Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 54 страниц)
Комментарий к Весна 1919. Среди людей
Подозреваю, вот здесь лажи много. На документальность-историчность, конечно, претензий и не было, но всё же. Увы, не удалось найти, существовал ли уже именно этот железнодорожный путь.
Слова коми языка:
Узьны – ночевать
Вёв – конь
Аддзыны – найти
Туй – дорога
========== Весна 1919. Причастие ==========
До чего же вкусной была каша, как говорил дед – ум отъешь. А всего-то в воду немного сухого молока и растительного масла добавили, как потом узнала. Айвар ей ещё хлеба два куска взял.
Разговорились как-то очень легко, первое время Насте сложно было – будет расспрашивать, что отвечать? Ни о каких редакциях её анкеты они ж не договаривались, времени не нашлось. Врать-то легко, когда тебе потом этого человека едва ли встретить, а не тогда, когда бок о бок работать. Но Айвар оказался не шибко любопытен, сказал просто, что на Урале тоже бывал, только не в её, конечно, краях. Больше интереса проявил к происходящему в Перми, Губахе, Соликамске, чем к ней самой. Это тоже очень понравилось. Интерес к её персоне Настю раздражал теперь чаще, чем радовал. Тут во всей стране вон что происходит, а вам позарез знать, с какого горя девка в такой дальний путь тронулась, или проще тут говорить – умом. Очень скоро перешли на «ты» – «не надо мне выкать, я тут один, меня не двое». Сам, правда, несколько раз снова на «вы» сбивался, но вскоре нормально пошло.
– Значит, надо тебе ещё жильё найти… В ближайшей округе, наверное, расхватали уже всё, но где-нибудь да койко-место найдётся…
– Койко-место?
– Ну… это…
Да, не знает Настя таких терминов. А вот само понятие, пожалуй, уже знает.
– Да мне много надо-то? Как в сказке, сама на лавку, а хвостик под лавку. Вещей-то у меня никаких нету…
– Тут главное, чтоб с соседями повезло. Мне вот повезло… В общем, найдём тебе тоже что-нибудь хорошее такое. А вообще, может, и неплохо б, конечно, если б ты ещё немного тут поторчала, кровать позанимала…
– Чем же хорошо-то это?
Айвар ответил тихо:
– Может быть, он тогда б хоть чаще домой ходил, отсыпаться… Мы тут вообще эту кровать ненавидим, если честно. Тихо вынести б куда-нибудь, но мечтать не вредно…
Переместились в кабинет, там в закутке за шкафом стоял у Айвара не то рабочий стол, не то подставка под кипы бумаг. За стенкой-шкафом бешено стрекотала печатная машинка, под диктовку высокого, худощавого парня с рукой на перевязи, за другим столом смертельно усталый, по виду, ровесник Айвара, зябко кутаясь в шинель, пытался вникнуть в то, что пытались до него донести перекрикивающие друг друга тётки. Пока, судя по всему, безуспешно.
– У нас, вообще, работа на отделы разделена… Только разделить её нацело не всегда получается. Почему – сейчас объясню. Вот, эти милые господа… – на свободный от папок и стопок бумаг участок стола веером легли несколько фотокарточек, – так-то, будто бы, обычные спекулянты… Ну, не вполне… Вот эти, – ткнул последовательно в троих, – спекулянты, мешочники. А вот эти – сами ничего не продают, сроду за таким не замечены. Приличные люди. До того приличные, что находиться-то с ними рядом совестно станет. Они просто этими вот руководят. Тайно, умело, но не настолько незаметно. Проще говоря, не по разу их уже заложили, невольно, обмолвками, а кто и явно. В общем, матерьял у нас на них уже есть. И взять их можно б было. Вопрос – почему мы этого не сделали?
– Потому что не всех ещё вычислили?
– И это тоже. Сеть у них разветвлённая, сколько всего в неё народу входит – пока гадать можно, но по гаданиям – это не все. За всю жизнь у человека десятки, сотни знакомых, родственников, сослуживцев, соседей набирается, как всех переберёшь? Почему вслепую перебирать не можем, тоже, думаю, не надо объяснять?
Это как-то Настя предполагала. Спугнуть же можно. Ну да, кивнул Айвар, браться за подозреваемого нужно с некоторой долей уверенности. Потому что рубить организации надо голову, а не по-детски радоваться, что накрыли рядовых исполнителей. Других найдут, и будут впредь осторожнее.
– У нас нет чётких доказательств на верхушку, это первое. Второе – мы подозреваем, это только половина, так сказать, их деятельности.
– А вторая какая?
– Подрывная. Так уж как-то получается, что районы, где действуют их работнички, самые какие-то неспокойные. То служащие забузят, то взорвут, подожгут чего-то, про драки я не говорю, три случая было уже налётов на квартиры партийных работников, из хулиганских как будто побуждений – стёкла побили, мебель, посуду поколотили, и, что замечательно, никто не видел ничего. До смешного доходит – фонари чинить не успевают, объявления, распоряжения где вешаются – часа не висят, кто-то снимает. То есть, поясняю – мелочь за мелочью, создаётся напряжение, недовольство. Ты, когда немного поработаешь, поймёшь, когда просто недовольство, а когда его кто-то намеренно вызывает и умело направляет в нужную сторону. Человек вообще всю жизнь чем-то, да недоволен, и виноватые у него всегда есть. И верно и то, что мы ничуть не без греха. Это я сейчас не в том смысле, мы, которые здесь, а мы вообще, большевики, комиссары, комитетчики, вообще все, кто для них «новая власть». Но когда мы действительно задержали подвоз чего-нибудь – не наша вина, самим задержали, когда с заселением кому-нибудь задержали – это мы знаем. А вот когда отправляли, а поздно пришло, или пришло, но не сообщили, или приказ потеряли, или ордер неправильно оформили – тут вот… Загадочно получается.
– Это и называется – вредительство, да?
– В общем, да. Вредительство – вещь очень противная и опасная, потому что трудноуловимая, тайная. Это не когда противник на тебя открыто идёт, с оружием. Когда он тебя изнутри подтачивает. Внушает людям мысль о твоей неэффективности. Внушает, что ты хорошо работать либо не умеешь, либо даже не хочешь. Вроде бы, совсем мелочь – какую-то бумагу куда-то положить и вроде как забыть, или числа, дни недели спутать, или неправильно понять распоряжение, они вроде как и не виноватые, ну, не поняли, не приноровились. Или вот с фонарями этими… Из мелочей и что покрупнее вырастает. А через некоторое время смотришь и понимаешь – люди не могут в самом деле быть такими безалаберными и непонятливыми. Ну, не в такой массе. Кто-то даёт им такой совет. Не торопиться, не стараться. Выражать так своё тихое, молчаливое сопротивление. Чтобы понемногу, осмелев, обнаглев, перейти к сопротивлению уже более существенному.
Это вот Настя не очень понимала. Ну, не нравятся тебе большевики – понятно, бывает, ей вот раньше тоже очень не нравились. Но люди-то обычные тут при чём? Не нравятся большевики – бери оружие и иди к белякам, там новым дуракам рады. Нет, они это трусят, они исподтишка вредить будут, по-детски куражиться – вот не хочу по их приказу работать, вот не буду, а если буду – то спустя рукава. Это всё, понемногу, объясняла ей Роза – и про контрреволюцию, и про спекуляцию, и про саботаж. С контрреволюцией всё понятно – вот фронт, он недалеко тогда был. Ну, кроме того – восстания там, сям, шибко обиженные новой властью… Так обиженные, что деньги на оружие и взрывчатку откуда-то взяли. Но с теми всё понятно – против, так и говорят, что против. Спекулянты – не, те не против. Те всем довольны как раз, не высовываются, не протестуют. Война, голод, неурядицы – для них способ заработать. Купить на рупь, продать за десять. На еду выменять у отчаявшихся людей последние ценности – бабкины серёжки, дедовы награды, семейные иконы в золочёных окладах. Продать это потом коллекционерам или за границу куда как дороже могут. Это всё Настя не очень хорошо понимала, пока в дороге сама не поняла, по базарам походив. Этой вот дряни в базарный день цена рубль, а они, надо же, по пять продают. И люди берут, куда ж им деваться. В городах хлеба нет, соли, масла – в магазинах, а в переулках, подвалах это всё есть, там колбаса есть, кофе, табак хороший… Куда-то ведь это всё делось, не большевики ж всё сожрали, выкурили. Спрятано. Как деревенские прячут – это Настя сама видела. Кто и для себя, чтоб на подольше хватило, а кто и для продажи. Голод – страшная штука, особенно для того, кто прежде не голодал как-то. За эти-то дни своего пути она, кажется, все виды и грани голода узнала. Сама плакала, как маленькая, от рези в животе. Дрянь, которую притаскивали беспризорники, ела, не спрашивая, из чего она. Кислую, склизкую кашу давилась, но ела – когда в следующий раз-то перепадёт. Ближе уже к Москве от попутчиков всякое слышала. Где-то из коры и лебеды люди оригинальные рецепты наизобретали, где-то, говорят, мертвецов жрут. Хорошо, пока мертвецов, не живых под нож пускают… А где-то, говорят, на одной свалке нашли какую-то попорченную колбасу, что ли. Долежала у кого-то, что завоняла, выбросили. Так люди вызнали, у кого, расправа была страшная. Там в погребе много всего обнаружилось… Кто-то потом помер с заворота кишок, потому что нельзя, долго не жрамши, сразу обжираться… Это до тех пор думаешь, что нормально всё, люди право на свои цены, свою прибыль имеют, пока сам голодным по улицам не пошляешься… После этого всё понимание куда-то девается, и понемногу начинает хотеться взять кого-то за горло.
Саботаж же, как уже было сказано, создал впечатление трусости тех, кто этим занимается. Не можешь примириться – так не примиряйся до конца, иди воевать, а то только видно, что ты против, а где и за что ты за – не видно.
– Рисковые же, однако, ребята. Должны же понимать, что если что – по двум обвинениям сразу пойдут.
– Рисковые – может быть. Но осторожные и хитрые достаточно, сколько времени мы вокруг них кружим, а взять не можем. А насчёт двух обвинений… Тут ещё такая манера есть, встречал и до них – когда понимаешь, что о тебе знают и сколько верёвочке ни вейся, прикрывать больший грех меньшим.
– Это вот как они прикрывают спекуляцией подрывную деятельность?
– Ну да. Вроде как, мы просто жадные, мы обычные жулики, чего-то большего на себя не берём… Так же разбойники на дорогах, останавливающие грузовики, грабящие поезда, прикрываются одной только жаждой поживы, так же убийцы, подстерегавшие партийных работников, когда их ловили, говорили, что подстерегали с целью грабежа, разбоя, и только. И бывает порой очень трудно доказать, что думали, ещё как думали. Бывает, конечно, наоборот – говорят о себе, что они, мол, народное ополчение, а на поверку – обычные бандиты, и никакой там политической платформы у них нет, грабить, вымогать, похищенное проесть или продать – вот и все высокие цели.
Остаток дня Настя провела в изучении материалов многочисленных дел мошенников и спекулянтов – как с обвинительным итогом, так и с оправдательным, когда состав преступления найден не был. Старалась запомнить возможно больше – районы, названия улиц и переулков ей мало о чём говорили, ну да теперь доведётся по ним лично прогуляться. Иногда, смешное дело, и по должностям, родам занятия приходилось осторожно уточнять – а кто это, чем они занимаются? Вроде, не шокировала Айвара такими вопросами. Ну, пусть за таёжную дурочку считает, в своей глухомани ничего не видевшей, не знавшей, это переживаемо. Помимо этого, дал почитать про «Союз Защиты Родины и Свободы» – сходу сложно разобраться, но интересно, прочитала несколько досье на незнакомых ей сомнительных лиц, по окраинам выдававших себя чуть ли не за князей крови и умело собиравших с доверчивых вспоможения на «святую борьбу за возвращение законной власти», один такой, оказывается, лично вывез и спрятал где-то мало что цесаревича Алексея, но и её! Занятно, именем отца эти проходимцы не прикрываются как-то, видно, сильно дискредитировано в народе имя последнего императора. Прикрываться Алексеем куда удобнее, юность вызывает сочувствие, к ореолу безгрешности добавляется ореол таинственности, ведь толком никто ничего не знает о цесаревиче, можно на его счёт нафантазировать вволю, наделить его всеми своими чаяньями… Анастасия грустно усмехнулась. Вот уж не дай то бог, если б к кому-то из этих проходимцев правда попал Алёша в руки! мало он в жизни натерпелся, ещё быть марионеткой в таких руках…
Нити, ведущие в Пермскую губернию, здесь тоже были, но нечёткие, оборванные. Оно понятно, не их отдела епархия, это-то Айвар притащил ей для общего ознакомления, а прочее ещё находится в работе.
Собрались, как начало темнеть – вечером у Кулехина, этого вот господина с пышной густой бородой волосок к волоску, еженедельное собрание благородного общества за игрой в карты, чаепитием и пением романсов, вот туда-то и планируется нагрянуть с обыском, как раз когда там соберётся весь предполагаемый цвет. Подходили к дому пешком – звук автомобиля, в этих тихих улочках редкий, может спугнуть. Особнячок небольшой, но очень красивый, отдаёт чем-то английским, жаль, в темноте этого толком не разглядишь. Окружён садом… вот тут-то и подстерегало их препятствие, которого просто не ожидали, предупредив о своём существовании издали громким злобным лаем. За решетчатой оградой носился туда-сюда, изнывая от неутолённой жажды кого-нибудь разорвать, огромный пёс.
– Так у него собака есть! Почему мы не знали?
– Так она всегда в доме была…
– Да не, в доме другая, шпиц, это и за собаку считать нельзя… А тут волкодав целый…
Чем это грозит – объяснять не надо было, собака во дворе давала отличную фору хозяевам – пока выйдут, запрут, расспросят у незваных гостей, чего им надо, можно успеть десять раз спрятать или уничтожить весь компромат и даже вывести кого-нибудь задворками.
– Что делать-то, положить собаку – это тоже… Животина не виноватая – это первое, а второе – если ничего не найдём, потом проблем за безобразие не оберёмся. Голову снимут…
Настя пинала носком сапога комья грязного снега. Как-то тупо получается. Вот из-за такой накладки… Ну да, понятно, всего не выведаешь… Александр ворчал, что лично он стрелять не будет, ему того сервиза хватило, Айвар наконец решил – будь что будет, пойдём культурно, двоих только надо поставить по другой стороне, на случай чего…
– А вы что, туда втроём пойдёте? Их там только про кого точно знаем, пятеро будет, плюс слуги двое здоровые мужики… И вот как-то не верю я, что у них оружия нет…
Это «втроём» было сказано, так подумалось, как большой комплимент, с неё-то что за боец…
– Погодите, – Настя наклонилась и подняла что-то с земли, – идея есть. Может, и не получится, конечно… У кого тут руки самые быстрые и ловкие?
– Ну, положим, у меня, – выступил вперёд Михаэль, словив недоуменный взгляд Айвара, который вслед за тем был переведён на Настю.
– Айда тогда…
Настя приблизилась к ограде первой. Пёс немедленно бросился к ней, срывая голос в яростном лае и сотрясая с каждым прыжком прутья кованой ограды. Настя даже помедлила, оглядывая решётку опасливо – вдруг не выдержит? Да ну, выдержит. Вон какие прутья мощные, льва бы в зоопарке, наверное, выдержали. Она подошла вплотную, Михаэль встал за ней немного в отдалении.
– Ну что, собака? Ну, куси-куси!
Как ни умён был, наверное, пёс – всё-таки, породистый, должен быть умным – всего он предугадать не мог. Когда он просунул оскаленную морду сквозь прутья решётки, намереваясь как можно скорее и крепче, именно, кусить, Настя крепко схватила его за уши.
– Михаэль, давай!
Не соврал. Да если б и соврал – тут бы хоть как научился такой ловкости и скорости, что сам бы потом удивлялся. Нащупав на ошейнике кольцо для цепи, Михаэль примотал подобранной Настей проволокой это кольцо к пруту решётки. Старательно, на совесть мотал, понимая, что вот он, неприкрытый, вопрос жизни и смерти. Смерти, если что, малоприятной.
– Ну, теперь живо!
– А он не того… не сорвётся?
– Сорвётся обязательно! Надолго ему какая-то проволока? Но нам этого, чтоб зайти в дом, должно хватить.
Выскочившие к дверям и бестолково столкнувшиеся в коридоре двое слуг – мужчина и женщина – сказать, что были в шоке от неожиданного громкого стука в дверь – значило ничего не сказать. Они и кожаных курток и строгих окриков Айвара испугались во вторую, если не в третью очередь, первый вопрос не – кто нагрянул в столь неожиданный час, первый вопрос – как. От этого шока они и не попытались задержать гостей на пороге, так и замерли двумя истуканами, отмерли с третьего, что ли, окрика. Им никто, впрочем, времени для докладов и приготовлений давать и не собирался, не гордые, так пройдём. Коридор, двери гостиной Настя почти не заметила, потом вспомнить в упор не могла, какие они были, даже в какую гамму, тёмную или светлую. Обстановка врезалась в восприятие, в память очень кусочно, рвано. Больше даже не краски – хотя вроде бы, что-то зацепило её взгляд в гостиной, какой-то знакомый узор, напоминал чей-то дом, но не вспомнить теперь, чей… Запахи. Запах кофе. Он был слабый, Айвар, например, говорил потом, что никакого кофе не почуял, вероятно, его пили утром, а сейчас-то пили чай. Но это был тот же запах, что в той, другой жизни, когда утром она выходила поздороваться с отцом, а он складывал газету и приветливо улыбался ей, и когда он целовал её, она чувствовала на его усах слабый след этого кофе… Уже от этого одного едва не стало дурно. Ваза на резном бюро позади одного из сидевших за столом. Похожая ваза была у тёти Ольги, да. Другая, конечно, больше, и… это, вероятно, искусная подделка. Он вскочил слишком резко – пожалуй даже, нарочито, театрально, у них было время забеспокоиться и понять, что что-то происходит, и даже – что именно происходит, ещё на стуке в дверь – его наверняка было слышно тут, и всполошённом несвязном лепете слуг. Ваза от толчка упала на пол и разбилась. Настя смотрела на отколовшийся кусочек узора. Вот по этому кусочку можно б было подумать, что ваза была та самая… Карты. Карты на белой скатерти. Это тоже знакомо, за игрой коротали долгие унылые вечера. Хорошо, рисунок у карт другой, не то, наверное, она так и провалилась бы в прошлое… Звуки. В другой комнате пела женщина. Пела сбиваясь, неестественно. Зачем? Чтоб показать, что у них тут в разгаре трогательный идиллический вечер для самых близких… Настя усмехнулась. Эту глупую французскую песенку на уроках поют. Тоже мне, утончённый романс. Верно, перепугавшись, она только её и вспомнила с ходу. Ну, не невежественной же красной голытьбе указывать им на фальшь?
Айвар быстро, чётко, спокойно распределял людей по комнатам – обыск, готовясь себе оставить гостиную, приняв на себя основной удар фальшивых недоумений и возмущений. Не ожидали – это уж верно… Всё же помог этот выигрыш времени, тут и минута многое решает. Однако какое-то беспокойство у них было, раз собаку спустили, вот и попрятать наверняка успели. Но едва ли глубоко…
Столбом, конечно, не стояла, смотрела, как Айвар выдвигает ящики и перебирает их содержимое, снимает со стен картины и ощупывает их рамы, и делала так же. Про тайники в картинах-то она и раньше слышала. Но нет, тут не тот случай. Не успели бы…
Что можно успеть за то время, как раздался стук? Ладно, может быть, и за то время, когда лай собаки стал особенно яростным и непрерывным? Если спрятали, то спрятали в этой комнате. Хотя возможно, ещё до этого спрятали где-то в доме. Айвар говорил, они распространяют через слуг и ещё через соседей, своих рук не марают…
Что чувствуешь, когда незваным приходишь в чужой дом, и так спокойно и деловито перебираешь чужие вещи? Ну… ничего такого особенного. Конечно, если б Настя была одна, она б, наверное, долго не могла решиться на что-то, и все движения её были бы деревянными и неловкими. Но с нею были старшие товарищи, которые личным присутствием напоминали, подтверждали это Право, и поэтому было легче. Конечно, за их спинами вечно она прятаться не будет, она с этой вот минуты учится идти с ними наравне…
Да, это в том числе и интересно – смотреть на вещи. Изучать жизнь человека. Фотокарточка, засунутая между корешками книг на дальней полке – чья? Женская… какая-нибудь пассия хозяина, убранная подальше от глаз ревнивой супруги? Старые письма в одном из ящиков… Настя пробежала их глазами, благо, знание французского позволяло. Ничего стоящего, действительно старое, времён далёкой молодости. В голову настойчиво стучалось – не там ищете, если эти граждане так хитры, не стали бы они прятать компрометирующие материалы там, где искать будут в первую очередь.
Ну и параллельно, конечно, благородное собрание в поле зрения держала – так они с Айваром заранее уговорились. Но они вроде никуда и дёргаться не собираются, только сам хозяин, как вскочил, так и топчется возле стола, а остальные сидят, как приклеенные. А и что бы они? В дверях Микаэль, а в окно сигать – там кусты, из них пока выберешься, десять раз пулю схлопочешь. А может, они прямо себе под задницы и спрятали? Да нет, не настолько тупые-то. Однако каждый раз, когда она или Айвар бросают взгляд в их сторону, заметно напрягаются. Айвар, видимо, тоже о чём-то таком думал, потому что, неожиданно повернувшись, велел:
– Выходите все из-за стола!
Снова послышались возмущения, в которых, впрочем, слышно было уже больше искренней нервозности. Горячо? Айвар потом сказал, ему померещилось, что что-то они друг другу под столом передают, но дело оказалось не в том… Вернулся отправленный по кладовкам и в подвал Александр, с очень выразительной физиономией.
– Что, нашёл?
– Да пожалуй… Склад у них там. За шкафом дверь ещё одна оказалась. Забито – не повернуться. Пожалуйста… на опись кто-нибудь, кто ел сравнительно недавно. Меня аж затошнило.
Айвар бросил на по одному, нехотя, выбирающихся из-за стола спекулянтов очень ласковый взгляд, в котором читалось «Что ж, на одну статью вы, похоже, уже заработали», Настя в это время шагнула к столу – первая мысль, проверить под скатертью, хотя это тоже глупо б было…
– Э, вот так дела! – присвистнул Александр. Пока все сидели, этого не было видно, сейчас же оказалось, что тот пятый, которого Настя всё пыталась вспомнить, видела ли на фотографиях, одет под сюртуком в священническую рясу.
– Батюшка, а батюшка! Азартные игры-то – грех!
– Не больший, чем то, что вы творите, – спокойно ответил поп.
Настя принялась одну за другой собирать разбросанные по столу карты, подобрала несколько с пола – они спорхнули, когда выбирались особо пузатые хозяин и батюшка. Нахмурилась… Потом развернулась.
– Да нет уж, супротив вашего греха куда. Этого обыщите первым. Это не настоящий батюшка. И не стыдно вам, за такое-то богохульство? Рясу нацепили, крест до пупа…
Прикрывать больший грех меньшим, это Айвар хорошо сказал. Настя подняла колоду и демонстративно вытряхнула из неё ещё две карты.
– И долго вы без двух тузов-то играли?
Батюшка и в самом деле оказался фальшивым. во всяком случае, пузо у него – фальшивое. Под рясой в нашитом на кофту мешочке лежала толстенькая стопочка листовок. Следующие два часа Настя провела в подвале, за описью. Истинный ад, никому не пожелаешь – душно, чад от фонаря глаза выедает, и запах – бесит… Колбаса. Ладно мука, ладно крупа, ладно масло. Но колбаса. Копчёная. Если её так мутило от желания наброситься и вгрызться в эту проклятую колбасу, как в горло врага, то что Александр почувствовал? Несколько раз выходила отдышаться, справиться с рвотными позывами, Михаэль, который оставался здесь, с нею, спрашивал, не сменить ли её, она мотала головой. Михаэль под утро ещё поймал какого-то субъекта, шнырявшего под окнами, объяснения были очень невразумительные – а как внятно объяснишь, чего ты под чужими окнами шаришься? Тех всех вывели по темну ещё, мог ли кто заметить? На разведку послали? Или это один из тех, кто за своей долей бумажек пришёл?
К себе вернулись с рассветом, и поскольку опять же было как-то не до того, чтоб искать ей пристанище, задремала Настя теперь уже в кабинете Айвара, там, за шкафом, под допрос истерично всхлипывающей хозяйки и бодрое трандычанье служанок, которые, в надежде поуменьшить собственную вину, охотно закладывали хозяев с потрохами.
Про карты Айвар понял сразу, а вот про священника удивлялся долго. А Настя и сама не могла объяснить.
– Да не знаю… Вот было в нём что-то ненастоящее. Да не в том даже дело, что в карты играть грех. Грех не грех, это правда со всеми бывает. Но как-то чересчур, идти в облачении – и вот так, на вечерок с романсами и картами. Сейчас и настоящие батюшки и монахини часто в мирское переодеваются, когда в город выходят, чтобы не привлекать внимание, не раздражать, а этот так понятно, для маскировки… В пузе-то в самом деле удобно что-то пронести, и вроде как на батюшку разве подумаешь…
– Очень даже подумаешь, – мрачно возразил Айвар, – к твоему сведенью, немало их братии за контрреволюцию как раз село, в скольких выступлениях их след обнаруживался потом… Крепко они на нас, конечно, злы.
– За реквизицию церковного имущества?
– Ну да, да и вообще за отделение церкви от государства. С властью-то расставаться никто не хочет.
Квартирку-то Насте через два дня всё же нашли. Бывшая какого-то важного чиновника – жильцы его фамилию называли, перевирая всяк по-своему, ну, можно потом по документам посмотреть, сам он зимой 17 года был с семейством на отдыхе в Италии, когда услышал о произошедшем, счёл за самое разумное не возвращаться. Переждать по крайней мере. Кой-какой капиталец был с собой, а квартира – бог с ней, если что, с квартирой, жизнь дороже. Мудро, что сказать. Из пяти комнат сделали даже семь – две самые большие перегородили спешно возведёнными перегородками, в одной такой отгороженной и поселилась Настя. По соседству – семья, бабушка, дедушка и внучек. Мальчик жался к бабушке и громким шёпотом спрашивал:
– Баба, это большевики? А чего они тогда такие маленькие?
В детском восприятии большевики было равно – великаны.
Кроме кровати в комнате – шкаф и стол. Пустые, да и Насте их наполнить нечем. Ну, первые две недели она туда в самом деле только ночевать приходила, и то не всегда. Невозможно уйти, ну физически невозможно, хоть и с ног уже валишься, невозможно присутствовать при всех допросах – так хотя бы перечитать материалы, задавая попутно вопросы Айвару или кому рядом случится. Благо, на её вопросы, наверное, наивные, не раздражались. Понемногу научили Настю печатать на машинке, иногда садилась записывать показания во время допросов. Забавно было, как один неграмотный старик, проходивший свидетелем, принялся артачиться, отказывался подписывать:
– Почём я знаю, так там всё написано, как вы мне зачитали, или вы мне там вину какую присочинили, и отправите в тюрьму без вины?
Пришлось при нём поймать в коридоре уборщицу Василису и велеть ей прочесть. Когда сошлось слово в слово – читала Василиса, правда, медленно, тягуче, на особенно длинных и сложных словах буксуя – старик приуспокоился и подписал.
– Ах ты старый хрен! – сказала на прощание Василиса, – видел, что эта Мотька мешки таскает – так чего не пришёл, не сообщил? Приятнее, когда за уши приводят? Так бы и засветила шваброй в лоб!
Несколько раз она конвоировала арестованных на допрос и обратно, некоторые пытались разговоры разговаривать, на жалость давить. Жалости в Насте было сколько угодно, только не к ним. Не за синяки ж на скулах или разбитые носы – Александр бывает вспыльчив, особенно если не жрамши. По их же указу ещё в том году проболтавшегося о них одного их работягу палками забили, труп только теперь вытаял. Вот так канул возможный свидетель, и надолго дело подвисло. Потом ещё с одной бабы – она на том же рынке хлеб собственной выпечки по божеской цене продавала – требовали или под них перейти, или с рынка выметаться, она отказалась – дом сожгли… Мальчишка один согласился было их листовки таскать, потом усовестился и в полынью скинул – так по башке дали, что с тех пор полуглухой и дурачок… Так что пытались при ней намеренно ковылять медленно, прихрамывая – она подгоняла и обещала ещё добавить. Это с подозреваемым обходятся вежливо и предупредительно, а с преступником – совсем наоборот. И на деток, будущих сиротинушек, ей пенять нечего – не после дней и ночей в компании беспризорников.
– Я ничего не решаю, – нагло зевала Настя, – моё дело вас сопроводить, туда и обратно.
Один особо настырный долго уговаривал помочь ему с побегом. Сказала Айвару, конечно. Зафиксировали. Посмеялись.
Ещё в двух обысках участие принимала, вполне уже на равных. Высокая дама в очках с золочёной оправой заламывала руки, когда Настины руки ловко ворошили бесчисленные бумаги в её бюро.
– Неужели у вас никакого стыда, никакого стеснения перед личным нет? Вы же девушка! Где ваша девичья стыдливость, ваша женская солидарность?
– У меня, гражданка, женская солидарность есть, но не к вам. И чего вы волнуетесь? Мне ваша переписка с вашим кавалером ни в малейшей степени не интересна, если она действительно личного характера. На следующий же день ваши глупости забуду. Вот если ваш жених и правда белогвардейский шпион – это нам очень интересно, да.
– Как вам так голову задурили! Вы ведь совсем юная! И пошли вот так марать руки и душу…
– Зато у вас они, как посмотрю, очень чистые, – Настя морщилась, больно витиеватый почерк у благородного господина, весь в завитках, да ещё французский с русским вперемешку, – понимаю, вы все такие обиженные, вам тяжело жить стало… Ничего, как-нибудь поживёте. Пора бы и вам.
Вот это «пора бы и вам» в основном и руководило Настей теперь. В самом деле, если б они могли знать, кто она такая… Могли бы они ей в лицо сказать, что пострадали больше, чем её семья, что большего лишились? Или могли бы продолжать утверждать, что страдали совершенно безвинно? Могли бы продолжать возмущаться и роптать перед ней, не возмущающейся и не ропщущей? Эта мысль вообще очень веселила Настю – вот правда, уже ради предвкушения лиц таких вот дам и господ, когда они узнают, на кого бросали такие неприязненно-опасливые взгляды, перед кем пытались то лебезить, то дерзить, стоит жить. Что, уж великая княжна должна их понять, что большевики погубят Россию? Будто, в самом деле, Россия – это вы!
Ну да, соглашаются некоторые из них нехотя, народ у нас… не очень хорошо жил… но разве мы должны вот так за это отвечать? Мы тоже простые, маленькие люди, мы жили, как нам установлено, больше положенного не брали, мы работали… Не в вину ж нам вставить происхождение и достаток получше?
А кто должен отвечать? А кто-то должен. Бурю, которая сейчас смела вашу прежнюю жизнь, может быть, не вы посеяли, но вы взращивали.
Тоже были, конечно, и сложности для Насти в новом существовании. Будучи великой княжной, без всяких размышлений за слова про невежественную кровожадную чернь отвесила бы по морде. Не имеете права так говорить про мой народ. А будучи при исполнении, приходится с любой мразью вести себя сдержанно и корректно, покуда не доказано, что за словами у них и дела следовали.
