Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"

Автор книги: Саша Скиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 54 страниц)

– Можно сказать и так. Я не могу сказать вам большего, дядя. Ни малейшего намёка, кто именно эти люди. Я думаю, они не могли сказать вам прямо о своих планах, полагая, что ввиду вашей честности и гордости вы либо не согласитесь, либо не сумеете им подыграть. Поэтому лучшее, что вы можете сделать сейчас, после нашего разговора – это действительно больше молчать. Не подавать вида, что он был. Не знаю, стоит ли попытаться, если они ещё раз при посторонних назовут вас Иваном, или если приведут эту женщину, видимо согласиться с ними, поддержать эту игру… Мы ведь не знаем её правил.

– С одной стороны, вы подняли мой упавший было дух, ваше высочество, с другой… Оставили ещё больше вопросов, которым в ближайшее время не разрешиться. Однако теперь я могу утешаться по крайней мере тем, что вы живы.

– Не нужно отчаиваться, дядя. Вы тоже живы, и это главное.

Он опустил голову, потом снова обратил к ней уставшее, постаревшее лицо.

– Нет, Анастасия Николаевна, не главное. Знаете, здесь у меня было много времени для размышлений и молитв… Наверное, больше, чем за всю жизнь до этого. И вот это страшно, Анастасия Николаевна. Страшно, когда осознаёшь степень нашей привязанности к суетному, осознаёшь истинную глубину и правоту слов нашего Господа, что легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в Царствие Небесное. Земное, суетное всегда отвлекает нас, и тем больше, чем больше добра мы стяжали, чем большим счастьем наполнена наша жизнь. Верно говорят, в счастье человеку бог не нужен. В счастье человек благодарит бога, но без понимания. В несчастье же всегда ропщет. Будто Господу может быть угодно только если мы здоровы, сильны и богаты. Почитайте книгу Иова, Анастасия Николаевна. Это очень полезная для души книга, в особенности сейчас.

– Да, мы читали… Там, в Екатеринбурге.

– Я много думал над словами жены Иова – «Похули бога и умри». Что есть хула на бога? На хулу в общепринятом понимании – так, как похулили бы мы не угодившего нам ближнего нашего – мы никогда не решились бы, тем более не решился бы праведный Иов. Может быть, эти вот безбожники легко могут позволить своему языку такое, человек же, которым дьявол не завладел окончательно, не способен на это, как не способны агнцы рычать по-тигриному. Нет, хулой на Господа является всякая мысль, что что-либо в мире происходит не по его попущению, или что он может быть с нами несправедлив. Если человек допускает, что происходящее с ним происходит не по божьему промыслу, незаслуженно, не для нашей пользы, если не умеет благодарить бога за скорбь так же, как за радость – он умирает, так как больше не имеет надежды. Я не могу надеяться, что Господь даст мне другого сына вместо бедного моего Володи, но мне ведь далеко до праведного Иова… Я только надеюсь, что Господь не будет за мои грехи карать Олю и девочек. Знать бы, что они живы, что с ними всё хорошо – и насколько легче мне было бы сносить тяготы одиночного заключения и мучительную безвестность моего будущего… В этом слабость моя. И поэтому, наверное, я не обрету спасения, потому что люблю семью свою больше, нежели нужно б было любить Господа. Где вы собираете сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Моё сердце с лучшей, чудеснейшей на свете женщиной, которая имела смелость полюбить меня и быть со мной, которая украшала, поддерживала, согревала мою жизнь, заполнив собой всю её великую пустоту… Где ваше сокровище, Анастасия Николаевна? Слишком часто я не могу даже сосредоточиться на молитве, все мои мысли о них, где они, что с ними. Наверное, если б я мог сейчас увидеть Ольгу, прижать к себе своих милых дочек – я тут же испустил бы дух, потому что больше ничего бы не желал. Вы знаете, быть может, мы с Государем… долго не ладили из-за этого. И часто я спрашивал себя – правильно ли я поступил, поддавшись чувству. И каждый раз отвечал себе – правильно. Даже и сейчас, лишившись всего, но вспоминая годы, прожитые с нею, я понимаю, что стократ несчастней был бы при прежнем положении, но один. Я много совершил в жизни ошибок… Не был хорошим отцом Маше и Мите… Но хотя бы главной ошибки не совершил, и может быть, именно это Господь таким образом хочет мне показать. Что жить без состояния и титула, даже без имени своего можно, а без близких – нельзя. Даже если теперь я больше никогда не увижу ни одного родного лица, вообще никакого человеческого лица, кроме тех образин, с которыми невольно здесь сталкиваюсь, но буду знать, что вы увидите Ольгу и детей и передадите, как сильно я их люблю, я буду покоен и счастлив.

Он говорил, а она слушала, поглаживая его сухие морщинистые руки, ласково улыбаясь и думая при этом, что она не какой-то там монахиней тут пришла притворяться – она пришла притворяться прежней Анастасией… И вот это-то сложнее всего. И тут надо, наверное, сказать спасибо за то, что привели её именно к дяде Павлу – кто-то, кто знал бы её лучше, непременно бы заметил, и не хочется даже представлять, что испытал бы, понимая, что рядом с лицом и голосом их родственницы сидит кто-то другой…

Тюрьму покидали снова в полном молчании. Но когда отошли достаточно далеко, смолчать долее Настя уже не могла.

– Интересный юмор – нарядить меня католической монахиней. И никому не подозрительно? Он же православный.

– Уверяю, до этого никому нет никакого дела. Если монахиня посещает заключённых, значит, ей это дозволено, а к каким заключённым она идёт и ждут ли они её – не слишком важно.

– Попаду ли пальцем в небо, предположив, что у вас есть осведомительница среди католических монахинь, или же только одетая таковой? Логично, лицу духовному человек доверит больше, иногда даже и не желая этого. Конечно, католиков в нашей стране куда как поменьше, чем православных, зато с ними дело иметь проще, в силу же их малочисленности и оторванности от их центральной власти. Ну и да, принять чистую рубаху или варёное яичко и от иноверца не зазорно, а там и пожалиться иноверцу на что-нибудь или попросить передать что-то кому-то, якобы меньше подозрений…

– Возможно.

– Что же, остальные… Николай Михайлович, Дмитрий Константинович… они тоже живы?

– Живы. Но вести вас к ним…

– Жирно б было, да.

– Неудобно и нецелесообразно. Яйца не кладут в одну корзину, сестра Барбара.

Она не стала спрашивать, означает ли это, что остальные трое её дядей находятся в каких-нибудь других местах, не здесь – какая разница, если повидать их сейчас невозможно. Они отошли довольно далеко от крепости, а ей всё казалось, что спину холодит её тень. Эта тень преследовала её всю обратную дорогу и в снах несколько ночей после…

Она вздрогнула от этой мысли и сейчас. Что за глупость – тень… Однако и сейчас ведь эта тень с нею, здесь. «Да и может ли быть иначе в этой удивительной стране, где тюремщики и арестанты поменялись местами…» Мало не каждый из ребят, с кем она была знакома, хотя бы раз так или иначе спросил, сидела ли она где-нибудь уже – таким простым тоном, каким спрашивают, умеешь ли ездить верхом или бывала ли в опере, и она с некоторыми прямо стыдом и неловкостью отвечала, что нет – не считать же те четыре дня за какой-то там опыт, и они полагали, видимо, что всё потому лишь, что лет ей ещё мало… Странный, правда же, вопрос, как так – там, с дядей, она своим именем называлась, но будто притворялась, а здесь – хоть и приходится то прямо врать, а то лукавить, недоговаривать – она настоящая… Если говорить поменьше о себе – а что, в самом деле она скажет о себе, всю жизнь прожившей в маленьком тихом мирке (таёжном будь, семейно-дворцовом – какая разница?) – то очень хорошо. Так хорошо просто молчать и слушать их. Смотреть на них. Какие они все хорошие, какие красивые! Айвар с его спокойным, ясным, уверенным лицом, Александр с его резковатыми, взрослыми чертами, Олег с чертами совсем мальчишескими, от переполняющего его, бьющего изнутри, как музыка или свет, счастья. Это, наверное, всё алкоголь. Вот интересно, почему он так по-разному действует на людей? В ком-то пробуждает безграничную любовь и умиление, аж прямо до слюней, ко всему и всем, а кто-то пьяный начинает ругаться и драться… Дед Фёдор об этом интересно говорил:

– Выпивка – она ничего в человеке нового не прибавляет. Нет у неё своей души и своих мыслей. Когда говорят – это, мол, вино в человеке говорит – неправда это. Вино только разбудить всякое может. Но то, чего нет – того и не разбудит.

И думать об этом интересно вот ещё по какой причине – от многих ведь, так сказать, приверженцев прежнего уклада жизни она слышала это, сравнение революции и всего того, что следовало сейчас за ней, с опьянением. Пьяный угар, пьяная толпа, пьяный дебош – примерно так, в различных вариациях. И вот если с теми же дедовыми словами сюда подойти – ну и что же из этого дальше? Чего в человеке не дремало – то и не проснётся. А вечно ли можно жить по русской поговорке «Не буди лихо, пока спит тихо»? Пока оно спит тихо, ты и знать, получается, не будешь, что лихо есть, будешь хорохориться и изображать, что всё хорошо и расчудесно? Так ведь оно только спит, лихо, а не мертво… Всё равно однажды проснётся…

Это если вовсе о том не говорить, что она вот лично в этой комнате пьяных не видит, ни в прямом смысле, ни в символическом. Не потому только, что это, как правильно Якоб Христофорович сказал, не выпивка, а так, святое причастие. А она сама? Да, голову кружит и вот это странное внутри, благостное, но ничерта не умиротворение – какая-то дикая, ликующая нежность… В то же время, сидит ведь спокойно и мысли связные, и никаких глупостей делать не хочется – вроде того, чтоб заобнимать их всех и сказать, какие они все хорошие… Даже странно это, пожалуй. Ведь когда человек выпимши, из него отвага так и прёт. Неужели так мог перемениться её характер, который в семье, при всей любви, не считался иначе, чем невозможным? Да нет, как будто и характер на месте. Но тогда ведь, две недели назад, пришло ей в голову, что сидит в шкурке прежней Анастасии рядом с дядей Анастасия новая… И вот как объяснить, какая она, эта новая Анастасия, что отпало, а что отросло у неё сначала в Екатеринбурге, потом в деревне, потом в пути этом долгом, который один жизни стоил, и здесь вот… Впервые, пожалуй, она задумалась – что будет, когда она воссоединится с родными? Не напугают ли их эти метаморфозы? Нет, едва ли может такое быть, чтоб прямо на порог не пустили, как упыря. Даже смешно от этой мысли. Но упыри упырями, а какая-то мистическая нота есть в этом. Всё ещё где-то за спиной у неё призраки из мёртвых деревень и болотные духи, и тень эта, самая главная, самая страшная и дорогая…

Здесь этой тени бояться нечего и говорить, она здесь своя, что только стакан ей не наливают. Мелькают в неспешных, с улыбкой разговорах имена, перекатываются, как серые камешки… другая география, которой ни в каких учебниках не было – география тюрем…

– Спойте, – просит Александр, – вы же знаете наверняка эту… «Когда над Сибирью»?

Она вздрагивает от этих слов, явственно чувствуя, как эта тень смыкается кругом , идеально замкнутым кругом – коснувшаяся здесь каждого, течёт через неё, перетекая с пальцев Айвара, касающихся столешницы, в её ладони, обнимающие стакан, циркулирует в ней и течёт дальше, к Олегу, тянущемуся за изюминой… Как некая незримая сила, объединяющая их всех, теперь коснувшаяся и её. Она даже невольно потёрла пальцами друг о друга, словно ощущая в них щекотку этой силы, и за одним валом мыслей и чувств – сравнений, эмоций, предчувствий, сразу второй – Тополь! Петь! А можно не сомневаться, Александр уговорит, есть у него такая способность… И тут уже на лицо Айвара просто любо-дорого смотреть, такое оно… словно изо всех сил пытается скрыть смущение и предвкушение своего восторга. Словно именно ему вдруг решили сделать что-то очень приятное, а он ничего такого не сделал. Да впрочем, и у неё, наверное, такое же, какое ещё оно может быть, когда дышишь даже как-то с осторожностью, боясь ненароком слишком много выплеснуть – этого чувства…

– Когда над Сибирью займётся заря

И туман по тайге расстилается,

На тюремном дворе слышен звон кандалов,

Это партия в путь собирается…

Отчего наш народ так любит грустные песни? Кто-то из дядей, не вспомнить, кто, и не вспомнить, где именно они тогда отдыхали – но кажется, ей тогда лет 10 было, как раз недавно был её день рождения – сказал это за ужином. Отчего именно грустные песни так увлечённо, задушевно поются, так ложатся на сердце? Тогда много чего и много кем отвечено было, и не всё Настя вспомнить сейчас могла б, потому что детским умом не всё и поняла, но интересно ей стало по-прежнему, и даже с новой силой и остротой. Может быть, верно то, что душа в них шире, полнее раскрывается, что потаённые глубины этими песнями всколыхиваются, а в потаённых глубинах этих у каждой души живёт глубокая, неизбывная тоска, не осознаваемая и невыразимая – по чему? По вечной ли любви, вечному смыслу, по утерянному раю? Оттого ли, что всякая душа в мире земных страстей – невольница? Да, вспоминая сытые, счастливые лица из того дня далёкого детства, как-то об этом не очень думалось. Не всяк в сей юдоли скорби так уж страдает, хоть скорби, конечно, не избегнет никто, кто родился и живёт, о чём говорил так много дядя Павел в эту неожиданную их странную встречу, однако не всякая скорбь скорби равняется. Если полагать, что рождаемся мы в этот мир для трудов и печалей, если верить, что кого Господь любит – тому посылает испытания, в меру сил и немощей наших их посылает – то получается, их-то всех он только под конец жизни стал любить? Так может быть, любовь к грустным песням у одних – это чувство к тому, что близко и знакомо и обычное их в жизни состояние отражает, а у других – некое стремление к искуплению, восполнению незнания душой настоящих скорбей и страданий? Ну, теперь-то вопрос этот видишь праздным и даже глупым, и здесь уж точно его не задашь – не потому только, что сколько тут «нашего народа»… А, ну Александр, Олег… А потому, что правильно – о себе спросить, почему так щемит в груди, словно невидимая рука несильно перебирает пальцами сердце? Может быть, это рука этой тени? Может быть, не тень за нею, а всё же она идёт за тенью, выпрашивая сопричастности и искупления?

– Не видать им отрадных деньков впереди,

Кандалы грустно стонут в тумане…

И не стыдно за слёзы, которые осознала только тогда, когда они уже сбежали по щекам. Не стыдно. Что стыдного в том, чтоб расчувствоваться от песни? Пусть подумают – потому что девушка, и потому что всё же пробрало её вино, пусть. В шутку это Якоб Христофорович сказал о святом причастии, а как хороша вышла шутка. Каково причастие, такая и благодать…

========== Весна 1919. Рубежи ==========

Март 1919, Москва

День рождения мальчишки-подростка – это не столько вопрос, что подарить, сколько вопрос, где найти. У Аполлона Аристарховича вопрос был решён давно – он собирался подарить книгу. Замечательную книгу о животных на французском, что должно было простимулировать Ицхака к дальнейшему изучению этого прекрасного языка – книга о кораблях свой благотворный эффект в этом плане прекрасно показала. Но вышла маленькая накладка – книга не пришла вовремя. Аполлон Аристархович вздохнул – к перебоям в работе почты он приучил себя относиться философски, чтобы не впадать в полное отчаянье, и отправился на поиски подходящего варианта, прихватив с собой Миреле, у которой, ввиду грустного состояния копилки, тоже ещё ничего не было решено. Задача на полдня, если не больше – во-первых, прогулки с Миреле быстрыми не могут быть сразу по двум причинам, во-вторых, в лавке, прежде преимущественно книжной, теперь чего только не было, так что у самого глаза разбегались, а Миреле, естественно, поминутно просила описать какой-нибудь предмет, раз уж руками потрогать можно, увы, не всё. Да и просто поворачиваться в лавке теперь и зрячему следовало очень осторожно, чтобы ничего не своротить и никого не зашибить – в честь выходного дня маленькое и к тому же хаотично заставленное помещение было полно народу. Хочешь постичь понятия «столпотворение» и «парадокс» – добро пожаловать сюда. Сколько Аполлон Аристархович знал Иону Гаврилыча, дела у него никогда не шли в гору, и два его товарища, сейчас проворно снующих между прилавков и стеллажей, были определённо из той же породы. Когда пришибленные неожиданными крутыми переменами в привычном мироукладе представители проигравшего класса бросились сдавать за бесценок предметы искусства и роскоши, они сперва, видимо, обрадовались. Однако продать в дальнейшем купленное оказалось куда как сложнее – коллекционеров и дельцов, промышляющих вывозом ценностей за границу, заинтересовать могло далеко не всё, покупательная способность народа в целом была невелика, да и попросту пища духовная сейчас откровенно проигрывала в востребованности пище телесной. Оставались, впрочем, такие энтузиасты, как Аполлон Аристархович, ну или те, кто покупал что-то просто из интереса, забавы ради.

– Что это? Граммофон? Такой же, как у нас?

– Почти, и в отличие от нашего, наверное, рабочий.

– Как же жалко… Вы ведь говорили, его ещё можно починить? Хотелось бы… А какие картины? Что на них нарисовано? Хотя картины Ицхаку, наверное, мало интересны…

Аполлон Аристархович дорого бы дал, чтобы понять, что даёт Миреле описание картин – всё равно весьма сомнительно, что она способна это представить. То ли это какой-то род душевного самомучительства… Но парадоксально, ей ведь живопись действительно куда интереснее, чем вполне зрячему Ицхаку! Вероятно, из-за Леви, из-за вполне естественного интереса к тому, что составляет важную часть его жизни. Всё же странный иногда юмор у судьбы…

– А это что?

– Фотоаппарат.

– Это… а, вспомнила. А он много стоит?

– Боюсь, фотоаппарат – это всё же… На пятнадцатилетие, допустим, можно подумать…

В этот момент старого доктора заметил Иона Гаврилыч, и ринулся к нему не иначе как голубь к брошенной хлебной корке. В довершение ассоциации, за ним поспешили последовать и два его коллеги. У доктора и его слепой воспитанницы давно был уговор – не спрашивать о внешности человека, когда он рядом, что даже благо – было время подобрать слова, ибо зрелище стоило того. Подобрать двоих контрастно непохожих друг на друга людей трудов бы не стоило, а вот троих… Иона Гаврилыч был, вероятно, баснословно стар, но сколько помнил его Аполлон Аристархович – он внешне совершенно не менялся, что могло б дать обывателям пищу к размышлениям, не нашёл ли он в каком-нибудь из своих пыльных мало кому интересных фолиантов какой-то чернокнижный рецепт, если б не здравое соображение, что стараться стоило б ради вечной молодости, а не вечной старости. На деле ж – видимо, истощать и пожелтеть больше, чем уже есть, просто невозможно, ну а волосы Иона Гаврилыч просто красил, и не отменял этой привычки даже в теперешние трудные времена. Сравнение со старым вороном было до ужаса банально, но другое на ум не шло.

Второй, как ни неловко говорить такое о человеке, напоминал столь же престарелого барашка – сильно поредевшими курчавыми волосами, дряблым, несколько бесформенным лицом и флегматичным взглядом выцветших голубых глаз. Такого умудрённого, повидавшего жизнь во всех её видах, вероятно, пасшегося на сытных библейских пажитях ещё до потопа и в силу этого знающего, что всё в жизни преходяще и тленно. Он и говорил тихим, несколько блеющим голосом, в котором и следа не было той энергии, с которой говорил Иона Гаврилыч. Кажется, этот человек принципиально не был настроен на то, что кто-нибудь у него что-нибудь купит, впрочем, если покупали – не удивлялся и этому.

Третий был, кажется, лет на двадцать помоложе коллег, высокий и одновременно грузный, большие глаза навыкате придавали ему однозначное сходство с рыбой. Примерно так, верно, рыбы подплывают и глазеют, что это свалилось в их водоём – камень, старый башмак, утопленник? Говорил этот третий мало, редко, однако странным образом не проигрывал из-за этого – кажется, у людей складывалось некое ощущение, что раз уж случилось такое значительное событие, что рыба с ними заговорила, то к её словам стоит как минимум прислушаться.

Миреле улыбалась, слушая получающуюся разноголосицу – кажется, сейчас Аполлон Аристархович найдёт здесь подарки всем, кроме собственно именинника. Сама она старалась стоять, не шевелясь – памятуя, что где-то тут рядом стоит ваза и где-то неподалёку – фотоаппарат, тоже очень ценная и наверняка хрупкая вещь, и по своему обыкновению пыталась представить по голосам, как выглядит говорящий. Это было частое её развлечение, её необыкновенно радовало, когда она угадывала.

– Эй, дедуля, за карманами-то следить не забывай!

Аполлон Аристархович в лёгкой панике обернулся. Высокий светловолосый мужчина в кожаной куртке цепко держал за запястье извивающегося, как червяк на крючке, паренька в коротком сером пальто. Кошелёк старого доктора лежал на полу между ними, спутница мужчины, в такой же куртке, наклонилась и подняла его, возвращая владельцу.

– Ох, батюшки, это что же… Спасибо! Спасибо!

Миреле протянула руки, ища руку доктора, и натолкнулась, разумеется, не на привычную шерстяную мягкость знакомого пальто, а на чужую холодную кожу, от чего чуть моментально не впала в панику. Минута замешательства с обоих сторон была практически физически ощутима.

– Так вы незрячая? Как же вы… А, так это ваша дочь? Проверьте, у вас ничего не пропало?

– Они уже и здесь промышлять начали… Спасу нет. Надеюсь, хоть с торговцами не в сговоре, – мужчина выразительно глянул в сторону притихшей троицы, «рыба» ответил ему своим фирменным удивлённо-озадаченным взглядом, – будьте внимательнее. А ты давай поворачивай. Немного оздоровительного физического труда на свежем воздухе, человеком станешь…

– Зашла Настя за фотоплёнкой, отлично просто…

Происшедшее несколько выбило Аполлона Аристарховича из колеи, так что купил он действительно не вполне то, что собирался, и в том числе – купил, главным образом ввиду того, что совершенно за бесценок, древнющую семиструнную гитару, в подарок Лилии Богумиловне. И только по дороге вспомнил, что, во-первых, день рождения Лилии Богумиловны уже прошёл, во-вторых, если б и нет – едва ли ему удалось бы сейчас пронести такой подарок в дом незаметно для именинницы, соблюсти сюрприз. Нести одновременно гитару, связку книг и свёрток с бадминтонными ракетками было не очень легко, но сгрузить что-то из этого на Миреле он и не помышлял – Миреле крепко прижимала к груди вытребованную лично для себя, в смысле, как подарок от своего имени, книгу, и выглядела совершенно счастливой. Однако события в магазине, по-видимому, взволновали её необыкновенно, поэтому через улицу, уточнив как обычно, одни ли они сейчас (что означало, не идёт ли по крайней мере рядом кто-то из тех, о ком она может спросить), она дёрнула за рукав:

– Кто это был?

– Там, в магазине? Воришка, обычный воришка. Поделом мне, конечно, старому дураку, заслушался… Но давненько я Иону Гаврилыча не видел… И так в самом деле жалко будет, если он это «Сравнительное описание» кому-нибудь успеет продать… С ума сойти, встретить его здесь…

– А кто ему помешал, это кто был?

– Чекисты.

Миреле едва не споткнулась.

– А-ах… Понимаете, мне показалось, я услышала знакомый голос. Мужской.

– Да, мне тоже показалось, что молодого человека я где-то видел. Да, верно, это ведь он с коллегой делали обыск у нас тогда… Зимой, когда чуть не ограбили семью наших соседей.

– Да, я помню, тогда с ним был тоже мужчина. Он как раз осматривал мою комнату. А сейчас с ним была женщина? Разве у них и женщины бывают? Я думала, они только мужчины.

– Бывают, Миреле, конечно, бывают.

– И какая она? Мне по голосу сперва подумалось, что это мальчик, но ведь это она сказала о себе – Настя? Забавно, она подумала, что я ваша дочь. Разве мы похожи? Так она красивая? Только не говорите, как вы это любите, что я красивее.

– В данном случае я не погрешу против истины, она не очень красивая. Ты верно поняла по голосу, у неё несколько… мальчишеская внешность, грубоватые черты лица. В общем, может, согласно идее равноправия полов это даже и красиво теперь, но я при всём уважении к равноправию полов очень старомоден, Миреле. Хотя какое имеет значение моя оценка…

– Ну, она имеет значение, когда речь об Анне или о той учительнице, да?

– Миреле! Решительно не понимаю, о чём ты!

У Миреле на этот счёт был свой взгляд, согласно которому иногда слепой видит больше, чем зрячий (ввиду того, например, что внимательнее к оттенкам интонаций), и зрячий может, конечно, пытаться обмануть незрячего, и даже верить, что обманул, посмотрим, кто окажется прав в итоге. В конце концов, лишённая зрения, Миреле лишена была и полного и чёткого представления о «старом как непривлекательном», и для неё в том, чтоб у доктора возникли романтические отношения с какой-либо особой, не было ничего столь уж невозможного, она не разделяла в этом плане скепсиса Леви и Ицхака. Скепсис Леви, правда, был другого рода – доктор старый холостяк, а в его возрасте редко меняют привычное. Ицхак же полагал, что в таком случае ему следовало жениться на бабушке Лиле – она его, правда, старше лет на 10, но по ней это иной раз не скажешь.

Что говорить, весна, что бы там ни происходило на политической и военной арене, календарь, человеческую природу, человеческую душу это отменить не может.

Дома, при всех поправках на предпраздничные приготовления, всё было штатно, то есть – вверх дном, в последнее время именно это и было «штатно». Население квартиры увеличилось две недели назад сразу на три живые души – во-первых, из-за семейных неурядиц ушла из дома Анна, и поскольку идти ей было больше некуда, пришла сюда. Поселилась с Лилией Богумиловной, чему последняя была только рада, теперь они вдвоём обороняли увеличившуюся щеглиную семью от покушений Ицхаковых кошек. Во-вторых – Аполлону Аристарховичу нежданно-негаданно прибыло ещё два воспитанника. История, какой больше место б было в книжках, которые читала Лизанька, чем в жизни. По-русски дети не говорили практически совершенно, несколько слов знала только девочка – она была старше, ей было двенадцать лет. Мальчику едва ли исполнилось три года, и он и на родном языке, которым, как сперва полагали, был французский, говорил пока не очень. Мать, от которой теперь осталось только имя – Мариан Дюран, приехала в Россию вместе с детьми ещё в начале прошлого года, на поиски мужа и отца, уехавшего в Россию незадолго до революции и с тех пор не подававшего о себе вестей. Квартирная хозяйка Степанида Ивановна была уникумом в своём роде в том плане, что совершенно не лезла в чужую жизнь и никогда не старалась узнать больше, чем ей говорилось, да и то, что говорилось, с лёгкостью забывала, поскольку полагала, что это не её дело. Приятно знать, что люди такого кристального уважения к чужой личной жизни существуют, однако теперь в этом был и прискорбный момент. Разумеется, о результатах поисков теперь можно было полагать, что их либо не было, либо были они какими-то неутешительными, во всяком случае, на пороге этой квартиры потерянный супруг не появлялся, а бедная то ли жена, то ли вдова становилась с каждым днём всё нервознее, всё чаще куда-то надолго уходила, а в конце концов пропала совсем. Что ж, время нынче непростое, бывает, что люди пропадают, и причины тому могут быть разными. Со слов другой квартирантки, отчего-то решившей, что мадам Дюран поехала куда-то на север, где будто бы обнаружился её муж, Степанида Ивановна немного успокоилась и решила подождать – тем более что женщиной она была совсем не чёрствой, и хоть мадам задолжала ей за квартиру теперь уже за два месяца, в положение несчастной женщины вошла, представив, как тяжело было б ей самой в чужой стране с детьми в столь неспокойное время, да и дети её первое время совсем не отягощали – девочка всеми силами помогала по хозяйству, проявив во всех домашних делах неожиданную для знатной и высокородной семьи сноровку. Однако прошёл месяц, никаких вестей так и не было, к тому же мальчик, вверенный в основном попечениям той самой другой квартирантки и своей сестры, начал тяжело хворать, тогда Степанида Ивановна взяла за руку юную Катарину и с нею обошла все инстанции, каковые, по её мнению, могли ей помочь. Здесь выяснилось затруднение – никаких бумаг по себе пропавшая женщина не оставила, и никаких зацепок, могущих хотя бы указать, куда она направилась, не было. Впрочем, иностранка достаточно приметной внешности – не настолько иголка в стоге сена, чтобы её совершенно невозможно было найти? Степанида Ивановна вторично осталась успокоенной, она умела ждать. Но ещё через месяц стало ясно, что – подлинными ли были документы, предъявленные пропавшей дамой квартирной хозяйке, но совершенно точно не под ними она пересекла границу и не под ними выезжала из города куда бы то ни было теперь, отыскать пропавшего ещё ранее супруга и отца, ввиду крайне туманных данных о нём, тем более не получалось возможным, зато нашлась женщина, хозяйка ресторана, которая, хоть не могла пролить полностью свет на эту историю, смогла сообщить, что неоднократно дама подобного описания ужинала у них в компании неких несомненно знатных господ, при чём свободно изъяснялась и на русском, и на немецком, последний такой ужин имел место как раз тем вечером, когда мадам не вернулась в снятую квартиру. В общем, создавалось нехорошее ощущение, что с мадам Дюран не всё было чисто, что у неё как-то быстро нашлись – в России или же за её пределами – дела и помимо поиска супруга, если он в самом деле существовал, и что на Степаниду Ивановну оказались брошены дети, с которыми она даже не могла нормально изъясняться. Доктор, обследовавший больного мальчика, нашёл его болезнь крайне необычной и пугающей и сразу вспомнил о своём коллеге из Москвы. Так дети прибыли в дом Аполлона Аристарховича, поставив его обитателей сперва в затруднительное положение – где разместить? Комнат, где никто бы не жил, в квартире было две – гостиная (где, разумеется, поселить детей нельзя, потому что она проходная) и дальняя комната, которую предыдущие жильцы величали «малой детской» и которая ещё сохранила весьма милые обои в затейливую цветочную вязь, но кроме этого практически ничего жилого в себе не имела. После пожара, случившегося в последний год жизни прежних жильцов, здесь взялись было перестилать полы, но финансовые затруднения сперва в связи с войной, потом в связи с последующими событиями так и не позволили завершить начатое. Теперь в этой комнате стояли два старых шкафа, несколько сундуков, преимущественно с книгами, которые не вошли в шкафы и не так часто требовались, но всё же когда-нибудь будут нужны, и остов крайне неблагонадежной кровати, которую ни починить, ни выкинуть не доходили руки, на эту кровать были сложены два ковра – старых, линялых и не потребовавшихся пока больше нигде. Кроме того, зимой эта комната, ввиду довольно худого окна, была самой холодной. Таким образом, она на роль детской подходила ещё менее. В ходе короткой, но жаркой дискуссии было решено пока поселить детей с Миреле – просто потому, что только туда можно было втиснуть ещё одну кровать, да и попросту – в комнате Лилии Богумиловны кроме неё, Анны и щеглов помещалось так же видимо-невидимо комнатных растений, за которыми просто никто не оказал бы столь же подобающего ухода, Аполлон Аристархович часто засиживался допоздна и потом ни свет ни заря подскакивал по делам, а поселить с Антоном девочку почти его лет было б всё же неудобственно. О комнате Леви и Ицхака не идёт речь по той же причине. Ицхак, правда, с совершенно невинным видом предложил Леви переехать к Миреле, Антону к нему, а Антонову комнату отдать новеньким, но остальное население сделало вид, что этого проекта не услышало.