Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"

Автор книги: Саша Скиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 54 страниц)

Всё же она спросила – то ли для того, чтоб не сдаваться просто так, внутри себя, то ли для того, чтобы, получив очередной ответ, смириться, что ничего больше от неё не зависит.

– Алексей, ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать… Ты полон планов и надежд, конечно, и ты уверен, что они действительно осуществимы? Теперь, когда вы им больше не нужны – сказка может закончиться очень прозаически и печально.

Достаточно взрослый… Самой и смешно, и противно от своих слов. Будет ли он взрослым когда-нибудь? После такого детства…

– Вот говорили ведь мы все им, газетчикам, столько расспросов было… а всё равно у кого-то не отложилось. Ну или просто извратить что угодно возможно, как ни прямо было сказано… Да и не были мы им нужны сами по себе. Свидетели только, лучше живые, чем мёртвые. Они со своими врагами боролись, понимаете, а не с нашими. Ну, а если мы им не нужны – так тем более, зачем им делать нам что-то плохое? просто так, по злобности? И вообще, знаете… Одна девочка, мой хороший друг, очень хорошо об этом сказала: значит, надо быть полезным. Хочешь жить – учись быть полезным. Может, у меня и не получится, конечно, но я хотя бы буду пытаться. И просто надоело мне всё это «А что, если…», а уверен ли я… Это не вы первая спрашиваете, тётя, мне надоело это. Будто другой радости для вас всех нет, как меня «спустить с небес на землю». Вот у моего отца, если так посмотреть, все гарантии были, вся жизнь предсказана, и вообще выше только бог… А вон как вышло. Думаете, мне теперь нужно за свою жизнь бояться… а раньше я не боялся? Только раньше моя смерть была б потрясением для страны, споры за престол – куда гаже-то, а теперь только сестрёнки поплачут, ну и Лиза, конечно, и братья мои названные.

– Я понимаю, как тебе дорога возможность… мечтать. Но значит, ради этой возможности ты готов отказаться от того, кто ты есть? Как и сёстры, сменишь фамилию, будешь пытаться «слиться с народом»?

– А кто я есть-то? Человек, разве нет? Не имя моё, не происхождение, а я сам. И этот год про меня никто не знал, кто я, а теперь как это скроешь? А Таня и Маша, если уж вы об этом, фамилию сменили не из стыда, а по семье, это для женщины и так естественно. Чего нам стыдиться? Если кто-то нас и будет стыдить, то за это только прежним порядкам спасибо, что дети за родителей в ответе. Это по прежним порядкам мы хоть до седьмого колена прокляты. Это вам Настя, может быть, говорила, она сама верит в это. Будто можно только скрывать – или кичиться, а не просто жить.

– Посмотрим, Алексей, посмотрим, можно ли просто жить. Если ты готов рискнуть – кто я, чтоб тебе запретить.

Кто… сама внутри себя усмехнулась. Ну, родная тётка, ближайшая по крови родня после сестёр. Но не скажешь же «семья», если семья в себе разделилась, если в самом деле, не увезёт она его силой, не после того, как отказались все его сёстры. Так что – призрак прежней жизни она.

– Но просто подумай, Алексей… Мне не представить в полной мере, конечно, каким он был, этот год. Наверное, после предыдущего года в заточении, да и прежде у тебя был не слишком большой круг общения… это было внове, и доставило тебе много радости. Думаешь, я не рада, что у тебя появились друзья, что у тебя есть хоть что-то из того, что есть у всякого мальчишки? Но будешь ли ты так же счастлив этому всегда? Сословие – это не только ограничения, не что-то устаревшее и косное, как внушают тебе. Сословие – это круг образования, интересов, которые к тебе ближе. С людьми своего сословия тебе легче понять друг друга. Да, ты скажешь – в нашей семье всегда в почёте была простота, было в обычае общаться с крестьянами, с солдатами… Это так, и я сама снобизма не переношу. Но помнить, кто ты есть – это не обязательно доводить до снобизма. И эти люди, которых ты хочешь сделать своим кругом – твои друзья, твои… все, кто о тебе заботится – я не сомневаюсь, что они прекрасные люди, и тебе хорошо с ними, но ты уверен, что готов так жить всю жизнь? Что не будешь тосковать по… более естественной для тебя среде?

Алексей нетерпеливо махнул рукой.

– Тётя, извините, но всё это чушь. Образование, культура – дело очень наживное. Да насколько образован я сам, если я то и дело лежал в постели, совершенно не в состоянии заниматься? Я только теперь по-настоящему учиться начал. Так в чём-то эти люди и поучёнее меня будут. В чём-то и мне б у них поучиться. А по чинам и церемониям точно не соскучусь, не настолько это успело жизнь мою отравить.

– Ну, если «отравить» – то конечно…

– Не сердитесь, тётя, я это не в обиду. Наверное, вам действительно сложно поверить, что я не стыжусь, не отрекаюсь, а с этим и собираюсь жить – что было, то было, важнее, что будет. Но у вас, наверное, так – либо то, что было, ненавидеть, либо то, что есть. Но мы же меняемся, тётя. Человек любит свой дом – а потом переезжает. Любит свою семью – а потом сам семью создаёт. Любит своих детей – но они вырастают и уезжают от него. А из чего-то человек просто вырастает – из детских игр, из прежних убеждений.

– Вырасти – не значит стать не собой, а кем-то другим. Дерево, вырастая, только укрепляет свои корни.

– Может, вы и дерево, тётя, а я нет. А скорее… знаете, есть такое растение – орхидея. Очень красивое, но это растение-паразит, живущее на деревьях. Питающееся через их кору. Такова и аристократия – она красива, привлекательна, но она паразит, она пьёт чужой сок. Но орхидея не виновата, она неразумное растение, её такой бог сотворил. А нас он создал имеющими волю, способными выбирать.

Лёгкость в сердце, с которой Ксения покидала Россию, была лёгкостью пустоты. Что ж, у неё есть некоторое время, чтобы обдумать, что ответить по возвращении на неизбежные вопросы. Главное на эти вопросы ответить, а себе-то отвечать у неё есть вся жизнь. Доктор Клаас – человек несомненно прекрасный, однако же, увы, начисто лишённый тонкой душевной чуткости, никак не мог понять осторожных намёков супруги, что великой княгине хотелось бы побыть наедине со своими мыслями и переживаньями, и бурно делился впечатлениями от этой удивительной поездки, от этой легендарной страны, где сейчас всё встало с ног на голову, и из кровавого хаоса рождается, однако же, новый странный и страшный порядок, и этих отважных детей, отвага которых, конечно, и ему непонятна, но так же несомненно завораживает… А Ксения сжимала коробочку с прощальным подарком Алексея – деревянным корабликом. Яхта «Штандарт». Её место на полке займёт маленькая модель крейсера «Аврора»…

Комментарий к Осень 1919. Гостья

Эта глава получилась слишком длинной, поэтому я решил разбить её на две, так что этот кусок выходит таким вот проходным и малоинформативным, за что и извиняюсь, вторая часть последует в ближайшее время. А так же, поскольку всё равно начиная с суда, начинается так или иначе, а что поделаешь, совершенно альтернативная история, мы так подумали, что кашу маслом уже не испортишь, за что (за безудержный полёт фантазии далее) заранее и извиняюсь тоже.

========== Эпилог ==========

Эпилог

Покинул Россию только великий князь Георгий Михайлович, перебравшись к семье в Грецию, никто ему в том не препятствовал. Прожил он после этого только три года, сказалось подорванное тюремным заключением здоровье. Оставил обширные воспоминания, изданные уже после его смерти, впрочем, к вящему разочарованию публики, об оставшихся в России Романовых там было совсем мало. Бессемейного Дмитрия Константиновича забрала к себе Ольга. Она планировала купить для Анны Александровны и её матери отдельный домик и нанять сиделок для них и для дяди, но Фёдор Васильевич сказал, что дом практически пустой и места в нём хватит – и экономнее, и с христианской точки зрения правильней.

– И тебе, милая, меньше бегать. Раз уж взвалила на себя столько стариков, так пусть уж они хоть кучно будут.

Ольга растерянно пробормотала, что, мол, не знает, как они уживутся-то все друг с другом, но Аделаида Васильевна махнула рукой:

– Мы, старики, все сварливые. Как-то уж уживёмся. Да и смысл нам над этим домом, как пёс над костью, сидеть? Наследников не осталось, всё одно только ты, дочка, тебе и распоряжаться.

Хоть и называла себя Аделаида Васильевна старухой, хоть сердце её, в самом деле, особых надежд не подавало, а всё же была она женщиной деятельной, за что в том числе её так и полюбила Ольга. Она стала подрабатывать учительством, а оправившись после операции, к ней в этом деле присоединилась и Вырубова. Операция, к слову, помогла ей не очень, ходила она всё равно только с палочкой и быстро уставала. Что не мешало ей во все церковные праздники ходить на службы. Порой она не могла на следующий день встать с постели, но была в своих приверженностях неизменна, и с Ольгой они регулярно лениво переругивались на тему того, что Ольга в своих хлопотах и о домашней молитве частенько забывала. В целом старики трогательно старались не доставлять Ольге лишних хлопот, что получалось у них, правда, плохо, в особенности у слепого Дмитрия Константиновича, превращающего каждую попытку самостоятельного приготовления чая в целое приключение. Опасения Ольги, что совместное проживание подкосит его, известного женоненавистника, если не физически, так морально, оправдалось не вполне – хотя Анюта и её мать и вызывали у него тихий зубовный скрежет – бог знает, как он угадывал их нахождение в одной с ним гостиной, хотя сидели они тихо, как мышки, зато проникся неожиданным расположением к Аделаиде Васильевне, кажется, даже более, чем к самой Ольге. Во всяком случае, когда Аделаида Васильевна читала ему, он раздражался куда меньше, чем когда это делала Ольга, хотя глаза немолодую женщину тоже начинали подводить, и она часто сбивалась. Ещё более неожиданным для Ольги явилось возникновение нежной привязанности между Фёдором Васильевичем и Анютой. Вечерами они долго сидели вместе – Анюта упорно занималась рукоделием, а Фёдор Васильевич помогал ей вдевать нитку в иглу, переворачивал схемы на небольшом пюпитре и ловил укатившиеся клубки, а в хорошую погоду они гуляли по садику, прискорбно маленькому для долгих прогулок.

– И о чём можно столько говорить с совершеннейшей идиоткой? – ворчал дядя Дмитрий, – не представляю, за какую плату её можно даже молча терпеть, а она ведь не молчит.

Грешно говорить, но всё же хорошо, что дядя не видит, подумала Ольга, когда Фёдор Васильевич подарил Анюте на день рождения (она не называла, когда он, и ей велела не говорить, но мать могла проболтаться) цветы и коробку бог знает где и как добытых конфет. С хозяевами дома дядя был предельно деликатен, разумеется, а вот её бедным ушам потом доставалось. Она не сердилась, у дяди и раньше был непростой нрав, а тюрьма мёду в характер не добавляет.

Намерения учиться Ольга, конечно, не оставляла, но оторваться от работы и ухода за стариками было немыслимо. Старики периодически бодрились и говорили, что справятся очень хорошо и сами, но об этом нечего было и говорить. Анюта первое время поговаривала о том, чтоб уйти в монастырь, но во-первых, монастырь переживал не лучшие времена, да и толком не способная к работе калека им там была не нужна, во-вторых, не решилась бы оставить мать, в-третьих, после ухаживаний Фёдора Васильевича говорить об этом стала что-то реже.

Отводил душу дядя в основном в спорах с Андреем Ефимовичем, тем самым востоковедом, которому Ольга так же оказывала посильную помощь, и который был частым гостем дома. Трагические события на Дальнем Востоке волновали, конечно, всех – сведенья доходили скупо, с опозданием, от чего было совсем не легче. И того, что доходило, вполне хватало. У дяди, разумеется, во всём были виноваты большевики, и лучше примера и найти было невозможно. Растоптали, обескровили Россию, теперь пресмыкаются перед японцами, отдают им на разграбление богатства страны. Возражения Ольги, что попробуй-ка тут дать отпор, попробуй-ка не поддаться, когда который год уже всю страну терзает гражданская война, и ведь со всех сторон лезут, добро б хоть по очереди лезли, а они одновременно – он в принципе не слушал, считая её мягко говоря поверхностной и легкомысленной романтической дурочкой, которой раз большевики жизнь сохранили – теперь она их навроде благородных разбойников считает, говорить с Фёдором Васильевичем было пресно и бесперспективно – в политике и военном деле он разбирался весьма посредственно, неизменно соглашался, что всё это ужасно, а почему всё так ужасно и что с этим можно сделать – было совершенно не его сферой. Полностью согласиться с Дмитрием Константиновичем практически в чём угодно могла Анюта, но её он вообще не рассматривал, да и после слов, что вот в истории милых детей большевики себя всё же не с самой плохой стороны показали, да и ей, если на то пошло, именно большевики-то зла не сделали, вообще смотрел брезгливо. Особо понимания не встретил и у Аделаиды Васильевны с её своеобразной философией.

– Люди, любезный князь, в принципе своём хищники, и если будет когда-нибудь иначе, то мы с вами точно до этого не доживём. И не думаете же вы, что в любой войне можно победить только потому, что этого очень хочется? Иногда сильнее один хищник, а иногда другой. Остаётся благодарить бога, что нам в силу большого везения в жизни очень уж хищничать не пришлось. Говорите, что японцы варвары – что ж, возможно, вы тут правы, однако и в русских поскреби внешнюю благообразность – то же варварство обнаружится, и эта вот гражданская война хорошее тому доказательство. Всё же больше русской крови в ней русскими же было пролито, чем какими-нибудь инородцами.

– А кому, спрашивается, спасибо говорить за разгул варварства? За разложение армии, за разложение общества? Говорят, и в Америке компартия есть и много сейчас выступает. Это хорошо. Надо и в Японии чтоб была, тогда, может быть, выстоим, им не до нас будет…

– Крайне интересно сказано, – рассмеялся Андрей Ефимович, – получается, по отношению к вражеским странам вы коммунистическую пропаганду видите уже напротив, благом?

– С одной стороны, конечно, разум говорит, что распространению этой заразы нужно всячески препятствовать. С другой – они вполне заслужили этого, напав так бесчестно и подло на ослабленную, погрузившуюся в хаос безвластья страну. Это достаточно говорит об их морали…

– Ровно то и говорит, – покачала головой Аделаида Васильевна, – что они такие же, как все люди планеты. Да разве войны вообще происходя иначе? И разве какая-нибудь страна, видя своих соседей в бедственном положении, не пожелала за их счёт улучшить собственное? Разве тоже не обернула это в какие-то высокие словеса, вроде помощи в наведении порядка, охраны своих интересов и прочее? И в животном мире не бывает иначе, что только без всяких высоких словес. Хищник всегда нападает на самого слабого в стаде. А видели ли вы когда-нибудь, как сороки гнёзда разоряют? Как кошки похищают из гнёзд беспомощных птенцов? Тоже подло. А им вкусно. Войны в мире не исчезнут никогда, потому что у кого мало – тот хочет больше, а у кого много – тот хочет ещё больше, войн могло б не быть, если б какая-то одна держава завоевала все остальные и установила мировое господство, но думается, никто никогда так не сделает, ведь зачем же тогда нужны будут политики и дипломаты, и с кем же тогда вести внешнюю торговлю? Нет, мировой порядок, состоящий из видоизменений хаоса, будет таковым всегда, и всё, чего мы можем малодушно желать – это самим жить в спокойное время, или чтобы хотя бы нас и наших близких беда не коснулась.

Вот потому о японском варварстве и мягкотелости дальневосточного правительства Дмитрию Константиновичу интереснее было говорить с Андреем Ефимовичем, которого он, несознательно, разумеется, назначил ответственным за скотскую натуру японцев. Ольга пыталась вставлять своё мнение, что прежде чем ужасаться японцам – стоит больше узнать об их национальном характере, их культуре, что их жестокость – особенность их восприятия мира, да, они безжалостны к врагу, но так же можно сказать, что они безжалостны и к себе, но дядя не был склонен выслушивать какие-либо комментарии от неё – в отличие от неё, он хотя бы в Японии был. И учитывая обстоятельства, впечатления оставил не лучшие. Ольга несколько раз ехидно напоминала, что отнюдь не большевики привадили на Дальнем Востоке и японцев, и американцев, а как раз «патриоты родины» белогвардейцы, а большевикам теперь думать, как выгнать и тех, и других, и третьих, и если намерен спрашивать с большевиков, чего ж это они не слишком резво отечественные интересы отстаивают, так пусть потом не ворчит, когда таки отстоят. Дядя неизменно отвечал, что если б не большевики и разведённая ими вакханалия, то никакая мразь и сунуться б не посмела, оставалось только напомнить ему о позорно проигранной, помнится, японцам войне, и окончательно настроение испортить. Ольга, осознав, что превращается в его глазах, кроме защитницы большевизма, ещё и в защитницу японцев, махнула рукой, предоставив титанам сражаться с титанами – то есть, Андрею Ефимовичу, парадоксально куда лучше осведомлённому о делах на Дальнем Востоке, разъяснять дяде свой взгляд на вещи, но внутренне, конечно, не успокоилась. Продолжая переживать и терзаться, она ещё в марте 1920 года решилась на отчаянный шаг – написать письмо Ленину. Она, быть может, сделала бы это и раньше, но её останавливало то, что она не знает адреса, да и вообще стыдно и неловко само по себе напоминать о своём существовании. Однако девчонки-подружки из женского кружка сказали, что ничего в этом невозможного нет, они знают лично тех, кто писал, и всё всегда доходило, а Ленин не оставляет ни одной просьбы рабочего люда без внимания, так что если она в чём-то сомневается и не знает, как что сделать, то ей охотнейше помогут. Ольга поблагодарила, но написала и отправила письмо самостоятельно – не хотелось предоставлять на товарищеский суд сумбур и отчаянье своих мыслей. Она писала, что сердце её рвётся при одной мысли о происходящем на востоке страны, и если б она знала, что может что-то сделать для изменения этой ужасной ситуации – она немедленно сделала бы это, хоть бы даже это и стоило ей жизни. Верно, она не воин и тем более совершенно не политик, однако она знает, что широкое оглашение их истории и судебного заседания с их участием имело немалый эффект, в том числе вызвало заметное брожение в рядах белогвардейцев, по крайней мере, монархической их части. Наивно думать, конечно, что тех, для кого её имя имеет достаточно существенный вес, так уж много, однако сколько бы их ни было – это всё равно значительно. Ведь недаром, как она поняла по доносящимся сведеньям, белогвардейские и интервентские силы на востоке сделали всё, чтобы не пропустить на Дальний Восток ни одной газеты об этих событиях и пресечь любые просачивающиеся слухи. Значит, считают это достаточно важным. И если это так – она готова даже поехать и лично рассказывать о своей судьбе и выборе, сделанном ею и её родными, чтобы повлиять хотя бы на колеблющихся, привести их хотя бы к нейтралитету от противостояния. Конечно, на ней серьёзные обязанности по отношению к находящимся на её попечении людям, к любимой и важной для неё работе, но быть живой и наслаждаться благами жизни в то время, как там тысячи людей гибнут в ужасных муках, для неё всё больше невыносимо, и выхода для своего разрывающегося сердца она покуда не видит. Писала она без всякой надежды на ответ, больше для того, чтоб изложить терзающие её мысли и чувства, однако, к её удивлению, Ленин прислал ей ответ. Ещё более удивительным было, что к словам её он отнёсся серьёзно, заверяя, что помощь с её стороны и возможна, и вполне желанна, но говорить об этом совершенно неудобно письменно, и предложил ей летом приехать для подробного разговора в Москву, взяв в провожатые Андрея Ефимовича. Никогда ещё три месяца не были настолько долгим сроком.

Разумеется, истинной цели своей поездки домашним она не открыла, для предлога у неё очень удачно были Алексей и Настя, тем более что это и не было неправдой – она действительно намерена была с ними повидаться. Дядя, разумеется, рвался вместе с нею, но очень неудачно кстати подвернул ногу, опять решив обойтись в перемещениях по дому без посторонней помощи.

Так с огромным удивлением Ольга узнала, что её хороший знакомый безобидный востоковед уже полгода как занимается подготовкой диверсионных кадров для помощи Дальневосточной Республике, и её увлечение японским языком тут может оказаться более чем кстати.

– К сожалению, никакого способа засылки шпионов в части противника в данном случае просто не может существовать, слишком, увы, различная у нас с ними внешность. Но уметь понимать речь противника и в особенности письменность – бесценно. Особенно тут…

Ольга вздохнула – речь туда-сюда, выговор Андрея Ефимовича был, даже по оценке сварливого дяди, весьма достохвальным, и его речь она научилась понимать на слух и они уже могли вести на японском языке не только простейшие бытовые разговоры, а вот писать она по-прежнему умела только каной, иероглифы не желали никак откладываться в её голове. Впрочем, заверил её учитель, проблема это общая, из его учеников только один делает в иероглифическом письме достаточно значительные успехи, и тому в плане каллиграфии в Японии досталось бы по пальцам за оскорбление взора.

С Лениным Ольга встречалась, конечно, и в предыдущее посещение Москвы, но весьма бегло и официально, никакого принципиального мнения тогда не составила, разве что смутное недоумение, не слишком ли он неказист для лидера столь грозной силы, теперь же, в обстоятельной конфиденциальной беседе, она вынуждена была признать, что он произвёл на неё весьма располагающее впечатление. Может быть, тому он был обязан её волнениям и надеждам, к которым, против её собственного ожидания, оказался так внимателен и деликатен, а может быть, и отзывам Насти, а может быть, простота и шутливость манер в сочетании с явственно чувствуемыми умом и волей – именно то, в чём сейчас она нуждалась больше всего.

– Отправить вас, Ольга Николавна, на кипящий и терзаемый восток – это, прямо скажем, мысль нестандартная… Мне б, признаюсь, в голову не пришла. Смутить своим явлением и своими речами хотя бы некоторую часть белогвардейцев – идея дерзкая, но может сработать. Затесаться в число русской обслуги для шпионажа – задача куда сложнее, весьма глупо считать противника полными идиотами. Но что говорить об этом, если вы можете тысячу раз погибнуть ещё в пути? Затея – гарантированное самоубийство, Ольга Николавна, при том с особой изощрённостью жестокостью! Что потом напишут в газетах, касаемо того, каким подлым и жестоким образом мы вас используем, а? вы столько времени умело подчёркивали свой нейтралитет, а теперь выясняется, что вы работаете на большевиков, и при том – как?

– Мне, если честно, практически всё равно, что они там напишут, – пожала плечами Ольга, – я понимаю, что если даже я сейчас напишу вам расписку, что готова ехать туда и делать что возможно по доброй воле, и что поехала б даже против вашего прямого запрета, если б только точно знала, что могу сделать и была уверена, что не сделаю хуже, чтоб вы предъявляли её потом всем возмущённым, но ведь и в таком случае найдутся те, кто будет свято убеждён, что я написала её под дулом или что-то вроде того. Я в собственном городе устала объяснять людям, предпочитающим верить в то, во что им желаемо верить… А погибнуть я уже тысячу раз могла, но двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Ильич усмехнулся так, что сперва Ольге подумалось, что вот теперь-то он точно отправит глупую девчонку обратно в Новгород и велит носа оттуда не казать.

– Да, Ольга Николавна, тут вы верно поняли – для дурака нашу репутацию уже ничто не испортит. И нашу, и вашу тоже. Так что если на что и оглядываться, так это на пользу дела. Вот и хочется послушать – как вы видите вашу деятельность на пользу дела?

Ольга облизнула губы, собираясь с духом, понимая, что мысль её пугает её саму.

– Пропаганда. Нам очень нужна пропаганда.

Минимум до конца этого года предстояло плотно, усиленно заниматься. Кроме языка, Ольге вместе с другими учениками Андрея Ефимовича, с которыми она теперь познакомилась, необходима была соответственная физическая, военная подготовка. Кроме Андрея Ефимовича, Ольге, увы, совершенно некому было поделиться, что вот чего она не представляла о своём будущем, так это что будет осваивать стрельбу и изготовление взрывчатых веществ – соблюдать тайну необходимо было строго. От работы она была освобождена, но для всех домашних она по-прежнему каждое утро уходила на работу, а когда требовались ночные тренировки в поле за городом – якобы шла ночевать к кому-то из подруг (к долгому ворчанию дяди, что ни до чего хорошего ночёвки у этих аморальных девок не доведут), а то и стояла всенощную в монастырской церкви (к большому восторгу Анюты). К Рождеству к ней приехала Мария с детьми – на неё-то она и оставила дом и домашних. Дядя был окончательно сражён в своей непримиримости к чудачествам внучатых племянниц тем, что всем сердцем привязался к мальчикам. В феврале неожиданно дом понёс первую потерю – против всякого ожидания, смерть унесла казавшегося самым крепким, Фёдора Васильевича. Он тяжело заболел ещё в январе, но доктора делали оптимистические прогнозы, да и сам он бодрился до последнего. Однако в феврале ему стало резко хуже. Предполагая, что может и не встать, он отважился на то, на что здоровым, вероятно, не решился бы – предложил Анюте повенчаться.

– Самая абсурдная воля умирающего, какую я слышал, и самый дикий предсмертный подарок, какой я видел, – сказал об этом дядя Дмитрий, – однако если им обоим от этого хорошо…

Этот странный брак продлился только два дня, после чего главы маленькой семьи не стало. Ольге, как на духу, сложно было даже самой с собой говорить о чувствах Анюты, однако следовало признать, что Фёдор Васильевич явился светлым пятном в её откровенно несчастливой исковерканной судьбе. Наверное, совместного счастья у них и не получилось бы – сломленная, закомплексованная Анюта просто не решилась бы принять что-то большее, чем цветы и совместные прогулки с душевными разговорами, но перед предсмертным желанием она не могла устоять, и это действительно подействовало на неё благотворно. Она осталась вдовой, а не бессемейной, потерявшей почти всё одинокой женщиной. Она была теперь наследницей по супругу, а не бесправной приживалкой, коей ощущала себя несмотря на вложение части средств от продажи их дома в ремонт в том числе той комнаты, которую занимали теперь они с матерью. И она больше не была Вырубовой.

В начале марта у Марии родилась дочь, которую она назвала Майей. Светлое событие помогло обитателям дома легче пережить потерю, Аделаида Васильевна обнаружила существенный прилив сил, помогая Марии в хлопотах с детьми, и было настоящим праздником для Анюты, хоть она никак не могла смириться с нехристианским именем, да ещё и с тем, что и этого второго ребёнка Мария без разрешения мужа крестить не собирается. В их регулярных спорах на эту тему яснее ясного слышалось – жизнь победит, уже побеждает, хотя долго ещё в пустую комнату Фёдора Васильевича будет заходить то одна, то другая из осиротевших женщин и горько плакать в тишине, пока туда же не прикопотит любопытный Егорушка, обнимет ручонками за шею и пролепечет: «Тётя, тётя, не плачь».

Ольга отбыла с одним чемоданом, в котором из одежды были одно сменное платье, две смены белья, носки и туфли. Для весу лежали так же книги, фоторамки, в которые были спрятаны детали для будущего радиоприёмника, а главным сокровищем чемодана были оттиски одной из газет, в которых полнее всего было написано о судебном процессе. Оттисков иностранных газет, разумеется, не было и быть не могло, их упаковали столько экземпляров, сколько получилось достать. Такие чемоданы были у всех членов небольшого отряда. Всего их было 15 человек, из них женщины кроме Ольги ещё три. Всех за время совместных тренировок она довольно неплохо узнала, к некоторым испытывала определённую дружескую симпатию, и было даже немного грустно, что не всем им путешествовать вместе, а некоторых, возможно, она никогда больше не увидит. Пять человек их ехало в одном вагоне, не считая Андрея Ефимовича, пятеро они, если и разделялись, снова сходились вместе на станциях пересадок. Благодаря им такая трудная и опасная дорога переносилась удивительно легко, Ольга не могла не признаться себе, что мысль отправиться одной была совершенно безумной, она не справилась бы, попала бы в любую из тысячи бед, с которыми им пришлось столкнуться, и погибла бы, или же впала бы в отчаянье и повернула бы назад. Но новое время приносит много нового и дикого в жизнь, и оно остаётся в ней, осваивается, становится нормальным. Вот так вот пересекать не линию фронта даже – государственную границу для неё совершенно внове. И это было попросту невозможно в жизни прежней – юной царевне никогда не испытать, что такое поминутные проверки документов и досмотр вещей, что такое хаос ходящих как придётся поездов и страх нападения в пути. Юной цесаревне никогда не оказаться лицом к лицу с бандитами и не увидеть столкновение двух и более группировок бандитов, не представить, что чувствуешь, когда победившие бандиты потом везут тебя со спутниками в городскую гостиницу, страшнее которой она до этого не видела, и зовут вечером ужинать, что чувствуешь, когда благодаришь судьбу, что переворошив твой чемодан, в нём не нашли ничего интересного (тайники, конечно, не обнаружили) и всё бросили тебе обратно, что чувствуешь, когда при тебе твой товарищ, защищая твою честь, убивает человека. Но новое время властной рукой стирает границы, где они были, и чертит, где их не было, и вот делают они шаг – всё та же земля и воздух тот же, но иначе должен отзываться каждый шаг и каждый вздох. Там была ещё своя земля, а здесь уже чужая. Никогда до того Ольга с такой очевидностью не осознавала всю нелепость этого – вычерченных людьми границ. Вот же сделала она шаг, и всё так же осталось, и гром не грянул. Вон и дохленький ручеек, наглый, верно, вследствие жалкого своего прозябания, прихотливой петлёй изогнулся – дважды, получается, пересёк границу, словно издеваясь. Провожатый сам смеётся – вот этот куст, говорит, советский, а вон тот – уже нет, дальневосточный. А вот к чему Ольге не привыкать – так быть в чужой одежде, с чужим именем. Теперь она племянница Андрея Ефимовича, никогда на самом деле не существовавшая, но уж врать он, оказалось, мастер, ей знай только поддерживай его легенды, перед всеми, кому вообще есть дело.