Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 52 (всего у книги 54 страниц)
– Сучка! – Ежов свирепо поджал прикушенную губу, – сдриснула со стола быстро!
– Ладно, если захочешь всё-таки качественно попрощаться – жду дома. Жрать-то, поди, хочешь?
– Ещё нет, но захочу.
– Нам тут барашка презентовали. Ну, не всего, ногу.
– Какого ещё барашка?
– Да соседа угораздило с крыши сверзиться, самому ничего, а барашку вот чего. Давно хотела попробовать приготовить.
– Я вообще ещё жить хочу.
– Ну живи до вечера, кто тебе на даёт. Запить чего-нибудь возьми. И не сиди долго, я тебя не отсыпаться зову.
Кызыл-Орда – звучит зловеще, а переводится всего лишь «Красная Ставка». Не думала Настя, конечно, что сможет в таком месте освоиться – после Москвы-то, к которой ого как, оказывается, привыкла, да вообще, честно, не хотелось никуда ехать, но все ехали куда-нибудь, вот она решила, что тоже надо, особенная она разве? Алексей, правда, теперь совсем один из семьи останется, но не так чтоб и часто они видеться могли, так уж, само ощущение только, что сестра где-то рядом есть… Вот и направили её сюда – на край земли, куда ворон костей не носил, с улыбкой вспоминать, как когда-то совсем другим миром казалась сибирская тайга. Но ничего, по приезде оказалось, что совсем даже не край, а привыкать к другому миру – это как ещё одну жизнь в подарок получить. Маленький город – в этом есть, оказывается, своя прелесть. Словно на ладони весь, словно под крыло взят. На этих маленьких улочках словно сам себя больше чувствуешь.
Здесь очень много солнца. Не так, как в Крыму, там солнце как будто отдыхает и празднует, а здесь живёт и работает, как гремящий повозкой торговец и сплетничающие на вершине минарета голуби. Зимой здесь, конечно, казалось с непривычки люто – снега почти что ничерта, это и на зиму-то непохоже, а ветер пронизывающий, злой. Дома и улицы под этим ветром – как голый и босый рабочий люд, суровые, подобравшиеся. Очень красива здесь весна, это правда. Хотя цвести особо-то нечему, что тут растёт-то. Полынь и колючки преимущественно. Ну, конечно, рис. Залитые водой поля, на которых всходит рис – зрелище действительно волшебное. До Первомая это было точно, когда они гуляли с Колькой по берегу – ну, по тому, что теперь было берегом для щедро разлившейся Сырдарьи, и до рассвета просидели за разговорами, такая тёплая ночь была. Тогда, в общем-то, по-настоящему и познакомились, о жизни друг друга узнали, хотя спали до этого не раз уже, ну да это нормальное дело. Весенние ночи вообще к прогулкам и разговорам располагали, где б только времени ещё взять. Сейчас уже не так, с середины июня жара стоит такая, что и ночью от духоты не знаешь, куда деваться. Вся трава выгорела, ветер носит пыль и песок. Ближе к реке хоть посвежее, вот когда оценила она, что дом у реки.
Квартировалась она у 60-летней одинокой Ульяны Павловны, преувеличенно любезной, угодливой женщины. Муж Ульяны Павловны свёл счёты с жизнью, проворовавшись, ещё до революции, по уплате всех долгов за него существовала семья большей частью на жалованье сына. Он, этот сын, погиб, воюя на стороне белых, этот факт Ульяна Павловна тщательно скрывала, хотя никому это особо интересно не было – погиб он ещё в начале 18го и никаких значительных личных злодейств за ним не значилось, а каждый кусок белогвардейского пушечного мяса удостаивать внимания – много чести. Что красные могут забыть о ней точно так же, как благополучно забыли белые, не подумавшие ни выделить бабке хоть какую-то единовременную помощь, ни даже устроить в её доме тайную явку, ей не приходило в голову. Своей страшной жилицы Ульяна Павловна, естественно, боялась едва ли не до заикания и что только на цыпочках перед ней не ходила, что не мешало ей удерживать где копейку, где рубль из того, что выдавала ей Настя на покупку всего потребного на кухню – боялась когда-нибудь неминуемой расплаты, но ничего с собой поделать не могла, а то, что Насте, которой продовольственно-бытовыми вопросами задаваться было лениво, если не сказать противно, было проще сунуть ей денег и велеть обеспечить что требуется на своё усмотрение, и ни в какой книжечке она тех денег не фиксировала, ей так же было невдомёк. Ещё Ульяна Павловна отчаянно боялась за свою дочку, которую, ослабь она свой материнский надзор, несомненно изнасилует какая-нибудь красная сволота – правда, для самой дочки это могло быть разве что мечтой, бедняжка удалась такой уродиной, что ни один даже самый отчаянный пока не покусился на неё как на женщину, что Ульяна Павловна приписывала, конечно, исключительно своему материнскому героизму, не выпуская свою великовозрастную кровиночку никуда далее, чем покормить курей, а к приходу Настиных гостей пряча в огромный сундук, который для надёжности задвигала под кровать. Такое поведение, когда-то ужасавшее Настю в Айваровых соседях, теперь даже веселило, вот так тоже меняются люди. Что домой она возвращалась непредсказуемо, всякий раз в разное время – тут ничего не поделаешь, такая уж работа, но вот о том, чтоб пригласить с ночевой Кольку или кого-нибудь из подружек, она всякий раз спрашивала разрешения (будто в самом деле и отказ могла получить), каждый раз благодарила за приготовленный ужин или постиранные вещи, а уж когда как-то походя подтвердила, что она и есть та самая Анастасия Романова, так это вообще было любо-дорого посмотреть. Жалко ей только было, конечно, бедную Наташеньку – бабе в её неполные тридцать уже ничего, считай, в жизни не светило, она и умом была простовата, потому как образование имела самое скромное, домашнее, и из людей вообще, кроме семьи, общалась только с немногими соседями. Когда мать отбегала на базар или куда по соседям, а Настя при том была дома, Наташенька выходила греметь чем-нибудь на кухне или поливать цветы, всеми силами набиваясь на разговор – первой-то не заговаривала, конечно, хотя видно, что страсть как хотелось. Настя ей рассказывала что-нибудь из прежней, «царской» ещё жизни, или о деревне и своём путешествии до Москвы. У Наташи круг знаний-то о мире ограничивался духовными книжками да общением с матерью, дальнейшую жизнь она разве что в монастыре представляла, а Настя отвечала с улыбкой, что ближайший монастырь тут, кажется, в Китае – буддистский, и надо бы Наташе идти работать, вон хоть на кирпичный завод или маслобойку, силой-то бог не обидел, а научить всему научат. Да куда там, матушка не пустит, дома что ли не работается – вязать, кружева плести, да и матери по хозяйству помогать, она ж уже немощная… Это, положим, было лукавством, до немощности Ульяне Павловне было далеко, была она женщиной крепкой и при том работящей, невеликое хозяйство – две козы и стайка курей – позволяло существовать сытно самим и иметь, что на базар отнести. Матушка, естественно, всемерно общению дочки с квартиранткой противодействовала, дочке шикая, чтоб не накликала на себя никакую беду, а перед Настей расшаркиваясь, что-де обременять её дитём своим несчастным не хочет. Знала бы Ульяна Павловна, что дочка простодушно пересказывает опасной постоялице всё то, что мать говорит за её спиной.
– Не могу понять, вот вроде бы со всеми соседями матушка о вас только хорошее говорит, нахваливает, отчего же мне с вами общаться запрещает? Верно, думает, что я вам прискучу, и вы потому на неё разгневаетесь? Ну так ведь если прискучу, вы же скажете!
– Нет-нет, Наташа, – внутренне веселилась Настя, – вовсе мне с тобой не скучно. С тобой словно в детство возвращаешься…
– Или потому, что… ну, из-за Николая Иваныча? Нет, она вас не осуждает, вы не подумайте! Очень вас жалеет, что так не повезло вам, женатого полюбить. Так бы славная семья были, пара вы такая хорошая… А если дети, Анастасия Николаевна? Что же тогда?
Настя так и эдак пыталась представить их с Ежовым несчастными влюблёнными, которым жестокая судьба препятствует в законном счастье, обычно богатого воображения почему-то не хватало.
– Ну пока тьфу-тьфу, с той поры ничего. Зимой ещё было дело, подозревала я, ну это до него ещё, но ложная тревога оказалась, вроде и не выкидыш даже. Ну да поди, и тут врача хорошего сыщу. А если и нет – ну и рожу, ну отдам какой-нибудь киргизке на выкармливание. Как-нибудь вырастет… Уж на Кольку точно это вешать не буду, он-то тут при чём?
Смущать Наташу такими откровениями она совершенно не стыдилась.
– Как это? Ведь должен же у ребёночка отец быть!
– Ну а чего? Сама я на него полезла, не насильничал. И чего сразу отец прямо? Воспитание детей нынче – дело общественное, у многих вон вообще родителей нет, ни отцов, ни матерей.
– А может быть… – Наташа замялась и покраснела, – может быть, вы мне его тогда на воспитание дадите? Я его как своего любить буду…
В общем, не раз после таких разговоров Настя порывалась надавить всё же и отправить Наташу учиться или работать, но легко сказать, да сложно сделать – ну, в самом деле, вдруг её дразнить начнут за внешность такую, всё же народ у нас у нас пока не очень сознательный, да и она ещё такая наивная, медлительная, тепличный цветочек на самом деле. Страшно подумать, что ведь и сама такой могла стать, при немного ином раскладе. Да и вообще, так-то за что на них давить – своим трудом живут, не чужим, не эксплуататоры, труд у них в почёте, если б ещё сознательности общественной им побольше…
Наблюдать, как при её неожиданном появлении хозяйка подскакивает и мечется, напоминая одну из собственных куриц – развлечение весьма дешёвое и однообразное, поэтому Настя завела привычку извещать о своём возвращении нарочито громкими шагами, громкими разговорами с бегающими во дворе курочками или забредающим от соседей ягнёнком – чудом как это создание было ещё живо при своём любопытстве и бесстрашии и своей способности протискиваться через щель в неплотно закрытой двери сарайки, давая Ульяне Павловне хоть некоторую фору времени, подготовиться морально и натянуть на лицо заискивающе-радушную улыбку. Убедить не бояться человека, которому бояться нравится, невозможно, ну, так хотя бы немного жизнь облегчить. Ну и, она с радостной вестью сегодня. Целых две недели им тут не топтаться нервно вечерами, поглядывая в окошко, не шептаться, не ходить на цыпочках. Главное ей за это время не сильно отвыкнуть от такого обихода, потом обратно-то привыкать тяжело будет.
– Так всё же едете, значит? – старуха взволнованно затеребила в пальцах платочек, который использовала для протирки стёкол очков, – теперь точно уже, значит? Что ж так вот в последний момент-то, даже и стол-то прощальный как подобает не устроить…
– Ой, да бросьте, было б, чего ради. Я ж вернусь, и оглянуться не успеете!
Ульяна Павловна нервно отёрла двумя пальцами рот и подбородок.
– Да как знать, Анастасия Николавна, как знать… Жизнь-то ваша не такая, как наша, это нас, замшелых да неповоротливых, с места не сдвинешь, а вы летучи, кипучи… Возьмут да направят вас прямо оттуда совсем в какие-то иные места, так вы сюда и не вернётесь…
– Ну, всё возможно, конечно. Но вроде не с чего, ничем таким я не отличилась… Так что не беспокойтесь, Ульяна Павловна, поездка как поездка, никаких мне шумных прощаний не надо, приготовим с вами баранинку эту, вы и научите меня наконец…
– Верно, и Николая Иваныча в гости ждём?
– А как же! – лучезарно улыбнулась Настя, – он-то со мной не едет, а уезжаю утром я, ну вот отсюда на вокзал и проводит.
Старуха облизывала губы, явно какие-то ещё слова с языка просились, да всё страхи не давали. Иногда Насте – всё же сколько уже под одной крышей живут, да и откровения Наташи помогали тут – казалось, что она даже угадывает эти невысказанные мысли, благо они нехитрые. И вдруг её чуть ли не скрутило от странного, страшноватого такого порыва – обнять. Ну уж к чёрту, о таком и говорить нечего, конечно, пугать у неё другие приёмчики. Верно всё, как и тогда с Айваром ещё она сформулировала – прожившие под одной крышей долгое время это семья. Какая уж есть, семьи мало у кого идеальные-то. Вот они – семья. Нелепая, разобщенная, и всё же чем-то внутри себя связанная. Пусть привычкой, непониманием, страхом – этим тоже можно быть связанным, оказывается. Ульяна Павловна для таких рассуждений слишком проста, и незачем ей этим голову нагружать, пусть уж её картина мира на её совести будет. С одной стороны ей, верно, облегчение колоссальное, полмесяца такую квартирантку не видеть, а то и навсегда от неё отделаться. С другой – воспринимала она такое соседство и как своеобразную защиту, как теперь без неё? И даже смешные эти переживания о несчастной её женской доле – что-то ж в них и правдивое есть. Верно, считая их нелюдями, хочет для них счастья человеческого, может, людьми тогда станут. Да проще перечесть по пальцам, для кого она не упырь теперь… В честь прощания Настя настояла, чтоб и Наташенька с ними за одними столом поела, а то не по-людски это, обе, и мать, и дочь, сидели все поджавшиеся, клевали осторожно, аристократически прямо, такая вот фикция, а всё же семья.
В том дело ещё, верно, что годовщина же, годовщина родительская… Умом-то Настя успокоилась вроде бы давно, а вот чем-то внутри, видать, нет. И потому не говорила об этом, не напоминала никому, чтоб не поднимать лишний раз… Только с начала июля душными этими, адскими ночами точно крысы какие-то внутри сердце грызли. Говорят – кошки на душе скребут… Да вот скребли бы кошки, не было б крыс. Это от духоты всё, конечно, спать невозможно, на голову давит, от того и сны плохие, и настроение паршивое. Физиология, а не мистика никакая. Ненавидела она уже июль, да вот не подумала поехать туда, где попрохладнее летом.
На Ежова тоже что ли какая-то лиричность нашла, когда перешли уже в её комнату, вручил ей кошель:
– Вот, брату передашь. Знаю, складывать ему особо нечего, но был бы кошель, будут и деньги когда-нибудь. Он же у тебя вроде бы учёбу заканчивает, жениться собирается, вот будет, где трудовую копейку хранить. Тут у старика одного купил, очень уж что-то жалкий старик. Ну да, змеиная. Хотел тебе подарить, да подумал, ты сама та ещё змея, для тебя неприлично будет. Я тебе лучше как-нибудь живую подарю, чтоб было, с кем потрещать.
– Ну спасибо, Ежов, – расхохоталась Настя, – и за подарок, и за ласку. Буду теперь думать, что же тебе равновесное подарить?
Ежов про годовщину знал. Это Ульяне и Наташеньке она не говорила, а сами не дознались. Но не говорил об этом, он и вообще не любитель говорить там, где сказать существенного ничего невозможно. А каково некоторым маяться – вроде как, и посочувствовать человеку хочется, и как о царях-то жалеть…
И снова вот возникло у неё ощущение, что угадывает готовые сорваться с языка слова. Ну её к чёрту, эту мнительность странную. У Ульяны ладно, натура такая – чего-нибудь бояться и тревожиться, просто на всякий случай, а Ежов нормальный, ему с чего сентиментальничать. Дорога, конечно, неблизкая, но чего бояться-то? Пути уже везде восстановили, не бандитов же ей опасаться. И вообще, не отделаетесь, не надейтесь.
– Ну давай, раскупоривай, виночерпий сегодня ты. Э, а что, водка кончилась что ли?
– Что-то против имеешь – один выпью. Что, не по вашенским вкусам царским?
– Ага, по нашенским вкусам царским и водка ничего. Я так подумаю, что ты мой отъезд празднуешь.
– А что, права не имею?
Настя дождалась, когда Ежов закончит разливать – чтоб рука не дрогнула – и чувствительно укусила его за ухо.
– Ну тогда чтоб и всё остальное на уровне.
– Закусок, извини, не взял.
– Ну, самое главное-то не забыл? – Настя, уже сдёрнувшая с постели покрывало, деловито расстёгивала ремень его брюк, – вот сейчас и закусим…
Вот как-то же можно так – про любовь какую-то там, действительно, ни разу ни слова не было. Хотя порой, расцеловывая ворчащего, уже засыпающего Ежова, в свежие засосы, она думала – ну если не любовь, тогда что? Или что любовь тогда? Но если так, то и к Тамасу хоть чем не любовь была, а живёт же она без него, нормально вполне. Не говоря уж об Айваре. В общем, как и говорила она девчонкам на этот счёт – если б только один был на свете достаточно хороший, красивый, интересный человек, то жить так незачем. Это ж пока его найдёшь, запросто вся жизнь пройдёт.
А кто кого соблазнил – это правда, вопросик. Может, считать, что он начал, он же тогда из себя её вывел – девчонка, да ещё такая малявка, да на такой должности, ладно, для бумажной работы – это он готов поверить, а вот что она оружие не для красоты и формы носит – извините, нет. Настя, которая к тому времени имела в истории два ранения и несколько собственноручно приведённых в исполнение приговоров, обиделась. Предложила ему поприсутствовать, благо, как раз следствие по троим алаш-ординцам закончилось. Он согласился. Ну а вот обернуться в нужный момент, чтобы увидеть его ошеломлённое лицо, его светящиеся восхищением глаза, в которых мигом назад она отражалась, как позже он описывал, такая собранная, решительная, такое воплощение неумолимого и спокойного большевистского возмездия, уже её угораздило. Ну и окраска этого восхищения вполне ясно читалась и по лицу, и… гм, по другим местам, так что она не отреагировать никак не могла, и, схватив его за ворот левой рукой, пока правой возвращала маузер в кобуру, поволокла к ближайшей стенке, кровь и трупы рядом как-то совсем не помеха, какое время, такая и романтика. Хотя романтикой она это не считала ни тогда, ни позже, когда в какой-нибудь из временно пустующих камер стискивала его запястья и, хохоча, кусала его, взвизгивающего и матерящегося, куда придётся, или когда он целовал её сбитые во время допросов костяшки (хорошо, что когда ещё научили добрые люди – пятак в кулаке зажимать для усиления эффекта, а то скорей бы она совсем руки себе переломала об эти чугунные бошки) – и на губах глумливая усмешечка была, а в глазах всё то же восхищение, вот как он это умеет… вот тогда на берегу это да, романтика была, выдалось время очень так душевно поговорить… До того-то она как-то и не расспрашивала его, откуда он и что с семьёй у него, да и он о ней знал ровно потому, что сложно о таком не знать. Да о себе, понятно, много ли проговоришь – ну час, ну два, ну не больше же. Обо всём говорили, и про войну немецкую – это вообще ей в последние пару лет вдруг полюбилось, о войне слушать, от тех-то, кто хоть как-то напрямую с ней соприкоснулся, пусть и мало, но всё равно побольше, чем она. Это уже не стыдом каким-то было, стыд этот, как совершенно глупый и бессмысленный, из неё ещё Самуэль выдавил – объективно была она дитём малолетним, а из какой там семьи – уже не суть, и смутный неуют в душе преобразовался во что-то более конструктивное – вроде как желание раздвинуть границы прожитых лет, нормально для человека устремляться мыслью в будущее – нормально и в прошлое. И про места разные, где кто бывал, про стекольный завод она слушала, перебирая пальцами песок и размышляя, как это из песка прозрачное стекло может получаться и что есть у неё такое сравнение о людях, только слов сейчас подобрать не может. И даже о литературе поговорить умудрились, точнее, говорила она, а Ежов больше слушал, удивляясь, видимо, до чего с чудесатинкой встретилась ему девица.
– Вот у брата я раз присосалась к книжке, подарок кому-то из названных его. Весь выходной практически над ней проторчала, потом ругалась на себя… и между работой продолжала дочитывать. Хотя это вообще для меня нормально – впиться так и не успокоиться, пока не дочитаю, раньше родители и сёстры дисциплинировали, теперь работа, а так дай мне волю… Жюль Верн. Не, не «Вокруг света…», «Двадцать тысяч лье под водой». Раньше мне, наверное, нудно б показалось, она вообще непонятная какая-то, для детей или для взрослых. Для детей многовато науки там всякой, и биологии, и техники, а для взрослых слишком уж… наивно и восторженно, что ли. Хотя может, это для меня так, испорченная я стала. Погоди, сейчас объясню. Меня вот что заинтересовало – слышала я, что эта книга не то запрещённой даже была, не то просто какие-то проблемы автор из-за неё имел. Вот как будто понятно, из-за чего… ты читал вообще? Ну, из-за этой войны, которую ведёт Нэмо. Там, конечно, никаких указаний, что это за страна, всячески избегается что-то конкретное говорить, но так же даже интереснее! Любой же может предположить, что это его страна имеется в виду – в смысле, из тех стран, у которых вообще есть флот, у любой рыльце хоть где-то да в пушку. А может, на это и расчёт. В этом смысле да, интересная книжка и крамольная очень. Но мне пришло вдруг в голову, что запрещать её совсем не поэтому бы стоило, то есть, не только поэтому. Ты посмотри на эту историю – в ней же ни одной женщины! Вроде бы, естественно – история о корабле, о приключениях, какие тут женщины… Хотя в «Вокруг света…» Ауда же есть. Но да, женщина на корабле – это понятно, что не к добру… Любому нормальному понятно, почему не к добру – какая свара-то из-за неё начнётся. В общем, и логично, и обосновано, почему женщин нет, а если и есть – то где-нибудь вдалеке и в воспоминаниях. Но приключения приключениями, а ты посмотри, какие чувства тут, какие страсти! По сути ведь Пьера разрывают два влечения, две любви – ну, можно сказать размыто, к океану и к земле, это и символически можно видеть, как его тянут каждый в свою сторону Немо и Нед Ленд. Ленд – переводится «земля», кстати, ты знаешь? В общем, история эта не только о страсти к знаниям и страсти к приключениям, но и о страсти мужчин друг к другу.
– И как же ты, сама баба, нормально об этом говоришь, восхищённо как будто даже?
– А что не так? Если чушь говорю, то это одно, а если такое есть – а такое есть, если не здесь конкретно, то вообще – то при чём тут отношение моё? Я не литератор, совсем в книжках не специалист, я как читатель сужу – книги, сколь бы фантастично ни было описанное в них, жизнь отражают и никакой писатель, как бы ни был он талантлив или бездарен, от этого никуда не денется. Если книга о приключениях – а я люблю книги о приключениях, да! – то герои кто? Мужчины! Сражения, путешествия, изобретения какие-нибудь, это всё о мужчинах. Женщине что? Быть возлюбленной героя, смыслом его подвигов, его целью, но самой что делать? Переживания героинь тоже неплохо описываются, это правда, есть внимание к внутреннему миру женщины, ну так и чем они занимаются, кроме переживаний? Тьфу! Ну, это ты и сам должен понимать, при капитализме женщина, даже если и образована, и культурна, и чем-то ещё заниматься пытается, кроме стряпни и детей – всё равно не человек. Человек мужчина, а женщина дополнение. Даже если не служанка, а богиня – в мире капитализма, ты знаешь, и Бог обслуга, и должен вести себя правильно. Муза его, понимаешь, тьфу ты. Кружавчики на рубашке, ваза китайская на полке, не более того. А настоящая любовь – она возможна только к личности всё-таки. Не к милому лицу и кроткому нраву – к личности и мыслящей, и действующей. Так вот буржуазное общество сначала делает женщину не равной мужчине, не только в правах, но в конечном счёте и по уму, а потом осуждает гомосексуализм. Но в буржуазном обществе гомосексуализм неизбежен и было б странно, если б его не было. Большинство, положим, не решатся никогда на гомосексуальную связь, но в душе, в мыслях, в склонностях останутся гомосексуалами, потому что женщины в массе своей не могут дать того экстаза не только телесного, но и душевного, умственного, который и делает любовь полноценной. Конечно, теперь уже не только так – новое время даёт и новые женские типажи, героинь, которыми не только женщина, как примером, восхититься может, но и мужчина. И в книгах таких героинь будет больше становиться – слава богу, а иначе я б однажды художественную литературу перестала читать совершенно.
В общем, тут они поняли друг друга прекраснейше, такие задушевные разговоры были, конечно, редкостью, и тем больше были драгоценны…
Поезд, естественно, чуть не проспали, Ежов ворчал, но проводить честно дотащился. Всё-таки да, то ли какая ни есть сентиментальность никуда из натуры не девается, то ли она человек такой, что против осознания даже пускает корни, привязывается, вот грустно было сюда уезжать – грустно и отсюда, таким вдруг бесконечно родным стал и залитый рассветными лучами перрон, и меканье и блеянье где-то вдалеке, и пыльный ветер, нещадно выедающий глаза. Но всё же предвкушение встречи с ещё более родными-привычными местами перевешивает. Уже хотя бы то, что с Алёшей увидится. Славно б было, если б Таня или Маша смогли в эти дни в Москву вырваться, стыдно, да письма писать она всё более не мастак…
Если б не была, конечно, такой долгой дорога, когда одним только своим мыслям предоставлен. Вот когда снова возвращаешься к мечтам о том времени, когда переместиться можно будет в край земли в один момент, быстрее птицы, быстрее мысли… Будет это, будет. Связали ж города и полустанки железные дороги, будут и дороги над землёй, и дороги под землёй. Когда ж это будет-то… До тех пор ей мыслей своих нипочём не обогнать. Ехать – это вынужденное бездействие ведь, оно хуже ножа в такие дни. Как там Таня, Маша? Им некогда вспоминать и горевать, это верно, вот и ей обычно некогда, но вот далеко Москва, и кажется, что поезд ползёт как старая, усталая змея по растрескавшемуся от жары пересохшему руслу реки. Вот бы и время ей как раз – все письма написать… Ольга недавно, бедняжка, прислала письмо закорючками. Перепутала, кому-то из японских друзей писала, а в её конверт вложила. Да паршиво так свербит и давит внутри, удержи тут ручку, да ещё напиши что-то связное…
В Уфе ждала неожиданная встреча. Сошла на перрон и увидела кого б можно было подумать? – Самуэля. Точно, его в Уфу тогда перевели… Вот провожал товарища на другой, уже отошедший, поезд. Разговорились, конечно, благо, времени до отправки сколько-то было ещё. Нет, кстати, ностальгии особой не почувствовала, Самуэль как Самуэль, просто старый товарищ и хороший человек, никакого любовного помутнения в глазах, да и не ожидалось особо. Женился, кстати, а то всё в убеждённые холостяки себя записывал. Со стороны вокзала послышались шум и крики, оба, ясное дело, на инстинкте рванули туда – оказалось, воришку обнаружили, воришка, естественно, дал дёру во всю прыть, голосящие бабки поотстали, а Настя с Самуэлем попривычнее, догнали. Повели в привокзальный участок, держа с двух сторон цепко – сильный и вёрткий, это уже успели понять. Типичный такой экземпляр, взгляд то наглый, то заискивающий, не иначе затылком окрест себя ощупывает, в какой момент слинять свезёт, на Настю бросает пренебрежительные взгляды, на Самуэля посматривает со страхом и некоторым уважением – у них это пока что одно и то же, на инстинкте к силе тянутся. Попробовал было кукситься, сказал, что лет ему 12 – Самуэль сразу понял, что врёт, на жалость давит, старше он, просто по недокорму мелкий. Так и сяк канючил, что не надо его в детдом отправлять, он правда-правда больше не будет, но Самуэль был непреклонен.
– А чего против, не пойму? Крыша над головой, кормёжка каждый день, отмоют, учить будут, человеком станешь.
– А сейчас я не человек, что ли?
– А сейчас ты, Стёпа, заготовка под человека. Ты скоро большим парнем будешь, тебе профессия нужна. А это вот – не профессия, это путь на дно. Ну какое у тебя будущее, а? думаешь, ты своей судьбе хозяин? Нет. Не ты, а случай твоей судьбе хозяин. Удалось выпросить или украсть – сыт, не удалось – бит. А хозяин своей судьбе тот, кто заработать умеет, кого в обществе уважают.
– Рабочий, то есть?
– Ну, не обязательно рабочий. Хочешь – врачом станешь, тоже почётно. Или учителем. Или моряком. Или вон, на неё посмотри, зря так фыркаешь. Из детдомовских, между прочим. Тоже когда-то скиталась, по Уралу да по Вятке. Можешь расспросить о тех деньках, найдётся, что порассказать.
Настя изо всех сил серьёзное лицо сохраняла, рассказывая, как с 18го года, когда папку с мамкой беляки изничтожили, скиталась и горе мыкала, пока за ум не взялась и сама сдаваться не пошла, благо и историй беспризорничьих много помнила, и в детдомах бывала не раз. Потом увезли мальчишку, потрещали ещё с Самуэлем, потом только вспомнила, где ей сейчас быть-то надо. Ну, ничего, билет-то на следующий поезд купила, только идёт уже ночью, и остановок больше, чего доброго, всё, проворонила она съезд, то-то Ежов глумиться будет… Ну да что ж теперь.
Да, что говорить, ехать в поезде такую даль и так долго – дело нудное. Первое время в окошко, может, с неподдельным интересом смотришь, а дальше уж так, для самоубаюкивания. Заговаривать с попутчиками Настя стеснялась, они сами тоже не лезли, собственными мыслями остаётся развлекаться. Адресами они с Самуэлем обменялись на всякий случай, и вот уже заранее стыдно – зная-то уже свою обязательность насчёт писем. Как-то Тане два месяца писала, учитывая, сколько написала – стыд да и только, в неделю по строчке. А о чём писать, с другой стороны? Не о работе же. Ну, город описала, в первом ещё, достаточно подробно и даже увлекательно, потом про Ульяну с Наташенькой, а дальше что? «У меня всё то же»? То ли дело Маше – об одном дитёнке написала, о другом, о Пашке, о сестрёнке названной – вот и письмо толстенное. Но у Машки и вообще талант, она и о прошлом вспомянет, и о будущем помечтает… Вот угораздило упомянуть ей про Ежова, без особых-то подробностей, но Маша фантазировать и сама умеет, самых светлых надежд преисполнена. Упоминать-то, что женат, не стала – разжалеется вся, как же это не свезло так бедной сестрёнке, женатого полюбить… В этом смысле Маша порой тоже та ещё Наташенька. Это ж если б ей так о каждом писать – бедная-бедная. Да, интересно, где-то сейчас Тамас… может, и в Москве, но собирался же тоже переводиться куда-то. А Айвар? Полгода скоро, как нет Чавдара, в первом же письме Саша о его гибели сообщила. И Андраша в живых, как слышала, уже нет, на Дальнем Востоке вся их группа канула. Ну, о Любене вряд ли получится что-то когда-то узнать, это понятно. Вот так кончаются любовные истории, а не как там Маше бы хотелось. Разные они с Машей, видать. Вот не представить, чтоб она того же Любена полюбила так же, как Машка Пашку. Это ж что бы с нею было тогда, когда всё же настала ему, с последними экстрагируемыми чехословаками, пора уезжать? Может, и можно было добиться, чтоб он остался, да он и сам не особо рвался. Хотя сотрудничал вполне своей охотой, и некоторые симпатии советскому строю даже выказывал вроде искренне, но всё же в своих пределах. Вообще, связь с подследственным, хоть и бывшим, а потом свидетелем – это не то, чем гордиться можно, так что о Любене она не особо кому рассказывала. Но человек-то хороший вообще-то, вот сложились бы обстоятельства по-другому… Про Андраша вот писала Тане, Маше – нет, и тоже без упоминания, что он из тех, оказывается, кто когда-то их охрану в Екатеринбурге нёс, такое вот совпадение, Таня очень радовалась, что он годами старше, серьёзный, значит, и очень расстроилась, узнав, что на Восток их послали. Потому о Чавдаре она ей и сообщать не стала – вдруг тоже переведут куда-то. Не, сами расстались, хотя не сразу, конечно, он единственный, с кем можно сказать, отношения сложные были, даже ругались по-серьёзному, а не просто зубоскалили. Но пару раз-то жизнь друг другу спасали, так что тоже очень дорогой был человек. Не до той степени, чтоб замуж, понятно. Замуж её активнее всего Андраш звал, романтик, каких поискать…
