Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"

Автор книги: Саша Скиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 54 страниц)

– Давай смотри, ступай след в след, гордец, – как ни в чём не бывало, пошёл вперёд, щупает шестом густую грязь и серо-коричневые лохматые кочки. Уломать, видать, надеется. Паршиво было Насте. Кой чёрт доверчивая такая, чего не спросила сразу про плату за проводы, решила, что раз от широкой души проводили и накормили её деревенские охотники – так и другие все такие ж будут? Страшно… Страшнее, чем было, когда на переправе у Яйвы вспыхнули в темноте жёлтые волчьи огни. Плавится красное солнце между чёрных мёртвых деревьев, чавкает под ногами трясина – тихая, безмолвная смерть, раззявившая беззубую, но жадную глотку, спокойно, размеренно, насвистывая какую-то песенку, идёт впереди охотник, натруженная его рука играючись вонзает посох в густую, зловеще поблёскивающую грязь. А Настя, хоть и смотрит внимательно, чтоб посохом в то же место попасть, прощупать, каково оно – ощущение хорошего дна, и каково – ощущение плохого, а краем глаза видит – крепко сжимает он вторую в кармане… Что топорщится у него там? Не ножик ли?

– Ну вот, гляди-ка, не испортилась дорога… Тут вот даже посуше будет. Оно хорошо, а то остаться ж тебе без обуви…

Это с тем он, значит, что пешком ей дальше через болото идти… Крепче стиснула Настя повода – ну, это мы посмотрим ещё… Вот, значит, доброта твоя какая? Пожалел мальчишку-сироту, а сам на коня глаз положил… Лучше уж не жалел бы, подавись ты такой жалостью. Так ведь не жаль ему, если и сгинет она здесь, конь ему нужен, за коня тревожится, потому и идёт всё ещё.

– Глупая это затея – твоя, не моя. Болото – это не игрушки тебе. Сколько костей хранит эта трясина – не каждый погост столько…

Настя уже машинально палкой тычет – тут-то и не тыкать можно, видно, что дорога сухая. Вот как ступят снова в грязь – тут следить надо, ну как перескочит сам через опасное место, а она промахнётся… Хуже нет, как тонуть и смотреть в спину неверного провожатого своего, уводящего коня да посмеивающегося, насвистывающего… Фыркает над ухом Мужик, словно тревожные мысли эти с открытого листа читает – а вот шиш ему, ушлому мужику этому, мы и сами Мужик, мы какому-то мимопроходящему так вот запросто не достанемся. А Настя в оба смотрит на сжимающуюся в кармане руку. В какой-то миг выбросит руку с ножиком, вонзит холодное ей в горло, толкнёт её в жадную трясину? Кто ж за кровь спросит – скажет, зайца резал…

– Глупость моя, так чего ж с моей глупостью меня, дядя, не оставил? Ну, и сгину в болотах – тебе-то что? Сидел бы сейчас у себя, горячую мясную похлёбку хлебал, добычу лелеял…

Да другая добыча прельстила тебя… Зайцев ты, что ли, не видел…

– В болотах, малец, всякое случается… И с опытными случается, не то что с такими, как ты… И знать никто не будет, куда придти оплакать. Как кто вычеркнул тебя из мира… Как и не было тебя. Не боишься конца такого?

Настя тихонько оставляет палку – позже подберёт, и сдёргивает с плеча ружьё. Оборачивается на звук, зло вспыхивают льдистые глаза.

– Ты чего это удумал?

– А ты чего? Ну-тко руку из кармана вынь! Не сделаешь честные глаза, нечестные они у тебя, бесстыжие. Поворачивай давай. Отсюда поворачивай. Не нужно мне таких провожатых.

– Ай да не нужно? Это мы малой части болота не прошли. Своим чутьём что ли пройдёшь?

– Своим. А могу тебя под дулом прогнать. Не было у нас уговора на коня, не было уговора и дальше идти. И не будет. Поворачивай. Дёрнешься в мою сторону – сам себе виноват.

– Так уж и выстрелишь? Не побоишься грех на душу взять?

– Ты ж не боишься. Я на испуг стрелять не буду, мне патроны дороги, я сразу в цель. Давай, дядя, конь дорог, а жизнь дороже.

– А вот не уйду? Не ерепенился б ты, сопляк, я по этим болотам ходил, когда мать тебя ещё под сердцем не носила… Ножик-то, малец, это милосердно. Зверю горло перережешь – и жизнь в глазах угасает. Страшнее в трясине живому, невредимому тонуть… Ты как хочешь? Будешь злить меня – по-плохому ведь будет.

Грянул выстрел… Пошатнулся, прянул лихоимец, да на его счастье, не трясина позади, твёрдая дорога. А чуть поодаль на крутояре, сильно в болото вдающемся, шлёпнулась туша крупного переярка.

– Вот плата твоя. Забирай и иди. Следующий выстрел – твой. Я не шучу, я предупреждаю.

Да, шла дальше одна. Пробовала дно на скверных участках, весело помахивала палкой там, где вновь из-под грязи выныривала твердь, уверенно ступал следом Мужик, одобрительно фыркая в ухо. Сколько раз зашла не туда – обрыв дороги, и туда, и сюда – не достаёт палка до дна, поворачиваем. Да, жаль, не спросила – проходил ли однажды уже кто это болото из конца в конец, переходил ли Каму… А впрочем, чего ж жаль? Ну и услышала б, что никто, отродясь не было такого человека – что, повернула бы? Может, и нет сквозной через болото дороги… Не поверит, пока не испробует. Солнце растаяло, догорело за кромкой редких деревьев, распластав огромные ало-оранжевые крылья. Туманы потянулись понемногу… В сгущающихся сумерках, в наползающем тумане очертания деревьев и кустов вокруг стали превращаться в неясные силуэты – изогнутые, скрюченные, нечеловеческие. В слабом ветерке казалось, что когтистые лапы тянутся… Это не ад, это земная обитель нечистой силы, место, где нет креста, нет бога, нет следа и голоса человеческого – их это царство. Туман, сумрак меняет расстояние, искажает звуки. От каждого шороха, от каждого вскрика неведомой птицы Настя вздрагивала. Тысяча глаз смотрела на неё из темноты – она не видит их, а они видят её. Сколько из этих глаз принадлежат существам из плоти и крови, птицам и зверям болотным, а сколько – истинным хозяевам этих мест?

– Я с миром в ваши земли пришла, – вырвалось у Насти, слабым писком прозвучал собственный голос, – только пройду и уйду, никакого вреда не принесу. Не трогайте меня…

Шелест ветра это пронёсся по сухому камышу, или беззвучный смех? Далеко ещё до полной темноты, ещё дрожит на горизонте бледнеющее зарево заката, а уже страшно. Вечерние минуты быстротечны, очень коротка эта грань между днём и ночью… Скоро в двух шагах не видно будет ничего. Рядом Мужик прядёт ушами, прислушивается, фыркает тревожно. Заметно жмётся к человеку – маленькую и глупую, теперь он инстинктивно уважает её. Говорят, животные могут незримый мир видеть. Что видит сейчас Мужик? Как ни скор и нетерпелив, а осторожно, покорно ступает в поводу, не рвётся вперёд, не бьёт копытами. Понимает – человек сейчас выбирает для них дорогу.

Огромные, говорят, эти болота… Это очень хорошо, что Настя не знает их величины, не то не справиться бы с малодушием и страхом. Сейчас кажется, что весь мир – насколько взгляда хватает – одни эти болота… Может, и нет никакого другого мира, ни тракта, ни Малого, и Москвы нет, всё поглотили болота, и обе непримиримые армии, и весь христианский люд… Одна только Настя, последняя на земле, бредёт через эти болота к неведомой цели…

– Нет, Мужик, мы с тобой дойдём. Мы с тобой непременно дойдём. Тогда вот казалось, что и никакого тракта нет, что лес вечен… Кончился лес, кончатся и болота. Юрла есть, там мы простимся с тобой, и ты пожелаешь мне удачи… И Москва есть, и я дойду до неё…

Вот снова нет дороги. Сколько ни тычь шестом, в ту и в другую сторону – нет дна, нет дороги. Обратно, значит… Если б знать, что на той стороне, где мохнатые кочки дружным рядком и даже кустик какой-то чернеется, есть твердь… Она б перемахнула на Мужике-то. Но рискованно. Угодит с ним вместе в трясину…

– А если я провалюсь, ты ведь вытащишь меня? Ты умный, я знаю, я в тебя верю…

Вот отсюда она дорогу выбирала… Дала ей матушка Еванфия клубок шерстяных ниток, только сейчас Настя поняла, для чего. Лучше б лоскутики какие поярче, но места б тогда больше заняли. Клубок пахнет хлебом и мясом, в одном же мешке лежат. Голод проснулся – сколько уже идёт… Совсем сгасла полоска зари, но выходят, одна за другой, на небо звёздочки. Дед покойный учил по звёздам ориентироваться… Моряки по звёздам древле ходили, на заре морской науки. Но царевну никто морской навигации не учил, к чему она ей, и уж тем более не учил ходьбе по болотам. Болото – это не море, но и не суша, и есть в нём свойства того и другого, а больше свойств загадочных, непостижимых… Села Настя на кочку, вынула кусок сушёного мяса. Чем оно хорошо – долго жевать можно. Плохо иметь еду, которая быстро естся. Путь-то ещё далёк… Что-то щиплет и Мужик, сбивая с кочек шапки снега, словно пушистые белые зайки прыгают из-под его копыт. Снег тут неверный такой, ступишь на белое – а след чёрный… Что ж, надо дальше идти. В какую ни есть сторону, главное – чтоб не назад. Как ни велико болото – не бесконечное. Не бывает бесконечных болот. И снова скрюченные в неведомой муке силуэты подступают, шевелятся в темноте, от беззвучного крика стынет в жилах кровь. Словно неуспокоенные души, проклятые, света крещения, веры не коснувшиеся, обречённые на вечные страдания… Как они смотрят на крещённое дитя, самосудно в их обитель вторгнувшееся? Не хотят ли скрюченные пальцы в горло вонзить, крови горячей испить, душу в чёрные сети поймать, навсегда с собой оставить?

– Да воскреснет Бог, и расточатся врази его… И да бежат от лица его ненавидящие его…

Это не вскрик, это не смех, это всего лишь сухая ветка хрустнула под ногами.

– Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня…

Это не демоны, это хлопает крыльями ночная птица.

– Тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением…

«А ведь нет креста на тебе» – шепчет неясный голос где-то в затылке, и мороз продирает по коже. Да, нет… В Екатеринбурге она оставила его, свой символ веры, свою защиту. Так было нужно. Она в сердце Бога не оставила, даже с Розой спорила… и Бог не оставит её защитой…

– И в веселии глаголющих: «Радуйся, пречестный и животворящий кресте Господень… помогаяй нам силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа…

Расступился внезапно туман – Настя чуть глазом не налетела на суковатые ветви. Коварно болото, и шутки у него чёрные…

«Значит, не в иконах, говоришь, бог… и не в кресте нательном…» Конечно, нет! Это всё только в помощь нам, слабым, но и без икон и креста, на пути, где ни одной малой часовни не встретишь, не оставит он преданного своего, не даст погибнуть смертью нехристианской… «Так может, и не в крестном знамении, и не в молитве этой?» Изыди, бес…

«Для чего ему спасать тебя? Ты отреклась от Бога, Анастасия. Крест, символ веры своей, сняла, ради спасения своей жизни»

– Так было нужно! – крикнула, – не ради меня, ради сестёр и брата, ради отца и матери… Жизни своей мне не жалко, жизни их…

«Жизни их, а души их?»

– Голыми мы из утробы матери выходим, не имея ни креста, ни одежд, ни святынь, но и тогда дети божии… В огне я потеряй всё добро своё, и тогда покров святого крещения на мне!

«Голыми, некрещеными… Как языческие погибшие души… Те, что в телах, ни знавших ни крещения, ни причастия, ходили здесь тысячи лет назад. Они другим богам молились, не твоему богу, и эти леса, эти болота были их, им покорялись. Ты считаешь себя сильнее, способнее их, слабое христианское дитя?»

– Они ходили – и я пройду! Они язычниками были, бесам поклонялись, а я – Богу живому!

«Надеясь на своего бога? Но ведь здесь нет ничего, в чём его сила… Ни церквей, ни икон… Здесь другой силы власть. Они умели найти с ней договор…»

– Во ад сшедшаго и поправшаго силу диавольску…

Чёрная скрюченная ветка дёрнула её за шапку.

– Что вам нужно? – крик Анастасии готов был сорваться плачем, – почему вы непременно хотите меня погубить? Почему вы так злы? Неужели вы не понимаете… я не могу умереть здесь. Не имею права… Ради вот его – как он сам выберется из болот? Ради Розы, которую я с таким трудом переубедила, переупрямила… Она ведь волнуется… Ради сестёр и брата – они уже достаточно пережили… Я должна дойти до Москвы. Неужели вам так трудно… Я не из гордости… не для того, чтоб превозноситься перед вами… Пустите меня…

Сухим смехом шелестели камыши, трясущимися руками Настя выпутывала лохматую шапку из цепкой хватки ветвей. От порыва ветра, или собственной злой волей сухая ветка хлестнула её по лицу. «Слабеешь? Сдаёшься?»

– Нет! Ни за что не сдамся! Где вы, где? Выйдите, покажитесь!

«А не испугаешься?»

– Когда видишь страшное, оно уже не так страшно.

Просто дерево… Просто чёрное сухое дерево… Тополь или кипарис? Царства смерти ей ли бояться, отважившейся на безумный путь…

«Ты схоронишь здесь веру свою, свет свой, свою жизнь… Слишком велика для тебя эта земля, что в нашей власти… И ты – ты тоже теперь в нашей власти…»

– Я должна… Должна найти его… Он ведь подобен вам… Молчаливый, сухой, непостижимый… У него зелёные глаза, как ваша коварная бездна. У него имя – как скрытый в земле камень, как руда… Вам страшнее меня уже не напугать… Он не сдался, и я не сдамся. Он тоже во ад сошёл – и вернулся оттуда…

Рассвет застал Настю у озерка, покрытого сейчас тёмным неверным льдом, в который вмёрзли полощущиеся ветви ив. Сколько она уже прошла? Конца пути не было видно, на горизонте были всё те же сопки, всё те же чахлые неопрятные кусты и мёртвые остовы деревьев. Да и самого пути не увидеть сейчас…Вымотала её эта ночь так сильно, что уже без всяких колебаний она опустилась прямо в густую сухую траву, крупными колтунами торчащую из-под снега. Конь потоптался – и лёг с нею рядом, так и уснула она, греясь о его тёплый бок. Под шорохи, шёпоты, потрескивания, тихие всплески и гортанные крики, гулко разносившиеся где-то вдалеке – ничто сейчас уже не могло побеспокоить, лишить её сна. всем страхам, кошмарам и морокам придётся подождать…

Сон был недолог – нетерпеливый четвероногий провожатый завозился, больше не уснулось и ей. Спасибо, что постерёг её сон… Даже не замёрзла почти, клубочком под тёплым боком… Ну, где она, палка? После ночи кошмарных видений болото уже и не страшным казалось. Болото как болото… Как не всю жизнь она идёт по нему, может, и родилась из одной из этих мохнатых кочек. Солнце как раз в зените, могла б спросонья не сразу сориентироваться, куда идти, но ложась, благоразумно все ориентиры запомнила. Это не как в лесу – вот сто сосен и все одинаковые, как сказочное богатырское воинство, все с прямыми кирпичными стволами, с кронами, теряющимися в вышине. Болото – оно всегда разное… Оно и в одном и том же месте каждую минуту разное может быть, особенно ночью. А ещё ложилась головой туда, куда идти. Да, к западу, по солнцу. Туда, куда смотреть ей. За солнцем…

Перекатилась через голову солнечная горошина. Спешит к закату, спешит к весне… Не очень спеши, солнышко, ещё немного задержись! Хоть очень, очень хочется твоего тепла, сурова была зима, до смерти надоели завывания вьюги, сугробы у калитки по пояс, и в четыре часа пополудни в комнате уже темно… Но задержи весну, не торопись, успеешь ещё согреть землю, пробудить от зимней спячки. Дай Каму-реку перейти…

Здесь не понесёшься вскачь. Здесь медленным, ужасно медленным шагом приходится идти, выверяя каждый шаг. Болото не любит торопливых. Торопливые лежат в глубокой трясине, где неизвестно, есть ли дно, тянут по ночам костлявые руки к отчаянным путникам, зазывают их на разные голоса, смеются сухим камышиным смехом. Если б были у человека крылья… Хоть ненадолго были…

Ненадолго приседала она отдохнуть. Ноги гудели, но не сиделось, подскакивала, хваталась за палку судорожно, со злой обречённостью, словно приговорённая к ней, без любви с нею обвенчанная. Да, болят ноги, и спину ломит, и неподъёмно тяжелы набравшиеся воды и сбитые льдом валенки – вот уж хуже обувь она не могла для болота взять, да не было другой… Потом отдохнёт, на той стороне. Да, там она отдохнёт! Прямо так сядет и вытянет ноги, пригласит и Мужика сесть рядом, привалится к его тёплому боку. Съест большой кусок мяса – честно, когда заслужит… Сейчас нельзя. Надо собраться. Пока она будет отдыхать, солнце минута за минутой, капля по капле, будет подтачивать речной лёд… Если б только меньше шатало с недосыпу и усталости, если б меньше гудели ноги, или уж что ли вовсе не чувствовались, механически их переставлять…

Снова плавилось о край земли алое солнце, когда Настя вышла наконец к реке.

Комментарий к Весна 1919. За солнцем

География точна ровно так, как возможно при максимальном увеличении карты. Есть и сознательные допущения – один из притоков реки, которая непонятно, как в целом называется, притоки её – Сусанна, Еремиха, Малая Еремиха – назначена рекой Чертовкой. Самовольно поименованы болота – они не подписаны, придумана река Закаменная – возможно, такая существует, название местечка намекает… Если случатся в читателях пермяки – прошу прощения за вольности.

========== Весна 1919. Среди людей ==========

Тёплое марево качнулось, проступили очертания реального мира. Тепло, да. На её так взгляд, здесь очень тепло. Славно намёрзлась она за дорогу…

– Всё прочитали?

– Да.

– А поняли? Перескажите своими словами, как поняли.

Это сложным не было. И цели, и задачи ей ещё Роза подробно объясняла. А голод, взорванные железнодорожные пути и разорённые эшелоны, проявления бандитского произвола она и сама по дороге видела. И неужели можно думать, что это бы её равнодушной оставило?

– Мне вот один вопрос не очень понятен… Непременно ли нужно быть членом партии. Я так поняла, для рядовых бойцов это не непременно. Но если нужно – то вступлю…

– Что значит – «если нужно»?!

– Сами понимаете, думаю. Начнут спрашивать о происхождении, о семье – я легенду-то свою назубок знаю, не сложная она… А ну как проверять начнут? До сих пор не было это никому в интерес – хорошо… Потом, прибыла-то я с белогвардейской территории. Будет ли доверие? Чем меньшему количеству человек врать – тем лучше…

– Это смотря, Анастасия Николаевна, в чём врать.

Поморщилась.

– Не называйте вы меня так, бога ради. Вдруг мимо двери кто пройдёт, услышит? Это вы понимаете и я понимаю, что я скрываю не потому, что стыжусь или тем более не потому, что исподтишка вредить хочу, а тому, кто не знает, легко ли поверить, что происходящий из самых что ни на есть эксплуататорских верхов с ними в одном строю идти хочет? Здесь хотя бы ваша воля решает, а вы – знаете…

– Во-первых, Анастасия, не единственно моя воля. Хотя для рядовых бойцов действительно это практически так, но до сих пор беспартийных, тем более, как вы выразились, из самых эксплуататорских верхов, среди них не очень-то было. Поэтому можно сказать, что их выбирал не лично я. Их выбирал народ, партия… Во-вторых – почему же вы видите недостаточно оснований для вступления в партию и достаточно – сюда? Обычно бывает скорее наоборот. И в том, что я вас пойму, вы, значит, уверены?

– Вам я свои мотивы объяснить могу. Честно, не скрывая, кто я такая, и почему я это скрываю. Я и им всем тоже могла б сказать – что нет никакой важности, кем я там родилась, из них многие тоже не из простых, однако ж им это не помешало. А теперь у нас бесклассовое общество ведь, и я такая же, как все, и ничем не владею, и никого не угнетаю. Но ведь не могу я именно так сказать, раз нельзя говорить, что я жива вообще. Но говорят ведь – волк линяет, да нрава не меняет, забыв о том, что собаки у людей из прирученных когда-то диких появились… Сказывали мне о собаках, которые с волками уходили, сказывали и о волках, волчатами подобранных и выращенных – они горды и своенравны, но вернее друга не найти, потому что если выбрал он человека, то своей волей выбрал. Скажете, совсем не ожидали такого, когда выводок волчат из-под огня выносили?

– Значит, вы хотите доказать, заслужить доверие?

– Это тоже. В бездействии, в тихом-мирном каком-то месте я этого не докажу. Детей учить или в больнице за больными ходить – это и такая может, кто всё происходящее ненавидит, да как-то вот пережить-переждать надо, и жить, опять же, на что-то надо, сами во сне видят либо чтоб закончилось всё это поскорее, по-старому стало, либо чтоб уехать отсюда, и только случай подворачивается – такие легко начинают на контрреволюцию работать, хотя бы листовки всякие таскать. Ну, это вы, думаю, получше моего знаете. Я среди них быть не хочу.

– А среди кого вы хотите быть?

– Среди тех, кто порядок наводит. Кто не боится – брать в свои руки и делать, не боится руки марать. Вы сказали тогда мне, что мы не преступники, а такие же жертвы неправого режима. Я не хочу вечно быть жертвой – сидеть под охраной, которая то ли мир от нас охраняет, то ли нас от мира, быть символом священной власти или пережитком власти проклятой – равно бесправным… И я хочу быть полезной. Настолько, насколько была бесполезной раньше. Прямо сейчас в партию – это… наглость, понимаете? А вот отсюда, и не сразу… это другое будет дело.

Хорошо, что сейчас их разделяют стол и синеватое, тёплое дымное марево, и если скрещиваются взгляды – то через эту полупрозрачную завесу. Она ни перед кем не отвела бы взгляда, но она помнила, как чувствовала себя кроликом перед змеёй. Как летом раз стояла на пригорке, неотрывно глядя на буйно-зелено цветущую трясину – такую красивую, что дух захватывало… Пока Елисейка, заметив, как она кренится, не дёрнул её за рубаху от края да не отругал как следует. А нельзя ей сейчас речи и разума лишаться…

– Что ж, вот вам бумага, пишите заявление. Не сомневайтесь, рассмотрено будет. С партийностью после разберёмся… И анкету заполните.

Анкета – дело непривычное, но довольно лёгкое. Полных лет – 17. Родилась в месте Кричи близ посёлка Малого Соликамского уезда Пермской губернии. Отец – Малиновский Марк Фёдорович, рабочий-лесозаготовитель, погиб на войне. На которой войне – она со слов самого деда так и не поняла, Роза наказала – говорить, что на последней, с немцами. И что работал здесь, в Губахе, хоть он в ней, может быть, и не бывал. Надо будет – найдём тех, кто Марка Фёдоровича лично знали, а не надо никому – так и волноваться не будем. Мать – Малиновская (Чернякова) Прасковья Михайловна, рабочая-распиловщица, умерла от болезни. Сказывать – умерла в 1905 году, хоть умерла сноха дедова, есть подозрение, ещё до Настина рождения. Хорошо, что места здесь не из тех, где на каждого человека по пятьсот бумажек приходится – всё на устных свидетельствах, сам человек говорит, когда родился и как жизнь мыкал. Воспитывал дед, Малиновский Фёдор Михайлович, крестьянин, умер от застуды. Училась в Пермской Мариинской женской гимназии, помощью мецената, которого фамилии не знает, курса не кончила. Может быть, не говорить про гимназию? Да как тогда грамотность объяснить, для приходской школы чрезмерную… Не будешь же всё время держать в прицеле, чтоб писать с ошибками да чего шибко умного не сболтнуть… Ладно, к тому времени, как Колчака с Перми выбьют, и видно будет. Пока что всё равно никак не проверишь. Работала учительницей для начальных классов в первой сельской школе посёлка Малого. Беспартийная…

– А можно, я и вторую анкету заполню? Настоящую. Потому как это ведь всё неправда, никакой Насти Малиновской нет… Эта анкета для всех сейчас, а настоящая для вас, потому что поступаю-то я к вам по-настоящему, Романова, а не Малиновская.

За дымной завесой мелькнули болотные огоньки усмешки.

– Ваша воля. Заполните.

Анастасия приняла новый лист, сдула со лба непокорную прядь и приступила.

Романова Анастасия Николаевна, полных лет 17. Родилась в Петергофе Санкт-Петербургской губернии. Отец – Романов Николай Александрович, бывший царь. Мать – Романова (Гессенская) Александра Фёдоровна, бывшая царица. Образование получила домашнее. Строчку про работу учительницей повторила, прежние свои должности – шефа Каспийского полка и патронессы госпиталя – указывать не стала, в свете времени нынешнего это было незначительно и даже смешно. Беспартийная… На этой строчке Настя даже улыбнулась. Что-то толкнуло, вспомнила слово из лексикона Розы, зачеркнула «беспартийная», написала «сочувствующая». Вот теперь совсем честно…

– Прекрасно. Кладите, кладите. Ночь впереди длинная… у меня, не у вас. Вам – спать. Вы с дороги. Судьбоносные решения будут приниматься на свежую голову.

Надеется, что ли, усмехнулась Настя, что наутро сама эти бумажки порву? Или что за ночь придумает, куда меня девать?

– …Дайте угадаю, остановились вы – нигде? И всех вещей ваших – то, что перед собой вижу? Господи, за что мне это… Там, за ширмой – кровать. Разденетесь там же, там же одежду сложите где-нибудь. И до рассвета я чтоб вас не видел.

– Есть!

Резон есть. Во-первых, спать и правда хочется зверски, в поезде глаз не сомкнула, а за день по Москве уходилась – не описать… Во-вторых, что бы он там за ночь не надумал, куда её подальше услать, где найти ей нового деда или там бабку, она-то со свежей головой как раз на всё найдёт, что ответить…

Холодная, пахнущая суровым щелочным мылом постель была райской. Настя, оставшись в рубахе и нижних штанах, забралась под тонкое шерстяное одеяло, зарылась лицом в подушку, вдыхая её специфический казённый запах. Это выходит, он и живёт здесь? Впрочем, неловкость за то, что отняла, получается, у человека постель, не так сильна – он, похоже, сам решает, сколько часов у него в сутках.

Где только и как только она не засыпала… Пыталась вспомнить бабочек на обоях царскосельской спальни – не вспоминались, вспоминались живые бабочки летом на лугах возле Кричей, Елисейка говорил, как они по-народному называются, а она копалась в памяти, как по-научному – дядя ведь рассказывал… Бесполезно, это ж когда было-то… Вспоминались белёные стены, пахнущие известью и пылью – засыпая, представляла себе, что смотрит на заснеженное поле… Могла ли она тогда представить, что ей предстоит и увидеть его, и идти через него – бескрайний, до самого горизонта, нехоженный снежный простор?

В алом закатном мареве не разглядеть другого берега, точнее, не понять, где кончается гладь замёрзшей реки и начинается берег. Лес это там, по сторонам раскинутых огненных крыльев, или низкие тучи? Да не так и важно это. Дед Мартын говорил, река здесь шириной в милю, что ли. По болотам столько шла, здесь, что ли, не пройдёт? Тем более не своими ногами, Мужик, шибко заскучавший в пути по болоту, так и отстукивал нетерпеливо копытами, пока она в седло взбиралась – вот сейчас закончит человек над ним издеваться, пустит наконец вскачь… Лишь бы не был слабым тут лёд…

– Ну, Мужик, две теперь надежды – на тебя и на Господа. Яко посуху пешешествовав Израиль, по бездне стопами…

Нет у человека крыльев, нет. Зато есть верный конь, который летит – копытами земли едва касается, как стрела выпущенная…

– Гонителя фараона видя потопляема…

Словно назло, набирал силу ветер, его здесь ничто не задерживает, застит глаза, сыплет колючей крупой – заметает, проклятый, цепочки следов – не то волчьи, не то лисьи, теперь ей уж не узнать, по которым она могла б ориентироваться. Звери – они чуют, где тонкий, а где надёжный лёд. Вот, конечно, если б следы лосиные, тогда б точно было понятно, что и её с конём выдержат…

Ничего, пересекли реку быстро, ещё не успел отгореть закат – Мужику, ему что, ветер этот, что ли, в помеху? Зазвенели под копытами оледенелые камни, затрещала щетина сухой травы и мелкого кустарника, торчащего из-под снега.

– Ну что, Мужик? А говорили они, не пройдём мы, не сможем… Перешли мы реку, перешли, сделали мы это… Победную песнь вопияху Богу: Аллилуйя!

Праздновать, конечно, не время и не место. По пути будем радоваться, а заодно голову греть, что дальше. А дальше карты нет. Дальше, по той карте, что Роза дала, до тракта Усольского вёрст 5-7, через реку Тузим, их она никак не обойдёт, не пропустит, ни реку, ни тракт, но по тракту опять же нельзя, рискованно, Роза настрого сказала, раньше второго, Мелехинского, тракта не сворачивать, в Мелехине, приблизившись осторожно и вызнав, нет ли там белых, уже узнать безопасную дорогу на Юрлу. Ну, как сказать – безопасную, усмехалась Настя, низко пригнувшись к шее Мужика – дороги тут вовсе нет никакой, ветки по морде так и хлещут – выбирай тут безопасную, между лесной чащобой, волчьими огнями расцвеченной, и встречными белогвардейскими отрядами… Версты через три вынесло их на заброшенную-заросшую, а всё же дорогу, полегче стало, по той дороге домчали до Тузима… Тракт пересекала – уже солнце село, благо, от тракта дорога нашлась… По той дороге дошла Настя до деревеньки Пожовки, при слиянии рек Пожевки и Бердянки. Деревенька без малого нежилая – в одном только доме Настя заметила огонёк, туда и поехала. Она потом заметила, это часто так бывает, что старые люди не боятся незнакомых всадников, спешивающихся у их дома, не так боятся за свою жизнь – её много ли осталось, сколько радуются новому лицу, какой-то перемене в однообразии жизни, новостям… Старуха опирается дрожащей морщинистой рукой о косяк, машет другой, приглашая внутрь – древняя баснословно и глухая почти совершенно, а и не была бы – русского не знает, коми она. Несколько слов на коми Настя знала, дед Мартын подсказал, кое-как, больше жестами и мимикой, объяснила, что идёт издалека и далеко, ей бы переночевать только в тепле, и всё. Узьны. И коня где-то передержать. Вёв. Старуха закивала, засуетилась, в причитаниях Настя разобрала – сетует, накормить нечем… Какая еда, бабушка… Как на коми будет – «не беспокойтесь»? Ей только ночь переждать… Старушка вытаскивает на стол чем богата – суховатые лепёшки, вяленую морковь, мочёную бруснику. Сколько она уже живёт тут одна? Сколько уже лица человеческого не видит? Об этом не расспросить, таких слов Настя не знает. Что случилось с остальными жителями деревни? Мор, голод, война? Тысячи лет прошли с вавилонского столпотворения, а люди до сих пор страдают. Прежде она думала, что страдает на уроках французского – вот зачем это нужно, чтоб каждый народ на своём языке говорил, вот было б в мире, допустим, два языка – русский и английский, и довольно. А то есть ещё китайский, индийский, там вообще ничего не понятно… Китайку одну Настя лицом к лицу видела – с Губахи один раз приезжала с Розой, её подруга, секретарь молодёжной ячейки. Она русский язык хорошо знала. Китайцев в Губахе много, привезли работать в шахтах ещё при прежнем хозяине, Абамелек-Лазареве, как рабочую силу ещё более дешёвую, чем голодные полуграмотные русские рабочие. Русские рабочие с 1905 года про права свои уже услышали, то прибавки к зарплате требовали, то уменьшения рабочего дня, бесплатной врачебной помощи требовали. Китайцы русского языка не знали, требовать не умели, да и боялись. Роза на этом примере и объясняла и губахинским, и деревенским, какой глупостью является всякая национальная рознь. И тех и других вас грабят, и ещё между собой грызться будете, за жалкие гроши эти в горло друг другу вцепляться? Ляй – так, кажется, её звали – рассказывала, что её отца засыпало в шахте, полуживым вытащили, обе ноги сломаны. А хозяин лечение оплачивать отказался, так выгнал, вместо него взял брата-подростка на ту же оплату – вот, мол, вам и вспоможение. Умер отец. И брат, надорвавшись, умер – плата взрослая, и работа взрослая. Ну что ж, были у Ляй и ещё братья… Да к счастью, революция грянула. Ляй вместе с русскими подругами с молодёжью работала, лекции читала, самодеятельность организовывала, артели по помощи многодетным семьям – прибегут так молодые девки, всё в доме приберут, детей выкупают и накормят, а потом сядут матери рассказывать про ленинский путь, очень хорошая выходила агитация. Сюда, в Малый, она с молодёжью из местных и из переселенцев знакомиться приезжала, зазывала в «наш новый молодёжный театр», обещала книжек привезти для избы-читальни. У Аринки глаза горели – с тех пор, как отец Киприан её на свою голову грамоте выучил, у него в доме она всё перечитала, душа нового просила – да и приелись ей жития святых да поучения старцев, чего-нибудь ближе к жизни хотелось. Может быть, так и библиотекаршей её сделают? Но не сложилось, все радужные планы эти пустили под откос войска Колчака, ворвавшись в Губаху. Ляй, как и всех ей друзей и подруг, расстреляли под взорванным мостом. Хорошо, Роза тогда в Малом была. Как дошла весть – старики велели ей прятаться в Кричах в избе деда Фёдора или в охотничьей заимке у Еремихи – «одна ты у нас осталась, как ещё тебя убьют?» Но никто до Малого так и не доехал.