Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 54 страниц)
С ночью, впрочем, вообще не сложилось как-то, посреди поля встал поезд, и вскоре заметили, что долго что-то стоит, ладно б в городе такая стоянка.
– В чём дело? Почему стоим?
Народ высыпал из вагонов под холодное вечернее небо, на котором уже начинали одна за другой зажигаться звёзды. Мужики флегматично курили, сплёвывая на брякающий под ногами крупный булыжник, где-то хныкали дети и устало ругались на них их матери.
Наиболее беспокойные пошли вдоль вагонов, отыскали машиниста, тоже задумчиво покуривающего у паровоза, выяснилось, что дальше хода нет – рельсы разобраны.
– Ну, и чего делать теперь?
– Чего, чего… Обратно, видимо. И ждать, пока починят. Угля до ближайшей, которую проехали, должно хватить…
Настя чуть не завыла. Ну, и как это понимать?! Ладно, у неё билет всего-то до Новгорода, но уж до Новгорода она, кровь из носу, должна доехать! Хоть вот всё тут тресни, должна доехать! Никаких вот этих проволочек в пути…
– А когда их починят?
– А мне, скажите на милость, откуда знать? Ну, может, вот как войска перебрасывать начнут… В том годе у Верещагина взорвано, помнится, было, сравнительно быстро починили, за месяц, что ли…
Да кто это сделал, какая скотина?! Ну да, война в стране… время такое… Но что это за мода – рельсы разбирать?
– Передайте там по вагонам, обратно покатим. Недалеко вроде… Должно хватить…
– А если… – осмелилась Настя – а просто отчаянье ей молчать не давало, – вот это что мы проехали сейчас? Там вроде бы какой-то отводной путь был, нет? Что, если оттуда рельсы принести? Сможем ведь пути починить?
Сразу несколько человек посмотрели на неё как на идиотку.
– Прямо так и принести? В кармане? И кто понесёт? Ты?
– А хоть бы и я! Грузовиком, лошадьми, да хоть на плечах – вас вон сколько лбов здоровых тут, как нечего делать принесли бы! Я вас спрашиваю – починить сможем, нет? Я в этом не разбираюсь, вот вы скажите. А там хоть и одна пойду, если вы только курить и лясы точить согласные.
– Починить-то, конечно, можно бы… Дело это, конечно, небыстрое…
– А сидеть ждать так быстрое! Сколько, говорите, те чинили? Месяц? Я что на этом паршивом полустанке месяц жрать буду? Может, вы никуда не торопитесь, а мне в Москву надо!
– Ой, да тут всем куда-то надо, тебе не нужнее всех!
– Ну, раз надо, так говорите, идём или нет? А нет, так сколько, говорите, до следующей?
Всё же несколько мужиков с Настей пошли. Пешком, конечно, путь каторжный, ноги подламывались, несколько раз Настя съезжала с насыпи в сугроб, кое-как её вытаскивали оттуда… Старик-смотритель их с порога послал, наотрез рельсы давать отказался, Настя ему ружьём пригрозила – согласился. Пообещал, конечно, что нажалуется, и сидеть ей в тюрьме…
– Ай, да жалуйтесь, прямо сейчас и начинайте!
Телеграфа на станции не было, в том году ещё связь нарушилась, так что тут старик смолчал.
– Что, там с версту, что ли, разобрано? Хватит этого?
– Как знать! Мерил, что ли, кто-нибудь? Нечем мерить-то, кроме шагов… Ну, как будто должно…
– Ну, если надо, и ещё сходим, – робко вставил один, опасливо косясь на Настю.
– Инструмент же надо ещё…
Работали как проклятые всю ночь, Настя тоже – снег вокруг разгребала, чтоб сподручней было. Наутро их свежая смена сменила, всё же оживился народ, увидев, что энтузиазм пополам с отчаяньем делает… Кажется, даже дремала Настя, что-то ведь ей виделось – дикое что-то, ну, уж дикого она в эти дни насмотрелась за всю прежнюю жизнь…
У Полян обстреляли поезд, проводники выкатили установки, достали два-три ружья – дело привычное… Настя тоже вышла, стреляла – сколько-то патронов ещё есть. Отступили, кто бы они ни были…
В паршивом городишке под Вяткой Настя сошла на перрон размяться и сразу же попала в историю. Пристал к ней мужичишко – ружьё попросил продать. Вообще-то, ружьё Насте и самой нужно было, но если так посмотреть – не настолько оно нужно, как деньги на билет дальше. А этот мужичок охотник, и ружьё так нахваливал, и хорошие как будто деньги за него обещал – насколько Настя в этом вообще понимала. Ну, стоянка поезда ожидалась долгой, уголь, почти закончившийся, грузили, мужичок побежал домой за деньгами, аж вприпрыжку. Условились через час тут же встретиться, пока Настя решила побродить, посмотреть-послушать, как делала это во время стоянок уже пару раз. И за первым же поворотом нашла приключений – застала натуральное ограбление, в тени дома двое прижали женщину, один ножиком грозил, другой по карманам шарил. Ну, вот хорошо-то, что сделка её состояться не успела… Может быть, и отменить её, извиниться да отказаться? Деньги-то нужны, да, только без ружья, выходит, не только в лесу, но и в городе никак…
Всех троих их и арестовали – женщина убежать успела. Привели в участок – или как там это теперь называется – и получилось, вроде как, так, что это Настя тех двоих ограбить хотела, ружьём честным гражданам грозила. Ну, тут что говорить, их двоих слова против неё одной. Так оказалась Настя в месте, которое до того только по описаниям представляла – маленькой, очень тесной и тёмной камере. От двери до высокого, за толстой решёткой, окна пять больших шагов, от кровати до другой стены три шага. Никакой мебели больше нет. Странное дело, когда с лязгом закрылся засов на двери, ни паника не охватила, ни протестующего крика не вырвалось. Не заметалась, не заколотила кулаками в эту дверь, как раньше, может быть, сделала бы. Просто опустилась на кровать, покрытую одним чернющим от грязи матрасом, обхватила руками голову. Отчаяньем это даже не назовёшь… И неверием не назовёшь. Хотя абсурд, да – за что её, ведь помочь хотела… Разберутся, выпустят. Нельзя, нельзя её задерживать. У неё поезд… Ей в Москву надо.
Ружьё, мешок, верхнюю одежду при обыске отобрали. Нашли карты – и как-то им это очень не понравилось. По лицам их как-то вот очень тревожно стало. Может быть, думают, что она диверсантка какая-нибудь? Ну, незаконное хранение оружия само по себе ничего хорошего не сулит… Настя только усмехнулась. А у кого оно законное сейчас? Ей ружьё дед в наследство оставил, куда законнее-то? Что это не её дед – того они не знают, да и мало это меняет.
– Вот не нравится мне твоя рожа, – проникновенно говорил один, усатый, – крепко не нравится.
– Что поделать могу? – пожимала плечами Настя, – другую мне взять неоткуда.
– Однако же, ты борзая, – усмехнулся второй, бритый, – ну, да это бывает, конечно… Это ты пока не осознала, как ты попала-то основательно. Ничего, скоро поймёшь…
Да, пришлось понять. Вот что тут сделаешь, когда говоришь людям правду – ну, почти правду, наврала только, что едет в Новгород к тётке – а эта правда их ну никак не устраивает? И ладно б, если б только про тётку не верили… И наврала бы, как им надо, чтоб убедительно было, если б знала, как. Как ни крути, а она с белогвардейской территории сюда как-то попала, линию фронта пересекла, и ружьё у неё, и карты… Десять раз уж им всё подряд подробно объяснила, что и как – отсмеялись, злиться начали.
– Прямо так, значит, пешком через Каму и пришла?
– Не пешком, на коне. Коня продала потом, чтоб билет купить.
Что тут сделаешь, далековато они, хоть Роза, хоть Иван, чтоб спросить о ней. А всяких случайных, недолгих её попутчиков тем более поди найди… Может быть, смогут найти ту женщину, чтоб хотя бы подтвердила, как дело было? Да ведь это тоже дело не быстрое и не простое, а у них будто других задач нет. При ней мимо протащили, подгоняя пинками, громко матерящегося мужика, рубаха в крови своей и чужой – драка со смертоубийством, вроде как…
– Неужто вы думаете в самом деле, что меня белые с диверсией послали? Целый прямо отряд в одну меня, грозная сила! Неужели, если б они чего-то такого хотели, они б это более умно сделать не сумели?
– Ну кто его знает, – хохотнул бритый, – свои идиоты есть везде…
– Знакомая мне больно рожа твоя, – продолжал гнуть своё усатый, – не подскажешь, где могли видеться?
Внутри от таких слов хоть и холодело, а наружу уже не прорывалось – врать учиться время было, хоть и не шибко много, вот теперь и проверка этой науке.
– Понятия не имею, мне вот ваша – не знакома, уверена, мы с вами не встречались прежде. Что у меня, лицо какое-то особенное? Откуда мне знать, с кем вы меня путаете?
Всё ещё имела надежду, что надоест им, помотают нервы и отпустят, ей ведь на поезд… Захлопнулась тяжёлая железная дверь, лязгнул засов, и от всего мира остались эти четыре стены и окно, эта кровать с голым грязным матрасом. Не так чтоб страшно было, да. Одна в мире она уже оставалась, когда ехала через лес, когда шла через болото. Прошла от стены к стене, провела пальцами по шершавой поверхности, по неразборчивым чьим-то надписям, нацарапанным гвоздём, угольком, а где и просто ногтями, наверное…
Четыре дня провела она в маленькой, тёмной, смертно холодной камере. Несколько раз её дёргали, снова то же самое по новому кругу спрашивать, показывали какие-то фотографии – эти вот людей знаешь? Живьём приводили, троих оборванцев, спрашивали, не знает ли она их. Двое из них её тоже не знали, а третий чуть ли не на шею кинулся, назвал какой-то Наташкой – но веры ему слишком не было, кажется, не в первый раз такие фокусы откалывал. Вечером второго дня пришли, унесли матрас, другой дали, почище. Настю это совсем не обрадовало – верно, значит, надолго она здесь. Почти всё время, пока не приходили принести ей миску чего-то соплеобразного – вроде как, каша, очень жидкая, правда – или потащить на очередной унылый допрос, она просто лежала, отвернувшись к стене или глядя на зарешеченный прямоугольник неба. Знала, что за ней наблюдают – за время пути без людей, в молчании слух обострился очень, хоть и старались они, наверное, ступать бесшумно. Ну и пусть наблюдают, это её совершенно не беспокоило и не раздражало. Что она тут, голой пляшет? Мыслей её они не видят, это главное. Разоблачения-то она не боялась совершенно. Даже думала – сказать им, мол, я великая княжна Анастасия, посчитают сумасшедшей да погонят, но думала в шутку, конечно – лучше всё же без авантюр. Да, интересно б было сейчас в зеркале себя увидеть… Сама б, наверное, себя не узнала, не то чтоб кто-то ещё. Может, и правду говорит усатый, что лицо её ему знакомым кажется, как всё же она на отца похожа, но вспомнить нипочём не вспомнит, будет на сто рядов карточки разных преступниц перебирать.
Ну, первые сутки она зато отоспалась хорошо – ночью спала и немного днём. А на вторые и ночью спала меньше, луна в окно светила, мешала. Звуки мешали. В тишине, да её болезненно острому слуху, и шаги, и мат и кашель за стенами – всё, казалось, прямо над ухом, за спиной звучало. Первое время даже оборачивалась, потом привыкла. На третий день думала – спросить их, если уж собираются держать её долго, не найдут ли ей книжку или письменных принадлежностей, записи вести, но так и не решилась. Делать им больше нечего, по её капризам бегать – ладно б, жрать просила. Это не Екатеринбург тебе, сидеть в комнатах с хорошей мебелью, книжки, иконы, шитьё, всё при себе иметь, посылать то за яйцами, то за батюшкой, и ещё считать, что в тюрьме сидишь. Здесь всё серьёзное, настоящее. Настя проводила рукой по облезлой стене, по грязному матрасу почти любовно. Есть сказка, какой-то восточный царь любил ночами переодеваться в одежду простолюдина и гулять по своему городу, такой обычай стоило бы всем царям завести. Никогда не узнаешь своего народа, пока являешься ему при всей форме и регалиях, громко трубя перед собой. Пока в морду на улице не схватишь, на рынке не обсчитан да подзаборной пьяной бабой матом вслед не обложен, пока тебе руки не заламывали и на «ты» с тобой не разговаривали – не знаешь ты своего народа. Нет, правда, несколько раз поднимались внутри волны возмущения, злости – и так же гасли, другим перекрываемые. Вот теперь она хоть что-то может знать о его жизни. То, что много раз пыталась себе представить. Четыре стены, железный засов, небо в решётке, и где-то за стенами наступает весна, где-то слышны гудки паровоза и ржание лошадей, чей-то говор, чей-то смех, и всё это её не касается, потому что её касаются – шаги в коридоре, лязг засова и жестяная миска с «соплями». Там, тогда, в Екатеринбурге, она весь день ходила необычно тихая, отмахиваясь от вопросов, что это с ней вдруг. Как объяснить, когда и сама осмыслить это странное своё состояние не могла? Взбудораженные мысли никак не желали идти связно, согласно, для неё самой понятно. Всё-таки, знать, что людей иногда арестовывают и сажают в тюрьмы, и слышать от человека, что он сидел в тюрьме – это совершенно разные вещи. Тётя Элла с другими сёстрами посещали заключённых… Так жалела, что мало расспрашивала её. К тёте Элле она вопросы нашла бы, вот здесь посложнее. Перебирала слова, составляла фразы – всё не то, всё неправильно… Да, решимость была, времени не было. Розу – могла расспросить, да уже не находила ни слов, ни решимости. Благо, Роза кое-что рассказывала и сама. И каждый рассказ, как и каждый прожитый день, каждая встреченная человеческая история, каждая долетевшая новость – из Губахи ли или откуда подальше – ещё вернее сковывали уста. Ей ли расспрашивать… Теперь уже горько смеялась внутри себя – тётя Элла посещала заключённых, да. Родственники её сажали, а она посещала, всё нормально так.
В честь её рождения отец издал указ о помиловании студентов, участвовавших в народных волнениях. Потому и зовут её Анастасией, что значит – возрождение, возвращение к жизни. Теперь уже это тоже было смешно. Вот, уж хоть за этим стоило родиться, хоть и очередной девочкой, разочарованием императорского двора. Может быть даже, этих студентов потом не арестовали и не посадили снова… Если они испугались, отошли от борьбы, стали законопослушны – то да. Только возрождение ли это, или внутреннее умирание? Не больно тепло теперь на душе от того, что это было. Прошлое давно в прошлом, и его не изменить, не шепнуть отцу в пророческом сне – подарить рождённой дочери на одну спасённую жизнь больше. Не попроситься однажды с тётей Эллой… Да кто бы отпустил юную княжну в столь не приличествующее ей место… Ну вот и зачем ей, в самом деле, была б с собой икона святой Анастасии Узоразрешительницы, какой в том прок?
Утром пятого дня, когда мурыжил её опять допросами усатый, в комнату зашёл какой-то новый, невысокого роста, но плотный, с жёлтым, одутловатым лицом, с простуженным голосом. Коротко расспросил усатого, без явного энтузиазма задал несколько вопросов ей, и распорядился:
– Выпускай.
– Как это – выпускать?
– А так, на все четыре стороны. А что ты с ней делать собрался? И пьянчуг этих выпускай, протрезвели уже. Делать совсем нечего стало? Ещё и поселил в отдельной камере, как императорскую особу. А там этих паскуд, динамитчиков, везут, куда их сажать собрался, на голову себе? Кончай дурью маяться.
Усатый возражать не стал. Видимо, так и не нашёл, чего ей пришить, хоть и хотелось. В общем, в камеру Настя не вернулась. Ни шубу, ни шапку ей, кстати, не вернули. Но она так рада была, что и спрашивать не стала. Ружьё тоже конфисковали. Досадно, обидно… но ладно. Главное – вернули мешок, а в нём еда, в нём на дне ножик, вот и славно, вот и живём. Паспорт отдали, и даже карты. Какие уж тут претензии?
Побрела Настя, зябко ёжась на лёгком вполне ещё зимнем ветерке, по стылым улицам, размышляя, что теперь делать. Поезд ушёл, денег нет, продать нечего. Да попросту вскорости замёрзнет она без зимней одежды. Милостыню просить попробовать? Подайте бывшей великой княжне Христа ради… Не, плохой вариант. Две ночи ночевала в сарайках, со скотиной – помнила, как тепло было спать, прижавшись к конскому боку. Оттуда Настю выгоняли наутро что только не дрекольем, кто ж бродяг любит. На одном дворе, куда забрела поздно вечером, стянула вот эту шубу… Не совсем она выкинутая была, погреб ею покрывали. Вот в эту ветошь, стряхнув с неё наледь, Настя и вползла. Простите, люди добрые, но ещё послужит шуба по прямому своему назначению. Поди, ещё найдёте, чем погребок свой покрыть. Одной бабке предложила помощь – дров поколоть, получила немного денег и пресноватую лепёшку. На деньги купила у какого-то пропойцы шапку. Так и так пропил бы ведь. Одна монетка осталась – пошла купить спичек, будет, чем где-нибудь на отшибе костерок развести, жизнь уже сразу хороша будет. Продавец, посмотрев на неё пристально, сказал дождаться закрытия лавки и пригласил домой, угостил варёной в мундире картошкой и подарил старые, но ещё вполне хорошие валенки, эти-то на глазах уже расползались. Сам он немец, военнопленный, так здесь и оставшийся – сошёлся тут с бабой, вдовой, детишкам её отчимом стал, уже двоих и своих воспитывает. По её худобе и малому росту принял её за ребёнка, вот сердце и сжалось.
– Потому как сразу увидел я, что ты моей крови. Немка ведь? Как звать-то?
– Звать Настей, только я не немка.
– Да как же, будто я не вижу?
– Ну, я почём знаю, кто мой батя был, может, и немец, мать про это не сказывала.
Врать Насте всё легче было, хоть и было совестно. Поблагодарила доброго хозяина и дальше двинулась. Пришла к вокзалу, дождалась темноты, и заползла в товарный вагон, схоронилась среди ящиков. По сравнению с улицей, очень даже тепло, пригрелась, уснула. Разбужена была открытием, что не одна она вот такая умная. За плечо тряс побродяжка лет так четырнадцати.
– Эй, ты кто такая? Какого хрена тут?
– А ты какого? Этот вагон что, твой собственный?
Замахнулся. Настя увернулась, он приложил кулаком по ящику, зашипел матом. Отвесили друг другу немного тумаков, разговорились… На шум пришёл сторож, выгнал всю компанию взашей – кроме этого четырнадцатилетки, тут ещё трое помладше были, скрылись в заброшенных постройках возле свалки, ночь и день там переждали. Доели Настины припасы, вся компания – к ним ещё двое добавились – рыбу дедову очень похвалила. Старшего зовут Сашка, двух девчонок в компании – Леська и Груня. Кто сколько уже скитается, кто год, кто побольше… На следующую ночь всё же забрались в вагон и поехали.
– Мы не такие знатные, чтоб за билеты платить, мы и так уж.
Эти едут без цели, абы куда. Так что им и разницы большой нет, на которой станции их обходчик обнаружит и вытурит.
– Ну, и выгонят – ты не расстраивайся! Что, последний поезд? А может, и плюнешь на это? Чего тебе та Москва? Многие едут, а мне вот она ну даром не нужна! Мы наоборот вот сюда приехали, здесь у людей хлеба больше… Но жадные тоже зато.
У Сашки отец не вернулся с войны. А однажды и мать домой не вернулась. Кто говорил, будто видел, как бредёт она к реке, кто – что сбежала с каким-то… Этого, наверное, и не узнаешь уже точно. Сашка с братом ждали-ждали, а потом пошли по миру. Брат умер потом… У Никитки отец разбойничать ушёл, и там его, верно, убили, поговаривают, это из мести за его дела кто-то их избу спалил. Бродили сколько-то с матерью вдвоём, младшего-то, младенца обузного, она в речку ночью скинула. Потом мать спилась и померла. У Леськи вот родители то ли живы, то ли нет. Раз ночью мать разбудила их троих, отвела в избушку в лес и велела там тихо сидеть, ждать её возвращения. Больше они не видели ни её, ни отца. Ждали, ждали, а жрать-то хочется. Пошли. Посёлка своего не нашли – сожжён. Сестра потом потерялась в дороге, уже в городе, когда удирали они от лоточника, у которого булку стащили. А брат вот он, Гаврюша.
– Ну, а у тебя что? Убили? Кто, красные, белые? Хотя какая разница… Одна у них была?
– Не, много. Где остальные – не знаю.
У этих детей нет никакой обиды на несправедливость мира. Они изначально привыкли к тому, что мир несправедлив. Ну да, лишились родителей – ну, с кем не бывает. У Груни мать родами померла, естественное дело. Потом от какой-то болезни умер отец, мачеха с семерыми осталась – двое отцовы и пятеро общих. Да, дома лишились… Ну, будто такой дом был, что там шибко хорошо жилось. Сроду не было, чтоб еды на всех хватало. У Груши, например, сапоги только в бродячей жизни появились, с мертвяка одного на дороге сняла. Они ей таковы, что две ноги в один, наверное, могла б запихнуть, ну, так тряпок туда натолкала. Ну и что, что колотят их, если ловят за воровством или таким вот безбилетным проездом – родители их, что ли, не колотили смертным боем? Холодно, да и темно тут, а так бы показал Никитка, какие у него шрамы остались, хоть это место показывать дамам и неприлично. Настя не запомнила, кто из них откуда родом, где, какими путями они встретились, как собрались в одну компанию. Компания эта не слишком стойка – случается, кто-то отстаёт, опоздавших не ждут. Большим гуртом и неудобно шляться, но и сильно маленьким тоже.
– Вот так в самый раз, – говорит Сашка, – да и подобрались мы тут очень хорошо. Все добывать хорошо умеют, и бегают быстро очень. Хочешь, будь у нас седьмой, если толк в тебе окажется.
– Наверное, не окажется, – улыбается Настя, – ну, сколько по пути будет, столько буду.
Так они и ехали сколько-то. Очень весело было удирать от матерящихся смотрителей, потом тайком пробираться уже в какой-нибудь другой вагон. В ожидании между поездами шарились по городкам и посёлкам, Сашкина компания искала, где чего стащить, Настя старалась всё же честным трудом – дров кому поколоть, помочь приколотить обратно сорванную ветром крышу сарая, да хоть тяжёлое что помочь донести. Ходила, понятно, самой голодной, люди её бродяжьему виду не доверяли, гнали. Впрочем, ребятня с нею делилась, и раздобытым, и сигаретами.
– Ничего, научишься, – говорил Сашка, – поперву воровать, конечно, страшно…
Ещё и менструация началась, очень прямо кстати. Сашка ей стащил с какой-то верёвки простыню, они её досушили немного, распялив на палках у костра, и порвали на полосы.
В Новгороде они и расстались, компания решила здесь задержаться, в первый же день кошелёк попался, в котором прилично было, пир был. А Настя на следующую же ночь продолжила путь, хоть и смертельно тоскливо было теперь ехать одной. Через лес – не так страшно, а быть одной среди людей – страшно.
Но в то же время, когда человек лишается всего – не так что там семьи, дома, состояния, а вот того, что на самом деле необходимо лично ему, как то шубы и шапки, последних денег, надежды на безопасное тёплое пристанище – что-то сдвигается, меняется в нём. Он постигает, что такое на самом деле воля к жизни, что такое сила и что такое слабость. И навсегда отказывает в признании силы правителям и полководцам. Любой, кто чего-то достиг, имея изначальную базу в виде тёплого родительского дома, хорошего питания, хотя бы скромного, но достатка, образования – не вправе считать свои достижения единственно своей заслугой. Где будет человек без всего этого? В полуразвалившемся сарае для хозинвентаря, в землянке в лесу, на паперти у церкви, если не на дне реки, как брат Никитки.
Ночами, когда не ожидалось поезда, а разводить костёр нельзя, чтоб внимание к себе не привлечь, грелась настойкой деда Мартына. Она сладковатая, на ягодах… Пожалуй, вот чего жаль – что никак не послать им весточку, Розе, матушке Еванфии, деду Мартыну. Что всё с ней в порядке, и всё ближе и ближе она к Москве… Только это и важно, а не то, как тяжело порой бывало, когда казалось, что ни в какой поезд она уже больше не попадёт, и никакой еды больше не найдёт никогда… Это проходит. Когда-нибудь, быть может, снова встретятся, и она им расскажет – многое, но, конечно, не всё. Но об этом думать не так чтоб хорошо, всё равно не находятся слова, какими объяснить Розе – зачем, за какой такой неодолимой надобностью, почему, несмотря на это вот всё – всё равно б пошла… Пусть думает, что искать сестёр, брата… Или что от белых подальше бежала. Когда-то ей предсказали судьбу необычную, интересную… Вот такую, видать – врать много и по-разному, а для правды слов не находить. Такую правду описывать она непривычная… У него имя – как лязг засова за спиной, как эти прямые, блестящие рельсы… И довольно об этом.
От Вязников с одной девицей ехали даже как короли – смогли в вагон пробраться. Там и кроме них безбилетников хватало. Вагон был подчистую забит, не то что там спать – сидели-то по очереди. Настя с девицей так и не присели ни разу, потому что ближе к выходу стояли, чтоб если что, быстрее дать дёру. Ну, они и не в претензии были. Курили, о жизни друг другу рассказывали. Настя, конечно, только о той, что была в деревне. Не потому, что это вопрос собственной безопасности. И не потому даже, что не поверит, оскорбится, идиоткой посчитает. А потому, что рассказывать о их царскосельской классной комнате, о Ливадии, о путешествии на яхте, о Беловежской пуще, о балах у тёти Ольги потомственной проститутке, которая младше её на год и уже схоронила двоих детей, надо совсем не иметь совести.
Чем дальше, тем, конечно, ехать зайцем всё труднее было, иной раз садиться не успевали – выгоняли. Всё же больше здесь порядку. От Владимира часть пути она проделала по тракту – провезли на грузовике за то, что помогала грузить мешки. К тому времени не ела дня три, откуда силы взялись грузить – не знала. Потом сколько-то ещё ехала в полуразбитой волокуше с какими-то татарами, за то, что читала им в дороге газеты. В Костерево снова сумела сесть в товарняк, тогда, обнаружив, её впервые не выгнали, а разрешили проехать до следующей. Там она помогла скалывать наледь у крыльца, дали немного каши. С поезда в общей сложности раз шесть или семь ещё сгоняли – ближе к столице, и проверки чаще, благо, следующего поезда ждать не так долго было, зато попасть в него труднее. От Фрязева до Есина так пешком шла, выжидать надоело. Тогда допила последние глотки из деда Мартыновой фляжки…
Когда выбралась под утро из вагона на окраине Москвы, очень хорошо поняла тех путешественников, которые, сходя на берег, землю целовали. Именно это и хотелось делать – целовать грязный синюшный лёд у железнодорожных путей…
Чуть не сцапали её тогда, несколько часов отсиживалась в закоулках складов. Прятаться тоже хорошо научилась…
Стращали же её, что в лесу, в болотах заблудится. А заблудилась она в Москве, в людной столице, по-настоящему заблудилась. Настоящее отчаянье действительно бывает в конце пути. Вот когда не решишься присесть где-нибудь, тем более прилечь – вдруг прицепится кто. Вот когда чувствуешь оторванность, отрезанность – люди кругом, жизнь кругом, цивилизация… но не купишь поесть, не наймёшь экипаж. Не на что. Вот когда начинаешь скучать по молчаливым соснам – карты Москвы-то у неё нет. И не думалось ей, что тут какие-то сложности могут быть. Люди, когда она просила подсказать, как пройти к Лубянке, смотрели на неё как-то странно…
Только тогда поняла, что спала, когда начала просыпаться. Когда смутные образы лесов, болот, бесконечных диких полустанков были отогнаны шумом, голосами, и шелест камыша по берегу уральской речушки оформился в человеческую речь…
Первую ошибку Настя совершила, когда выползла из-за ширмы – ну не проснулась до конца, не сообразила, что голос звучал не в телефонном разговоре, в живом. Вся нестройная компания, столпившаяся сейчас возле стола, обернулась и уставилась на неё в некотором шоке, кто-то даже рот отворил. В этот момент Настя совершила вторую ошибку – она покраснела.
– Доброе утро, Анастасия Марковна, – вообще-то, конечно, уже не настолько утро было, к полудню ближе, но внутренние её часы за это путешествие совсем разболтались, – да, кстати, товарищи, позвольте представить вам новую сотрудницу, Малиновскую Анастасию.
Смысл фразы это Настя уже после осознала, когда отмучилась угрызениями совести, что проснулась так поздно, когда нормальные люди уже вовсю работают – верно, будить её совершенно не спешили, молясь даже, чтоб проспала подольше, может, за это время найдётся, куда её благовидно девать, и верно, не нашлось, так что придётся принять. Новая сотрудница… Не только то, что добралась наконец до Москвы, ей не приснилось, наяву было… Первым делом восхитилась, до чего ровно и невозмутимо это было сказано. Словно в самый раз для новой сотрудницы появляться помятой и растрёпанной из-за ширмы, где стоит кровать. Потом, конечно, она поняла, что какая-то неловкость могла б быть, если б речь шла о каком-то другом человеке. Есть такие люди, которые не то что вне пересудов, а просто не пристанет к ним, как нечто совершенно далёкое от их свойств.
– Благодарю, все свободны… Кроме вас, Айвар. Поручаю новую сотрудницу вашим заботам. Введёте в курс дела… проводите в столовую, в частности…
Айвар обернулся к Насте, это время ковырявшей ногой пол, в попытке почесать ступню. Лет не больше тридцати, голубоглазый, русый. Латыш или литовец, верно. Высокий – она ему по грудь где-то, плечистый, настоящий богатырь. Протянул руку, Настя пожала её, стараясь покрепче – ну да руки у неё за жизнь в посёлке стали очень сильными, хотя слабыми и раньше не были.
– Айвар Вылкхаст.
И голос у него приятный, с таким напевным выговором. В общем, расположение почувствовала сразу. Приятный человек. Чем-то похож на могучую уральскую сосну, с ровным, как столб, высоким стволом, с густой, непроницаемой кроной.
– Настя Малиновская… очень приятно, – что вообще говорить полагается, конечно, не знала, и старалась виду не подавать, как стушевалась.
– Да, в самом деле, Айвар, сводите девушку позавтракать, я тем временем подготовлю приказ… В вашу ночную операцию Анастасия Марковна идёт с вами, разъясните ей всё в подробностях.
– Феликс Эдмундович, – Настя почувствовала, что горят даже уши, – а одежда моя где? Я её вечером у кровати оставляла, как и сказали…
– Распорядился сжечь. Извините, но одежды я там не усмотрел. Пока оденете вот это, – он кивнул на стоящий у стены стул, – размер может не подойти, но на первое время… Следовало бы, конечно, первым делом сводить вас в баню, но времени на это сейчас нет совершенно.
С этой охапкой Настя нырнула снова за ширму. Смущение оставляло понемногу – после всего, что было, и со стыдом уже другие отношения становятся, вскоре она, наверное, и наготы б не постеснялась. Ну, чего такого, на что там смотреть, на выпирающие, после долгого очень своеобразного питания, ребра и лопатки?
Ничего, всё впору оказалось. Форма кадетская, все нашивки спешно спороты, пуговицы, правда, тоже надобно перешить, ну, это уж она сама потом… Вот кожанке рукава, с великим трудом, закатать придётся. Настя слушала, как хрустит новенькая кожа, принюхивалась. Не так чтоб греет она, наверное, в это ещё очень холодное время, но её будет греть…
Что такое портянки, Настя, конечно, знала, а вот наматывать их, понятное дело, не умела, как-то не учили этому. Айвар, ничуть не смущаясь, усадил её на стул, обмотал одну ногу, взялся и за вторую, но тут она ему не позволила, справилась и сама. Позже ей нашли трофейный японский мундир, японцы мелкие как раз, немного переделали – и сгодилось. В этих двух комплектах она и ходила в основном.
