Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 54 страниц)
Какое-то время, пока Дзержинский рылся в бумагах, выгребая для неё то, что нужно отпечатать в первую очередь, она сиротски топталась возле окна, потом ходила вокруг печатной машинки, трогая кнопки – печатать-то ей уже случалось несколько раз, но это не перестало для неё быть неким священнодействием. Что, если подумать, странно – ну эка невидаль, машинка, не большее чудо, чем телефон и фотоаппарат, к которым она в своём детстве привыкла как к вещам совершенно естественным. Но почему-то такую детскую радость рождали чёрные, яркие буковки, пропечатывающиеся на листе, деловитый скрип сдвигаемой каретки, пятна краски на пальцах, когда она поправляла подпрыгивающие катушки (она их слюнила и вытирала об одежду, конечно). Один раз она переносила печатную машинку с одного стола на другой – какая же тяжёлая, сволочь, а ведь не дай бог уронить… Сашка, конечно, обругал её тогда немного…
Удивительно, как этот кабинет она любила – так же мало похожий, например, на рабочие кабинеты её отца, как и её прежняя жизнь на жизнь нынешнюю, так что Настя, конечно, даже рада была порой, что нет у неё таких собеседников, которым пришлось бы объяснять, как такое разное любимое умещается в одном сердце. Лучше всего б, конечно, было просто сказать – сердце человеческое таково, что в него много что вмещается, и чем больше уже вместил – тем больше можно вместить ещё и ещё, и мест, и людей, и вещей. Но как училась она этой любви – об этом как расскажешь? Вот хотя бы даже вид из этих окон – как-то она сказала Саше, когда они пили чай, присев на подоконник в коридоре, что могла бы написать небольшую повесть о видах из окон, а то и целый роман, как же хорошо, что Саша тогда не ухватилась за эту мысль… Ведь здесь началось новое в её жизни. Может быть, конечно, новое в её жизни началось в поезде из Екатеринбурга, или в избе деда-отшельника, или в тайге, или в болотах – или всё же там заканчивалось старое. Это очень сложный вопрос, ведь на самом деле и родятся люди не в один момент, раз – и родился, это не каждому так везёт. Первое рождение человека может происходить в течение нескольких часов, второе – в течение нескольких месяцев, ничего в этом нет странного. Называет она для всех своим родным домом избу приёмного деда – почему б внутри себя не назвать – это… Чем не новорожденной появилась она из-за занавески, вся растрёпанная и невесть откуда взявшаяся, и Айвар тогда бинтовал её ноги – тоже чем же не символично…
Недолго Настя, кстати, гадала – спросит или не спросит Тополь о ней и Айваре. Тут примерно поровну была вероятность – с одной стороны, что ему вроде бы до того, а с другой, учитывая некоторые моменты, Айвару и вообще широкому кругу лиц неизвестные, очень даже что. Хотя вот она и не придумала бы в данном случае, как спросить, как такой разговор начать.
Поэтому спросила сама. Вот собрала в кулак всю наличествующую смелость и спросила. По пути, конечно, жалея последовательно о том, что рот вообще сейчас раскрыла, что смелая как-то порой вот чересчур – может быть, лучше было всё же тогда сдержаться? – и что вообще на свет родилась. Ну и получила, конечно, ответ, какого и стоило, конечно, ожидать.
– И? чего вы ждёте от меня – одобрения, осуждения?
– Ну… да, понимаю, курьёзно оно как-то – сперва сделать что-то, а потом мнения испрашивать… Но не в том даже дело, что мне как-то в тот момент испросить этого мнения никак не было возможно… Это вообще очень сложный вопрос оказался для меня. Я много думала. И пришла к мнению, что пусть лучше это покажется смешно и излишне, но лучше точно знать, насколько я вольна тут распоряжаться собой. И уж точно не хотелось бы, чтоб получалось, что я чёрте что вытворяю за вашей спиной.
– Действительно, курьёзно. Кажется, с тех пор, как мы расстались с вами в Екатеринбурге, вы только и делали, что сами распоряжались собой, уж точно меньше всего сообразуясь со мной. Правда, в этом, конечно, не только ваша вина, вы оказались отрезаны там, вовремя эвакуировать вас из вашей глухомани оказалось попросту нереальным… Но уж увидеть вас на пороге этого кабинета я ожидал меньше всего!
– Да, это правда, но… это-то другое! Это другого человека касается. Не может быть речи о том, чтоб сказать ему правду, и я утешаюсь тем, что я не лгу, а недоговариваю, и иногда мне кажется, что узнай он правду, он понял бы и принял её… Но всё же – насколько честна такая связь, насколько допустима? Моя совесть говорит мне – допустима, а ну как я просто бессовестная? Мы из разных классов происходим, настолько разных, что дальше некуда… Не сделать бы этим тоже ему худого…
– Ну, если уж говорить о том, ваша сестра Мария не подумала спросить меня, выходя замуж. Пожалуй, нет, всё-таки хорошо, что я тогда увидел вас в марте на пороге этого кабинета, меньше потрясения было увидеть её в мае в Глазове… – Настя не поворачивала головы, но по голосу поняла, что он улыбается, это немного успокаивало, – видать, вы, «младшая пара», как-то заметно более беспокойные, чем старшие, которые способны находиться там, где им определили, и не спорить.
– А Маша спорила?
– Ещё как! Наскакивала на меня, как храбрая маленькая птичка, доказывая, что имеет право быть везде, куда судьба забросит её мужа, а я не имею права её этого права лишать. В конце концов я вынужден был уступить, она во многом права… Я мог бы настоять, я мог бы под конвоем доставить её туда, куда считаю нужным, я мог бы даже потребовать аннулирования этого брака, но хорош же я был бы тогда. Она требовала права самой распоряжаться своей жизнью, права не отличать её на основании её происхождения – и у неё было достаточно времени, чтобы испытать свою позицию на прочность. Да, это огромный риск, но для вас нет полностью безопасных мест… И ни для кого нет.
Настя украдкой смахнула навернувшуюся слезу.
– Маша, она такая… упрямством удивить способна. Значит, она в Глазове теперь? Помню, была у меня попутчица из Глазова родом…
– Нет, этого я не говорил. Кто может знать в точности, где они сейчас… Главное – что её есть, кому беречь, и когда будет нужно – будет, кому доставить её сюда.
– Ну, во всяком случае, о замужестве в моём случае речь не идёт…
– А почему, кстати?
Себе ответить на этот вопрос почему-то легче, чем кому-то другому. Ну, в самом деле, не лепетать же, что мол, потому, что неравны они, что неравенство это она от него скрывает, такую-то уж неумную ложь она бы себе точно не позволила, уж точно не здесь.
– А… зачем? Нет, разве непременно людям нужно жениться? Если хочется, то почему не пожениться, в самом деле, но нам хорошо и так. Мы не влюблены… я точно не влюблена, да и Айвар, думаю, не врёт – зачем так врать? Просто нам хорошо вместе… Но жениться – это тут лишнее. Я, видимо, совсем тут не Маша. Для неё большая любовь, семья, дети всегда было заветной мечтой, лучшим, что может быть в жизни. Я её вроде бы, конечно, понимаю… Знаете ли, когда у тебя есть сестра, близкая тебе по возрасту, она иногда как бы твоё зеркало, ты смотришься в неё, она в тебя… Её восторги, радости, предпочтения отражаются в тебе, немного тебя заражают. Это потом уже подрастаешь и понимаешь – вот, это моё, а это только Машино. Когда я была младше, я тоже думала, как же это прекрасно – свадьба, и тоже фантазировала… но на самом деле я никогда не желала страстно выйти замуж. Нет, не то чтоб я мечтала остаться навсегда незамужней, скорее – это просто не занимало меня, вот и теперь не занимает. Есть более важное. То, что мы прежде всего товарищи, и наша работа. Когда я говорю, что не люблю Айвара, мне хочется, чтоб это звучало хорошо, а не плохо. Он очень хороший, он красивый, он замечательный товарищ. Зачем здесь ещё любовь какая-то? Ничто глаза не застит и голову не туманит, это совершенно ясно так есть, что он хороший человек. Может быть, однажды он встретит девушку, которую полюбит и которая полюбит его, может быть, однажды я полюблю – как знать? Пока я не представляю такого. Мы с ним хорошо поговорили обо всём, это я вас уверяю. Я думаю, что мы смотрим на это одинаково. Отлично, может быть, лишь в том, что он старше и мужчина, и иначе чувствует. Но в том, что от меня зависит – я хотела бы, чтоб так всё и оставалось. Единственно, не даёт мне покоя то, что я вынуждена от него скрывать правду о себе. Точнее даже – то, что я могу не всё понимать в этом, может быть, я его в грех ввожу, по-людски говоря. Не будет ли ему неприятностей потом, когда всё откроется, за связь с классово чуждым элементом.
– Об этом, пожалуй, стоило подумать до того.
– Это правда. Но лучше ведь поздно, чем никогда. В тот момент я просто не подумала об этом так, подумала только о том, важно ли, кто я такая на самом деле и о семье моей – и решила, что не важно, только грустно, что не обо всём ему могу рассказать, но ведь это не обязательно, я тоже не всю его жизнь знаю. Но теперь думаю – глупо и недальновидно думать только об этом.
– Что же, если я скажу, что вы должны немедленно прекратить это – вы прекратите?
– Прекращу. Сложно, наверное, будет ему объяснить, почему… Не говоря-то ни лжи, ни правды. Но как-то уж найду.
– И вам легко будет это принять?
– Ну не знаю, легко ли. Всё-таки есть в жизни такое сладкое, что попробовав – не забудешь. Но ведь я и всё время до этого несчастна не была, так же всё и будет. Говорю ведь, очень хорошо как на мой взгляд, что мы не влюблены. В любви, говорят, человек контроль теряет и противиться любви не может, она над ним властвует. А надо мной ничто не властвует… Если вот – нельзя сладкое, то значит, нельзя.
Ну а что, не должно ж всё быть именно так, как она понимает и воспринимает. Всё-таки чего на Машку клепать, и у неё самой в голове сколько надо романтических глупостей. Бесклассовое общество и равенство – это понятно, но их-то с особого положения пока никто не снимал, и не стоит забывать, сколько её лохматая головушка стоит. Сначала надо бы в самом деле, уверенно выжить, а потом уж вкушать сладости жизни, а пока будет с неё и того, что есть, посадили свинью за стол, она и ноги на стол…
– Вообще-то, я уже знал об этом. Айвар успел раньше вас… на целых два дня. И я вам скажу то же, что ему – вы сами в состоянии разобраться в своих отношениях. Не помню, с какого момента ваша жизнь принадлежит мне…
Настя наклонила голову, пряча стремительно краснеющее лицо.
«Зато я вот прекрасно этот момент помню… Айвар-то понятно, свой собственный, а я-то вот уже как сказать…»
– И за Айвара не бойтесь. Ничего плохого ему не будет. Обещаю.
– Ну перестаньте смеяться! – пробормотала Настя, заглушив свои слова скрипом сдвигаемой каретки.
– Главное – чтобы у вас были ответственность и честность. Вы, думаю, понимаете, что речь не о той честности, как вас зовут на самом деле… Если б я имел возможность поселить вас там, где вы не видели бы ни единого человеческого лица, а разве только одного или двух доверенных охранников – даже это ничего бы не изменило и не отменило. Я ведь почти так вас и поселил – у старика-отшельника в глухой тайге, под надзором единственного полноценно информированного лица. И что же? Ваш приёмный дед умер, вам пришлось идти к людям. Пришлось что-то им говорить, что-то к ним испытывать. Человек всегда взаимодействует, без этого жизни нет. Будь это такое взаимодействие, как с вашими деревенскими соседями, или такое, как здесь с товарищем Вылкхастом, никуда не уйдёшь от того, чтоб оно было. Никуда не уйдёшь от того, чтоб что-то говорить, что-то решать, нести ответственность за свои решения. Понимаете?
– Думаю, да.
– Всё же один момент меня интересует… Быть может, вы удивитесь моему вопросу. Это об отсутствии вашего вопроса. Если вы спросили, как я смотрю на ваши отношения с сослуживцем, если полагали, что я контролирую вашу жизнь и в большом, и в малом – почему же вы не спросили, знал ли я тогда о намеренье Айвара включить вас в расстрельную команду, или может быть, эта идея от меня и исходила?
Настя сдвинула каретку, словно обойму загнала.
– Ну, вот не спросила. В голову не пришло как-то. А какая важность? Хотя не думаю всё же, чтоб от вас, что это вы так испытывали меня… Хотя как знать. Но что за разница-то?
– Вот как?
– Я здесь на работе, полагаю, а не для красоты, вот какую работу дают, такую и работаю.
– Сложно предположить такую покорность судьбе от человека, преодолевшего путь в половину России.
– Ну так и не предполагайте. Какая ещё покорность судьбе? Я делаю то, что считаю правильным, что в марте делала, что теперь.
Дзержинский выбрался из-за стола, чтобы положить несколько папок в шкаф, а заодно передал Насте несколько листов – тоже на перепечатывание.
– По своему виду деятельности вы больше имеете дело с уголовными и полууголовными элементами, к которым, допускаю, у вас мало сочувствия, многих из них и в прежние времена за их дела по головке б не погладили. Но даже среди них встречаются ведь не только грабители и мошенники…
Настя подняла глаза.
– Переведите в другой отдел, в какой нужным сочтёте. Или совсем к расстрельным прикрепите. Какая разница? Мы делаем одно дело.
Опять, господи же боже… Ещё накурено порядком уже, и от сизого тумана совсем явственно кажется, что весь мир окружающий тает, растворяется где-то – совсем как было на болоте. И кружится, и затягивает трясина…. И так много ещё здесь можно сказать – и ему, и ей, раз уж коснулись такой темы, а он только тихо спросил:
– Почему? Почему вы выбрали это? Почему не держитесь прежнего, не желаете прежнего – не важно, возможно ли это, почему не согласились тихо переждать, лелея мечту, хотя бы, о воссоединении со своей семьёй, с осколками своего мира где-нибудь в Париже?
– А Маша – полагаете, лелеет? Ладно, Маша влюблена, а я нет. Но не одна только любовь движет человеком. Подождите, когда вы искали это вот, я видела там одну фотографию… Дайте, я найду её.
Вот и возможность, слава богу, дыхание выровнять. И ступать осторожно, как по кромке чёрной, знающей все тайны смерти воды.
– Вот, смотрите. Видите, что это?
– Честно говоря, при такой чёткости не разобрать.
– Понятно, сфотографирована-то ваза. Но я помню хорошо, что там стоит, это я фотографировала, и то, что там стоит, я сфотографировала тоже, только это к делу не относится, поэтому фотография у меня дома. Это кукольный домик. Вы видели когда-нибудь кукольный домик? Такой вы точно не видели. Он большой, примерно вот так в ширину, вот так в высоту. Это грандиозная, искусная работа, там всё как настоящее, только мизерное… Страшно говорить, сколько такое может стоить. Есть такие игрушки, они не очень-то для детей, детям их разве что можно благоговейно трогать, под присмотром взрослых, чтоб не дай бог не выронили… Я видела немало таких. Фарфоровых кукол с настоящими волосами, в платьях, украшенных настоящим жемчугом, фигурки кораблей, зданий, зверей столь точные и достоверные, что проще поверить, что какой-то волшебник уменьшил настоящее во много раз, чем что на подобное способны человеческие руки. И вот этот домик – это настоящий шедевр. Там резные перильца у лестниц, бахрома и кисточки на портьерах и подушечках, там на одной подушечке сидит собачка – вот такая, с ноготок. Очень аккуратно, переднюю стенку можно снять и рассмотреть как следует, что там внутри. Там в гостиной стоит стол, и за ним дама в красивом платье в тяжёлую складку, и господин с усами, и прелестная девчушка с золотыми локонами… На стене часы, на полах ковры, всё как настоящее. Вот в таком кукольном домике я жила, понимаете? В этом домике у меня было всё. Не только любящие родители, три сестры и брат, и дяди, тёти, бабушки, кузины, учителя, слуги, придворные… Были ещё прекрасные сады, и по тёплым морям плыли величественные корабли, и по ярко-зелёным лугам мчались великолепные кони со своими благородными всадниками и всадницами… А ещё были пышные праздники, были небесно красивые церкви с золотыми маковками и завораживающим внутренним убранством, где горели свечи за каждую русскую, а значит – божью душу… Там крестьяне в вышитых рубахах жали тугие снопы золотистого хлеба, а крестьянки в пёстрых сарафанах доили добрых тучных коров, там бесстрашные солдаты проходили блестящими парадами и шли умирать за любимого государя. Но кукольный домик, знаете, вещь хрупкая… И вы и ваши товарищи взяли и разобрали этот домик. Наконец-то. Он был слишком невозможно прекрасен. А потом вы взяли и оживили меня. Поместили в мир, где настоящий холод, ветер, одиночество, боль… Где всё намного сложнее. Что же мне делать? Сожалеть о том времени, когда всё было по правилам?
– Я назвал вас тогда куклой… я сожалею. Не должен был так.
– Разве куклой?
– Не важно. Это было, и я вижу, это вас мучило.
– Только не думайте, что всё, чего я хотела – это что-то доказать… Живой человек ведь чувствует. Не только то, что предписано кукольной роли прелестной девчушки. Знаете, этот мой попутчик в поезде очень большой любитель собак, он много мне о них рассказывал. Например, об одном своём любимом псе он сказал, что подобрал его уже взрослым псом, но потерялся он, по-видимому, щенком. Бог знает, как же хозяева умудрились потерять его, если он был так хорош и, наверное, очень дорого стоил… На псе был ошейник, который на него надели ещё щенком. Несомненно, когда-то очень дорогой, красивый ошейник, стоил тоже немало… Он поистрепался от времени, но не настолько, чтоб пёс сумел его снять. Конечно, ошейник стал ему мал, и причинял серьёзные неудобства – душил, врезался в кожу, и Карл Филиппович, конечно же, без всяких сомнений разрезал и снял этот ошейник. И долго потом лечил ту рану, которая от него образовалась… Разве он не был прав? Это когда-то был замечательный ошейник, и щенок наверняка носил его с гордостью, как показатель породы и принадлежности к несомненно знатному хозяину… Но он устарел, стал бессмысленным и даже опасным. Потому что щенок стал взрослым псом. Потому что, как бы это ни получилось, он больше своему хозяину не принадлежал. И имя у него стало другое, и другой жизнью он теперь жил… Я не ненавижу своё прошлое, но и не цепляюсь за него, не вижу смысла. Прошлое – это прошлое. Таким, какое было, оно прошло и отмерло, чтоб из него родилось настоящее и когда-нибудь – будущее.
И снова замолчали, и вернулись к работе, и сколько-то времени только стрекотала машинка и шелестели бумаги, и Настя сколько-то времени придирчиво думала, нормально ли всё объяснила, как теперь смотрит на неё Тополь, и что вообще делать с тем, что объяснять такие вещи вообще трудно, хотя бы даже себе. Ещё немного интересно было, который час, просто чтоб оценить, много ли уже сделано, какая у неё скорость работы, но часов у неё не было, а спрашивать не хотелось – ещё подумает, что устала. За кем угодно он может заподозрить усталость, кроме как за собой. Бросая иногда взгляд, Настя заметила, что Дзержинский то и дело потирает шею или нервно поводит плечами. Оно понятно – посиди-ка так… не первую, к тому же, ночь…
– Затекло?
– Есть немного. Наверное, нужно немного всё-таки размять мышцы. Вы не обращайте внимания, работайте.
– А… – Настя честно пыталась прикусить язык, но мысль, родившуюся в голове, иногда на языке уже не задержишь, – давайте, я вам разомну? Я примерно знаю, как… Я же с детства спиной маюсь, мне часто массаж делали, от него удивительно легчает. Я, конечно, этому не училась, но я запомнила довольно хорошо, что и как делать.
– Что, простите?
Вторично прокляв свою безмерную храбрость, Настя повторила:
– Массаж. Слово, конечно, смешное и какое-то буржуйское, зато дело хорошее. Легче станет.
– Нет уж, это, думаю, излишне.
– Ну уж не знаю, лучше потратить немного времени, зато потом с обновлёнными силами больше сделать получится, если в тело лёгкость вернётся. А если не снимать постоянное напряжение с мышц, потом ничего хорошего, это тоже на себе проверено. Разболится ещё хуже и вообще сляжете – вы этого хотите?
– Не слягу.
Внутренний голос, конечно, не раз и не два советовал Насте заткнуться, но хоть она честно пыталась вернуться к печатанью, недовольство тем, что её предложение останется таким вот неловким, глупым и безрезультатным, не давало.
– Ну почему нет-то? Разве это так сложно – вам-то ничего делать не надо! Пять минут большой погоды не сделают, а так вас всё равно неприятные ощущения отвлекают.
– Чёрт с вами. Только если в самом деле пять минут.
– Ну тогда, – Настя куснула губу, но уж если сказал «а», надо говорить и «б», – вам нужно снять рубашку и лечь. Благо, тут у вас кровать, она достаточно ровная.
Пять минут пусть сам засекает, если хочет, у неё часов нет, ей не на чем… Стараясь не задумываться о лёгкой сюрреалистичности происходящего, она вышла из-за стола. Да, массажистка в её детстве использовала согревающее ароматное масло, попутно рассказывая о его полезных свойствах – оказывается, не только приятство для обоняния. Вот уж чего здесь совершенно негде взять… Не за подсолнечным же в столовую сбегать, в заём с утренней порции в кашу… Эх, сколько того масла было – пропасть. Вот почему нельзя протянуть руку в прошлое и взять немного того, чего тогда настоящей цены не знал? …А потому что нечего.
Ладно, как ни не по себе уже самой, а надо начинать, а то совсем глупо. Настя присела на кровать, несмело положив ладони на плечи лежавшего перед ней человека. Сколько было в её жизни людей, к которым она так спокойно, нескромно прикасалась? Мать, сёстры, брат. Дед Фёдор – спасибо, что он был. Тоже стеснялась она, а нужно было тогда спину ему настойкой растереть – и ничего, преодолела себя, справилась. Ну, Айвар… Жаль, что в госпитале когда-то их с Марией роли были более декоративны, малы ещё были для полноценной работы, так, подушечки поправить, с ложечки покормить, книжку почитать. Если б раны обмывала и повязки меняла, свободней и трезвее бы на всё смотрела, вот Татьяне, наверное, тут ничего сложного не было б. Ну ничего, у неё тоже своя школа получилась – дед, мальчишки, с которыми и обнималась, и в рукопашную боролась, и теперь Айвар – не от одного ж алкоголя в ней никакого страха и стеснения не было. Ох, сейчас, наверное, неплохо б было тоже хоть глоток… Ведь глупость самая настоящая, откуда в ней может ещё оставаться страх своего и чужого тела после всего-то, что было? Ну значит, завалялось немного. Может, потому, что неловко вообще – видеть его таким беззащитным… Он такой худой… Так-то у неё, конечно, тоже куда что девалось после деревни и того замечательного путешествия, но она коротышка, и по ней не так заметно. Да уж, как ни печалилась мама на тему их с Марией не идеальных фигур, на такой-то рецепт от излишнего потолстения она навряд ли согласилась бы.
Внутренне паникуя, Настя прошлась пальцами по шейным позвонкам – это показалось святотатственней и интимней всего, что до сих пор позволяло воображение, она случайно коснулась его волос и поспешно отдёрнула руку, опасаясь, что не удержится провести по ним рукой, почему-то казалось, что они должны быть очень мягкими… Она уводила ладони дальше по плечам, по спине, размышляя о том, что её руки, хотя, конечно, сильные – для такого дела всерьёз совсем не подходящие, говорят, массажисты, совсем как целители, умеют «видеть руками», чувствовать, где у человека какая хворь, почти так же, как святые видят это духовным зрением. Это дар, дающийся не каждому. Ей вполне хватало того, что видели её глаза и что ощущали руки вполне обыкновенным, доступным любому простому смертному ощущением, если б тут была и ещё и эта нужная в такой работе сверхъестественная чувствительность – как бы она это пережила? Шрамы. Господи, вот это как забыть, как искупить? В каком году это было, если б узнать? Сколько ей было лет, что она делала тогда? Она могла бы, наверняка, вспомнить синяки, разбитые коленки, кошачьи царапины… Почему, господи, почему за всё время никого из них даже ни разу никто не ударил? Отец так негодовал из-за того, что его толкнули плечом, или во время прогулки наступили на пятки… Ему было пятьдесят, а выглядел моложе…
Она встала и накрыла своего пациента, за невозможностью вытянуть одеяло, его же кителем.
– Теперь полежите так…
– Что значит – полежать?!
– Нельзя сразу подскакивать, нужно, чтобы тело расслабилось и…
– Если я расслаблюсь, я усну, а это сейчас совершенно недопустимо!
Настя придавила его обеими руками к кровати.
– А что в этом такого плохого? Сколько вы уже не спали? Что больше суток – это точно, а дальше я со счёта сбиваюсь. Уже на призрака похожи… Лежите! Хотите, чтоб всё насмарку, что ли? Тогда точно ничего хорошего… Ну если и задремлите, и поспите пару часов – я вас разбужу ведь. Это я не от себя выдумываю, любой врач вам скажет, что сон жизненно необходим, иначе силы неизбежно закончатся и… Пара часов, конечно, мало погоды сделает, но лучше, чем ничего. Вообще, мы почти всё уже сделали! Мне там пару бумажек осталось отпечатать, – это было неправдой, на самом деле не меньше десяти, но это, в сущности, мелочи, – а потом помогу вам…
– Вот тогда и посплю… возможно… Мне к десяти, если помните…
– До десяти ещё вон сколько времени! Успеете и вздремнуть, и доделать, что там ещё не доделано, если это за два часа не доделаю я. А иначе свалитесь где-нибудь или за столом уснёте… Ну, можно ж хотя бы иногда над организмом не издеваться? Ну, в общем, полежите, а? Если за десять минут не уснёте, вставайте, что уж там.
– Вы бессовестная и коварная… – пробормотал Дзержинский, неумолимо проваливаясь в сон – всё-таки иногда, если не разорвать вовремя контакт головы с подушкой, уже ничего поделать нельзя. Прислушавшись и убедившись, что, кажется, её стихийный замысел превзошёл в результатах ожидаемое, Настя тихонечко отошла от кровати и задёрнула занавеску. Дзержинский пробормотал в её адрес ещё что-то не очень лестное, но явно уже сквозь сон. Так, отлично… А теперь успеть сделать как можно больше, чтобы по пробуждении не было повода изливать праведный вроде как гнев… Отпечатать оставшиеся эти двенадцать, оказывается, листов, попутно постаравшись справиться с рыданьями… Сколько было сегодня невообразимого сказано в этой комнате, а ещё больше не сказано, и не будет сказано никогда, и пусть будет так. Настя старалась предельно сосредоточиться на вбивании букв на лист, так легче не допустить ошибок, так легче не поддаться жгущим изнутри эмоциям. Вы спрашиваете, почему я не держусь за прошлое? А вы бы стали? Много ли я знаю о вашем прошлом… Как будто так удивительно, что человек может пройти долгий путь, со множеством неожиданных поворотов, придти туда, где он не смог бы представить себя когда-то в прошлом… Ладно, мой путь был не очень долгим, зато на впечатления более чем богатым. Держатся за прошлое слабые люди и старики, наслаждающиеся своей памятью, покуда она ясная. И не отрекаюсь я от прошлого, нет – отрекаются тоже слабые. Я всё помню, и вспоминаю не только с печалью и тем более стыдом, но и с удовольствием, почему ж нет? Но кто человек, который напяливает на себя штанишки, которые носил малышом? Сумасшедший, согласитесь.
Вот ещё один документ готов. Настя закурила снова, постояла сколько-то у окна, прижавшись лбом к прохладному откосу. Пока ещё темно… Она оглянулась на скрытую занавеской кровать. Жгуче хотелось подойти, отдёрнуть занавеску, посмотреть в его спящее лицо… Не дай бог, проснётся. А у неё последний документ остался… Нет уж.
И вот какой ещё вопрос внезапно, запоздало, пришёл в голову – а Айвар-то, Айвар зачем пришёл говорить о их отношениях? Она-то понятно, а Айвара что смущало? Неужели какие-то подозрения появились? Где ж она была так неосторожна? Нет уж, к чёрту, с такими мыслями ни сидеть на месте, ни работать с ясной головой невозможно, к чёрту их. Не побежит она прямо сейчас ни трясти Айвара, ни тем более будить Тополя, вот это уж точно.
Испытав истинное наслаждение от вбивания последней точки и вытянув свежеотпечатанный лист, Настя подозрительно прислушалась – а ну как смену фона – отсутствие стрёкота машинки – чуткий слух сквозь сон уловит? Да вроде нет… Ну что ж, теперь и в этой вот горе бумажного богатства сделаем столько, сколько получится успеть.
Нет, в самом деле, что за отношение такое обидное? Ладно спрашивать такое на первый и второй день. Но не после всего, что она видела, слышала, испытала, узнала. Тоже хочется спросить, почему не говорил ей этого сразу, на пороге, когда она комкала облезлую шапку и предательски дрожащими губами спрашивала: ведь они все мертвы, да? Хотел, чтоб сама, чтоб постепенно, шаг за шагом, чтоб не умерла, оглушённая этим всем, а выжила, выбралась, израненная, злая, опьянённая… Чего удивляется теперь? Бывает, художник рисует какое-то полотно только сходными цветами – одной палитры, что естественно, если рисует он море или там бескрайний зелёный луг. Если ты находишься внутри этой картины, ты, конечно, ни за что не согласишься, что тут всё «в одном цвете» – вот смотрите же, это голубой, а это синий, а это светло-голубой, а это тёмно-синий, а это с отливом в сиреневое… А вот если тебя вывели из картины, показали мольберт, кисти, заляпанную палитру, и тряпку, об которую художник вытирал руки, и его сброшенный рядом на стул сюртук, и соседние эскизы – тут ты несказанно удивишься, где ж раньше все эти цвета были-то? Ну да, ну да, не место им на этой картине. Это море, понимаешь, море. Лазурное море Ливадии, на берегу которого они сидели и рисовали затейливые виньетки для благотворительной распродажи. Это поле, где они, сошедшие с поезда размять ноги, расспрашивали сбежавшихся крестьян про их коров и курочек. Что ж там делать краскам подковёрных интриг, показаниям бывших агентов охранки, цветам грязи? Сколько грязи, господи боже мой… Кто лил грязь на мою семью, хотелось ей когда-то в праведном гневе спросить. Сами, сами лили! Тётя Элла, святая наших дней, одна сколько налила… Почему ж вы были так милосердны и жестоки, поддерживая эту идиотскую наивность – даже когда уже хоть про Каляева было известно – разве могли эсеры не сделать всё возможное, чтобы её убить? Рассказали б заодно и про показания этой самой генеральши, хорошую игру вела тётя Элла… И неужели ни отец, ни мама ничего не знали? И продолжали делать вид, что ничего не происходит? И что она могла сказать кающемуся в своих отцовских ошибках дяде Павлу – спросить, где была его голова все эти годы? Всё они видели, всё они должны были понимать. Отказала ж мама в помолвке Мити с Олей. Отказать отказала, но своего «драгоценного друга» не уберегла. Но и тут тоже один суд для черни, и другой для великих и малых князей. Террорист Каляев, убивший только одного из этого содомского гнезда, сидел в тюрьме, и так и не понял, за что – за свою глупость. Вам, вам всем, не надо было даже думать о том, чтоб убивать кого бы то ни было из этих высокородных ублюдков. Отошли бы в сторону и подождали, мы поубивали б друг друга сами, мы сожрали б друг друга с приторными лицемерными улыбками, если не сразу после празднования трёхсотлетия Императорского дома, то по какой-нибудь другой пышной дате. Кто, кто среди всех был чист, кроме них… дядя Николай Михайлович, кажется, показывал каких-то бабочек и объяснял, что они живут так мало, что у них нет мозга. Вот они такие бабочки. Чему ж теперь удивляться…
