Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 54 страниц)
Татьяна не стала ни о чём просить, ни о каких обращениях. Хотя наверняка, тоже имела, что сказать, и в её как будто сухих, но обстоятельных рассказах о работе в больнице, об устройстве госпиталя, о всей жизни в Усть-Сысольске неравнодушие, привязанность, чтобы не сказать – любовь, сквозило красной нитью, чем-то, что не надо обозначать специально – оно и так очевидно. Так же, как она не говорила о своих чувствах к семье Ярвиненов, только, опять же, об огромной благодарности – Настя ничуть не сомневалась, что чувства эти огромны. У Тани, такой крепкой и непрошибаемой внешне и такой хрупкой внутренне, иначе и быть не может.
Мария предприняла весьма эффектный ход – она вышла с маленьким Яшей на руках. Хотя вряд ли она думала о каких-то эффектах, просто Яша начал хныкать и капризничать, с утра-то сидя без матери. Говорила она в силу этого быстро, стараясь выбирать главное – подробно рассказала о тех двух ночах, перевернувших их жизни – ночи откровенного разговора и ночи «эвакуации» и знакомства с новой семьёй, «а где мы за всё это время были… да где только не были! Сын мой, например, родился в Омутнинске…»
– А если говорить о дальнейшей нашей судьбе… Так по моему мнению, говорить тут не о чем. Я мужняя жена и мать – а значит, где моя семья, там буду и я. И никто меня не вырвет из того, что для меня родное, ни в каких заграницах мне делать нечего. Руками и зубами вцеплюсь, никто не оторвёт. Как бы меня ни звали – Мария или Екатерина – а его вот зовут Яков Павлович Скворец, и он не царский сын, а солдатский. Он маленький советский гражданин. Никто не смеет лишить советского гражданина матери. Я кровью и плотью вросла в эту страну, в этот народ, и судьба у меня с ним будет одна – с моим народом и с моей семьёй. Умею работать, если надо – умею и сражаться, проверено. У меня своя правда, и от неё я ни на пядь не отступлю!
Выкрики со скамьи подсудимых – многие, кажется, не самые корректные – удачно потонули в аплодисментах зала удаляющейся Марии. Настя, поднимаясь в свою очередь, почувствовала, что у неё очень сильно дрожат ноги. Даже странно, уже давно не ожидала от себя такого. Уже думала, отбоялась, отстеснялась… После дороги, после волков? После ночных засад? Да вот то-то и оно, наверное… Потому что по-настоящему понимает значение момента.
Ожидая, пока окончательно стихнет гул, она обводила взглядом близких. Татьяна рядом с Анютой и Лили, иногда они переговариваются вполголоса, но теперь видно – они не единый монолит, связанный невидимым призраком. Между ними легла глубокая трещина… И вот Таня, улыбаясь, отходит к стене, где-то на уровне третьего или четвёртого ряда, и встаёт рядом с чернокудрой девушкой в форме, и они о чём-то тихо шепчутся… Маша – та понятно, идёт к мужу, с великим трудом пересевшему несколько поближе, у него на руках чернявый мальчик, который сразу тянется к ней… Ольга остается рядом с Алексеем, батюшкой и Анютой с Лили, но периодически бросает взгляды куда-то на другую сторону зала – кажется, там сидит её названная мать… Да, они больше не единый монолит «царской семьи», они – отдельные судьбы, которые могут разойтись очень далеко… Но всё же, как видится, как кажется по крайней мере – они по-прежнему связаны, единым желанием остаться здесь…
И эти мысли хоть отвлекали, мешались на языке, но в то же время помогали. Иначе как трудно б было говорить… Это не даты – это рубежи, между жизнью и почти-смертью, между жизнью и другой, навсегда другой жизнью. Это не имена – это души, это судьбы, многие из которых без следа сгинули в пламени этой войны. Нет больше Марконина, погиб и Кошелев, сделавший очень многое в этом своеобразном заговоре… Но здесь Антонов, и здесь, конечно, Юровский. Не приехали бы из далёкой Америки, даже если б было известно, где их искать, милые Карл Филиппович с сестрой. Давно в сырой земле лежит дед Фёдор. И… Настя снова сглотнула, вспомнив об этом. Никто не приехал из Малого, чтобы подтвердить о её жизни там. И не приедет. Никогда. Когда из освобождённой Губахи туда смогли добраться – не нашли там ни одной живой души. Нет, живых душ-то там несколько было – оголодавшие, одичавшие собаки, охотящиеся на последних выживших кур и забредающих из леса зайцев. Ни одного трупа. И никаких объяснений, куда делись около двухсот человек – старики, бабы, малые дети. Убиты? Уведены в плен? Сами за каким-то чёртом снялись с насиженных мест и двинули – куда? Впору думать, что неуспокоенные души, ходившие по бурьяну мёртвых Кричей, забрали. Болотные духи поглотили… Двадцатка её учеников – бойких, горластых, драчливых, таких живых. Где? Елисейка, Яшка, Аринка – они ведь эти болота покоряли, им сам чёрт был не брат… где? Васька, дед Мартын, отец Киприан со своей матушкой, баба Луша с её вреднючей коровой, и Роза, Роза… Неужели и Роза могла вот так, без следа, сгинуть? Неужели что-то могло одолеть всесильную, неунывающую, жизнь аршинными шагами мерящую Розу? Сколько она после пыталась искать, наводить справки…. Нет, словно в самом деле исчезла в никуда. Словно никогда и не существовала. Казалось, в каждом мало-мальски значимом месте своя такая Роза была – но все не она. И вся деревня… Вся её жизнь там. Как корова языком слизнула. Но – здесь Тополь. И это главное.
– …С 25 марта сего года состою сотрудником Московской Чрезвычайной Комиссии, в отделе по борьбе со спекуляцией, с августа переведена в отдел борьбы с контрреволюцией…
Договорить ей не дали. Вот теперь зал по-настоящему взорвался! Настя невольно даже отступила на шаг, словно ожидая, что лавина голосов снесёт её. Нет, сами-то никто не кинется, охраны тут для всяких непредвиденностей достаточно.
– Что за чушь! Кто её мог принять?
– Она, она! Она меня как свидетеля опрашивала, в июле ещё это было…
– Великая княжна, как вас на это заставили? – крикнул по-французски кто-то из первых рядов.
– Меня никто не заставлял! – закричала Настя в ответ, – это мой выбор, моё решение, и всё, чего я хотела бы – остаться на этой работе, которую я люблю!
– И вы принимаете участие в этом? Тоже обагрили свои руки кровью? Вы осознаёте, во что ввязались?
Борзые, ничего не скажешь… Им же дали гарантию полной неприкосновенности, приглашая сюда, так можно орать что угодно.
– Вполне осознаю! С марта работаю, вообще-то!
– Дочка Николая Кровавого под стать папаше получилась! – крикнули с левоэсеровской скамьи. Ну, этим перед зарубежными наблюдателями тоже как не повыпендриваться. Тогда-то, со своим горе-восстанием, они мягко отделались… И сейчас обвинение лично к ним больше уголовного, нежели контрреволюционного характера, они больше свидетели, нежели обвиняемые, но время посидеть и подумать, как замечательно они были использованы «Тактическим центром», у них будет. Ну да и в самом деле, грешно сурово карать за обыкновенную дурость… Идиоты. Наивные, отчаянные, опасные идиоты.
Лацис опять прикрикнул, требуя тишины, и окончательно сорвал голос.
– Ну, Анастасия Николаевна, теперь вам, по крайней мере, не надо спрашивать, за что они вас ненавидят, – сказал Дзержинский, когда она проходила мимо него.
Да, думала Настя, садясь на своё место, остаётся надеяться, что выступление Алексея сейчас немного отвлечёт всеобщее внимание от неё. Она физически чувствовала, как что-то значительно изменилось в зале после её слов, чувствовала направленные на неё взгляды. И прикидывала, как спасаться бегством от бесчисленных журналистов, которые, что хочешь ставь в заклад, просто на сувениры её порвут… Что там, она и по сторонам старалась не смотреть, практически не сводила взгляд либо с Алексея, либо с «тройки». Потом, всё потом. Она ждала этого, в конце концов, очень давно ждала. И это огромное облегчение от наконец сказанных слов – это облегчение пустоты, которую она уже ощущала рядом с собой, сидя в тесном кругу. Кто-то из них поймёт, конечно… Но не все, совершенно точно не все. Главное, чтоб прямо сейчас они не дёргали её с расспросами и восклицаньями – хорошо, что она сидит далеко от Анюты и Лили, да, хорошо, что Маша крепко занята сейчас детьми…
Потом выходили Аделаида Васильевна и её брат, Ярвинены, Павел Скворец и Иван Скороходов, благообразный дедок – опекун Алексея, потом были зачитаны материалы Новгородской и Усть-Сысольской ЧК. Потом были выступления Юровского, Дзержинского, Антонова, путающегося и сбивающегося Белобородова, бледного как полотно Войкова – понятно, придётся теперь постараться, чтобы отмыться… Насте, которая в делах «Тактического центра» была осведомлена всё же ещё мало, в левоэсеровских больше, было интересно, но мало понятно – фамилии в основном незнакомые, главные-то тузы заблаговременно удрали… Ну, теперь едва ли они решатся сунуться по эту сторону фронта, даже и под чужими документами – фотографии-то в газетах будут. Быть заочно приговорёнными к расстрелу – будучи там, наверное, не страшно, но деятельность немного осложняет.
Второй перерыв, перед опросами эсеров и энесов. Все в сегодняшний день не влезут, конечно, нечего тут и думать. Но как поглядеть, зря Маша боялась – не похоже, чтоб шибко кто-то в зале устал и заскучал. У дальних рядов в глазах алчное нетерпение – сколько будет расспросов от тех, кто не был, своими глазами не видел, про первые ряды и говорить нечего – выпустить такую статью, а то и книжечку – и можно, наверное, уже ничего в жизни не делать. Вот и поговорите ещё, что большевики жестокие – такому количеству народа счастье сделали…
– Анечка, Анечка, как же так?
Она дёрнулась от этого старого, неправильного вообще-то, но принятого некогда сокращения, как от прикосновения мёртвой руки.
– Ваше высочество…
– Я. Больше. Не высочество.
Не сейчас, не сейчас. Сейчас бесполезно им доказывать, что не предавала, не отрекалась, что изменилась, да… больше, иначе, чем они могут себе представить. Пусть побурлят. Пусть осознают всё, что услышали, хоть малую долю того, что было с нею. Хотя бы попытаются. Что это такое – провести больше года в заточении, не похожем вполне ни на тюрьму, ни на волю. Что это такое – узнать, что и враги не враги, и друзья не друзья. Что это такое – довериться чужим, странным, страшным людям. Что это такое – засыпать под вой ветра и неуспокоенных духов на пепелищах. Что это такое – пройти через тайгу, через болота, через снега, грызть сушёное мясо, стылую безвкусную кашу, пить терпкое, обжигающее горло алкогольное невесть что, чутко спать у костра. Что это такое – стрелять на поражение… Никто не остался бы прежним. Никто.
Анюта схватила её за подол юбки.
– Анечка, пожалуйста, почему вы со мной так? Разве я успела вас хоть словом обидеть? Почему вы считаете, что я не могу вас понять? Да, всё это время я ничего не знала о вашей судьбе, но разве моя в том вина?
Эти водянистые, слезящиеся, добрые-добрые глаза. Хуже нет, в такие смотреть. Хуже нет, говорить в такими людьми. С ними всегда будешь чувствовать неловкость, даже стыд, за то, как далеко ты отстоишь от представлений о тебе. Таких светлых, в самых радужных красках представлений…
– Да не надо вам это понимать, Анюта, правда не надо.
– Сколько бы боли и горя ни выпало на нашу долю, это не должно нас отдалять. Мы как никогда должны держаться вместе… Мы много говорили с Машенькой, с Олей, да и с Татьяной Николаевной, а вы всё сидели и молчали… Теперь понимаю, почему. Понимаю, очень сложно здесь, в шуме и суете, говорить при посторонних людях, но ведь у нас ещё будет время? Ну прошу вас, присядьте рядом со мной!
Покорилась, куда деваться. Вечный стыд ребёнка, которому скучно сидеть рядом с тяжелобольным стариком, ничто в сравнении с этим.
– Я ведь тоже этот год прожила… непросто, очень непросто, Анастасия Николаевна. Мал мой крест в сравнении с вашим, но и силы мои слабее ваших, по силам и Господь посылает… Я не в тёмном лесу скиталась, а в городе, но так же голодала, и ложась, не знала, проснусь ли завтра, и для чего проснусь, для каких новых скорбей. Но все скорби ничто, кроме одной – знать, что вас я потеряла безвременно и навсегда… Не постыжусь сейчас сказать – вы были жизнью моей, и сейчас, когда хоть часть жизни моей мне возвращено – что может омрачить моё счастье, кроме скорби о Государе и Государыне, своими жизнями выкупивших ваши жизни? И если Оля, и Машенька, и вы говорите, что жить вам тут не страшно, что вы обрели здесь своё счастье – то и мне больше не страшно… Я поняла Машеньку, я не могу ей не верить – среди людей простых она нашла столь благородного, что решила, что он стоит её, если такая любовь их соединила, значит, есть в этом промысел божий… Пусть другие удивляются единому в вас всех горячему желанию остаться в России, вопреки доводам эгоистического человеческого разума отдать ей всеё себя – я ни на минуту б не усомнилась, что вы именно таковы, таковыми вас воспитали ваши дорогие родители… Но вы, Настенька! То, что выпало на вашу долю, видно – особенное, вы особую, необыкновенную дорогу прошли, и мне непросто будет это постичь. Но я всё выслушаю, я всё пойму. Нет такого, чего вы не могли бы рассказать мне…
– Наверное, всё же есть, Анюта. У вас широкое сердце, я знаю, вы любили и любите нас так, как не каждая мать любит своих детей, как не каждый христианин любит Господа. Но ваше сердце вместит Ольгу с привязанностью и заботой, с её раненым сердцем, Таню с её скорбью и её жертвенным служением, Машу с её семейным счастьем, Алексея с его жаждой жить и любить… Но не меня, с той моей страстью, той тоской, которой я сама не знаю названия. С той новой, непостижимой для меня моей верой. Теперь, когда мамы нет, вы мне как мать, вы вполне достойны моей дочерней любви. Но как заботливая дочь, я говорю вам – не пытайтесь открыть мою душу, это страшно для вас, это немыслимо для вашего душевного мира. Господь сказал: я пришёл разделить мать с дочерью. Не препятствуйте же ему.
– О чём вы говорите, Настенька?
В этих глазах – то же, что в глазах батюшки и великих князей. Она хочет – и не может задать простой вопрос, который так легко сорвался со множества уст в зале – как же она могла.
– Я не хочу ваших слёз, Анюта. Вы достаточно их уже пролили. Я хочу ваших улыбок, вашего покоя, но я ничего не могу дать для этого. Может Оля, может Таня, и уж конечно, Маша, да и Алексей. У них семьи… Вы поверили Машеньке, так поверьте и мне – я жива, со мной всё хорошо, я счастлива, только не спрашивайте меня более ни о чём. Нет, о том, что было, можете спрашивать – о деревне, это светлое, ясное, это пригодно для вас, но не о том, что сейчас. Ни о чём с той поры, как я покинула этот дикий таёжный рай, покинув окончательно пору безмятежного детства. Я не могу так с вами.
– А так, так как же вы можете со мною? Разве об услышанном здесь сегодня я смогу когда-нибудь забыть? Разве о неуслышанном смогу перестать думать? Разве смогу отогнать самые ужасные картины, встающие перед моим воображением – ваше заточение, лишения, страх, унижения, пережитые вами в чужом, враждебном кругу, ваш одинокий путь через тайгу, болота, через охваченную смутой страну, и мысль, что реальность может быть стократ ужасней, чем то, что я воображаю? Вы, столь юная, хрупкая, чистая, выросшая в эдемском саду родительской любви и без всякого греха извергнутая оттуда, и такие испытания выпали на вашу долю…
– Нам всем здесь выпали испытания, Анюта, а без испытаний нет человека. Как без прощания с Эдемом не было бы человечества. Каждому выпадают испытания, Анюта, но не каждый в них жертва. Я хочу быть – победителем. Вы пока не понимаете, что это разные вещи.
Олег привёз её куртку. Вот человек, понимающий без слов, без всяких там задушевных рассказов. Безумно выглядит она в этой куртке поверх наряда, какой носила она в своей прежней жизни, зато символично дальше некуда.
– Да, дела… Спокойной работы вам месяц не дадут, уж точно, Анастасия Марковна. Или Николаевной вас теперь-то звать?
– Зови Настей и на «ты», как раньше, не придуривайся. Так, куда тут покурить выйти?
– И то верно. Так ты в самом деле, у нас останешься?
– Ну, это не совсем мне только решать, вообще-то. Миш, молчи, заранее тошно, если экскурсии будут ходить на меня попялиться… Шапку-невидимку бы мне, хоть ненадолго.
– Невидимый чекист – это, конечно, было бы мощно. Да не паникуй, уж как-нибудь мы тебя защитим. Хотя как-то ещё самим надо привыкнуть… к правде-то… В голове, честно говоря, никак не могу уложить.
– Ну и не укладывай, – махнул рукой Никита, – я вот не собираюсь. У меня, образно говоря, живое лицо с портретом не соотносится. Но живое лицо мне дороже.
Завидев рыжую Настину голову, к ним уже дёрнулись было несколько с фотоаппаратами и блокнотами, но так же и отступили обратно.
– Всё же придётся им потом откуп некоторый, в смысле рассказов, дать… А то ведь от себя что-нибудь напишут. Особенно если божью дурочку Анюту в оборот возьмут. Если раньше того её девочки в оборот не возьмут, да не втолкуют ей наконец, что никто нас не мучил, ни в ссылке, ни потом.
– Ну как, для них-то это всё уже мучения…
Настя упала спиной о стену и чиркнула спичкой.
– Не, Олег, поверь моему скромному опыту общения с бабьим народом. Мало им этого. Не все бабы такие, однако ж многие. Особенно когда своей жизни у них, считай, и не было. Она 12 лет при нас была, мы стали её семьёй. Она нами жила, нашими печалями и радостями. Ты не представляешь, что это делает с людьми… Она хорошая, правда. Поверь мне, это всё неправда, что многие про неё думают. Она слишком глупа, чтобы быть интриганкой. Она совершенно искренняя, благообразная, любящая, святая дурочка. Только такая и могла так долго выносить мою мать… Политика – это вообще не про неё, она живёт в своём мире, почти сказочном. Нет, она не умалишённая или что-то в этом роде, она просто такая есть – добрая, мягкая женщина, которой очень не повезло в жизни. Она ведь ещё совсем не старая, но вот, инвалид, не имеет ни семьи своей, ни своего дела, она никто никому, она умела быть только подругой… Кто-нибудь из девочек, надеюсь, возьмётся за неё, я лично – не могу.
– Потому что твой выбор её травмирует?
– Я сама её травмирую. Она не поймёт того, что я изменилась, а может быть, той, какой она меня считала, я никогда не была. И она будет продолжать считать меня тем ангелом, пока жестоко не разочаруется и не назовёт дьяволом… Я не смогу ей объяснить, как тесно мне было бы в том бархатно-кружевном тихом, семейном мире, о котором она мечтает. Что я не влюблена в то, во что влюблена она… Пусть лучше где-нибудь вспоминает и любит меня той, какой я в её глазах была.
– Пожалуй…
– Пусть Ольга или Татьяна рассказывают ей о своих страданиях, а она жалеет их, утешает и наставляет в вере. А я – не страдаю, а заставляю страдать других.
– Да уж. Это надо суметь разочаровать родню тем, что выжила, а не оказалась убита.
– Тем, скорее, что выжила не вопреки всему и божьей помощью, что не держали в застенках, не пытали, не насиловали… Бьюсь об заклад, самое «обидное» – что не насиловали. Страх за девичью честь – это вообще главная движущая мысль, в общественном мнении, особенно женском. Женщина слишком давно и прочно психологически жертва. И в других женщинах видит прежде всего жертв, и жаждет слышать об их страданиях – чтобы сопереживать, чтобы радоваться, что всё это было не с нею, чтобы поддерживать тем свою картину мира. Страшно это на самом деле. Ну, и что я скажу об этом ей, у которой и вообще мужика в жизни не было никогда…
– Не было? – захлопал глазами Михаил.
– Не было. Я ж говорю, не всё то правда, что думают о ней…
– Об изнасилованиях я знаю несколько историй, – Никита затянулся и задумчиво посмотрел на тлеющий кончик папиросы, – одна моя любимая. Рассказывал друг из Петрограда, но было не в Петрограде, не помню точно, где было, был он много где, не соврать бы… Встречу – спрошу. В общем, осенью это было как раз, забирали тогда много, и бардак был жуткий. Ну и случилось так, что в одну камеру мужчин и женщин вместе сажали, там не до церемоний многим было…
– У нас тоже случалось, и ничего – никому, никто. Я так заметил, там люди совсем не об этом обычно думают.
– Обычно да. А там попалась пара таких элементов. В общем, повалили они одну бабу… На крики и прибежали вот этот приятель и ещё двое…
– Шлёпнули на месте?
– Наверное, было б проще. Но парни оказались с затеями. Ну и, того, которого с бабы сдёрнули, самого загнули и… там прямо, при всём честном народе…
– Что?! – поперхнулась Настя.
– Ну а двоим там просто морды набили. В общем и целом воспитательно вышло.
– Им потом ничего за это не было?
– А что они, по-твоему, жаловаться бы стали? Да и кажется, расстреляли потом всё равно…
– Я знаю лучше историю. Ни имени, ни места, опять же, не назову, и сейчас поймёте, почему. Скажу только, сам свидетель. Нет, это не я был, я как раз прибежал… выручать… Там вот всё строго было, бабы с бабами сидели, мужики с мужиками. Ну вот и эти как не полгода сидели, чего-то следствие долго тянулось и вообще не до них было… Ну не надо на меня такие глаза делать! Как могли, так и работали, это у вас в столицах так всё шустро, а у нас там… В общем, вот. И вот приятель зашёл в одну такую камеру, без оружия почему-то… Дело под утро было, только мы вдвоём ещё торчали. А он из себя смазливый, надо сказать, не то, что я. А там около десятка баб, который месяц мужика не видевшие, ну и не знаю, что у них там перемкнуло, видимо, решили, что раз на скорое освобождение надеяться нечего, так не всё ли уже равно, подыхать так с музыкой… Это не всегда люди от страха забитые и покорные, как мыши, иногда наоборот, звереют. В общем, хорошо, что я быстро его хватился-то. Ничего, отбил… Ну, чего ты ржёшь? Тебе ха-ха, а парню психику потом лечить… Ко многому был готов, но не к такому.
Настя наконец смогла разогнуться, красная от хохота.
– Да уж, парни… Лучше я такими рабочими историями Анну Александровну баловать не буду.
К Алексею, пересказывающему опоздавшему, как и он сам, Ицхаку, что слышал о начале процесса, подошла русоволосая девушка с сияющими, восторженными глазами.
– Это вы? Это в самом деле вы? Алексей Николаевич… Не верю себе, что в самом деле вижу вас… Вот так, прямо перед собой… – её рука дрогнула, словно она хотела протянуться, дотронуться до этого невероятного чуда, и тут же запретила себе такое немыслимое святотатство, и она крепко стиснула руки в молитвенно-восхищённом жесте, – я… я просто выразить не могу, как я счастлива.
Вся компания – там же стояли Леви, Лилия Богумиловна и Ясь – воззрилась на неё.
– Я… я, получается, ваша кузина, или, вернее… не знаю, как это получается… Я Наташа Палей, дочь Павла Александровича, который…
– Ах… Примите соболезнования.
– Благодарю вас… Всё так удивительно, немыслимо просто, всё вот так разом… Папа, оказывается, умер, и вы, оказывается, живы… И я вас вот так вижу перед собой… Я и вообразить себе не могла такого… Ваше высочество, простите, я болтаю всякий вздор, я просто не в себе от всего этого…
– Прошу вас, без церемоний. Титулы больше не имеют смысла, а вы мне всё-таки… сестра. Пускай будет сестра, не надо этих сложностей. И это неправильно, что раньше мы с вами не виделись, не сидели за одним столом… Мы одна семья.
Девушка заплакала, прижав ладони к щекам.
– Сколько у тебя всего сестёр? – спросил Ян по-польски, – и все такие красивые? Мне кажется, или она в тебя влюбилась с первого взгляда?
Алексей покраснел и шикнул на мальчишку.
– А… это мой брат Ясь. А это Ицхак, тоже мой брат. Как и Леви…
Наташа некоторое время смотрела на них оторопело, пытаясь, видимо, осмыслить, в какой степени родства могут приходиться Наследнику эти никогда не известные ей братья, и машинально протянула руку Ицхаку.
– Я… я сейчас позову маму и Иру, можно? Они тоже будут счастливы познакомиться с вами! Я сейчас!
– Хоть ты и паразит, Ясь, а кое в чём ты прав, – проговорил Ицхак, глядя вслед удаляющемуся взбалмошному видению, – красивая. Очень красивая. И надеюсь, в остальном ты не прав. Потому что я вот, кажется, влюбился. И только попробуйте пошутить на эту тему!
– С моей роднёй вам ещё знакомиться и знакомиться, – пробормотал Алексей, – а мне ещё объяснять им, что вы мне теперь тоже родня, и вообще много чего объяснять…
Вскоре от одной только их компании в коридоре стало не протолкнуться. Подошли и Аполлон Аристархович с Миреле, и Лизанька со всей роднёй, кроме одной тёти.
– Алексей… – голос Лизаньки дрожал, – поздравляю вас с возвращением имени. И с воссоединением с семьёй. Этот день должен был наступить, я верила.
– Спасибо, Лизанька. От тебя мне это особенно приятно слышать. Ты так поддерживала меня всё это время, и сегодня тоже, хоть и не была рядом…
– Теперь вы, вероятно, будете жить где-то все вместе с сёстрами, и мы едва ли сможем видеться… Что ж, надеюсь, вы тоже будете с добром вспоминать это время, такое удивительное и счастливое… Я надеюсь, вы будете счастливы. Ваши сестры такие чудесные, прекрасные девушки…
– О чём ты, Лизанька, – Алексей аккуратно обогнул Миреле, подходя к Лизе ближе, – что значит – не будем видеться? Я никуда не уезжаю! То есть, никуда за границу я не уезжаю точно, да и вообще переедем с печки на лавку, Аполлон Аристархович присматривает дом… Хотя это будет немного дальше, уже не по соседству, но вы все всегда желанные гости у нас, как и было.
Лизанька опустила глаза, терзаемая противоречивыми желаниями – умолкнуть или сказать то, что рвётся с языка.
– Поймите, мне и самой это будет тяжело… Я друг для вас – я счастлива этому, но с тех пор, как вы для меня больше, чем друг, я понимаю, что всё совсем не просто, никогда не было простым, а теперь уж точно не будет. Я вам не пара, не компания. Да, пусть вы не будущий император, но вы всё равно высокого происхождения, и ваша родня, ваши близкие вправе выбирать для вас круг общения…
– Ничерта они не вправе, Лиза, да ты о чём? Мои сёстры тоже жили – и будут жить – так, как они сами хотят, Маша вон замуж вышла, мы теперь простые люди, как и все, какая может теперь быть аристократия? Я когда-то превозносился перед тобой или ребятами? Забудь все эти глупости, изменилось только имя, больше ничего!
– Изменилось то, что… Вы ведь всё-таки несовершеннолетний, Алексей. Кто-нибудь из ваших взрослых родственников потребует опеки над вами, и они будут решать, где вам жить, где учиться и лечиться, и с кем дружить… Это правда жизни, увы. И в конце концов, когда вы выберете себе подходящую, достойную вас девушку… Я просто не хочу этого видеть, – Лизанька повернулась, чтобы уйти, но Алексей схватил её за руку.
– Я никуда не уеду, это во-первых, и никакой девушки не будет, это во-вторых. Я хочу видеть тебя в гостях так же часто, как и всех ребят, потому что я вообще хочу видеть тебя рядом всегда. Или я женюсь на тебе, или вообще не женюсь!
– Алексей… – глаза Лизы стали такими огромными, что он только их, на всём лице, и видел, – Алексей, что вы говорите… Это немыслимо, вам не позволят…
– Не позволить мне можешь только ты, если откажешься. И мы давно были на «ты». И в дальнейшем должны говорить на «ты».
– Алексей! Перестаньте, кто-нибудь ведь может услышать, кругом люди…
Вместо ответа Алексей подхватил её на руки – тонкая, хрупкая Лиза весила немного.
– И пусть слышат! Это очень хорошо, что слышат! Эй, кто не слышал, те слушайте! Вот это – моя любимая, моя будущая жена!
– Алексей, Алексей, отпустите меня немедленно! Вы недавно повредили руку, и вам нельзя!
– Рука зажила, а отпущу тогда, когда снова перейдём на «ты»!
Когда уже раскрасневшаяся, готовая от смущения расплакаться Лизанька была обратно возвращена на паркетную твердь, сквозь толпу протиснулся Юровский.
– Что, от жопы отлегло, геройствуем, Алексей Николаевич?
Парень вздрогнул и явственно содрогнулся от противоречивых и несознательных побуждений – с одной стороны, спрятаться от этого обращённого на него внимания, этого голоса, слиться с местностью, стать незаметным, с другой – выступить вперёд, заслоняя собой любимую, хотя никто ей, в общем-то, не угрожал. Всё-таки это правда, отношения тюремщика и арестанта врастают в плоть и кровь, меняют жизнь, и не перечёркиваются так просто… Может быть, у сестрёнок не так, по крайней мере, не так у Насти…
– Я… извините. Я просто счастлив…
– Ну, если счастлив – это, конечно, хорошо, – хмыкнул Юровский, запуская руку во внутренний карман пиджака, – может быть, это тоже тебя немного счастливее сделает.
– Что это? – Алексей робко сделал шаг навстречу, – мои часы!? Вы в самом деле привезли их…
– В полной исправности, не врали и не барахлили весь этот год. И ещё лет пять, наверное, без ремонта прослужат, механизм у них очень уж хороший.
– А тогда почему сломались?
– Ну, подвела одна деталька… В самой лучшей системе бывают слабые элементы, которые всё дело портят. Но это не то же самое, как когда весь механизм честным словом держится. Заменил изношенное – и порядок.
– Спасибо…
Обгоняя Лилию Богумиловну, спешащую высказать всё, что думает о кое-чьих лихачествах, к компании подбежала Ольга, некоторое время мялась, отчаянно заламывая пальцы, потом всё же решилась:
– Яков Михайлович, я хотела вам сказать… Мне жаль, что так всё вышло.
Юровский обернулся.
– Вам? Жаль? Ну, положим… Но почему это вы – мне?
– Потому что… потому что просто так думаю. Обычно, конечно, когда человек говорит «мне жаль», он имеет в виду, что мог этого как-то не допустить, что на нём лежит какая-то ответственность… Я не знаю, кто должен нести ответственность, и тем более не знаю, можно ли было это как-то изменить, и вот поэтому мне очень сильно, невыносимо жаль. Просто жаль, что всё вышло именно так. Что вы не хотели, мы не хотели, но непреодолимая пропасть теперь между нами есть… И мы должны испытывать друг к другу неприязнь, то есть, кажется, что просто не может быть иначе, недопустимо иначе. Мы для вас – арестанты, классовые враги, в лучшем случае бесполезные люди, вы для нас – человек, который убил наших родителей. И мы не вправе забывать об этом, ни вас, ни нас в этом не поймут, а если попытаемся – то напомнят… Но всё же – то, что я сказала этим репортёрам на их расспросы, это правда и я не собираюсь от неё отказываться.
– И что же вы сказали?
Ольга смутилась, явно не ожидая, что этот вопрос будет задан, она надеялась на этом завершить разговор и уйти.
– Я сказала, что в том, как сложились обстоятельства, вы менее всего виноваты. Что вы, разумеется, не были с нами любезны – но и не обязаны были, и вообще странен охранник, любезничающий с арестантами. Но вы никогда не позволяли в отношение нас никакого произвола. Вы держались инструкций. Вы просто делали то, что должны были. И пожалуй, можно утверждать, что нам повезло с вами – сложно б было в наших обстоятельствах пожелать везения большего, чем иметь дело с честным и смелым человеком.
