Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 54 страниц)
А ведь может быть, это обо мне кто-нибудь за упокой молился, услышав, что все мы погибли. И что же, мертва я у Бога? Иногда думаю – сходить бы, исповедаться, причаститься, сколь легче бы стало… Но как пойду, при том, кто я теперь? На исповеди правду нужно говорить. А зная теперь уже, сколько духовных лиц забыли заповедь «Кесарю кесарево, а Богу Божье»… Не стану рисковать, не собой ведь только это рисковать. Да и противно теперь. Многое теперь я поняла, что говорили отец Киприан и Роза. О том, как торгуют иллюзией спасения. Придут вот в церковь такие, как этот Пётр или мать его, помолятся, покаются, свечку поставят – и будто бы чисты. «Отпускаются тебе грехи твои»… А почём батюшка знает, искренне ли это раскаянье было? А человек уходит успокоенный и будто бы взяткой от Бога откупился. И снова грешит – потом ведь опять можно придти, свечку поставить или на храм пожертвовать… А зло в мире не иссякает. Правду тут дядя Павел сказал – больше тысячи лет на Руси верят в истинного Бога, а живут хуже, чем язычники».
========== Лето 1919. Перекрашенный холст ==========
Комментарий к Лето 1919. Перекрашенный холст
Название главы черновое.
Кажется, по уровню пафоса и треша это апогей)
Июнь, июль 1919, Москва
С обилием беготни в последние дни Настя про свой день рождения, может быть, и не вспомнила бы, или, вспомнив, просто рукой махнула – ну что там, день рождения, эко событие… Всенародным празднеством более не является. Даже что и 18 лет… Да вот в тот же день, оказалось, день рождения у Айвара. А уж о дне рождения такого дорогого ей товарища она забыть не могла. Подарок-то она ему ещё загодя готовила – понемногу, как время удавалось урвать. Под чутким руководством Прокопьичевой старухи вязала, понемногу прикупая пряжу, шарф. Поскольку шерсть всякий раз бывала немного разной, вышел шарф довольно полосатый, словно линялый. И вообще подарок в июне дурацкий. Но что ж теперь поделать, если случился день рождения летом? Без шарфа теперь Айвару ходить? Он ведь и ходил, всю весну, по крайней мере. Видела Настя на его шее одно время какую-то худую тряпицу, так потом потерял, и новой не обзавёлся, и думается, за лето-то о такой мелочи не вспомнит. Очень смущаясь неказистого вида, вручила ему этот подарок. Его ответный подарок оказался как-то куда солиднее – фотобумага, которую она уже месяц искала и не могла найти. Вот так они друг о друге, получается, и вспомнили, раз не о себе самих. И с работы пошли вместе – точнее, вместе их Александр вытолкал, сказав, что нет в этом никакой социальной справедливости – в свой день рождения до поздней ночи допросы вести, это и они тут неплохо умеют делать, на самом деле очень, конечно, ему не хотелось, чтоб Айвар, для такого случая благодушный, помешал ему устроить тут кое-кому небольшую взбучку. Настя вот не помешала бы, а то так и помогла, но пусть побудет отвлекающим предлогом, это вот она тоже хороший товарищ, как нарочно в тот же день родилась.
– Не беспокойтесь, их тут на всех ещё останется. Ещё Дамир куда-то с ордером пошёл…
В общем, если коллектив распорядился – отмечать, тут уж ничего не поделаешь. Как – это уже другой вопрос.
Погода как раз стояла приятная, решили прогуляться. Гуляла по Москве за эти месяцы Настя всего раза три или четыре, всё в компании Айвара. Хотя нет, один раз с Александром, он ей немного Москву показал, как всё-таки сам он местный. Айвар-то сам постольку-поскольку ориентировался, разве что жил тут куда как подольше её. Экскурсии это, конечно, были специфические – никаких там исторических справок, когда построено, кем и по какому случаю, и уж тем паче в каком там стиле, а вроде – «Во, смотри, какой домина потрясающий! Только это сколько дров-то надо протопить…» или «А вот здесь один мой товарищ жил, вон его окно… Его когда брать пришли, он в это окно выскочил и вон за ту ветку ухватился. Так и не догнали, кстати», или «Там ещё прудик такой небольшой, утки живут. Большие такие, красивые! Надо съездить как-нибудь, покажу. Если только их сейчас не распугали, ловить и жрать же, наверное, пытаются…». Сейчас гуляли недолго – пришли в парк, когда уже солнце садилось, но посидели сколько-то на скамейке, Айвар всё хотел показать каких-то странных птиц, которые летают здесь вечерами, спросить, не знает ли, кто это, но в этот раз птицы так и не прилетели.
Фонарей горело немного, было темно и, наверное, малость жутковато для нормального человека – в двух метрах за кустами ничего уже не разглядишь, но Настя темноты давно отвыкла бояться, с тех пор, как она сама стала для многих этим страшным из темноты. Темнота родной стихией сделалась, это ещё давно было заложено, в деревне, а теперь несомненным фактом стало. Говорят про какой-то там инстинктивный страх человека перед темнотой – чушь. Страх – от незнания и слабости, и он легко побеждается, уходит, как слабость и неумелость из рук, когда приучишь их к делу. Последние её страхи были, когда осенью раньше темнеть начинало, и мерещилось какое-то таинственное, нечеловеческое движение в бурьяне Кричевских пожарищ. Последние её страхи умерли, когда в темноте были жёлтые волчьи глаза, и тот скелет в заброшенном доме, и шаги вокруг сарая, где укрывались они с мальчишками… Чем ещё-то темнота могла б удивить? Как же хорошо это – быть сильным, не бояться. Спокойно идти по ночной аллее, порядком неухоженной и оттого такой милой, по-детски милой, как сказочные царства из детства… В детстве садовые аллеи по воле воображения становились старым парком при заброшенном замке, разбойничьим лесом, обителью колдуний, в детстве от одной мысли – идти вот так ночью, куда в голову взбредёт – сердце б где-то в горле прыгало… Сейчас ясно, что детство ушло, а вот волшебство не ушло, просто другое волшебство стало… Если б была такая волшебная палочка, или волшебная дверца – чтоб расстояние смахнуть, как легко это на карте – раз, пальцем провёл, привести Айвара сейчас из этой запущенной аллеи в настоящий лес, показать его красоту. Обойти мёртвые Кричи, как роскошно разрослись там сейчас, наверное, крапива и иван-чай…
Хотя, в общем, некоторый романтический настрой позволил бы и подольше погулять, подурачиться, распугивая пьяные компании, но Айвар, карман которому отягощала врученная ещё днём Микаэлем бутылка, спросил:
– Куда пойдём, к тебе, ко мне?
– Наверное, ко мне лучше. Оно вроде бы немного подальше отсюда, но твои же… Нахрена тебе на них ещё в свой день рождения смотреть?
У Айвара дома Настя была один раз – хватило. Хорошо поняла, каким оригинальный юмором было это у него тогда, что мол с соседями ему повезло, сдержанные объяснения его, почему ему совсем не в труд лишний раз задержаться на работе и вообще просто жаль, что должен же быть у человека дом хотя бы какой-то. Не понимала она того, почему Айвару просто не попросить о другой квартире, но видимо, слишком он не любил жаловаться. Тягостная атмосфера напряжённости, страха, прикрытого неловким, жалким подобострастием, на неё подействовала очень гнетуще. Не то чтоб ей сложно было представить, что можно бояться Айвара – и её боялись, когда между ними были стол, лампа и белый лист, на котором проступал текст допроса, хотя по её мнению, боялись всё же формы, а не её самой. Хотя про «боится – значит вину за собой знает» это всё же не очень верно, бывает и просто страх – от невежества, глупости… Вспомнилось, конечно, то размышление давнее – про то, что люди клеймят и палача вместе с преступником, даже если не явно, не вслух – боятся, брезгуют, за сам факт. Вроде как, кого ни спроси вот так откровенно – ничего, если с палачом соседями будете жить? Да уж нет, увольте… Но разве это разумно, разве справедливо? Даже не в том вопрос, что не так чтоб он много кого убил сам-то, смысл им объяснять… Они, верно, обывательскими страшилками кормятся. Такое поведение от соседей, тем более ладно бы к вспыльчивому, резкому Александру или мрачноватому, непредсказуемому Микаэлю, а к всегда спокойному и вежливому Айвару было просто каким-то гадким. Когда она думала об этом, в ней закипала какая-то детская обида, и она успокаивала поднимающийся гнев только соображением, что Айвар, наверное, не раз и не два пытался объясниться и наладить отношения, и если уж ему не удалось – она своим возмущением тоже ничего не сделает. Хотят бояться – пусть боятся, как ни обидно. Лично в её системе ценностей соседи были не то чтоб семьёй, но чем-то вроде дальней родни, с ними общение было, может, и не доверительно-задушевным, но вполне приятным. Когда твоего друга не принимает родня, пусть и такая неблизкая – это, как ни крути, обидно. Можно б было предположить, самое простое – что кого-то у них посадили, а то и расстреляли, да вот это было совершенно точно не так, первый супруг Анны Сергевны помер сам ещё задолго до войны, старшую дочку муж бросил где-то тогда же и поныне благополучно здравствовал всего-то в двух кварталах отсюда. Вроде, просто что они были «не совсем из простых», довольно зажиточные, и что-то там у них конфисковали, а кого-то из родни уволили с прежнего места, что ли, или вроде – это Настя из скупых ответов Айвара не поняла точно – они-то здесь не заселённые, это их и была квартира, но возможно, просто переселили их с уменьшением жилплощади. Ну, ещё упоминалось, что семья истово религиозная, но вот с Настиной точки зрения это было совсем не причиной.
– Да вот знаешь, – продолжил её мысли Айвар, – именно что твои нормальные, и их мне просто беспокоить не хочется…
– Подумаешь, беспокойство! Я нередко поздно-то возвращаюсь. И мы ж шуметь и песни петь не будем, так, посидим, поговорим. Хотя конечно, перегородка эта очень уж тонкая, бабушка часто, слышу, просыпается от моей возни…
– Вот именно. Там на цыпочках ходить и всё равно себя неловко чувствовать, а перед моими… знаешь, уже не жалко. Я для них не то что приятным, а даже обыкновенным уже, видимо, никогда не стану, что ни делай.
Настя кивнула. Всё равно скверно это, конечно, вот если б было какое-то третье место, куда б можно было пойти… Айвар же вообще какой-то куда более стеснительный, чем она, хотя должен б быть попривычнее по чужим углам мотаться. Вот как ей порой хотелось расспросить его получше о его жизни, но всякий раз вспоминала, что за откровенность надо обещать откровенность, а вот с этим пока увы. Если только сам что захочет рассказать, а самой стараться говорить больше о нём, чем о себе… Всё равно грустно.
Дом-то такой попроще, чем у неё, соответственно, квартиры поменьше, меньше и семей в них живёт. В этой вот кроме Айвара ещё двое подселенцев, дворник полуглухой, у которого, как бывает это у людей глухих и при том добродушно-недалёких, попытки диалогов обращались преимущественно монологами с вежливым поддакиванием слушающих, и какой-то счетовод, не то давно вдовый, не то закоренело холостой, человек тихий и молчаливый вследствие, кажется, полного неимения интереса к жизни окромя книг и цифр. Айвар как-то сказал, что с большой радостью остался бы с этими двумя соседями, умеющими существовать так, словно его не существует на свете – обоим, вследствие трудностей в общении, нет большой разницы, что за люди рядом и есть ли они вообще, но вот остальные четверо… Настя, уже поднимаясь по лестнице, чувствовала, как где-то внизу остаётся хорошее настроение, и всеми силами боролась с этим чувством. Время всё-таки позднее уже, может быть, они все уже спят? Они просто тихо пройдут в комнату – вот жаль, тут и с планировкой неудобно вышло, идти через весь коридор, а стены здесь хорошие… Нет, увы. По какому-то случаю на кухне в сборе были почти все – ну, кроме старшей бабкиной дочери, работающей где-то в больнице и как раз дежурящей в ночь. Они сколько-то ещё надеялись, что удастся незамеченными, для порядку кивком головы поздоровавшись с сидящим ближе к выходу Васильичем, проскользнуть мимо – опять же, увы.
– О, вот и именинничек пожаловали! – пробасил радостный, как дитя, этот самый Васильич, видимо, успевший уже накатить рюмочку, а то и не одну, Настя невольно втянула голову в плечи – во-первых потому, что гаркнул Васильич если не на весь дом, то на полдома точно, во-вторых – потому что видела краем глаза, как прижался к стенке Айвар, и в одну секунду тысячу раз пожалела, что не настояла пойти всё-таки к ней, или куда угодно в этом чёртовом городе, но только не сюда.
– Мы уж заждались, припозднились вы сегодня что-то, – хозяйка, полная женщина лет шестидесяти по виду, пыталась, видимо, изобразить радушную улыбку, но актёрского мастерства ей явно не хватало, получалось до того фальшиво и приторно, что сводило зубы.
– Извините, Анна Сергевна, – пробормотал Айвар. Настя подумала, что никогда ещё не видела высокого, плечистого взрослого мужчину настолько похожим на растерянного маленького мальчика. Правду сказала как-то баба Луша, мужики – они сущие дети иной раз. Продлевать неловкость никак не хотелось, надо уже или туда, или сюда, и Настя решительно шагнула через порог. Ну а как повернёшь? Они ж тут вроде как стол накрыли, отказаться – обидеть в лучших чувствах. Будто б, вроде как, смертельно обидели б они, если б не поздравили, вот такое вот празднество через силу… Господи, откуда прознали-то? Хотя может, Айвар и упоминал как-то. Ну, придётся это как-то вытерпеть, хоть ради простодушного Васильича, для которого праздник – значит, надобно отпраздновать, и этого тихого человечка счетовода, неловко примостившегося на стуле, как сиротинушка, тоже ведь, считай, обязали человека, вместо того, чтоб высыпаться перед трудовым днём отпустить. Да и ради Айвара, одному ему что ли с этим как-то…
Ну, а дальше-то что? Молча жрать? В какой-то мере спасал положение старый дворник, рассказывая всякие рыбацкие байки из своей молодости, их слушали с вниманием, в Настином случае, например, вполне искренним. В остальном разговор не клеился. Айвар молчал, натянуто улыбался, угукал на вопросы, вкусно ли ему то или то, но поскольку того и того было не слишком большое разнообразие, то и такие темы кончались. Когда Настя похвалила солёные грибочки, сравнив с одним любимым ею деревенским рецептом, хозяйкина дочь – конопатая, но в целом миловидная, заметно молодящаяся девица лет тридцати – ухватилась за это прямо с жадностью, принявшись расспрашивать – ой, а откуда это вы, а какими путями в Москве? Такие расспросы-то Настю давно не смущали и не пугали, о деревне ей было говорить всегда легко, и даже в удовольствие было поговорить. И на какое-то время даже показалось, что лёд тронулся, неловкость спала, как паутина, сметённая веником, да и вовсе, быть может, больше чудилось… А потом Настя ощутила страх. Бесформенный и какой-то зыбкий, она не чувствовала сперва его границ, сперва подумала, конечно – может ли такое быть, что кто-то из них узнал её? Да нет, нет, этого не может быть, откуда. Как мог бы кто-то из них когда-то видеть её лично? А по нечётким газетным фотографиям не так-то уверенно можно кого-то узнать, ну мало ли, рожа похожа… Стало спокойнее, нет, это не её страх. Она неторопливо, как бы незаметно обвела взглядом собравшихся. Кажется, этот страх просто отражается, резонирует в каждом, вот и её задело, а кто его источник? Кто здесь и чего боится больше всего?
Ну, вот просто сказать, кто не боится – это этот самый Васильич. У него страх, так, смутное беспокойство от того, что подсознательно он чувствует что-то нехорошее, висящее над столом как некая стойкая мутная взвесь, но он слишком простой человек, чтобы определять его природу, размышлять, кто тут против кого что имеет. Примерно, наверное, понятен страх Айвара – это тоже не страх, скорее досада, неудобство перед нею, да и просто глобальное непонимание происходящего. Наверное, где-то так же у этого тихого человечка в очках, он и попросту чувствует себя не в своей тарелке. Конечно же, источник – эти трое, а всего точнее – мать. В ней страх всего сильнее, он так и рвётся из неё, плещется в её глазах, корёжит пытающуюся быть радушной улыбку. Как ни неприятно было, как ни страшно погружаться в чужой страх, Настя заставила себя посмотреть этой женщине прямо в глаза. Глаза ожидаемо забегали. И страх, кажется, стал ещё сильнее, ощутимей – словно и так воняющую дохлятину ещё палочкой поддели. Вспомнилось деревенское это – собаки страх чувствуют, собаки на бегущих кидаются. Как им не мерзко-то… Впрочем, они и падалью не брезгуют же иной раз. А потом вспомнилось и другое – как сами вздрагивали не от шагов даже, иной раз от собственных мыслей, в Тобольске, а в Екатеринбурге ещё более. Не всегда ли так, когда пусть даже никто тумака тебе не отвешивал, а просто знаешь, что кто-то властен распорядиться твоей жизнью? Было дело, так смешно было, как думала – вот, смешно же, её боятся, кому в прежние времена сказать бы… А потом как в кривом зеркале начал корчиться мир, а может быть – приобретать действительные очертания. Вспомнилось одно из любимых её воспоминаний когда-то – как в одну поездку они сошли с поезда близ какого-то села, стоянка была длинная, решено было устроить пикник в поле – поле как раз цвело, так тепло, душисто, сладко, таким голубым и светлым было небо, что возьмись кто-нибудь описывать господень рай – должен был именно это и описывать. И из села, конечно, прибежали крестьяне – бабы, девушки, ребятишки, сколько-то и мужиков было, принесли гостинцев у кого что было от чистого сердца, и в каком восторге они были с сёстрами, трогая вышитые платки и яркие сарафаны, расспрашивая застенчивых светлоголовых ребятишек про курочек и про коровок, казалось, этот прекрасный день был бесконечно длинным, как целая счастливая жизнь… Теперь вот снова она видела эту картину, и видела за смущёнными, заискивающими улыбками взрослых тот же плещущий страх, видела, как иные украдкой ощипывались – непривычна им эта одёжа, одевавшаяся только по праздникам, не по себе им, согнанным от хозяйства, от свиней и белья в тазах, на этакий стихийный праздник – почтить царскую семью… Дети – не так, дети просто смотрели с восторгом и благоговением, как смотрят на всё красивое и редкое, они ещё не задаются вопросами – как же так, вроде дети как дети, как и они же, сидят на траве, едят и пьют, смеются, люди из плоти и крови, а вроде и будто и из особого чего-то, другой породы, будто правда под кожей не кровь бежит, а чистое золото… А взрослым думать – не так ступишь или молвишь, и беды потом не оберёшься. Не было его, этого простого и любовного общения со своим народом, было языческое подношение красивому и непредсказуемому божеству – не прогневись, коли уж просто мимо пройти не угодно было… Понятно, что не они виновны в том, и даже не папа и не мама – так ведь и Айвар сейчас такой же невольный идол религии поклонения страху, которая заведена в незапамятные времена, и долго ещё её из людей вывозить… Чувствуя, что так и физически стошнить может, Настя объявила, что время позднее и всем спасибо, но день завтра рабочий, вытащила из-за стола исключительно счастливого такому раскладу товарища и вместе они покинули кухню ещё поспешнее, чем вошли в неё. И были в этих эмоциях не одиноки, по крайней мере, тихий счетовод выскочил из-за стола как горошина из стручка, и догнал их в коридоре возле двери своей комнаты. Хотел было юркнуть, но чего-то остановился, замялся, перебирая пальцами.
– Вы, то есть, извините, вам, кажется, всё это неприятно было, хотя вроде бы, хотели как лучше… Но наверное, просто и не получится как лучше, если люди друг другу не расположены. Только они, кажется, никакого выхода тут не видят, но по правде, и я не вижу… Это просто так несчастно сложилось, что вам случилось жить вместе, вот если б хотя бы не здесь, что ли…
– Вы, вообще, о чём?
– Ну, вы знаете, не все новое принимают, да не все и понимают… Они так считают, они большую обиду претерпели – это не от вас даже, а вообще. Три женщины, двое без мужчин, им жить страшно. Ещё ж вы видите, это не моё, конечно, дело, да и ничьё вообще… Он же её лет на десять хотя бы моложе, как не больше, по любви, что ли? Вот она над ним что только не рычит, как собака над костью, уйдёт же теперь-то чего доброго… А ещё ладно б просто имущество отняли, ведь не совсем в чужой угол отправили, своё же вроде как жильё. Своё да не своё, они в одной квартире жили, другую в наём сдавали, с этого жили. Теперь уже так не поживёшь, да и они ведь эту сдавали. А теперь живут.
– И что такого?
– Ну, сдавали… Оно ж по-разному. Иногда и просто командировочным там, студентам… А то так снимали мужчины, водили девиц… понимаете. А они теперь живут здесь. Неуютно.
– Ясно. А остальным, значит, уютно.
Мужичок хотел ещё что-то сказать, но в конце коридора показалась хозяйка, и он предпочёл шмыгнуть наконец за спасительную дверь. Последовали его примеру и Настя с Айваром.
– Ты что-нибудь поняла?
– Мне иногда кажется, Айвар, что я поняла вообще всё. А иногда – что ничегошеньки.
Комнатка у Айвара была маленькая и на жильё вообще мало похожа. Если б не окно, Настя б и не сомневалась, что бывшая кладовка, но зачем в кладовке-то окно? Из мебели – натурально, одна только кровать. Ну, ещё сундук, исполняющий, когда очень уж надо, роль стола, а внутри, как узнала потом – немногочисленные книги и письменные принадлежности. Одежда вся на двух гвоздях на стене висит. А она-то думала, это она живёт неустроенно.
Сбросили верхнюю одежду, плюхнулись на эту самую кровать, скатав под спину для удобства одеяло валиком.
– Выброси ты их из головы просто.
– Сейчас и выброшу, – Айвар откупорил бутылку, – никакой сытости после таких ужинов, мутит только.
– Ты с этим ничего не сделаешь. Потому что вообще это всё не из-за тебя.
– Да? А из-за чего?
Настя приняла бутылку, пособирала решимость немного – пробовать-то уже разное случалось, но не из горла же и не без закуси. Чай, не вода…
– Что тут сделаешь, понять людей очень сложно, особенно когда они сами себя не понимают. Они ведь большей частью это неосознанно… Я тоже сперва подумала, что это обыкновенное обывательское «страшней чекиста зверя нет» – ну, и это тоже есть, конечно, но не только. А потом посмотрела на них за столом, да ещё вот этого послушала – и два и два у меня сложилось.
– А я не понял. Про квартиру я слышал что-то, но так и не понял, они же прямо ничего не говорят, а я почему должен догадываться? Мне вообще всё это не интересно, куда поселили, туда поселили, их забыли спросить…
Да ничего. Нормально, хотя с закусью всё же лучше б было…
– Самого болезненного, Айвар, люди прямо вообще не говорят. Тут надо не слушать, а смотреть. Вот я смотрела, думала – мои же ко мне привыкли, хотя по первости тоже пытались на цыпочках ходить и вздрагивать, но их ненадолго хватило, это я тебе говорила… И ведь вроде бы, по виду-то не какая-то скотина забитая, выглядит так очень прилично, про кого говорят – хорошо сохранилась. Бусики, серёжки, румяна там даже, кажется… И вот тут я и поняла. Когда вспомнила, что ты говорил – первый муж этой Анны Сергевны умер. Первый муж, значит вот это – второй её муж, а не дочкин муж или жених. А ведь и правда младше он своей супруги лет на десять минимум. И взгляды его иной раз, какие на супругу и какие – на её дочку, можно заметить. Понятно теперь, чего баба непрерывно, считай, на нервах – как ни бодрись, а со стороны-то оно видно, какая они парочка. Чего ж лёгкого – и вроде бы, законное вполне супружество честной вдовы, и повод для сплетен, и почти уже ненависть к собственной дочери – не красавица, но ведь моложе и одинокая, а есть ещё старшая дочь, немолодая и разведённая, но тоже ж баба, и стыд за все эти мысли, религиозная ведь и привычная перед людьми приличную семью изображать… И вот ты, значит. Который ничего-то и не сделал, да тут и не надо, а просто молодой красивый мужчина, у которого если б что-то с её дочкой случилось – она б как бы занятая была, за брак спокойней можно было быть, да ведь не надо ей такого зятя… И плюс с квартирой, да. Это тебе кажется – ерунда, что там такого. А просто их словно бы в грязь мордочкой ткнули. Грязь-то не сейчас взялась, понятно, да и вообще так ли уж грязь, просто убожество человеческое… Просто человек цену себе видеть начинает, и цена эта невысокая. Она ж в отличие от этих девиц, которых кто-то сюда водил, почтенная супруга и мать, а по сути то же сластолюбие и та же торговля, и на той же кровати, и вслух этого не признаешь, и перед людьми стыдно и перед богом. И за дочь старшую стыдно, что она брошенная – ты скажешь, что не её вина, а для таких людей это всегда вина, клеймо на женщине, и стыдно за вторую, перестарок уже и соблазн для горе-отчима, и сбыть бы первому, кому понадобится, и тоже так нельзя, и стыдно за такие чувства, как всё-таки она мать. Только вот три они бабы, и у всех жизнь не сложилась как надо, на зависть, а не осуждение, это ж очень обидно, хотелось-то вот именно как лучше. И прибавь, что половину из этого всего она и не осознаёт явно, так, чувствует, что что-то тёмное внутри шевелится, а осознать – это ж смерти подобно. Короче говоря, выброси ты это из головы. Помнишь, я как-то обмолвилась тебе о плачущей женщине у ограды церкви? Я сдержать себя не смогла, подошла к ней с участием… А у неё такой ужас в глазах. Вот это было значительно, а не та бабка сумасшедшая. Я долго сама не своя была, всё ходила, прокручивала все её слова – их немного было, думала – как мне быть? Понятно, и у неё расстреляли кого-то, и видно, моё сочувствие для неё – издевательство. Но я человек ведь, с сердцем, что ж мне, не жалеть плачущих потому, что они этого от меня не ждут? Думала – вот встретить её, когда в обычной одежде буду, расспросить, соболезнование выразить – ведь оно всё же нужно людям… И была готова ей рассказать такое, чего и тебе, Айвар, не расскажу. Но потом… сперва я подумала – где ж я её в огромной Москве найду, если нарочно-то искать – ни имени не знаю, ничего, а второе – если узнаю я её, то и узнает и она меня, и вот будет это выглядеть так, как будто я стыжусь, а вот уж это хуже нет. А потом – знаешь, мудро было сказано «Оставьте мёртвым погребать своих мертвецов», вот и оставь грешникам переживать свои грехи.
– Чудно ты говоришь, Настя, и не всегда понятно.
– Я б тебе объяснила, да не знаю, найду ли слова.
– А мне вот очень интересно, что иной раз в твоей голове происходит…
– В самом деле? Ну, много что…
Странная штука, вот говорят – алкоголь туманит голову, а в то же время, именно с алкоголем многие вещи яснее становятся, вот как такое может быть? Говорят же – что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, говорят, как о чём-то плохом… А так ли плохо не врать, говорить, что на сердце есть? Ну пусть даже не о лжи когда речь, о недоговорённости… Человек, когда рождённое на сердце через ум пропускает, многое запирает, не даёт ходу – то-то ему лишнее, а то-то неправильное… А ум человеческий несовершенный ведь…
– Ты очень необычная девушка, Настя, и я когда думаю об этом, долго не могу потом выбросить из головы. Не в моей привычке у кого-то допытываться, но так иногда хочется понять, как ты получилась такая, откуда взялась… Не в том смысле, откуда… Я помню то, что ты рассказывала о своей жизни, словно я это смотрел, а не слушал – так ярко и с такой любовью ты это рассказывала. Так, что мне невольно даже стало стыдно.
– Что? За что?
– Если б я мог сказать о родных местах так же! Ты рассказывала так, словно ваше маленькое село, затерянное глубоко в тайге – единственное такое, сказочное. Словно там всё волшебно, каждое дерево и каждая травинка, и каждый не только человек – каждая корова или дворовая собака особенная, не знаю, как сказать… Наверное, так и только так нужно говорить о родине. Я же не то чтоб много где побывал, но я знаю, что мои родные места – такие же, как многие другие. Где я бывал, неизбежно встречал хотя бы что-то похожее, как дома, ну хотя бы дерево, или дом, или человека, похожего на моего соседа… Сперва это было как привязь, тянувшая назад, напоминало о доме и мучило тоской, а потом – странное дело, совсем наоборот. Как будто везде стал дом, и в то же время – больше уже нигде, но этого не жаль. Человек же не дерево, думал я, у него не корни, а ноги, которые ходят, и куда угодно пойти могут…
«Ох, милый ты и такой простой, Айвар… С любовью, говоришь. Знал бы ты, как можно полюбить, когда спасаешься от страха. Как можно ощутить любовь даже к стенам комнаты-тюрьмы в Екатеринбурге, когда должен покинуть её, а впереди – неизвестность, и на какой-то миг хочется, чтоб всё осталось по-старому… Любовь – это бегство от страха, да. Там мы боялись смерти или может быть, чего-то хуже смерти, и оттого любили, хоть и не осознавали этого, и этот дом, и этот сад, и даже этих грубых солдат, как всякий узник, наверное, любит свою камеру и своих надзирателей за то, что просыпаясь утром, видит всё это – это значит, жив, ещё день жив… Но что бы я тогда понимала в этом! И конечно, как я могла не полюбить это место, в самом деле волшебное…»
– Ну, ты зря думаешь, что у меня не так. То есть… Я ж меньше видела мест, чем ты! Видела деревню и тайгу, не с чем было сравнивать. А потом уже, в своём пути, я много всяких мест видела… Не выезжая никуда из своего околотка, родину, конечно, никогда не почувствуешь. А вот когда видишь другие места похожие и не хуже, тогда только понимаешь – всё это родина. Вот как ты, в общем-то, и сказал.
«А на самом-то деле плоховато это, наверное, надо взять на заметку… Получается, я старалась говорить так, словно я в самом деле там всю жизнь жила, и словами-то так получалось, а настроем не так. Не так люди говорят, когда с рождения где-то жили, а не несколько месяцев, меньше должно быть восторженности… Хорошо, что Айвар это по-другому понял».
– Вот тут я тоже всё думаю – ты хорошо жила. Родные места, родные люди… И можно было так и всю жизнь прожить. Тем более, было у тебя и там хорошее, прекрасное дело. Что же произошло? Ведь хоть сейчас мне кажется, что это совсем легко – вынуть корни и превратить их в ноги, но если вспомнить, мне-то пришлось. А ты сама…
Вот что тут ответить? «Вот знаешь, Айвар, есть один человек, и ты его, кстати, знаешь…»? Не сошлёшься же на смерть деда, на то, что мол, родных-то не осталось, так-то пришлые мы всё же там. Ну, и умер, ну, и осталась одна, но не так же?
Айвар, впрочем, в этот момент как раз решил, что без закуски всё же плохо, по крайней мере, Насте, ему-то ладно бы, сошло, и решил предпринять героическую вылазку – на кухню, за теми хотя бы замечательными грибочками.
– Я, конечно, замечательно буду выглядеть, если меня кто-нибудь застукает, но так-то – они ж это для меня собирали? Для меня. Хуже они ко мне всё равно относиться не будут, так? Завтра взамен куплю им чего-нибудь. Всё равно есть будут, хотя и из вежливости.
