Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 54 страниц)
Настя, таким образом, осталась размышлять, как ему так правдоподобно объяснить не самый, действительно, рядовой и логичный поступок – до сих пор как-то редко кто с этим прямо тормошил, и как-то удавалось всё списать на влияние Розы, ну а вообще – может, он забудет думать об этом, переключится на что другое? Так, в общем-то, и вышло.
– Ух… Последний раз, наверное, что-то подобное чувствовал, когда яблоки в детстве воровать ходили.
Отчего-то это признание очень удивило и развеселило Настю.
– Ты воровал яблоки, Айвар?
Айвар аккуратно улёгся обратно, не выпуская из рук чашку, в которой плавали грибочки.
– А кто ж их не воровал? Ну, у кого свои были… Но у соседа всегда почему-то вкуснее. А у вас что, было как-то иначе? Вот вилку я, увы, не взял, их доставать – это греметь слишком… Так что придётся руками.
– Ничего, мы не гордые. У нас там, Айвар, с яблоками было как-то плохо. Не те широты. Разве ранетки мелкие и кислые, которые и даром-то никому не нужны.
– Ну да, действительно. В общем это, сейчас что-то найду, чтоб руки вытирать, что ли…
Вспомнились, а как же, непрошенные, яблоки в их саду. Которые, конечно же, они с Машкой начинали обкусывать ещё незрелыми, несмотря на все выговоры взрослых, потому что дети – они всё-таки всегда дети, даже царские. Ну и конечно, этот постыдный момент с рогаткой. Интересно, а из рогатки он стрелял? Дело, понятно, в другой стране было, но Настя была уверена, что рогатка – явление интернациональное.
И вот тоже, пожалуй, стоит заметить, что нравилось ей в Айваре и то, что он иностранец. Сложно даже сказать, чем так нравилось, ведь внешность у него не такая уж необычная, не арап же какой-нибудь, и по-русски говорит в совершенстве, только иногда, когда волнуется или раздражается, у него появляется акцент или путаются ударения. Он говорил как-то, что русский начал учить очень давно, чуть ли не с раннего детства…
– Айвар, скажи что-нибудь на родном языке!
– Вот это просьба так просьба.
– Ты, надеюсь, не думаешь, что я смеяться собралась? Просто хочу послушать. Не так часто иностранную речь в своей жизни слышала, – последнее Настя соврала, совсем не покраснев.
– Да нет, я не о том, – рассмеялся Айвар, – просто знаешь, в ступор такая просьба ставит. Что сказать-то?
– Ну, что-нибудь… что захочешь.
Хмыкнув, откашливаясь, потешно смущаясь, принялся читать какое-то стихотворение, а Настя вслушивалась в звучание незнакомых слов и параллельно продолжала размышлять, что всё-таки такого интересного и волнующего ей в этом видится. Прежде, кажется, ей это вовсе не было свойственно. Прежде – это, вестимо, до того самого рубежа, которым жизнь стала поделена надвое. Да, если вспоминать, месье Жильяр и мистер Гиббс вовсе не вызывали в ней подобного сильного интереса, чему, впрочем, было логичное объяснение – они были для неё в большей мере не личностями, а досадной необходимостью, которую с собой несли. Смутно ей вспоминалось, как она осознала, что её мама – иностранка. Сколько ж лет ей было тогда? Слова «принцесса Гессен-Дармштадская» она слышала, конечно, и до того не раз, и про бабушку – английскую королеву – тоже… Но бывает вот у каждого ребёнка такое осознание, которое идёт сильно позже за знанием. Что мама – не русская, что она родилась и выросла не в России. А… где-где это? Явно это было раньше первых путешествий, в которых она принимала участие. Но – стала русской. А вот её родные братья и сёстры – не русские, и никогда не будут. Разве не чудно это всё? Где-то после этого были размышления и страхи – так что же, она сама когда-нибудь, когда вырастет, может уехать из России и перестать быть русской? Потом то ли мама, то ли Татьяна велела прекратить забивать себе этим голову. Ну и в общем да, после этого, наверное, равных по силе потрясений быть не могло, она лучше начала разбираться в родословном древе и даже тех родственниках, с которыми лично знакома не была, а потом учителя, и вообще…
– Красиво. Что это?
– Это Пушкин! «Евгений Онегин». Один знакомый мне показал перевод.
– Славно. Мне Пушкин очень даже нравится.
– Ну Пушкин всем нравится.
– Не скажи. Но вообще да, многим, потому что как ни крути, он талант подлинно народный. А так мне, наверное, стихи не очень нравятся.
– Вот как?
– Ну, почти ничьи. Одно время нравились… – Настя осеклась, не зная, стоит ли упоминать о заботливо выписываемом когда-то в дневник понравившемся, что порой критиковала, случайно глянув через плечо, Татьяна – «и почерк, и творение друг друга стоят, посредственность» – злость, конечно, брала, – но не… мутная сентиментальная глупость в основном. Одно, другое прочитаешь – ничего. Третье, четвёртое – уже надоедает, скучно, бессмысленно. Стихов о любви и всяких размышлениях стоило бы, наверное, десяток выбрать самых лучших и всё, больше чтоб никогда ничего такого люди не писали.
Айвар расхохотался.
– Не сомневался, что ты девушка суровая… Что же, кроме Пушкина тебе никто не угодил?
– Ну… Некрасов, например. Некрасов очень хорошо писал, – она вспомнила, как обсуждали с Прокопьичевым семейством «Кому на Руси жить хорошо» и размышляли, как же плохо, что крестьяне там не дошли до царя, вот интересно, что об этом было бы написано. Она размышляла об этом много раз и после – а в самом деле, что? Она сама, быть может, знала, что можно б было написать, но знал ли это Некрасов? А может быть, он всё же написал, но не пропустила цензура?
– Значит, видимо, тебе нравится реализм, – неуверенно пробормотал её товарищ, гоняясь по чашке за юрким грибочком.
– Ну, наверное. Я не настолько хорошо разбираюсь в этих всех названиях, но если я правильно понимаю, что ты имеешь в виду – то мне нравится, да, когда описана природа, или события, жизнь людей как есть, и если даже о чувствах – то простыми понятными словами, а не…
– Я прямо боюсь спрашивать, из современных тебе кто-нибудь нравится? – Айвар наконец «загнал в угол» упрямый грибочек, но Настя, сделавшая свой глоток, как раз передавала ему бутылку, пришлось от грибочка отступиться и передать ей чашку.
– Да я их почти никого не знаю, или ты, может, думаешь, что я и по их выступлениям хожу? Ну, предлагала мне раз соседка одна, какую-то поэтессу сходить послушать, и я б, может, даже сходила, но как уже говорилось, что другой одежды, кроме этой, у меня особо-то нету, то лучше не надо, перепугаю там барышень.
Айвар прыснул и закашлялся.
– Мне журналы кое-какие с ними показывали… Может быть, просто самые неудачные показывали, но как-то знаешь, ничто к сердцу не легло. А местами и откровенно гадость какая-то. Ни рифмы, ни смысла. Знаешь, может, есть такие… непонятную белиберду вместо стихов пишут, видимо, для пущей загадочности.
– Символисты? Или эти, как их… футуристы?
– Да чёрт их знает. Мне за всё время, в общем, пара стихов понравилась, про природу, но автора не помню. Жалко, вот его б, быть может, ещё почитала. Хотя лучше уж в прозе что-то.
– Например?
– Ну, недавно вот, знаешь, читала «Отверженных». Не с соседями, им это и длинно, и вряд ли интересно, а сама для себя. Знаешь, нам их не так давали… А тут полностью прочла. Долго в потрясении ходила.
– Это от чего же?
– Да ведь там совсем не о том! Ну… ты сам читал вообще? Если это читать не полностью, а только отмеченные, рекомендованные места, да тем более детским умом, то это, конечно, иначе видеть можно… А теперь вот не понимаю, как это так надо было читать, какими глазами. Вот возьмём, например, один из самых прекрасных, восхитительных образов – Жан Вальжан и его духовное преображение. Это просто потрясает душу до самого основания – скромность его жизни, всё то, что он сделал для города, его смирение, его трогательная забота о приёмной сироте… Это если смотреть разрозненно, это если не анализировать. И вот этот момент, когда какого-то бродягу принимают за него и хотят осудить как беглого каторжника, и он приходит, открывает своё настоящее имя, сперва ему никто не верит… Он истинно подобным Христу выглядит. А теперь посмотрим внимательно на этот момент, что мы видим? Разве вольная спокойная жизнь его лежит на одной чаше весов и спасение души – на другой? Нет! На одной чаше, быть может, его душа, или точнее его совесть… А на другой – город, который так нуждается в нём, и Козетта, матери которой он дал обещание позаботиться о ней. Что же он выбирает? Всего лишь не поступиться принципами, всего лишь не запятнать себя ничем. Ведь Козетта могла погибнуть, не дождавшись его. А о городе и говорить нечего… Какой же это гордыней надо обладать, каким эгоизмом, чтобы выбрать одну только свою душу! Или вот, Мариус, его любовь – как это написано, просто невероятно! Взрослый человек, конечно, просто скептически улыбнётся – так не может быть, это писательский гротеск. Вот так, словно человек совершенно отрешился от плоти, поднялся в горние выси, обратился весь в дух, в святое, возвышенное чувство… Я читала и плакала, правда, хотя я не так чтоб очень уж чувствительна. Но я думала – неужели в самом деле люди могут так любить? Конечно, это книжка, но ведь автор это придумал – значит, и в жизни такое возможно! А потом… Потом свадьба, и Мариус запрещает Жану Вальжану видеться с приёмной дочерью из-за того, что он преступник. Нормально? Как по мне, так не очень. Вспоминаем, как когда-то, ребёнком, Мариус отвергал отца потому, что так его воспитал дед, и как горько каялся в этом потом. Тогда Мариус был не виноват, он был ребёнком, введённым в заблуждение, но теперь-то он делал всё сознательно. И сделал то же самое! При чём не себе, он так же распорядился жизнью любимой, не спросясь её, ничего ей не объясняя… И так же каялся, так же ходил потом ухаживать за могилой, только вот мёртвому это уже ничем не поможет! И мы понимаем, что Мариус просто такой есть, он просто дитя, истерично кидающееся в крайности, и чего стоит после этого его любовь? И зачем нужна такая любовь, если в ней Козетта забыла того, кто спас её, кто всё ей дал? Много и ещё там очень интересных моментов, и в целом это книжка очень грустная. Книжка о том, как мораль, добродетель терпит сокрушительное поражение, пытается что-то дать людям – и не может.
Айвар посмотрел на Настю очень серьёзно.
– Наверное, это просто очень мудрая книга, написанная для размышляющих. Иносказательно. Но ты ведь сумела извлечь из неё то, что нужно?
– Да, – кивнула Настя, – это совпадало с моими мыслями уже долгого времени. Мораль, добродетель, как она преподаётся людям, странным образом не усваивается ими, губит их… Заставляет их быть нечестными. Заставляет быть… трусливыми, низкими, под маской добродетели. Спасающий душу свою погубит её. А погубивший душу свою за други своя спасёт её. Это девиз времени, Айвар. Именно так.
– Неожиданно…
– Почему же? Я вижу это сейчас со всей ясностью и несомненностью. Только имеющий смелость губить свою душу по-настоящему на что-то способен, только не ждущий награды на небесах может быть её достоин.
Айвар откинулся на опору из одеяла, запрокинув голову.
– Настя, позволь вопрос, хотя наверное, он неправильный, он тебе не понравится… Ты в самом деле верующая?
Настя отставила чашку на сундук. Голова кружилась – интересно вот, что и головокружение это, и разливающееся внутри тепло – они каждый раз немного разные… Сейчас вот в этом тепле было очень много покоя и нежности. К этой маленькой, странной как человеческое жилище комнатке, к немногочисленным деталям её обстановки, к милому, хорошему товарищу, с которым они сейчас беседуют так легко, как легко течёт река по равнине, не встречая порогов, преград. Единственное, что сдерживает её – это берега её тайны, запрещённой правды, а то б, наверное, разлилась она огромным зеркалом на весь белый свет, и было что на небе вверху, то и на земле внизу. Но ведь не непременно об этом думать, и в границах берегов у реки достаточно бывает простора… И откуда только пошло это выражение про «напиться и забыться»? Ей вот, например, сразу столько всего вспоминалось в этот самый момент – и другие дни рождения, конечно, далёкие, трогательные, как наивность и безмятежность детских лет, как бабочки на обоях в спальне. И разговоры с дедом, с отцом Киприаном, с Розой…
– Да. Но я уже спрашивала, очень ли это плохо, и услышала, что не очень. Я понимаю, для тебя это странно, потому что вы ведь все атеисты, а я такое исключение. Но мне разрешено, в самом деле.
– Нет, я не об этом… Как это совмещается в тебе? Твоя вера – и всё… И то, что тебе приходится делать, и то, что происходит сейчас вообще…
– Отлично совмещается, Айвар, прекрасно! А разве всё, что происходит – происходит не по божьей воле, не Богу угодно? Разве мы все – не орудие его замысла, и наши успехи, наши заслуги – не лучшее свидетельство?
Айвар натурально отворил рот.
– Ладно б ты сказала что-то вроде – бог не слышит, бог оставил, что ты молишься по привычке. Но – божья воля… И то, что закрываем храмы, и что попов сажаем, а случается – и расстреливаем – тоже божья воля? Богоборчество – божья воля?
– А неужели нет? Ты же сам из христианской семьи вроде, Евангелие читал маленько? Помнишь, как Христос выгнал торговцев из храма, как спорил с книжниками и фарисеями? Тоже они как будто служители Его Отца были. Но они поступали неправильно, они неправильно служили и неправильно учили, и получали поделом. Сказано: «Не всякий, кто говорит мне «Господи, господи!», войдёт в Царство Небесное, но только исполняющий волю Отца». Мы исполняем волю Божью, Айвар, мы, не они. Вы, не веря, не произнося имени его, творите его волю, обличаете неправду, заботитесь о малых сих, и не стяжаете сокровищ на земле, и не жалеете жизни за други своя. И я хочу быть с вами, только с вами. Дай мне крылья сейчас, чтоб лететь – я никуда не полечу. При тебе и я попов допрашивала. При тебе я в людей стреляла. И не дрожала моя рука, её направлял Господь. Были мысли, случалось, в храм сходить, тоска по прежнему иногда вещь сильная… Были мысли, да прошли понемногу. Разве там мне Бога искать? Разве искать его вообще? Не я его, он меня нашёл. И от смерти спас, и на правильную дорогу вывел. И говорила, и ещё скажу – эту куртку с меня только с кожей можно снять.
Айвар помолчал сколько-то, осмысляя услышанное.
– Действительно, ты очень необычная девушка, Настя.
– Неприятно это, наверное? Ну, что я среди вас как… – она искала подходящее сравнение, но с ходу на ум пришли только Марьины цыплята, – как чёрный цыплёнок среди всех остальных жёлтых.
– Да уж чёрт с этим. Ох уж из нас всех и цыплятки. Главное, Настя, то, что ты хороший товарищ. Что ты честная. Это качество ценнейшее.
«Вот и опять меня честной называют совершенно незаслуженно… Что за судьба такая…»
Впрочем, сейчас это как-то не сильно трогало. Может, по той причине, по которой пьяному море по колено – не это главное, не то, о чём она умолчала, и о чём, кстати говоря, и речь не зашла – ну по крайней мере, напрямую… Наверное, конечно, не честность это, лукавство – полагать, что и не зайдёт, пока он прямо не спросит – Настя, та ли ты, за кого себя выдаёшь? Но сейчас они просто и легко говорят о чём угодно, кроме её происхождения, её прошлого, её тайны, и это важно. Она спрашивала себя не раз ещё в том первом поезде, увозившем её от Екатеринбурга: «Кто я без своей одежды, без своего имени так, чтоб не я одна его помнила, а обращённым ко мне оно звучало, без своей семьи, без своего окружения? Ведь не никто и ничто? Ведь всё равно кто-то?» Её платье осталось там, и сгорело в погребальном костре, можно считать, что часть её прежней сгорела с ним, часть её новой лежит на сундуке рядом с такой же частью Айвара. И прошлое, и тайна – это не между ними, это за спиной, но не между ними. Между ними три дюйма между их головами на скатанном одеяле, и их сплетённые пальцами руки – когда ж они успели так сплестись, она и не заметила. И поблёскивает, как иголка, снующая между сшиваемыми лоскутками, бутылка, сшивающая их нитью разговора. Наверное, должно же так было сложиться, чтоб они родились в один день… По лоскуткам, пока они отдельны, не представишь, что они как-то будут смотреться вместе, а когда они сшиты вместе – удивляешься этой красоте. Как мастерица подбирает, каким лоскуткам лежать рядом, а каким – следом? Они все – прекрасное лоскутное покрывало, такие разные, такие подходящие. Они – стая. Та женщина бросила как проклятие, как плевок: «Опричники!» Разве она права? Опричники называли себя псами государевыми. Нет государя тут, нет никаких псов. Волки. Свободные, умные, гордые, опасные. Прекрасная фамилия у Айвара – Вылкхаст. Волчий. Дед Матвей видел как-то среди волков рыжую собаку…
Настя обхватила кисть Айвара обеими ладонями, принялась зачарованно гладить подушечками пальцев его ногти.
– До чего красивые у тебя руки, Айвар.
– Да где же? Самые обыкновенные.
– Возможно, скажешь, так. Отчего-то люди считают, что красота должна быть причудливой, вычурной. Но не только немыслимая диковинка может поразить человека, Айвар, но обычный рассвет, хотя он встретил уже тысячу рассветов. У тебя, говоришь, обычные руки – у тебя красивые руки! не слишком большие и не слишком маленькие, и ровные пальцы, и ровные ногти, и глубокие, чёткие линии на ладонях – как же в них, интересно, можно увидеть твою необычную судьбу? Мне тоже предсказывали судьбу необычную, я смотрю теперь на свои ладони и пытаюсь понять, где она там спряталась… А ты вообще очень красивый, Айвар, вдобавок к тому, что ты очень хороший, хоть ты опять скажи, что обыкновенный. У тебя всё так хорошо, ровно и ясно в твоих чертах, что если пытаться придумать красивого и светлого человека – то ты и получишься. Знаешь ли говорят – красив, как греческий бог, а это ерунда, конечно, у греков, знаешь ли, носы… в общем, не важно. Может, потому ничерта не красив этот Аполлон, что я никак не могу представить его живым, а не мраморной статуей, а тебя иначе, как живым, видеть невозможно. И в лице у тебя много света, может, оттого, что у тебя светлые волосы и глаза… Знаешь, там у нас в деревне парней молодых было мало – война, остались болезные всякие и кто в семье единственный мужчина, на кучу баб и ребятишек. Я ходила иногда и смотрела в лица – этих парней и мужиков старше, пытаясь представить, какими они были в молодости… Я думаю, я чего-то такого и искала. Ты говорил, что ты по моим рассказам так ярко и красочно представлял мой дом, словно сам ощутил его тепло и запах цветущих трав, словно сам там прошёл… Я думаю, ты на месте смотрелся бы там. И мне тоже хочется так увидеть место, где ты жил, знать, что ты видел, сходя с родного крыльца, что породило и вскормило тебя, такого хорошего… Не слишком разная у нас, думаю, земля, а небо вовсе одно.
– Перестань ты так говорить, Настя, откуда ты только такие слова берёшь, ты смущаешь меня.
– Как же ты смутишься, например, если я поцелую тебя? Это просто вопрос, конечно, я не буду, разумеется, делать этого, если тебе не хочется, неприятно.
– Жестокие вещи говоришь! Как же мне это может быть неприятно? Но смущаешь – это правда.
Настя повернулась на бок, к нему лицом.
– Как хорошо, что всё так, Айвар. Что ты не называешь меня бесстыдницей за такие слова… Что можно не стыдиться за то, что ведь не плохое человеку хочешь сделать, не укусить или ударить… А можно просто сказать – да или нет. Ничего же нет зазорного, когда от счастья и нежности мы целуем цветочный бутон, или любимого питомца, или человека, который много для нас сделал хорошего… Ты, быть может, всё равно думаешь, что я спьяну наглая, но это не так, мне просто очень хорошо сейчас рядом с тобой. Да и всегда, если задуматься, хорошо рядом с тобой… Ты только не думай, что я романтически влюблена в тебя, это совсем не так, ты просто очень хороший товарищ, самый лучший. Бывают такие люди, что одним своим присутствием поддерживают, даже если не говорят ничего. Простое оставалось простым, а сложное не так пугало. Мне так хочется, чтоб ничто не стояло между людьми, и сейчас я почти верю в это. Как вот между нашими ладонями сейчас ничто не стоит… И если тебе не нравятся мои слова, только не молчи об этом, для меня две вещи важны сейчас – что я смогла сказать тебе это, и за это тебе спасибо, всем вам – романтическая любовь и раньше в моей жизни могла б случиться, а вот этого б точно не было без вас…
Про вторую вещь Настя договорить не успела – Айвар притянул её к себе и поцеловал.
– Видишь, и мне могло такого захотеться, Настя.
– Только если ты из вежливости, – она жадно дышала, пытаясь восстановить дыхание после этой минуты, когда забыла было, что это такое, выглядывая из упавших на лицо прядей, как зверь из камышей, – то прекрати прямо сейчас, пока я могу ещё удержать в себе эту дикость. Слишком сладко это…
– Мы свободные взрослые люди, Настя, что за глупости, предполагать за мной такое! Стану я целовать, кого не хочу целовать!
– Стало быть, хочешь? Тогда поцелуй ещё, только смотри, я знаю, что за этим следует.
– Непременно ли следует?
– Непременно, Айвар!
И сказано это было так, что самой немного страшно стало – всё же вызвал отважный товарищ таящегося зверя из его засады, вот пусть что хочет, то с ним и делает.
– Ну, так что же нам мешает?
– Ничего. Ты волк, я волк. Не представляешь ты, Айвар, какое это счастье – знать, что ничто нам не мешает…
Если б в самом деле мог представить! Если б её глазами мог взглянуть! Быть может, он удивился бы очень, быть может, сначала даже не понял. Хотя кажется, он очень умный, он всё понять может. Но он не всё знает, и потому ему представить трудно – как же это восхитительно, что можно просто сблизиться с понравившимся человеком, просто сказать, просто за руку взять, просто поцеловать – без того, чтоб были они мужем и женой, без сватовства и одобрения родителей, без того, чтоб непременно первый шаг делал мужчина, а женщина лишь отвечала, опустив глаза и рдеясь от смущения, без любви даже и клятв в верности на вечные времена, и уж точно без того, чтоб бояться сейчас – непременно страха от женщины мораль требует, инстинктивного страха как бы перед вторжением и утратой, а иначе она будет сочтена непорядочной, а ей вот не страшно, не хочет она бояться, и Айвару её страх не нужен. Да, разве это не лучшее, что могло произойти в жизни – без страха целовать, без страха наслаждаться поцелуями, самой расстёгивать на нём рубашку и тянуться навстречу его ласке, без страха смотреть на наготу красивого человека, без страха чувствовать собственную наготу – ночь такая тёплая, даже жаркая… Целовать его грудь и плечи без намёка даже на робость – так яростно, что, верно, до синяков порой, до укусов, ласкать вот так неумело, судорожно хватая, словно жадина нечаянное сокровище, неумело – и ладно, так вот и научится. Как всякая женщина теперь, имеет право. Не то даже право, чтоб без брака – это важно, но не главное. Право не знать ни стыда, ни вины, одну только радость от того, что они, молодые, с сильными красивыми телами, гордые двуногие хищники, сплелись на вылинявшем покрывале в сладкой пьянящей борьбе…
Потом лежали, прижавшись друг к другу мокрыми лбами, обдавая друг друга бешеным пьяным дыханием, что-то говорили друг другу шутливое как будто, незначительное… Потом бегал Айвар по комнате с проклятым этим покрывалом, размышляя, куда б его сунуть.
– Ты чего не сказала, что ты девка?
– А с чего мне пришло б сказать-то? Ну была, ну чего теперь? Сам бы подумать мог.
– С чего бы я это подумал? Молодая красивая девка, с чего б у тебя не было никого?
– Вот хоть ты, Айвар, и старший и всё такое, а по уху тебе сейчас дам, за неумную лесть. Ничего я не красивая!
– Ну пусть некрасивая, если тебе так приятнее, но с покрывалом-то мне делать теперь что?
– Да не знаю! На память сохрани! Хочешь, я тебе новое подарю?
В конце концов кинул его в угол, развернули одеяло, полунакрылись им – жарковато, но совсем нагишом не прикрывшись тоже неуютно, возились, болтали, совсем немного поспали – проспали б, наверное, подъём, но сосед-счетовод постучал, разбудил – с пониманием, что после такого празднования организм может не вполне дисциплинированным быть. Хороший всё-таки человек, хоть немного и из-за угла пыльным мешком ударенный… Так что на работе были вовремя, и даже не очень и помято выглядели, что дало даже сперва Александру печальное предположение, что они и не отметили как следует…
Вот как-то так получилось, что очень многое выходило без обсуждений, само собой. Обсуждать или нет случившееся, продолжать ли встречаться, говорить ли о чём-то коллегам, делать ли вид, что ничего не произошло, скрывать ли – ни о чём они вот так подробно не говорили, само всё как-то. Да и кому, скажите на милость, дело до того, что там между ними происходит… Соседям Айваровым разве что. На работе вели себя как ни в чём не бывало, разве что шутили и подкалывали друг друга несколько почаще, а так со стороны никто б, наверное, и не подумал, что любовники, если б не знал, ну знали-то не все, но многие, хотя никому специального уведомления не посылали, но Александр, например, сказал, что не слепой. Да и чего там говорить? Не жениться ж собрались. Почему не собрались, правда, оба б затруднились объяснить, ну просто не собрались и всё, нет пока никакой острейшей надобности. Просто возвращались время от времени вместе, иногда к ней, но чаще к нему, иногда съедали вместе нехитрый ужин и болтали о том о сём, и оба это совершенно искренне называли – «проводить вместе время». Они хорошо проводили вместе время, стоя у окна, слушая ночной дождь и рассуждая, каким будет будущее – и не столь важно, таким оно будет или каким-то иным, главное, что можно стоять так и говорить, или лёжа на кровати и читая газеты – Айвар много непонятного ей доселе объяснил, или предаваясь любовным утехам – всё равно хорошо. Забавно оно, конечно, что любители помечтать о будущем глобально, о своём они почти не говорили – а вроде как, чего о нём говорить. Раз только Айвар сказал:
– Смотри, хочу, чтоб сразу знала – я без предрассудков, если захочешь прекратить со мной всё это, если надоем – просто скажи, и всё, досаждать не буду, ничем ты передо мной не обязана. И если понравится кто-то другой, захочешь с кем-то ещё быть – просто скажи, не скрывай, и всё.
– Да будто я это всё не понимаю. Ну пока вот никого другого нет, и как-то не ожидаю, тебя мне вполне хватает.
– Ну как знать, ребят хороших много…
– Ну и девушек хороших много, так что тоже знай… Ну мало ли, может, ты тут во мне сомневался, как всё-таки я деревенская, может, деревенскими ещё порядками мыслю. Но где деревня и где я уже, Айвар.
Может быть, в прежние времена её сама мысль о таких словах что к ней, что от неё ужаснула б, но вот уж правда, где она, а где прежние времена. Да разве б можно было представить, как это прекрасно, когда человек тебе не принадлежит! Когда нет ни колец, ни общего дома, ни общей фамилии, никаких оков, существовавших для разрешения одному человеку дарить другому человеку нежность и страсть – а есть её ТОВАРИЩ, не муж, не жених, товарищ, что может быть лучше и дороже? Это значит, в каждую минуту, когда их руки сплетаются, можно точно знать – это честно, это искренне, не от долга, не от безвыходности. Для чего людям брак, в самом деле? От страха, что человек уйдёт, какая глупость. Если любит – то и так не уйдёт, а если не любит, так зачем держать его, как скотину на привязи? Может, всё потому, конечно, что они-то не любят, ну, не так, чтоб прямо любовь… А может, и любовь, чёрт его знает? Иногда, как посмотришь в его лицо, такое открытое, светлое, милое – так кажется, чего б и не любовь. Вот как она, в самом деле, должна знать, какая она есть, любовь, как определить – вот это любовь, а это нет? По книжкам разве? Ну вспоминала вот она тогда про любовь Мариуса и Козетты, плеваться только можно, совершенно вот не нужна такая любовь, даже близко. Как для девушки должна любовь определяться? Сердце часто бьётся, думаешь о нём всё время, замуж за него хочешь… тьфу! А без замужа-то вот как-то можно? Как-то думала она об этом – в деревне ещё дело было – пришла к мысли, что одно точно – любимым мужчиной непременно восхищаться нужно. Непременно он должен быть необыкновенным, если уж не героем, то хоть заметно отличаться от сотен других мужчин. Вот вспоминая всех молодых людей, которых она знала в своей прежней жизни, она не могла выделить какого-нибудь, который под это определение бы подходил. Были и хорошие, и милые, и красивые очень даже, а вот чтоб так уж впечатлил – ни один. Ну вот тут как понять – впечатлил ли её Айвар? Нет, наверное, тут другое всё же, не любовь. Просто очень он… близкий. Очень многое в нём симпатично. И лицо у него очень приятное, и что выговор с акцентом такой чарующий, и целуется, ну и всё остальное, он просто замечательно, и что работают они вместе, и столькому он её научил, на ноги встать помог, и столько вместе было сделано и пережито… Общее дело, да, это самое главное. Как люди вообще могут говорить о хороших, крепких отношениях, тем более о любви какой-то, если у них нет общего дела, если они жизни друг друга не понимают, не представляют? И вот даже то, наверное, сближает их, что отношение к Нему у них одинаковое, такой вот трепет, когда и имя лишний раз не произносят, словно это – непочтительно сотрясать воздух, говорили просто – Он, и сразу понятно было обоим, о ком говорилось. Сказал как-то Сашка по секрету – такому вот секрету, который все знают, просто не говорят особо, чего человека выводить – что думал прежде, что какая-то большая дикая кошка пробежала между ними, раз пытается Айвар вот натурально лишний раз не пересекаться, на глаза не попадаться высокому начальству, и только заходя в кабинет, явственно молится поскорее оттуда выскочить. Оказалось – нет. СМУЩАЕТСЯ. Сказала б Настя – чудной какой-то, если б сама такой же не была.
Тоже одна из общих таких, невысказываемых вещей – как не сообщают ведь люди друг другу: «Ты знаешь, а я вот воздухом дышу!» – эта странная, не скажешь иначе, потаённая нежность, она во всех. Так же объединяющая их всех, как та сила, которую она почувствовала тогда, во время той милой стихийной пьянки, так же не имеющая ни имени, ни описания, но несомненная, для неё уж точно несомненная. Но об этом опять же не скажешь никому, то ли мистика, то ли сентиментальная глупость, засмеют, и поделом засмеют. Она этим откровением и одна неплохо наслаждалась.
И вот сложно сказать, как там у Айвара с его смущением, а у неё важным делом жизни было – научиться странный страх свой никак не показывать. У него, у этого страха, если подумать, и причина всегда есть – это тайна её, тайна такого свойства, что самая что ни на есть власть над жизнью. Но известно, люди не любят трусов, она и сама не любит, потому что бы там ни происходило внутри – стоять прямо, в лицо смотреть и говорить спокойно. Хороший вот вопрос, правда – как это проще делать, когда часто встречаешься или наоборот, когда редко. Привычка-отвычка это одно, а силы душевные – другое. То ли проще их скопить за недельку-другую, то ли каждодневно выдержку тренировать, это она сама б не сказала. Потому что вот ещё – нормальный человек, если уж чего-то боится, стремится держаться подальше от того, чего боится, а она уж давно поняла, что она из той кроличьей породы, кто без своего страха жить не может, кому жизнь пресна без зелёного яда змеиных глаз. Поэтому кто поможет, в отсутствие, то ли по болезни, то ли по какой-то служебной надобности, Ивана Ксенофонтовича, разобрать огромную кипу бумаг, которую прямо чуть ли не к завтрашнему дню нужно привести в пристойный упорядоченный вид, да ещё и кое-что с рукописного на машинке набить? Настя, конечно. Хотя бы как наименее из всех сейчас занятая. И потому хотя бы, что и сама всегда рада помогать где только и чем только возможно.
