Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 54 страниц)
– Гос.. подин Никольский… Раз уж вы знаете о моей болезни, вам не нужно объяснять некоторые вещи… Вам вдвое, если не втрое легче будет осуществить задуманное, если это будет касаться только моих сестёр. Если я останусь здесь, с отцом и матерью. Вы должны понимать… Достаточно неблагодарное дело спасать умирающего.
– Не может быть и речи! – резким тоном ответил Никольский, как раз поднявшийся, ввиду того, что разговор полагал оконченным, – если вы, Алексей Николаевич, не полагаете, что я здесь попусту сотрясал воздух, говоря о необходимости спасения детей, то согласитесь ведь, что было бы странновато – вывезти ваших уже взрослых сестёр и оставить здесь вас! Не ваша задача считать наши усилия, ваша задача их оправдать!
Алексей вспыхнул, опуская глаза, но, взяв себя в руки, всё-таки отпустил руку отца и попытался встать. Попытка не увенчалась успехом, ноги пронзила острая боль, отчего он чуть слышно ахнул и опустился на стул.
– Вы верно подметили, господин Никольский, моих взрослых сестёр…
– Алексей! – бывший император сердито посмотрел на сына.
– Позволь мне договорить, отец! Мои взрослые сёстры, при всём ужасе разлуки с близкими и дороги в безвестность, по крайней мере имеют здоровые руки и ноги. Они не доставят вам и малой толики моих проблем.
– Прекрати немедленно!
На этот раз Александра попыталась одёрнуть сына, но он и это пропустил мимо ушей, продолжая:
– Не знаю, достаточно ли хорошо вы себе представляете, чего стоит поддерживать мою жизнь. Вокруг меня всегда, всю мою жизнь, были врачи, меня носили на руках в самом прямом смысле. Состояние, в котором я сейчас, не худшее из возможных. Просто споткнувшись и упав, я пущу прахом все ваши усилия, как бы ни желал, в самом деле, их оправдать, вы ведь и сами понимаете!
– Что самое интересное, понимаю, – ядовито огрызнулся Никольский, – в этом я с вами полностью согласен! Но вам придётся усвоить и принять две вещи – первое, это что мы категорически не можем позволить этим выродкам свалить на нашу партию вину за ваше уничтожение, второе – что я не могу позволить, если только хоть сколько-нибудь свободен в своих действиях, убийство ребёнка! Разумеется, всего надлежащего комфорта я вам не обещаю обеспечить… Уж во всяком случае, сей же момент. Но повторюсь, ваше дальнейшее обустройство – не ваша забота. Найдём какую-нибудь больницу, или частного врача, для которого вы будете не слишком большой обузой.
– Вы ведь даже не можете сказать, ни нам, ни кому-либо ещё, сколько времени это продлится! И всё это время я буду тяжёлой и опасной ношей для кого-то? И если то, чего вы опасаетесь, всё же случится… Вы всё равно рискуете жизнями наших родителей, жизнями наших двойников – каковы бы они ни были, но это ведь тоже живые люди, обречённые люди, почему же не рискнуть так же и моей, всё равно висящей на волоске? Если вас интересует моральная сторона вопроса – вам всё равно придётся смириться со смертями, которые будут в любом случае. Вам… Всё равно жить с этим.
– Разговор, полагаю, всё-таки окончен, – Никольский повернулся к выходу, – благодарен за трогательную заботу о моей душе и тяготеющем на ней, но решайте всё же с вашими родителями, полномочны ли вы принимать решения сами за себя.
В эту ночь так никто и не смог уснуть. Комнаты были наполнены тихим шёпотом – то отчаянным, то яростным, то глухим, безнадёжным – в большей степени, чем воздухом. Николай недвижно стоял у окна, глядя на залитый мертвенным лунным светом сад. В этом свете лицо его казалось ещё бледнее, измученнее, он выглядел призраком его самого. Александра стояла рядом, но в тени, только глаза блестели лихорадочно, отчаянно.
– Поверить не могу, что мы сами, сами отдаём им наших детей… В безвестность, в тьму, в кровавый хаос…
– А что нам ещё остаётся? – горько усмехнулся Николай, – будто, откажись мы, это уберегло бы… Если им пожелается – что не даст им убить их здесь, на наших глазах, кто или что удержит их руку от беззакония, если до сих пор не удерживало? Всё одно, безопасного пути – нет, гарантий – нет, мы или рискуем – или нет, и быть может, это даже фикция, что у нас действительно есть выбор… Правда в том, Аликс, что мы согласны на это, безусловно согласны, потому что не хотим, малодушно не хотим видеть их смерть. С той минуты, как мы выпустим их из-под нашего крыла, мы не будем ничего знать о них, и сможем тешить себя верой, что они живы, где бы они ни были…
– Именно так, – кивнула Аликс, – за этот малый шанс я не могу не ухватиться, потому что… Потому что здесь я не вижу шансов. У нас нет выбора, у нас нет способов… Мы беспомощнее были только в младенческой колыбели! Кто бы ни был этот Никольский, какую бы дьявольскую игру ни вели скрывающиеся за ним силы, я хотя бы на малую толику хочу верить, что слова его – правдивы…
Николай повернулся, сжал руки жены в своих.
– Всё в руках божьих, Аликс. Никогда ещё так ярко и сурово не являлся нам смысл этих слов. Только Господу мы можем вверить наши жизни и жизни наших детей. Не оружию и не деньгам. Не положению и не союзникам и сторонникам. Господу. Если Господу будет угодно спасти наших деток, он сделает это и руками господина Никольского. Если Господу будет угодно призвать нас к себе, послав нам сколько угодно позора и мучений – кто мы, чтобы полагать, что можем изменить его волю? И монарх – раб божий. Следовало однажды вспомнить об этом.
– Ты прав. Однако… Меня волнует Алёша… С какой яростью он отстаивал своё намерение последовать нашей судьбе… И мне страшно за него, Ники. Страшнее, чем за девочек. Они совсем ещё дети… Но я думала, я знаю, чувствую, что происходит в их душе. Мы так старались их беречь… Не перестарались ли мы? Они не готовы к подобному, слишком не готовы. И мы не хотели думать, не хотели верить, что его недуг, при всей нашей защите – глупой защите нашего молчания! – может подточить, сломить его дух… Мы думали, наша любовь защитит, оградит его от жестокости мира – ладно, но оградит ли она его от него самого?
– Мы поговорим с ним, Аликс. Времени не так много, но оно пока есть. Убедим его, он умный мальчик, поймет.
– Мы думали, что понимаем, какая тяжкая ему досталась ноша, мы думали, что сможем её облегчить. Никто не может облегчить ношу другого, Ники. Как ненавижу я сейчас своё бессилие… Мы должны признать перед нашими детьми, что мы, родители, не смогли защитить их. Что доверяем их жизни первому встречному, уповая, что в нём есть капля совести и благородства… И на то, что наши бедные, невинные дети окажутся достаточно мудры и благоразумны, чтоб не стать пешками в чужих играх… А должны ли они это суметь? Мы-то стали.
Во второй комнате тоже не спали.
– Абсурд! Безумие! – разорялась Ольга, – о чём думают папа и мама, как позволяют так бесстыже играть на их эмоциях? О, я вся в нетерпении посмотреть на эту свою двойницу…
– Размечталась, – хмыкнула Татьяна, – слышала же, нам с ними общаться незачем и не положено. Жаль, конечно, я б на свою тоже не отказалась посмотреть. Хотя и опасаюсь, что потом одна мечта б была – забыть как-нибудь…
Сестра сидела на расстоянии ближе вытянутой руки, но и лицо, и фигура её тонули в тени угла, куда не доставал льющийся в окно лунный свет, однако отчего-то Татьяна была уверена, что лицо сестры залито слезами, что плечи её сотрясаются от сдерживаемых рыданий – хоть она и не пропускает их в голос. Старается не пропускать…
– Они займут наше место, наденут наши платья, наши имена… А мы… чужие имена, чужие одежды. Может быть, людей, которые уже мертвы, или… И он говорил – фальшивые семьи… Я не знаю, что может звучать ужаснее, быть не собой, забыть себя, не сметь вспоминать… Имени своего бояться, лица своего бояться… Отзываться на другое имя, кого-то чужого называть отцом или матерью, или братом…
Глаза самой Татьяны были сухи. И, она клялась, и надеялась сдержать эту клятву, останутся сухими покуда это требуется, пока не останется далеко позади этот дом, этот город, родные люди…
– Я тебе скажу, что может быть ужаснее. Знать, что вместо себя, в нашей роли, оставляем чужих. И… Я не была бы счастлива, конечно, знать, что вместо нас невинные, благородные люди рискуют своей жизнью… Но если уж они действительно таковы, как говорит Никольский, люди, по которым плачет тюрьма, если уж не петля – то нам предстоит уезжать и думать, с кем мы оставляем наших бедных родителей. Нет, как ни посмотри, для нас ни одного пути, который не был бы болью, испытанием, тяжестью на сердце – и не был чреват новыми, непредставляемыми сейчас страданиями. А кроме того, вспомни, что не только с родителями, но и с Алёшей нам предстоит расстаться. Всего несколько дней нам осталось быть вместе, и мы даже не знаем точно, сколько, каждый может быть последним…
Ольга двинулась в темноте, оказавшись чуть ближе к свету, глаза это её блеснули или слёзы на ресницах? Сейчас Татьяна совершенно не готова была отчитывать сестру за то, что ведёт себя так, будто младше – она. Не повернулся бы язык.
– Дорогие, – раздался с другой стороны шёпот Марии, – слова ваши, конечно, справедливы и действительность несомненно кошмарна… Только будьте уж справедливы и замечайте в ней и положительные стороны! Почему же вы не думаете о том, что это ведь долгожданная возможность выйти наконец отсюда, покинуть эти опостылевшие стены – и хоть всё равно с риском для жизни, но с некоторой помощью, а не только надеждой на заступничество божье… Почему не радуетесь тому, что в ком-то из наших тюремщиков нашлось всё же что-то человеческое, и они готовы способствовать нашему спасению – пусть из своих интересов, конечно, но готовы спасать жизни, не только губить… И почему не держите в голове, что разлука не обещает быть непременно вечной, что грядущего мы не знаем, конечно – но значит, не знаем и такого, чтоб оно непременно сулило нам только новые беды! Будем терпеливы, благоразумны – может быть, это совсем и недолго продлится? Он ведь говорил – не он один, но и его сторонники ищут доказательства против злоумышленников… Может быть, мы и обвыкнуть на новом месте не успеем, а они уже раскроют всех заговорщиков, и мы снова сможем собраться вместе, уже никого не таясь, зная, что наша любовь и верность проверены испытанием… Да и эти злодейки, которые назначены нам в подмену – может быть, за помощь получат какое-то снисхождение, и сумеют начать новую жизнь…
– Машка есть Машка, – фыркнула Ольга, – вся в романтических мечтаниях, весь мир у ней добрая сказка…
Однако по голосу слышно было – спорит больше по привычке. Что-то из слов сестры всё же имело для неё значение…
– А по-моему, Машка права, – отозвалась с соседней кровати Анастасия, – нас спасти хотят, дурочки, радоваться бы этому нужно… Ещё неизвестно, конечно, выйдет ли что-нибудь с этой затеей… Хотя лучше сейчас поплакать, а ближе к самому делу успокоиться и мыслить трезво. Вспомните, быть может, романы, которые читали… Ну да, и не только те, что разрешала маменька, чего там… Там героиням, вроде бы, и потяжелее бывало.
– Книга есть книга, а жизнь не роман, здесь не по-писанному.
– Ну кто ж знает? Книгу романист писал, а нашу жизнь Господь Бог пишет. С чего ж вы решили, что он автор недобрый и к нам не благосклонный?
Ольга покосилась на сестру с некоторым скепсисом – обычно разговоры, отдающие религиозной кротостью и рассуждениями о воле божьей, для Анастасии мало характерны. Но Анастасия взгляда её видеть никак не могла, так что был этот укор, в общем-то, впустую.
– Какая-то авантюрность в тебе странная говорит, – нахмурилась Татьяна, – неуместно тут про книги. Неуместно и неумно.
– Это ж почему? Разве книги мы не для того читаем, чтоб чему-то учиться? Ну вот и из романов чему-то научиться можно, не только из географического атласа. А урок этот в том, что тому Бог не помогает, кто сам сидит сложив лапки. Если мы от этой помощи откажемся и будем дальше тут сидеть, ждать какого-нибудь проблеска – то если случится с нами беда, о которой нам тут намекали, то так нам и надо. И если уж о родителях говорить – да, даже спорить не буду, что им предстоит – это и представлять страшно… Но зато если кто-нибудь придёт, будет угрожать им, что убьёт нас, например – то эти угрозы ничего стоить не будут, потому что настоящие их дети будут далеко и в безопасности…
Алексей старательно делал вид, что спит, по крайней мере ровно до того момента, как родители уснули, а за стенкой перестали слышаться голоса сестёр, то спорящих едва различимым полушёпотом, то громко высказывающих своё негодование, будто совершенно не думая, что находящиеся за стенкой родители могут их услышать. И это дай-то бог, чтоб не услышал конвой снаружи… Конечно, при всём понимании, что это согласие родителей есть высшая точка отчаянья, с которой утопающий хватается за соломинку, и может быть, наутро они сами пожалеют о своих словах и будут готовы взять их назад, принять это без боли, протеста, слёз невозможно. И невозможно забыть об услышанном, а тем более о сказанном в ответ. И можно просто корить себя за то, что не смолчал, что сказал при родителях то, что нельзя было говорить никогда, но если б он хотя бы при этом был услышан…
Встать с постели, не разбудив при этом спящую мать, было сложной задачей. Привыкшая прислушиваться к каждому шороху, сидящая по ночам у его постели во время обострения болезни, она имела очень чуткий слух. Алексей, чувствуя, как боль раздирает, кажется, даже его мозг, всё же очень медленно прокрался мимо постели родителей, на цыпочках выскользнул за дверь, где находилась спальня сестёр. Ольга и Татьяна спали спиной к двери, и его не могли увидеть, даже если они, как и он ранее, только изображают, что спят. Аня спала совершенно точно, положив руку под подушку и чему-то хмурясь во сне. На секунду Алексей задержал взгляд на спокойном и безмятежном лице спящей Маши. Казалось, её не тревожат печальные события, по крайней мере на круглом лице сестры не было отпечатка тревожных дум.
Когда он вышел из их спальни, мальчик даже не сразу понял, что именно заставило его замереть на месте. Первобытный страх перед темнотой, свойственный детям и суеверным людям, сказал бы кто-нибудь. При свете дня Алексей и сам мог посмеяться над таким страхом – чем старше он становился, тем легче было над такими глупостями смеяться, но сейчас всё было как-то серьёзно и не до смеха. Темнота не была кромешной, но от этого не легче – рассеянный свет из окна и причудливо переплетающиеся тени воскрешали какие-то позабытые кошмары, про тёмный лес и живущее там что-то неопределимо-страшное, темнота была живой, дышащей, она смотрела на него. Так чувствует себя, наверное, маленький зверёк, ещё не видящий хищника, но несомненно уже чувствующий его присутствие, его движение, дыхание, и ужас парализует его члены. Невольно перекрестившись, Алексей сделал еще шаг, и только теперь различил в темноте человеческий силуэт. Шумно сглотнув, мальчик повернулся к стене, самому темному участку помещения, и встретился с как будто изнутри светящимися глазами Никольского.
Тот немедля вскочил.
– Что вы здесь делаете? Почему вы встали? Разве вы не знаете, что самостоятельные передвижения не положены? Тем более ночью, тем более вам? – резко спросил он свистящим шёпотом.
– Не говорите так громко, пожалуйста… – стушевавшись, проговорил Алексей. Затея поговорить тет-а-тет уже не казалась такой хорошей. Это уже не был бесформенный, как сама темнота, заполняющий всё сущее страх, это был страх вполне реальный и предметный, но легче ли от этого? Но и отступить теперь было просто глупым и позорным. – я передвигался всего по двум спальням, а это не запрещено, насколько я помню, здесь же я сделал всего три шага, это немного, хотя много для меня. И далее идти не намерен, так как уже пришел туда, куда желал. Я хотел поговорить с вами, однако если кто-нибудь услышит нас и проснётся, боюсь, это будет невозможно.
– Вот как? Вы полагаете, что ещё не всё сказали, – Никольский встал и приблизился к краю светового пятна, – или у вас появились новые аргументы? Не понимаю причины вашего упрямства. Вы не хотите жить, или не уважаете желания ваших родителей, чтобы вы жили?
– Ни то, ни другое, господин Никольский. Я понимаю, что у вас могло создаться такое впечатление – что мной владеет отчаянье, и что это отчаянье стало моим эгоизмом, заслонило для меня чувства и желания и моих близких, и всех других людей, включая вас. Да, не отрицаю, бывали моменты, когда я чувствовал нечто подобное, но в таких случаях я вспоминал о покалеченных на войне солдатах, которые благодарят Бога за то, что остались живы, напоминал себе, что мои страдания не самое страшное из того, что может постигнуть человека. Но сейчас совсем другое дело, и не в том вопрос, хочу ли я жить. А в том, что моё спасение может осложнить всё дело, поставить под угрозу спасение моих сестёр. И… я не хотел говорить этого при родителях, я и так сказал больше, чем можно позволить себе в нормальных, не таких критических обстоятельствах, мне стыдно за это, но я не мог иначе… Но ведь вы сами признались, что нашли двойников для моих сестёр, но не для меня. А возможно ли это вообще? Что вы будете делать, если к нужному времени так и не найдёте? Не лучше ли сразу отказаться от самого замысла, как нереализуемого и не стоящего того? Быть может, вы не могли прямо сказать моим родителям, что для меня нет спасения – так и не говорите, скажите потом, когда будете увозить девочек, пусть какое-то время они ещё надеются… Но не тратьте на это свои силы. Я думаю в то же время… С одной стороны мои отец и мать готовы сделать всё, конечно, чтоб меня спасти, с другой… Их утешило бы, если б я остался с ними. Поддержало. Если б они лишились не всех детей разом, если б среди чужих и настолько сомнительных лиц осталось одно родное… Это так же придало бы картине достоверности, разве нет? Разве это не лучше – и для вас, и для нас?
В темноте невозможно понять, каков он, этот взгляд, что в нём – раздражение, неприязнь, изучение, усталость? Взвинченным нервам может показаться всё это в равной мере.
– Не лучше. Лучше – иметь запасной вариант на случай непредвиденных обстоятельств, но это опять же не ваша забота. Я не собираюсь сейчас распинаться перед вами, уверяя, что мы найдём не один способ, так другой. Поверьте, в последнюю очередь я щадил бы чьи-то трепетные чувства, если б на самом деле не имел тех намерений, о которых сказал. Возвращайтесь к себе и настраивайтесь на предстоящее. Разумеется, вам это тяжело вдвойне и как ребёнку, и как больному, но выбора у вас сильно-то нет. Таковы обстоятельства.
Алексей, глаза которого пообвыклись немного к коридорному мраку, проковылял к ближайшему стулу и неловко присел, умоляя небо только об одном – не расплакаться. Он надеялся, что в сидячем положении боль отпустит его или по крайней мере станет меньше – как же он ошибался.
– Мне правда жаль, но я не могу выполнить ваше распоряжение сей же момент. Мне просто необходимо немного отдышаться, прежде чем предпринять обратный путь. Я посижу, совсем немного, просто собраться с силами, а вы, если хотите проследить, чтобы я действительно сделал это, посмотрите – и скажите, что вы видите? Вы мало были здесь, чтоб наблюдать, но вы наверняка могли слышать от нашей охраны, как практически вся семья и прислуга хлопочет вокруг меня. Охрана смеётся над тем, что для меня и путешествие в ванную – событие и подвиг. Разумеется, так бывает не всегда, однако я на грани такого состояния был и буду всю мою жизнь. И сейчас я именно в таком состоянии, когда моё тело – мой злейший враг и палач, другого и не надо. И вы говорите о побеге, о путешествии куда бы то ни было? Положим, мне помогут покинуть дом. Положим, меня отвезут туда, куда прикажете вы, разместят там, куда прикажете вы… Неужели у вас на примете человек, который настолько сострадателен, или же настолько вам обязан, чтоб обречь его на то, что все эти годы приходилось выносить моим близким? На сколько хватит самого великого сострадания – тем паче, что вряд ли вам по душе сострадание к тому, кто может, и не является предметом вашей ненависти, с ваших слов, но не является и предметом вашей симпатии? Или на сколько хватит самого высокого чувства долга?
Так и не выступив в пятно света, Никольский оставался тёмным силуэтом, и было даже странно смотреть на него и осознавать, что это живой человек стоит сейчас перед ним, а не отделившаяся от стен ночная темнота, обретшая голос и дыхание. Размышляющая сейчас, что ему ответить.
– Один вопрос, Алексей Николаевич. Как вы собирались управлять государством?
Алексей нервно рассмеялся.
– Я собирался? Я не виноват в том, кем родился! Не виноват в том, что родился цесаревичем, не виноват в своей болезни… Вашими стараньями, я больше не будущий государь, но вот так же отменить мою болезнь вы не можете!
– Верно. Но я могу предложить вам не быть вечно страдающим куском венценосной плоти, ненавидящим в себе в равной мере желание жить и желание умереть, а попытаться сделать то, что считали для себя немыслимым. Вы не можете изменить своё прошлое, но вы можете что-то сделать для своего будущего. Выше вы говорили о солдатах, благословляющих жизнь несмотря на перенесённые раны и увечья. Рад, если вам действительно попадались лишь те, в ком говорило мужество, воля к жизни, а не малодушие, рад, если за волю к жизни вы не принимали смирение, апатию, не дающую человеку выбрать смерть, но так же не дающую и выбрать жизнь. Так если вам действительно дорог пример этих людей – вы поступите так же. Проживёте столько, сколько будет вам отпущено, столько, сколько сможете сражаться со своей болезнью, а не позволите принести себя в жертву не благу страны даже, а интересам кучки беспринципных негодяев. В моей власти только дать вам шанс, а не обеспечить всю вашу дальнейшую жизнь, это верно… В том смысле, что я не могу прямо сейчас сказать, где вы будете жить, у кого, и тем более как долго. Я не знаю этого пока сам. Но это можно решить уже после того, как мы выберемся отсюда. Даже если вы полагаете, что жизнь на новом месте будет много трудней, чем здесь – должно ли это останавливать вас?
Алексей замолчал. Всё то, о чем говорил этот человек, было и верно и правильно, до известной степени. Точнее – ровно до того момента, как он пытался представить себе эту эвакуацию – и чувствовал, что хотел бы в панике бежать от самой смутной картины. Казалось бы, сама мысль о возможном спасении должна вселять радость и нетерпение – а вселяла один только страх. Тому было достаточно причин – разлука с любимыми родителями и сёстрами, и то, что все они, кроме отца с матерью, будут так же разлучены между собой, и полная безвестность предстоящего пути, и необходимость зависеть, необходимость лгать о себе. Не говоря о том, что родителям может и не повезти в случае, если на них действительно совершат покушение, об этом попросту тошно думать, как и об этих двойниках, которые должны будут в таком случае отдать свои жизни за них – кем бы они ни были, но невозможно знать о чьей-то смерти и не чувствовать скорби, не чувствовать себя соучастником… Да, как ни тошно и беспросветно существование здесь, но оно по крайней мере известно и знакомо, а побег… не приведёт ли к чему-то во сто крат худшему, чего сейчас и не представить? Да, этот человек прав, это трусость, и никак иначе, но хоть тысячу раз назови это трусостью, не станет легче.
– Видимо, не должно… Знаете, вас стоит поблагодарить за одно только это доброе намерение, даже если оно и не осуществится. Хотя возможно, сами вы не назвали бы его добрым, а только отвечающим вашим интересам, ведь вам не за что быть к нам добрыми. Но вы вселили смятение в сердца моих близких, и это смятение лучше уныния. Я слышал, как девочки говорили, как это прекрасно, что в ком-то из вас можно встретить справедливость и благородство. Не обижайтесь, мы узнали достаточно страха за это время… Но теперь кроме страха появилась и надежда. И хотя к тому прибавились новые страхи… Говорят, что жалеть о не сделанном куда горше.
========== 15 июля. Операция “Царское зеркало” ==========
Хотя ночные волнения никого не оставили полностью, как вода после дождя под лучами взошедшего солнца в одночасье не высыхает – всё же было солнце, всё же было приподнятое настроение, кому-то показалось бы, быть может – необоснованно приподнятое… Всё же, должна была себе признаться даже Татьяна, брошенное Марией о предстоящем освобождении из этих стен оставило след и в ней. Не отрицая, что впереди ровно ничего лёгкого и беспечального – однако смена опостылевших декораций на живой, настоящий мир, который уже больше года они видели преимущественно из окон, как ни страшен и непостижим этот мир сейчас – это возможность жить… Не от страха перед возможными заговорщиками тут уже можно бежать, а от безысходности тюремного режима, насколько силён страх смерти, когда чувство беспомощности и бесправности выпивает жизнь по капле? Так, наверное, корабль, стоявший на мели, заброшенный и медленно разрушающийся, будет счастлив нахлынувшей волне, вырывающей его из плена песка, пусть она и угрожает разбить его в щепки…
Она видела, как смесь тревоги, нетерпения, сомнений, воодушевления захватывает её сестёр, и видела, что им куда сложнее сдерживать, скрывать эту взбудораженность. Наилучшим выходом, конечно, было занять руки, да и голову, работой. С утра Татьяна и Мария, пока Ольга и Анастасия выводили на прогулку Алексея (маменька протестовала, потому что с утра было ещё довольно прохладно, однако он настоял), помогали Ивану Михайловичу на кухне – месили хлеб. Едва развернулись все на одной кухне – там же над кастрюлей шаманил Юровский, жаль, не видела Ольга, сказала бы, что зрелище любопытное. Сновали под ногами белобрысый Мельников и поварёнок Лёнька, получая соответственно каждый от своего начальства различные поручения.
– Яйца-то кончаются… – вздохнула Татьяна, катая в руках пышную будущую булку.
– Не вопрос, достанем, – отозвался Юровский, отмахиваясь от Мельникова, не вовремя сунувшего ему подвявший пучок укропа, – кого послать, найду…
– Быть может, заодно… – робко подала голос Мария, не особо надеясь на успех, – нитки кончаются… Для вышивания… Красные и жёлтые особенно нужны…
– И это не проблема, заодно и ниток закажем.
Наверное, подумала Татьяна, ему самому облегчение немалое – вывести хотя бы часть из них из-под своей ответственности. На кой же только сестра про эти нитки… Им здесь, может быть, совсем немного осталось быть, и кому в таком состоянии будет до шитья… Хотя нет, правильно. Лучше ничем не выдавать своих ожиданий, вести себя именно так, как вели бы, если б не было этого ночного разговора. Мало ли, кто из находящихся в доме может услышать, кто не входит в число доверенных…
В кухню, а потом в кастрюлю сунул нос Антонов, посвежевший и непривычный без своей щетины.
– Скоро готово, что ли?
– Да уже.
– Прямо невероятно возбуждающе, хочу сказать… А неужто кошерно?
– Ужасно остроумно, – огрызнулся Юровский, – вам прекрасно должно быть известно, что я крещёный лютеранин. Зачем пожаловали, кроме как слюны в кастрюлю налить?
– Да там эти… бабы пожаловали… Мыть-то…
– Ладно, пойду, разберусь… Снимай, разливай пока.
Потом была уборка. Сёстры сновали весело туда-сюда, сдвигая кровати, деловитые женщины таскали вёдра, шикая на попадающихся на пути солдат, остальная семья вместе с прислугой обедали, там же сидел, лицом к обеим дверям, чтобы наблюдать за происходящим, Юровский, рядом с Алексеем, которого тоже выкатили на коляске.
– Как ноги сегодня?
– Лучше, – соврал Алексей.
– Что за болезнь у тебя такая злая… А на воздух правильно, что выбрался – для здоровья необходимейше. Только кутайся в следующий раз получше, чтоб не прозвездило… Хотя сейчас-то распогодилось уже, вторую прогулку хорошо погуляете. Ну и погода, мать её, то жара, то дождь, и всё в один день… Да что там ещё такое?
Антонов сегодня, видимо, заделался главным вестником.
– Да там какие-то две монашенки пришли, спрашивают, чем помочь могут…
– Гони их в шею… А, не, погоди… Им-то мы про яйца и нитки и препоручим…
Вторая прогулка и правда выдалась славной. Ветер, в сравнении с утром, практически стих, и хотя всё равно было прохладно, выглянувшее солнышко заметно пригревало и изумительно играло на повисших на листьях и травинках каплях. Алексей уговорил сестёр поднять его из коляски и, взяв с двух сторон под руки, немного провести туда-сюда по дорожкам сада. Он крепко стискивал их руки, думая невольно о том, что очень скоро им придётся расстаться. Хотя ведь может быть, что и не придётся? Может ведь быть, что вот сегодня, или завтра – этих таинственных злоумышленников, что хотели их убить, поймают… И тоже ведь будет хорошее в том, что легче будет сносить тяготы заключения ввиду прошедшей угрозы вероятно долгой разлуки…
Потом они с Лёнькой строили домик из спичек – Лёнька, у которого эта способность была развита до высот невиданных, выцыганил под это дело у солдат ещё несколько коробков.
Вечером он расхрабрился настолько, что изъявил намеренье снова принять ванну самостоятельно – что, разумеется, вызвало протест у родителей и спор так же между сёстрами, Мария предлагала всё же поддержать смелость брата, считая её необходимой для выздоровления, и говорила, что можно сопроводить его и подхватить, если что, а коляска не нужна, Татьяна, памятуя прошлое путешествие, не соглашалась с ней ни в какую, а Алексей, кажется, скорее готов был отказаться от мытья, чем допустить, чтобы ему помогали родители – которым ведь, как Татьяне, отвернуться не прикажешь. На шум заглянул Юровский, узнал, о чём спор, ультимативно заявил, что отведёт наследника мыться сам, «а то у вас тут, гляжу, до драки ещё дойдёт», подхватил на одну руку мальчика, в другую сгрёб полотенце и «всю эту дребедень» – то есть, мыло, вехотку и лечебную соль в пузатом флакончике, и отбыл. Александра хотела было разразиться возмущениями, но дверь перед носом уже захлопнулась.
– Хам… скотина… Да что он себе позволяет…
Татьяна почувствовала даже некоторое злорадство к брату – комендантом он так не покомандует.
– Значит так, – Юровский несколько раз придирчиво ощупал воду и, сочтя её всё же приемлемой, как мог аккуратно сгрузил в неё мальчишку, – теперь слушай меня внимательно. События тут, как оказалось, совсем вперёд нас бегут… Передашь извинения сёстрам, ни ниток, ни яиц им уже не получить. Меняемся сегодня ночью. Так что постарайся голову успеть обсушить, а то точно горячку себе схлопочешь.
– Вы поэтому со мной пошли? Предупредить? – Алексей невольно зашипел, когда по его смоченным волосам принялись возить куском мыла.
