Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 54 страниц)
– Предупреждаю, растопка нашей бани – священнодейство, иной раз часа на три морока.
– Ничего, у дядьки моего баня хоть и не чета этой, конечно, была – хоромы, а тоже не по-людски как-то была поставлена, изводились все, пока затопить исхитрялись, один он к ней и имел подход.
Настругал лучин, запас промасленной бумаги, сели священнодействовать. Это надолго, и Татьяна расположилась поудобнее. Никуда выходить не потребуется – воды уже принесено вдоволь, а дрова аккуратной поленницей стоят вдоль всей длинной стены предбанника и этой поленнице никогда не позволяли сходить в минимум, благо, в готовых расколоть развлечения ради чурбачок-другой никогда недостатку не было. Ну а в том, что не накатит на неё, через полчаса-час мытарств, усталость и раздражение и не пойдёт в избу пить чай и жаловаться на строптивую печку, она имела самомнение быть уверенной – не после работы в госпитале-то.
Вот интересно, думала Татьяна, прикрыв глаза и слушая, как чиркает спичкой Владимир, как-то само собой взявшийся быть первым и главным истопником, чьё это дело – мужское или женское, разводить огонь? С одной стороны, хранительница очага – женщина, она о жилье заботится, пищу готовит, с другой – охотничьи костры в лесу дело сугубо мужское… Выходит, что общее это, универсальное, обоим полам свойственное. Не то чтоб в самом деле так уж этот вопрос её донимал, а просто пришёл в голову сам, вместе с другими мыслями, текущими сквозь неё ровно и спокойно, как вода. Вот теперь вспомнилось ей, как Зиночка и Анфиса рассказывали раз за чаем наперебой о девичьих гаданиях, в том числе и – в бане… Татьяна, к тому времени уже пару раз наглотавшаяся дыма до тошноты и обморока и с горем напополам научившаяся прополаскивать как следует волосы до того, как оставаться в бане ей становилось совершенно невмоготу, только головой мотала – не представить, чтоб в это кошмарное место ещё и ночью, одной…
– Ну, так то в нетопленную, что вы!
– Околеть в ней, нетопленной, небось, в момент можно!
– Вот и нет! У нас, во всяком случае, баня была такая, что как раскочегарят – так до следующей субботы почти тепло хранила. Ух, какая ж баня была… Здесь-то бань таких, кажись, и нет. Разве что, вон сухановская – в ней, говорят, даже живут теперь, как в доме. Ну, пожалуй, в нашей тоже жить бы можно было. Один предбанник был, пожалуй, этой комнаты побольше. Всю утварь банную лично дед изготовил, ковшики резные, скамеечки с вот так выгнутыми ножками – по дереву-то он был мастер… А уж какой сладкий берёзовый дух там стоял… Дед ещё припарок всяких много знал, чего на угли плеснуть… Не то что родня вся – и соседи нашу баню прямо необыкновенно обожали, а дядя Евсей как-то сказал, что не наша б баня – им бы с тётей Наташей братца Егорку, наверное, так и не зачать… Ой… – девушка, смутившись и покраснев, зажала рукой рот.
Ну да, всё же как-то инстинктивно коллеги старались беречь её хрупкую душевную организацию и редко вслух упоминали о каких-нибудь скабрезностях. Но не упоминать всё же не получалось, при легко установившейся в их пёстром в социальном, сословном плане коллективе простоте нравов. Фельдшерица Глаша раз прибежала утром растрёпанная, опоздала, и кофта как попало застёгнута, видно, что впопыхах.
– Ну а что тут сделаешь? Хоть ругайте меня, а хоть бейте. Муж же у меня с побывкой наехал, так вот насилу от него наутро отбиться смогла, на работу вырваться… Ох, чую, к осени произведу ему тройню, с таких-то его стараний!
– Это ж оно хорошо, – крякнула её закадычная подруга Даша, – значит, верный тебе, раз такой соскучившийся.
– А ещё б не верный! Да и с кем ему там развлекаться? С беляками пленными?
Татьяна едва в обморок не упала…
Кто и не был семейным официально, какие-то личные отношения всё равно имел, или постепенно заводил. Прачка Степанида, например, как-то сказала, к разговору о делах семейных:
– А я со своим это… в гражданских отношениях состою. Без венчания, то ись, да и без росписи.
– Это чего так? – моментально отозвалась Глаша, – разве мешает что?
– Да ничто не мешает так-то… Да к чему? И так ведь можно ж теперь-то.
– Во грехе сожительствуете, что ли? – ахнула Татьяна – само вырвалось, а уж лучше б смолчала, и говорить-то о таком страшно было.
– Ну, матушка, это знаете, как у нас, у русских, говорят – грех, это покуда ноги вверх, а как опустил – так и бог простил. А скажу я вам, грех не грех, а жизнь у меня одна и поганить я её не собираюсь. С первым муженьком горюшка достаточно хлебнула, слава тебе господи, что прибрал его всего-то через пять годков… Но уж тех годков мне сполна хватило-то! Я уж не девочка, чтоб под венец да на свадебное гульбище стремиться, я баба с хозяйством и мать, мне мужик в хозяйстве нужен, да в постели, а не в пачпорте… Так что это… Покуда смотрю, как себя покажет. Вроде, покуда без нареканий. Только ведь известно, мужики, как в законном своём праве становятся, распоясываются. Муженёк-то, черти б ему в аду не забывали угольки помешивать, пока жених был – так загляденье, и работящий, и уважительный, а уж на гармошке как… А как мужем стал – так и к водочке прикладываться, и матушку мою такими словами, какими и скотину не величают, а там и нас с Васяткой поколачивать стал… А уж согнать его с постели да заставить хоть плетень заваливающийся поправить никакого средства не было. Так что нет уж, не надо мне таковой дурноты сновато. Этот покуда работает, пить пьёт, но умеренно, всем, в общем, довольна. Так ведь знает, что чуть чего – так и прогоню его со двора, и кто он мне?
– А если дети? – пискнула Зиночка, – нельзя ведь так… у детей отец должен быть…
– Ну, вот у Васятки был… Ну так и нашто дитю такой отец, что потом месяц его к бабке водила, испуг отливать? Кому и с отцом хорошо, а кому и без отца лучше, я три года вдовой одна горбатилась, пока этого вот не пригрела, ну и ничего, как-то справилась. Так что случись чего – первое, это я и сама подыму, силы ещё, слава богу, есть, второе – он и не венчаный отец, а коли не отец, а такой же никудышный, как Петька покойник, дьявол бы ему кажну минуту в жопу вилами, так хоть на сто рядов завенчай. А третье – что если внакладку оно и будет, не к времени, то и средство на этот счёт найдётся, чай, опять же, не девчонка сопливая, с не нужным мне пузом таскаться…
Тут уж Татьяна смолчала, чужим грехам она всё-таки, хоть как, не судья. Что ж, смеялся внутри этот чужой и странный, но уже становящийся привычным внутренний голос, поселившийся в ней с той самой ужасной ночи, неизбежно однажды было столкнуться с реальной жизнью. Не фильтрованной, идеализированной, какую давали ей, царевне, воспитанной девушке, как утренний чай в изящной тончайшего фарфора чашечке, как уроки французского с заботливо отмеченными в книжке местами – какие читать, а какие юной невинной особе непозволительны ну или хотя бы рановато, а такой, грубой, полной страстей не только высоких, но и низменных, не только исповедей, но и совершаемых перед тем грехов – настоящих, полновесных грехов, не «сегодня, батюшка, допустила гнев в своё сердце, увидев, что Ольга снова безбожно ленится над рукоделием», не только восхитительных свадебных торжеств и не менее пышных крестин, но и того, что происходит между этими событиями. Раз застала в сушильне Нину с её ухажёром Степаном. В весьма двусмысленном виде застала… Хотя что там, не двусмысленном. Двусмысленное – это то, у чего два смысла может быть, а тут только один. Не помня себя, блажила на весь госпиталь, отхлестала обоих пододеяльником, который как раз несла… Без сил ревела потом, с такого-то душевного потрясения, на необъятной груди Любови Микитичны.
– Ну что ж вы, милочка, – женщина неловко гладила её по голове, – ну, будет, будет… Видать, строго вас родители воспитали. За то им, с одной стороны, уважение… Но ведь это жизнь такая, милая. И вам однажды замуж выйти, и дела плотские сполна узнать, и дитё под сердцем носить… Если вы это про то, что без брака они это, как блудники – так ведь брак это дело-то серьёзное, не быстрое да не лёгкое, это не подумавши, с бухты-барахты, только от того, что кровь молодая взыграла, не делается. Брак – это не одни только услады телесные, тут и семью спросить надо, и возможности свои оценить – что за душой имеешь, что в семью принесёшь, да на что хотя бы свадьбу гулять. А плоть-то человеческая требует. Как есть, плотские мы, не души бестелесные. Ну, за то, что промеж работы они это, в достойном учреждении, паскудники – это б я их, честно говоря, и сама отходила… Однако ж извинить тут можно. Ребята наши, и мальчишки, и девчонки, сами знаете, на пределе сил, каждый день себя не жалеют, нужно ж им в жизни и приятное иметь…
«Приятное»… Вот никак, сколько вспоминалась Татьяне эта сцена, приятным ей это назвать не хотелось. Гадким, низким… её передёргивало от отвращения, когда перед глазами вставали эти тесно сплетённые объятья, полуобнажённые тела… Вот их полуобнажённость, наверное, более всего и резанула по глазам, отвратительно, решительно отвратительно выглядит человек, когда предаётся блуду не хотя бы подобающим для того образом, в кровати и под одеялом, а вот так… Как бы теперь стереть эту стоящую перед глазами картину? Рот, если попробовал что-то гадкое, прополоскать можно, если сколько-то проглотил – так рвоту вызвать, а вот с памятью что делать? «А ничего, – отвечал циничный внутренний голос, – принять. Ты, как ни крути, некоторым образом врач, с телом человеческим каждый день имеешь дело, с телом! Чаще всего страдающим, покалеченным, иной раз и мёртвым. А тут живого, здорового, пьющего радость жизни полной чашей, взахлёб, человеческого тела испугалась! А сама ведь стращала чувствительных барышень, красневших и бледневших и взвизгивающих, когда, «утки» из-под лежачих вынимая, касались их тела нечаянно…» Очень злило, что голос был, в общем-то, во многом прав. Но – стеснялась ведь даже в баню ходить с кем-то вместе, хоть в народе это ничуть за разврат не почитается, да какой разврат, говорила ей Эльза, женщины ж мы обе, одинаковое у нас всё… Но – ладно, если супруги вместе ходят, и не её дело, что они там умудряются делать, помимо того, чтоб мыться… И то верно, в маленьких, тесных домишках, где и слыхом не слыхивали про свою комнату для каждого, иной раз только так уединиться и можно…
– Ну вот, вроде как, разгорается ж оно… – на лице Владимира читалось прямо истинное счастье. Одолел упрямую печку, весело, многообещающе затрещал в ней огонь. У Владимира все руки в саже, полосы сажи на лбу… И в этот момент между ними, как между тонкими щепочками в топке, проскочила эта искра – проскочила, несомненно и ясно для обоих, таким однозначным, без слов, пониманием, каким только и бывает настоящее понимание.
В детстве, когда решала задания по арифметике, думала – ведь так легко переменить минус на плюс… Всего-то чёрточкой перечеркнуть – и вот уже не 3-2, а 3+2… Совершенно другое дело (ей сложение почему-то всегда казалось приятнее, правильнее, что ли, чем вычитание). Почему в жизни так нельзя? Вот не нравится ей, допустим, какой-то человек, или какое-то блюдо – это минус, вот перекрыть бы его чёрточкой и сделать плюс. Наверное, сразу стало бы легче и приятнее жить, ведь относиться хорошо ко всем, ко всему, гораздо лучше и приятнее, конечно, чем хоть кого-то или что-то – не любить. Так же приятнее, как иметь пять яблок в результате сложения, чем лишь одно в результате вычитания… Но вот не получается в жизни так…
Или иногда всё же бывает? Как-то ведь отскочившая от топки невидимая искорка перечеркнула этот большой и такой несомненный минус, который ей между ними виделся всегда совершенно ясно. Это всё огонь, несомненно, дремучие предки у огня ворожили, и вся новая, светлая, христианская история не смогла отнять у огня той власти, которую приобрёл он за тёмные языческие времена. Сколько бы ни говорили, что огонь – всего лишь тоже творение божье, но Бога-то никто не видел, а огонь – вот он, его увидеть можно, и в его силе и дитё малолетнее не усомнится…
Невозможно мысли другого человека знать. Как ни близок тебе человек, ты можешь знать его тревоги и заботы, чувствовать, каково его настроение, даже когда он не показывает этого явно, но каковы именно его мысли – этого мы знать не можем. Но одно какое-то побуждение, бывает, открывается нам вдруг так ясно – просто знаешь, что и другой человек знает об этом так же точно, и знает, что ты знаешь. Чего вы оба хотите, что владеет вами обоими, что произойдёт в скором времени, несомненно, неотвратимо произойдёт…
– Чему вы так вдруг счастливы, Лайна Петровна? Лицо у вас больно радостное.
– А будто сами не чувствуете, Владимир? А вы понюхайте! – Татьяна потёрлась щекой о бок огромного таза – из плывуна, говорят, выдолблен, вот так вот цельный из одного куска дерева, это что ж за сказочные великаны в этом-то суровом краю росли? – прикрыла глаза, улыбаясь.
– Ну это да, заметил. Всё здесь такое… прокопчённое…
– Вкусно так… Пааво раз из поездок рыбу копчёную привозил… Знаете, есть в этом что-то такое…
Земное, телесное, пьянящее, грешное, хотелось, наверное, сказать ей. Но говорить не требовалось. Владимир тоже улыбался, опустив голову, с умилением и тихой гордостью глядя на разгорающийся, бодро трещащий огонь, не коварно, не довольно улыбался, как можно б было, будучи причастным к такой-то тайне, а так, как улыбаются чему-то твёрдо знаемому хорошему. Так они хлопотали вокруг печи, поочерёдно поднося охапки поленьев, сердито кашляя на ехидно лезущий в нос дым – затопиться печь затопилась, но это не значит, что так прямо сдастся и не устроит людишкам больше никакого испытания терпения. Иногда невзначай касались друг друга – руки, волос, тоже теперь восхитительно пропахших дымом, ноги дрожали, едва не подкашиваясь, сладкое волнение, которое есть одновременно и нетерпение, и страх, теснилось в груди, и ему отчаянно не хватало в ней места, и оно растекалось по рукам, ногам, до кончиков волос и ногтей, окутывало их обоих неким полем, подобным шлейфу духов – если б это были такие духи с запахом дыма, берёзового веника, мокрого дерева, восхитительной, сшибающей с ног смеси чистоты и грязи…
От этого, что ли, всё? От этого дымного, пряного, волнительного духа, который всё здесь пропитал и их понемногу пропитывал? Что-то дикое, древнее, верно, из глубин, из крови предков поднял… Или почему человек, чего-то так отчаянно избегая, даже в словах и мыслях, вдруг делает этому чему-то такой смелый, размашистый шаг навстречу?
– Славно раскочегарилась… – Владимир, давно уже скинувший тулуп и размотавший шарф, потряс себя за ворот рубашки, обмахиваясь, – сейчас подкинем ещё, потопится маленько – да можно уже стариков звать, да?
Скоро, да, скоро… Это ожидание возбуждает, пугает, очаровывает ещё больше, они ходят, переговариваются о чём-то, слушают Эльзу, рассказывающую что-то из своей, детсадовской, сферы, и снова иногда соприкасаются руками, и кажется, их бессловесный заговор ходит следом за ними – в сени, что-то принести, к бане, помочь Хертте довести до дома разомлевшего с жары деда, к колодцу – Хертта всё боится, что воды не хватит, хотя не первый уже раз Владимиру у них мыться… И никто не видит, и никто не увидит, наверное, им последними идти…
Всё ещё очень жарко, Эльза с детьми быстро управились – Рупе на сей раз полностью сам помылся, пока мать мыла сестрёнку, о чём Ритва, с гордостью за брата, и доложила по возвращении. Последняя возможность отступиться – глаза Владимира в темноте блестят лихорадочно, как-то даже затравленно – чего стоит сдерживаться, из последних сил…
– Лайна Петровна, вы… уверены?
Первые слова – какие там слова, жалкий писк – о том, что владеет ими все эти несколько часов. Полно, стоит ли звуками разрушать это совершенное, жуткое таинство? Тем более – такими… Уверена? О, если она подумает, уверена ли, то она умчится в дом, забьётся в постель, ни за что не сойдёт с кровати в этот вечер, и даже зажмуренных век не раскроет, будет тихо, затаившись под одеялом, шептать молитвы, все, какие вспомнит… Нет, нет, конечно, нет. Будто это можно не начинать… Это уже началось, когда они только вошли под этот прокопчённый свод, когда садились на корточки перед чёрным дьявольским жерлом, молчаливо предрекающим им очередное испытание, они уже знали, не сговариваясь, ни слова, ни намёка не попуская – знали, оба…
Когда одежда вся на гвоздики в предбаннике скинута, и даже нательные кресты там же висят – говорят, конечно, что суеверие это, что перед баней, местом и делом нечистым, крест надобно снимать, чтобы не осквернить, но им-то… им-то и вправду снять надобно, ровно как перед ворожбой… Хотя чего ей, казалось бы, думать об осквернении лютеранского-то креста, больше как украшение, дань традиции, носимого, без всякого того почтения, которое принято к этому священному символу в православной традиции… Кто они теперь? Разве мелкий белогвардейский солдатишко, неизвестно точно, какого роду-племени, приблудившийся, иначе не скажешь, к госпиталю, и великая княжна, скрывающаяся под личиной финки, сестры милосердия? Нет, они мужчина и женщина, и только. Только лишь мужчина и женщина, два тела этих. Разве где-то на теле написаны их имена, и звания, и регалии? Все их личины, и те, что носили перед людьми сейчас, для своей безопасности, и те, которые полагали настоящими своими образами – всё осталось там, за порогом. Говорят, что на тот свет человек с собой ничего не берёт. Однако ж и на тот свет пытается взять, и родовитость, и сановитость свою – в каком платье хоронят, да в каком гробу, да с какими обрядами и почестями… Баня – вот момент истины, вот где мы остаёмся такими, какие мы на самом деле есть.
Жарко и темно. Так, наверное, и должно быть в аду? Тьма и скрежет зубовный. И костры, для всех не раскаявшихся, не заслуживших света божьего рая… В эту-то тьму они и спустились, оставив ангелов своих за порогом, принимая собственную греховную, тёмную, полузвериную человеческую природу. Или может быть, это подобно утробе материнской, где ведь тоже мы пребываем ещё не божьими, грешными, ещё не освобождёнными святой купелью от первородного греха… А освобождает ли она от него всецело, до конца? Если так хрупка, тонка эта нить, ведущая к спасению – нить нательного креста…
Хорошо, что темно. Что по крайней мере, не созерцает она собственной – и его – наготы неприкрыто и ясно, как тогда…
А впрочем, и эта ужасная, мучающая её столько уже времени картина не пугала сейчас. Раз уж они сошли сюда… Раз уж они сделали этот шаг, дерзко и бесстыдно перечеркнули минус, сделав его плюсом – то всё здесь по-другому. И стиснутые, сплетённые в греховной страсти тела уже не отвратительными, мерзкими кажутся – а красивыми. И распахнутый сперва в беззвучном крике наслаждения, а потом – при виде нежданной-незванной гостьи – в крике ужаса рот Нины, и конопатая её, жарко вздымающаяся в расхристанной кофточке грудь, и крепкие, мясистые её ляжки, и толстый, дряблый Степанов зад… Вот именно то, да, что не были они даже близко подобны каким-нибудь греческим статуям, которые, при всей непристойности изображения, всё же почитаем мы красивыми, и казалось прекрасным. Безупречны фигуры Венеры и Аполлона – но кто, кроме кого-нибудь с сумасшествием Пигмалиона, пожелает обнять холодный мрамор, а не живое, горячее, человеческое тело, при всём его несовершенстве оно вызывает желание, а не холодный камень…
Но ей не всенепременно знать, красив ли Владимир без одежды, как и ему не нужно знать этого о ней. Добродетельные супруги под одеялом тоже друг друга не видят, но на ощупь знают другое тело как своё же родное. Её ладони скользнули по его груди – смело скользнули, не отдёрнувшись. Мало разве видела она мужскую грудь, расстёгивая окровавленные гимнастёрки, развязывая чёрные, страшные бинты? Степанида как-то сказала: «А, да если ты одного голого мужика видела – то считай, всех видела, на что там смотреть». Ну нет, она не права, проводя ладонями по груди, бокам, животу Владимира, Татьяна очень хорошо понимала, что от Степана он очень отличается. От Аполлона, конечно, тоже отличается, и это хорошо… Волоски щекочут ладони, часто-часто вздымается, в такт дыханию, шевелящему её волосы, живот… Вот и его руки, сперва робко, потом смелей, всё более жадно, поползли по её телу, обнимая за плечи, очерчивая стан, лаская с несомненной жаждой обладания, смыкаясь на спине, привлекая к себе ещё теснее, ближе, так что не ладонями, всей кожей теперь ощущала она его тело… Могла ли она себе такое даже представить? Взрослая уже девушка, уже невеста, должна была быть готова к тому, чтоб остаться однажды под брачным пологом наедине с другим телом, противоположного, неизведанного мужского строения. Что, кроме страха, каковой не то что не осуждался, а даже предполагался необходимым, как явственный показатель стыдливости, можно было ей испытать? Сейчас – страха не испытывала. Волнение – да, очень сильное, к горлу подступающее, дышать мешающее, но не страх. Что она знала о предстоящем прежде, в другой своей жизни? По обмолвкам и иносказаниям, по избранным, подобающе отретушированным фрагментам? Не дикое время у нас, чтоб к плоти собственной с ненавистью и презрением относиться и плотское общение супружеское отрицать, будто его нет. Однако и не такое, чтобы говорить об этом прямо и ясно. Это было то, что с таким удивлением слушала Татьяна от Зиночки, ходившей на большевистские собрания – «буржуазная мораль» и ещё много незнакомых, режущих слух и сознание понятий…
Вот такое оно, оказывается… Малые части человеческого тела, окружённые плотным кружевом запретов, ограничений, недомолвок, то ли презрения, пренебрежения, то ли страха и даже ненависти, то ли почтения такого, что оно преобразуется в страх – кружево, оно ведь такое, вроде бы и не плотное, но ясно видеть сквозь него нельзя. И ни к чему это – ясно, ни к чему… А у большей части нынешнего её окружения всё как-то проще, и та же Степанида совершенно спокойно о своём сожителе может сказать: «Ну да, орудие его мужское – это, почитай, и лучшее, что в нём есть». А губы Владимира вновь и вновь смыкаются с её губами, всё короче, томительней промежутки между поцелуями, всё глубже эти поцелуи – думать о том, скольких он мог целовать в жизни своей, скольких так же сжимал в страстных, яростных объятьях, Татьяне совсем не хочется – ведь не может она представить, в самом деле, чтоб он невинным был… Ну так и что? Вовсе не в обиду это неравенство их. Часто ли, говорили и нынешние приятельницы её, мужчина под венец целомудренным идёт? Да скорей, поищите-ка да покажите такого. Девку-то ещё можно проверить, невинна или нет, а мужика как проверишь? Да и смысл в этом какой? Оно и правильно, что бывалый уже, а так ведь чего доброго, с задачей своей не совладает… И опять же, мысль эта, тогда отвратительная, гадкая такая, сейчас правильной казалась. Пусть так – она не знает, как обнимать, как целовать, а он и более того знает, ему и доверится… И в том, как покрывал он жадными поцелуями всю, как подхватил её ослабевшее, дрожащее тело, и, не доверяя крепости собственного, так же охваченного сладостной лихорадкой, подкашивающей, с ног сбивающей, притиснул к гладкому, как тот же плывун отшлифованному полку, был для неё источник не страха, а уверенности.
Уж должно было её хотя бы испугать прикосновение одного естества к другому, но – не испугало. Не отшатнуться, не сжаться – только коротко вскрикнуть, в странном ликовании и ужасе – вот оно, и с нею, и в её жизни, этот миг, который так многое меняет, но не жаль этого безвозвратного, с такой отчаянной лихостью пряного дымного духа – не жаль, а сам момент короткой, пронзительной боли без крика встретила, да и сколько там было той боли, сразу захлебнувшейся, как и она сама, в восторге – вот от этого немыслимого и естественного, проникновения тела в тело… Крепче стиснула его плечи, неосознанно, без всякой мысли, движением тела, не разума, крепче его в себя вжимая. И почему-то ведь, прямо-таки с удивлением говорила Зиночка, женщинам это действо тоже приятно бывает! Это в своё время стало открытием для Зиночки, мать-то воспитывала её в строгости, и до какого-то времени полагала она, что женщина на тяжкое это дело по двум причинам идёт – по причине правильной, в браке, как на необходимое для деторождения страдание, и по причине извращённой греховности, как бывает это с блудницами. Но потом заболела, а потом и вовсе померла мать, и Зиночка перешла под опеку тётки, а та женщиной была уже куда более простой, мирской, разумной, и рассказала племяннице, как до того родной дочери, с какой радостью и нетерпением ждала венчания, чтобы отдать мужу своему весь пыл своей сумасшедшей влюблённости, свою цветущую юность и невинность, как прекрасно это – иметь мужа, которого можно целовать без всякого опасения осуждения, и какого сочувствия достойны те, кому по тем или иным причинам не повезло наслаждаться радостями любви узаконенной, освящённой… Так Господь устроил, что женская красота с мужской красотой соединиться во взаимном любовании и восторге хочет, и так люди устроили, что не всякое пылающее страстями сердце может найти этим страстям законное, в тихой семейной гавани утешение.
Как-то иначе, конечно, она должна была это представлять, более спокойным, сдержанно-возвышенным, как всякое исполнение долга, а не как дикое, безумное биение, то ли на битву похожее, то ли на совместное беснование. Ах, откуда вовсе взялось это слово – долг? Долг может быть, лишь когда двое, соединённые узами, не любят друг друга – не желаю, а должен. Как искупление перед Богом кривизны душой пред алтарём. Может ли быть долг, когда в любви взаимной тела, как сердца, спешат опередить друг друга в дарении наслаждения – это не только не трудно, а и невозможно без этого, ведь неистовый восторг этот грудь, чего доброго, разорвёт…
– Люблю, – шептала Татьяна в мокрые русые кудри Владимира, – люблю…
Его жаркие, сладкие губы тыкались куда ни попадя ей в лицо, шею, грудь, ладони:
– И я люблю, люблю, Лайна, прекрасная, милая…
После того-то, смеясь, уговорила его окончательно перейти на «ты» – после такого-то выкать? Одевались, ещё не глядя друг на друга, ещё смущаясь, но – не жалея, ни капли не жалея… И как в доме потом, распивая чай, переговариваясь с Эльзой и Херттой, ничем не выдали? Всё, казалось бы, на лицах должно было читаться…
С Херттой, конечно, Татьяна потом разговор завела. Сперва с нею одной, Пертту пока открываться нерационально боясь – не за отца его почитала, так за некого опекуна, и коли накричит, ударит даже – не ответила б ни словом протеста.
– И теперь думаю я, матушка, что правильно б, наверное, было жить Владимира к себе привести. Потому как сказал «а», говори и «б», коли состоялось между нами это – следует не зажиматься, как полюбовники, по углам, а открыто жить…
– Не возражу, дочка, рассуждения твои правильные. Приводи, я не против. И Пертту, думаю, против не будет, Владимир человек, как видно, хороший, если уж ты, испытав своё сердце, всё же любовь свою ему отдать решила. Не родители мы тебе, чтоб благословение давать, но для людей-то – родители, так не увидим причин, почему б, раз тебя как дочь приняли, и его не принять как зятя.
– Но ведь, матушка… Пожениться-то, как полагается пред Богом и людьми, мы не можем, для людей-то разная у нас вера, хотя на деле одна… И открылась бы я, хотя бы в этом, но тут ведь опять же, сказал «а» – так говори и «б», и вместе с тем, что православная я, пришлось бы мне открыть и имя своё крестильное, а этого я никак не могу, нерушимой клятвой связана. И стыдно мне, матушка, будто ради жизни своей жалкой верой поступаюсь, тут и хорошо даже, что святых ликов не вижу – сгорела б со стыда… Что ж, он согласен без венчания, говорит, что неволить меня насчёт веры не хочет… Может, и впрямь распишемся мы только, это ведь теперь и без венчания можно. Только стыдно мне ещё и перед памятью настоящей вашей дочери, которой имя я действиями своими позорю…
– Ну, от Христа ты ведь, дочка, не отрекалась, и мы ведь христиане. Что до Лайны бедной, и она ведь в похожей ситуации жила, видно, приняв имя её, ты и часть судьбы её приняла. Одного только и можем желать – чтоб твоя-то судьба счастливей вышла. Ты делай, как разум и сердце подсказывают, одно без другого не слушай, только в совете, и не горюй за имя – знаешь ведь, верно, у иных племён два имени человек носит, и имени своего крестильного никому не открывает, оно у него тайное, только для Бога. Так пусть и у тебя будет, покуда по своему усмотрению Господь чего-нибудь другого не устроит.
В госпитале никому, конечно, прямо они о своих отношениях не открывали, в обращении с Владимиром, как с подчинённым, Татьяна всё так же взыскательна была, но значительное потепление их отношений не замечено, конечно, быть не могло. Шептались, рассуждали, конечно… Ну и пусть их судят. Плохого в этом нет, любопытство одно, а оно хоть и грех, а извиняемый. С переездом пока не спешили – не такое простое это дело, обустроить место для новой молодой семьи.
– А может, дочка, вам отдельно жить? – предложила раз Хертта, – своим углом, своим умом…
– Что ж вы, матушка, гоните меня?
– Да сохрани тебя господь! В мыслях не было! Да только всякая ведь молодая семья отделиться б желала, что с тёщей и тестем, что со снохой и свекровью жить никому в мёд и сахар не кажется, да мало кто может… А вы так что же, напротив, большим гнездом жить готовы?
– Пожалуй, матушка. Не на Эльзу ж одну все заботы о доме и о вас сваливать? Да и оно как-то теплее, веселее вместе… Коли надоедим, так конечно, уйдём, но уж как-то лучше быть послушными детьми под родительским крылом, чем одинокими щепами, в бурный поток отпущенными… От вас мудрости для будущей семейной жизни учиться будем, и за мудрость эту сыновней почтительностью и заботой платить будем.
– Ну-ну, ты за мужика-то своего не решай, – смеялся Пертту, – известно ведь, для мужика страшнее зверя нет, чем тёща. Хоть матушка наша и клад, как на неё ни посмотри, а всё одно – тёща.
– Ты не гуди, старик, – махала рукой Хертта, – как молодые определят, так и будет. Нам что? Отнял бог дочь – другую дал, вот видать, отнял сына – так другого послал… Правду сказать, потому мы так говорим, дочка, что ведь с начала самого готовили себя, что только временно ты нам дана, и однажды нас покинешь. Покидать родителей, уходя в мужний дом – оно естественно, так оно и привыкнуть легче будет.
– Ну, а коль нет у твоего Владимира дома – что ж теперь, дом с собой человек не таскает, главное – чтоб руки и голову захватил, а остальное всё наживётся. Я тоже вот дом свой, в котором родился, в котором отец мой и дети мои родились, оставил – что ж теперь? Новый дом поставим, получше прежнего. Летом, что скажешь, начнём строиться? Поди, силы старика не оставят, и кому пособить, найдётся?
