Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 54 страниц)
– Наверное, там, где большевистская власть, теперь людям очень хорошо живётся? – рискнула, хоть и боялась, что Роза посмотрит как на дурочку или с иронией, ища подвоха, – все довольны?
– С чего же хорошо? Плохо.
– Как это? – опешила Настя, даже забыв, какие слова ещё готовила.
– Странный вопрос. Как может быть там хорошо, пока здесь плохо? В стране нет и не может быть уголка, на который бы война не влияла. Даже здесь у нас, хотя нет выстрелов и разрывов снарядов, это влияние есть. Наша отрезанность от внешнего мира. А в больших поселениях, тем более по линии железной дороги, это влияние неописуемо. Даже если вживую над ними не занесена белогвардейская сабля, то она занесена голодом, перекрытыми дорогами, нехваткой мужчин, ушедших на фронт… Пока крестьяне, рабочие, служащие воюют – нет нормальной жизни страны, нет своевременного посева и жатвы, не хватает рук на заводах – а армию нужно кормить, одевать, поставлять боеприпасы. А сейчас наша несчастная страна кормит две армии – и красных, и белых. Нет, нигде не будет хорошо, пока не победим. И долго после этого не будет – потому что придётся много труда вложить, чтоб восстановить порушенное. Кому восстанавливать? Нам, конечно. Но если хотим, чтоб было у нас будущее – придётся это перетерпеть.
Настя кивает – всё сразу хорошо не бывает, о чём и дед Фёдор говорил. Русский народ, говорил он, каких только бедствий не изведал, всё потому, что так учит его Господь жить по правде. Роза, конечно, ни про какого Господа не говорит.
– Человек от животных тем отличается, что ему дан разум. А разум – значит, можно ж не только хорошие вещи выдумать. В природе тоже нет равенства и справедливости, но на то она природа. Там кто сильнее, тот и съел, тот и прав. Но люди – вроде бы, и подчёркивают, что не звери они, существа духовные, благородные, а для оправдания неблагородных поступков друг к другу чего только не придумывают. Богом, мол, и природой так установлено… Ну, бога никто не видел, а если на природу пенять, так следует уйти в лес, рыть норы и голыми в них жить. Раз уж мы придумали цивилизацию, ушли от состояния зверского, скотского – так надо совсем уйти. Ну, это, конечно, не одного дня задача…
– Пока война, этого, конечно, не достигнешь.
– Это верно. Но в то же время, война – к тому средство. Война – она не только на полях сражений, она везде сейчас, это ведь не борьба оружия с оружием, группы с группой, это война идей. У них своя, у нас своя. И в каждом городе, в каждом доме, в каждом человеке та же война идёт. Даже очень далеко от линии фронта – мира нет. Врагов и в тылу предостаточно… У белых – партизаны, у нас – контра, спекулянты… И наши старшие товарищи там, в Москве, Петербурге, других городах – свою войну ведут, не менее тяжёлую. Сволочей, конечно, каких только нет, ну так будто они это только сейчас на свет народились… Просто время выбрали удобное.
Об этом Настя немного уже слышала. О том, что отнюдь не две только стороны, две силы в стране действуют – что есть ещё меньшевики, эсеры, анархисты, а есть просто бандитские шайки, в зависимости от обстоятельств прикидывающиеся, кем удобнее. Иногда – просто для того, чтоб легче было грабить, иногда – чтоб подставить неугодную им сторону.
– Вот, кстати, раз уж об этом речь зашла – я тут в городе газету раздобыла, не свежая, конечно, но свежую кто б сюда довёз… И то радость всё равно. Я до дыр зачитала, теперь ты почитай. Рассказывала ведь я тебе про ВЧК?
Настя приняла из рук Розы сложенный вчетверо газетный лист, развернула… и крик застрял в горле. С одной из фотографий на неё смотрело лицо Никольского.
Март 1919, Москва
В городе стояла весна. Хотя стояла – о весне вообще не очень правильно, какое-то другое слово нужно. Стоять может летний удушающий зной, когда даже солнцу, кажется, лениво ползти по небу, стоять может трескучий зимний мороз, когда в воздухе так и видятся сотни ледяных иголочек, колющих лицо и гортань при дыхании. Весна – пронизывала. Рыхлый сизый снег оседал, корчился, взрывался новыми чёрными проталинами, таял в глубоких грязных колеях на дорогах, где вязли колёса и ноги, небо над ним бурлило то пронзительной синью, то грязными, потрёпанными тучами, размышляющими, каким видом осадков разродиться сегодня, весна гуляла холодным мокрым ветром в закоулках, где драные, круглогодично линяющие собаки увлечённо рылись в грудах мусора, будто в самом деле надеялись найти там что-то съедобное, и задирали ногу на исписанные лозунгами и испещренные пулями стены, без всякого уважения ко всему, что эти стены видели. Весна текла по улицам ручьями талой воды и нечистот, ручьями людей, звучала в конском ржании, рёве автомобильных двигателей, надрывном кашле, гомоне птиц и очередей. Весна проникала всюду, проползала, как вирус, врывалась, как сквозняки в худые форточки, голосила, как ветер в трубах. Весна со своим промозглым холодом и терпкой, больной бодростью пробиралась в рукава, за ворот, в щели окон и дверей. Она гуляла, многократно, как эхо, отражаясь от этих голых холодных стен, смешивалась с густым табачным дымом, с горьковатым запахом заваренного «чая» – какой-то травы и шиповника, давно уж настоящего-то чая тут не бывало… Разная бывает весна. У кого на этом слове цветущие сады и салатовая молодая травка, а у кого дерьмо, повылезшее из-под снега…
Грань, за которой «поздний вечер» переходит в «ночь», неизвестна. Грань есть между сутками – пробьёт полночь на часах, вот и новый день. А пока – старый день не кончался, хотя так уж посмотреть – ещё позавчерашний день не кончался, и когда ещё ему кончиться. Сколько будет решено, столько дню и длиться. Чай противный, зато этой противностью бодрит. И хорошо, что холодно, в тепле б давно уже сморило, тело человеческое упрямо и коварно, ему уже и ложиться для этого не надобно, достаточно сидеть, хоть стоя пиши, в самом деле.
– Феликс Эдмундович, тут к вам девица просится… Даже прямо сказать, настаивает. По какому вопросу – не говорит, твердит, что будет говорить только лично с вами. Чего с нею делать?
– Что за вопросы! Сюда вести, конечно! Какая из себя, как одета? Представилась?
– Дурно одета, примерно как собака в подворотне. Нет, и имя отказывается называть тоже, говорит только – она от Никольского.
– Какого такого Никольского?.. Сюда её, в общем.
От Никольского… мало ли на свете Никольских. Ничего, лично так лично. В табачно-травяную симфонию ворвалась нота запаха мокрой псины – ну да, шуба собачья, при чём собака, видимо, умерла своей смертью этак полвека назад, но в этом ли дело. Девушка зашла без шапки – шапку, кроличью, но того же возраста, что шуба, она сжимала в руке, как драное мочало, другой рукой раздражённо отвела с лица растрёпанные рыжеватые волосы. Мало в его жизни было такого вот беспримесного шока с одного взгляда, до всяких слов, это вот был один из этих моментов.
– Вы?! Что вы, чёрт побери, тут делаете?
– Стою, – Анастасия вздёрнула подбородок, – приехала вот. Извините, что в такой час негостевой, прежде-то никогда по Москве пешком не ходила.
Вышел из-за стола, всё ещё на какую-то долю надеясь, что спутал, обознался. Да нет, не спутал. Это и по её глазам яснее ясного читается, восемь месяцев прошло с того разговора на сон грядущий, совсем не простых восемь месяцев, а узнавание, как весенний озноб между стен кабинета, проскакивает от взгляда к взгляду.
– Я спрашиваю, какого чёрта вы делаете здесь! Вы где должны быть?
Не опустила глаза. Щёки порозовели, но уже не тот вид застигнутой за шкодой…
– Ну да, там. За линией фронта, между прочим. Это оно хорошо, что до нашей глуши не дошли, это правда… Ну, не в том только дело, что могут же и дойти, они как саранча опять во все стороны поползли, а мне покорно сидеть ждать своей участи совсем что-то не хочется. Какой мне резон дальше именно там быть? Кому я там и чего? Человек, за меня отвечать назначенный, умер, и в школе получше меня учителки теперь есть, с меня какой учитель, объясняю я плохо и дисциплину поддерживать не умею совершенно.
– И вот поэтому вы попёрлись через линию фронта, через пол-России… Поехали за безопасностью, ничего не скажешь.
– Нет, не за безопасностью. За дисциплиной, если угодно.
Дзержинский схватился за голову. Эта девчонка с ума его, что ли, свести хочет?
– Я ведь это вовсе не к тому, что раз дед умер, теперь вам снова со мной нянчиться и нового кого-то искать, кто б за меня отвечал, я за себя сама прекрасно отвечу. Я не на шею вам приехала, я работать у вас хочу. На службу к вам поступить.
– К нам. На службу.
– Да, к вам, под ваше начало. Борцом с контрреволюцией и саботажем. Считаете, что не гожусь – обоснуйте, прогоните, только очень сильно гоните, потому что просто так не уйду.
– Вы хорошо понимаете, что вы сейчас сказали?!
– Времени, чтоб обдумать, у меня в дороге достаточно было.
Председатель ВЧК шумно, страдальчески выдохнул. То ли надо всё же давать мозгу отдых, чтобы такой бред в ночи не являлся, то ли этот абсурд всё-таки взаправду?
– Вы в своём уме, Анастасия Николаевна? Во всей стране лучшее место нашли для великой княжны, лучше я б даже с ходу не придумал!
Усмехнулась краешком губ.
– А я великая княжна, что ли? Я Настя Малиновская, из посёлка Малого Пермской губернии, и не Николаевна я, а Марковна. А коли плохое место для великой княжны, так ведь и они меня здесь искать не станут, и пригляд лучше не придумаешь, – она стиснула несчастную шапку-мочалку ещё крепче, шагнула вперёд, – не уйду. Я знаю, чего хочу.
– И чего же?
– Они ведь все мертвы, – проговорила тихо, – все, кто там оставался… И… кто ещё? до нашей глуши новости, считай, никакие не доходили, а дорогой там-сям… Да просто знаю я это. Они добрались. Они убили. Считаете, не правильно будет, если я тоже сделаю всё, чтоб они понесли наказание?
– Считаете, что именно вы-то их к ответу привлечёте, раз мы до сих пор не привлекли?
– Нет, не считаю. Считаю, капля море полнит. Не их, так других, что у вас, работы на десять таких не найдётся? Я не о мести, идти куда-то для одной только мести – недостойно… Но вы ведь нашу жизнь перевернули, такой, перевёрнутой, ей теперь и быть. Вы одну нашу жизнь разрушили, другую дали, имею я право эту жизнь защищать, отстаивать, или только брать могу?
– Хотите защитить то, что осталось от вашей семьи, я правильно понимаю?
– Нет, неправильно. Да кажется, вы так и не думаете на самом деле. Я ж не спросила вас с порога, где мои сёстры и брат, и не потребовала отвести к ним, и не потребую, пока сами не решите. О них вы позаботитесь. О себе – я сама. И о других. Именно так, с оружием в руках. Не примете – на фронт пойду.
– Вы оружие в руках держать умеете?
– Умею. И пару раз в цель наповал попала.
– В… в кого?
– В волков.
Чёрт бы её побрал вместе со всей семейкой. Дзержинский сдался просто потому, что спорить надоело и не было сил, да в общем-то и времени, его не столько, чтоб тратить на препирательства с ненормальной девчонкой ещё час или два, потом решится, что с ней делать, сейчас главное – чтобы в самом деле на фронт не ускакала…
– Что ж, раз вы так уверены… – повернулся к столу, взял лежащую с краю серую потрёпанную папку, – вот, читайте для начала. Садитесь, садитесь, читайте. Шубу можете… с кого вы такую замечательную шубу-то сняли?
– А, подобрала, выкинутая была. Надо ж было что-то надеть…
– Имейте в виду, спрашивать буду, как со всех остальных.
– К иному и не готовилась.
Прежде, чем вернуться за стол, смерил пристальным взглядом с головы до ног – огромные, размеров так на пять, наверное, больше, чем нужно, валенки, полурастворившиеся от соприкосновения с грязной кашей московских улиц, заляпанные грязью и в нескольких местах прожжённые ватные штаны, серая шерстяная кофта с завёрнутыми вдвое рукавами. Раскрытая папка чуть подрагивает в озябших руках, серые глаза из-под нависающих спутанных косм внимательно бегают по строчкам.
– А вы изменились, Анастасия Николаевна.
Конечно, изменилась. В Малый она, может быть, приехала та же, что уехала из Екатеринбурга, а в Москву приехала уже другой, чем покидала Малый. Эта дорога кого угодно изменила бы. Роза вот тоже пыталась быть голосом разума, костьми лечь, не пустить. Куда ты собралась, дурная, все дороги белыми перекрыты, ребята, конечно, прошмыгивают порой… а порой и не прошмыгивают, исчезают навсегда. Даже и доберёшься до Перми – кто тебя так послушно через линию фронта повезёт? А будто на этой Перми свет клином сошёлся! Спорим, что не все дороги перекрыты? Тайгу, болота, реки – не перекроешь! Вот сюда они не полезли – глушь, не стоит того, летом комаров кормить, зимой волков. И сейчас как раз самое время – пока реки не вскрылись… Роза только головой покачала – сумасшедшая. О чём ты говоришь, окружены мы, отрезаны, все мало-мальски приличные дороги, все поселения по ним, по реке, заняты, опомниться не успеешь, как в их нежные лапы попадёшь. А она всё своё – ну и к чёрту эти дороги и поселения, обойти их можно, то и хорошо, что расстояния здесь большие, проскочить между можно. Пока река подо льдом, любое узкое место у ней переправа, не только то, где дорога проторена.
– Все б были умные такие, как наша Настя, так наверное, наши отряды с той стороны на эту как нечего делать шастали!
– Ну так то отряд, а то один человек. Что у них, через каждый аршин по реке по часовому стоит? Я на большие дороги и на установленные переправы и не пойду, что тут, обойти негде?
– Обойти? Да до чёрта, где – леса, болота, овраги. Уж куда как хорошо б оно было-то – обойти линию фронта с севера. И чего б нам тогда было дурью маяться, такого кругаля давать и с таким риском к тому же, если б можно было напрямик… Только видишь ли, крыльев-то у человека нет, взять и перелететь мили нехоженные, человеческой ноги не знающие. Каждая проторенная дорога, Настя – это труд не одного дня и не одного девчонкиного желания. Жизни на это положены. Проще способы с жизнью проститься есть, уверяю.
– Ну, если б оно было легко – то наверное, легко б и им было, так? Но трудно – не значит же, невозможно! Мне ж главное белых по хорошей дуге объехать, а дальше-то нормальными человеческими дорогами можно.
– Дальше… до этого дальше куда дальше, чем тебе кажется. Это на карте видишь пятачок маленький, здесь и местечко это не помечено никак, оно с кончик иголочки, поди, будет, а вот это всё – мили и мили леса, полей, болот, где и бывалый, случается, с дороги сбивается и гибнет… Ты в лесу-то была когда-нибудь, девица красная?
– Да так, всё лето, почитай, в лесу провела, хочешь, по памяти тебе нарисую.
Роза закатила глаза.
– Это-то ты в лесу была? Рассказывай! Это не лес, а так, сад при доме. А вот тут – настоящий лес начинается. Там и в полдень темнота, а как стемнеет – ты в двух шагах дороги не найдёшь, даже если она там и будет, а темнеет зимой рано. Направо овраг, налево болото, впереди река… а позади волки. Там не понарошку сожрать-то могут. Нет уж, такой поход и летом-то совершить не каждому по силам, а зимой – нечего и думать. Большие, хорошо снаряжённые отряды, случалось, пропадали без вести, только вспоминать и оставалось.
Волков Настя уже видела несколько раз, правду сказать – издали. Случалось, что зимой они подходили очень близко к человеческому поселению, той зимой, говорят, утащили хромую лошадь… У некоторых старожилов дома волчьи шкуры лежали – когти и зубы и после смерти неизъяснимый страх внушали. Чувствуешь как-то нутром, не собака…
– Мне дед ружьё оставил. Хорошее ружьё…
– А стрелять умеешь?
– Дед учил.
– А когда патроны кончатся – прикладом отмахиваться будешь? Это тебе, Настя, в общем, не за грибами сходить в перелесок. Это, знаешь ли, день идти до любого человеческого жилья, а прямых дорог здесь нет, всё петляют, друг с дружкой сходятся-расходятся, в бурелом или в топь упираются, и для непривычного, городского лес – он весь одинаков, ёлка за ёлкой, от них через час уже тошнить начинает, а через два ты выть начнёшь, потому что они всё не кончаются… Один раз свернёшь куда не надо, дерево поваленное обойти – и всё, поминай, как звали…
– Знаешь, Роза, слова такие из народной сказки: благословишь – поеду, и не благословишь – поеду. Можешь подсказать мне чего полезного, можешь под замок запереть, найду способ сбежать. Дороги не укажешь – по солнцу пойду, на запад, однажды-то из лесу выйду, а от жилья человеческого дорогу до Москвы узнаю. Есть у меня Скорый, есть ружьё дедово, кого встречу – волков или беляков – того встречу, как-нибудь разберусь. Надо мне, и всё тут. А провожатых себе не прошу, хотите – пожелайте удачи, хотите – поминайте, как пропащую…
Роза только руками всплеснула.
– Да никак, ты точно умом тронулась. Что ж тебе, так плохо здесь?
– Хорошо. Очень хорошо. Я не отсюда уйти хочу, а туда придти.
– Всему своё время, такую вот поговорку слышала? дождись, поди, будет тебе Москва… – прямым-то текстом Роза, понятно, не могла говорить, но Настя понимала, о чём она – думает, семью поехала разыскивать, так чего не дождаться, когда распоряжение законное придёт, когда безопасно будет снова вместе собраться, зачем самодеятельность эта, ладно б на свою только задницу неприятности… Но Настя тоже прямо говорить не собиралась, ни тогда, ни наедине, одно сказала уверенно и непреложно – поеду и всё, и на следующий день в старый дедов дом за ружьём поехала, мешок себе походный начала собирать… Могла, конечно, и Роза упереться, и под замок, в самом деле, посадить – хотя где ещё в деревне замок-то найдёшь, дома сроду не запирались, кроме как на крюк, чтоб дверь не отходила… Но сдалась, видимо, разумному безумного бывает трудно переупрямить.
А потом притащила карту, а потом дед Мартын, кое-как уцепив карандаш огромными заскорузлыми пальцами, на обороте этой карты свою нарисовал, не больно топографически точную, зато обнадёживающую. Есть, есть через тайгу дороги, оно конечно, дороги не столбовые, не широкие и не шибко хожие, хорошо, коли не заросли совсем, сейчас-то мало уж кому нужны… А прежде, до железной дороги, реки главными торговыми путями были, и здесь, как ни суров здесь край, были деревни – сейчас-то одни пожарища, как вот от этих Кричей, от них остались, а раньше сколько поселений и вот здесь, и здесь было, больше-то вогульские, но и русские были, заготовленные рыбу и пушнину реками возили, и между собой сёла такими вот дорогами сообщались, из которых некоторые, конечно, уже и старожилы не упомнят, где проходили… Где просвет в чаще есть какой, вот там, верно, была дорога. Кое-где и камни дорожные могли сохраниться, если совсем в землю не ушли. Роза, хотя всё ещё считала, что дичее идеи не придумаешь, взялась соотносить дедову природную топографию – по солнцу, по звёздам, по мху, по виднеющемуся в стороне от дороги домишку охотничьей зимовки, ни дать ни взять избе Бабы-Яги – с картой.
– Вот туточки, стало быть, мы находимся… Вот тут Кама-река, вот тут Добрянка, а вот тут Дедюхино, вот тут Чердынский тракт проходит… Чего думаешь, Роза, что и до Чердыни они дошли?
– Сам-то понял, что сказал, дед? Какая Чердынь? На это даже у меня дури не хватит, мне до Губахи-то…
– У меня, если надо, и до Чердыни хватит, – вставила Настя, словив снова выразительный взгляд Розы.
– Ну, до Чердыни тебе, буду полагать, и не надо, коли такое обстоятельство, что людных мест напротив сторониться нужно, так чего лиха пытать? Вот, стало быть, тракт Чердынский, главное к нему выехать, ну это правда, дело непростое… Девять, что ли, рек пересечь надо, и без счёта ручейков. Семьдесят и семь рек, говорят, в нашем краю есть, как не больше, а ручьёв без всякого числа. Так ведь подо льдом они сейчас. А какие и не подо льдом, всё одно где при дорогах старые переправы живы ещё, а где и так, лошади-то такая река чего, только копыта омочить…
– Это какой лошади, Скорому-то? Да уж пожалуй, доедет она на Скором… или ты Рыжуху под такое дело отдать готов?
Дед рукой махнул.
– С Рыжухи тут толку не будет. По хозяйству она справна, но больно уж тихоходна, хотя вроде и не стара ещё… А вот со Скорого толк может выйти.
– Года через два. Дед, очнись, там волки. Вот это всё, – Роза широким жестом прочертила линию от Малого до тракта, чуть захватив, правда, и за тракт, – бездорожье, снега по пояс и волки. Ну, и сколько она проедет? Часа два, три, пока сожрут её вместе со Скорым? Нет, прекратите мне даже эти разговоры мечтательские, путешественники… лягушки-путешественники…
Дед пожевал губы, посмотрел, прищурившись, на карту.
– Ну, я моложе был – так мы с приятелем моим, Петром, столбовых дорог в лесу не искали. За пушниной ходили по всей Еремихе… Рога лосиные видела у меня? Мы тогда… И на волков, случалось, напарывались, а раз по весне миша навстречу вырулил… Ничего, как видишь, сижу, с тобой беседую. А чтоб потерялись с ним – никогда такого не было. Он по дедам обоим из вогул происходил, лес чувствовал… Нет уж его десять лет как, Петра, теперь-то таких охотников не бывает, конечно… Нынешний человек леса боится, вот и обходит его по краешку. Может, в тебе, девка, тоже вогульская кровь-то? Кто дед твой покойный Фёдор был, тебе-то сказывал? Будто б пришлый в наших краях, а лес шибко хорошо знал… Сына, батю твоего, война забрала, так может, тебе какую хоть науку передал? Эх, была б ты парень, Настька…
– Была б парень – войной бы, чего доброго, бредила, – прошипела Роза, – не болтай, дед. Теперь знаю хоть, кого благодарить, что таёжной романтикой бошку девчонке задурили…
– Вот тут, стало быть, девка, между реками Позью и Кедровкой болота… Большие болота, обширные. Сгинуть в них вообще ничего не стоит… – дед то ли нарочно это говорил, Розу злил? – однако ж дорога там есть… Найти только надобно…
Роза вздохнула, осознав, что всё, что она может – это только сделать всё возможное, чтоб скорая неминучая Настина смерть была не в трёх шагах от дома. Уйдёт ведь. С мешком за плечами уйдёт. Подгадает, улучит минуту, круглые сутки с неё глаз не спускать – так всё остальное забросить напрочь. Можно будет и погоню снарядить, конечно, да у тебя одна дорога, а у дурака десять.
– Не бери Скорого, жеребёнок он ещё, дурной, в лесу запаникует. Возьми Мужика. Коли он тебя из седла, конечно, не вышибет – то довезёт хоть до Камы, хоть куда. Если сможешь довезти кое-чего в местечко Юрлу, так большое спасибо скажу. Есть у меня там человечек… Если уж ты доедешь – то и он сюда на Мужике вернуться сможет, ну а тебе, поди, найдёт, что в обмен дать… Ему Мужика доверить можно, он получше меня с ним сладит, и получше тебя точно. До Малой Сусанны дойдёшь с охотниками, если они не рассобираются с понедельника за зайцем, дальше-то не знаю, пойдёт ли кто…
– Одна пойду. Если карту мне кто нарисует, с реками этими и дорогами, так совсем хорошо пойду. Прямо вот за солнцем пойду, однажды да выйду. Ну а если и нет – ты, Роза, в этом не виноватая.
Одёжу Настя нашла в вещах дедовых добрую, полушубок медвежий, правда, ей велик был, но нашла, что пододеть. И под шапку лисью, на глаза сползающую, шаль повязала – так теплее. Взяла два каравая, сухарей, ягоды сушёной, рыбные бусы на чердаке собрала, дед Мартын дал ещё сухого мяса и сыра шариками – солёного смертно, но сытного. Пить после него, конечно, хочется страшно, ничего, снегом заест. Тайком от Розы сунул ещё мятую фляжку с настойкой:
– Костры-то зимой в лесу ты разводить не обученная, то ли сумеешь, то ли нет, а для сугреву что-то да надо…
– Поди, за день-то тебя сон не сморит, – говорила Роза, – ну, а Мужика тем более не сморит… Окружат, или ночь застигнет и испугаешься с дороги сбиться – полезай на дерево. За Мужика не бойся – не родился ещё тот волк. На моих глазах двоих копытами зашиб… Ты только окликай его всё время, а то он дурной, умчится, а ты так и сиди на дереве… Надеюсь, всё же найдётся, кому тебя сопроводить… Ох, сгинешь ты, но каждый сам свою судьбу выбирает…
С охотниками Настя даже чуть дальше прошла, до охотничьего домика глубоко в лесу за Гремячей. Дотуда шли хорошо, весело даже, по пути зайца и двух рябчиков подстрелили, одного по прибытии зажарили, угощали-соблазняли на охоту дальше остаться, байками баловали, наперебой таёжные приметы и хитрости пересказывали – будто совсем и не в дичь им девку на сугубо мужское дело тащить, видно, крепко деда Фёдора внучкой считали, да и дружба с Елисейкой и его ватагой тут в помощь, всё же рыбачили-то они много и здорово. А Настя запоминала всё, что для пути пригодится. Переночевала – и дальше двинула, по карте сверившись – по карте выходило, что в пути до самого тракта пересекать одну только реку придётся, зато большую, Яйву, но как точны эти карты, Роза ей уже в двух матерных словах объяснила, а вот по каракулям деда Мартына, инженерной точностью тоже, правда, не обладающим, явствовало, что выйти ей сейчас предстоит к реке Волоковой…
Да, Роза права, тысяча смертей и одна жизнь тут. Нет тут указателей, и дорогу у сосны или синицы не спросишь. Один указатель – солнце, в вышине готической арки сомкнутых ветвей над лесной тропкой, петляющей, огибающей овраги и болота, кажется, уже столько петель сделавшей – а на карте у деда Мартына-то иначе кажется, где завороты лихие, а где просто кривая такая дрожащая… Не знает он, дед Мартын, о масштабе ничего…
Очень скоро солнце манией становится, грызёшь его взглядом, понимая – за ним, за солнцем, гонишься, а оно быстрее. Как сказочный богатырь, что неспешным шагом идёт, а не угнаться за ним… А совсем уж пускать галопом Мужика Настя не решалась – так один раз пустила, он и пролетел поворот, что ему эта дорога, насилу развернула обратно на дорогу, пока не увяз в припорошённой яме по самый пояс седоку… Может, и впрямь пусти его стрелой по прямой – так уже б тракт пересекла, и над болотами, и над спящей рекой перелетел бы он, как сказочная Сивка-Бурка… Нет, этому только дай волю, он же в диком своём вечном опьянении своей силой земли под собой не чует, трясины тем более не почует, пока не увязнет в ней. Безрассудному коню разумный седок нужен, а вот досталась же ему Настя…
У берега Яйвы, на закате, вышли к ним из чащобы серые лесные братья. Четверо, молодняк, остаток недоразбредшейся стаи. Глаза жёлтые, алчные, не голод в них даже – молодые волки сейчас злые, промеж собой территорию делят. У двоих, что покрупнее, верно, переярков, на рваных ушах бурая кровь запеклась. Так что не еда она для них даже, лишнее раздражение на их пути. Ощерили пасти, сверкнули белыми, белее снега вокруг, клыками, тихий, глухой рык раскатом прокатился вокруг – один начал, другие подхватили. Такой вот рык страшнее всего, это Настя по собакам деревенским поняла. Сперва-то она всех деревенских собак боялась – не много их в деревне, правда, и есть, охотники только держат, охранять-то что-то – от кого? Ну, этих настоящими охотничьими собаками она, увидев их поближе, и из жалости не назвала б, особенно в тех дворах, где хозяева-охотники померли давно, и лохматые их помощники, дурея без развлечения, перебрехивались друг с дружкой и облаивали всякого мимо проходящего, а уж сунувшегося во двор – особенно. Баба Луша, она бабка добрая, но дурная, забывчивая, послала Настю за дедом Антипом, забыв предупредить, чтоб в калитку не входила, а снежком в окно кинула – деревенские-то все знали, а Настя вот ещё нет, во многие-то дома уже входила запросто, привыкнув цыкать на брехливых собак, а на особо непонятливых замахиваться. Пёс деда Антипа – дело другое, огромный, лохматый – едва просвечивают на заросшей морде два маленьких, весь мир ненавидящих глаза, его и своя-то семья боялась, только самого деда он уважал, да ещё сына его немного. Таким, говорят, со щенячества был, ещё до колена не доставал, а тяпнул куму Антипову так, что голосила на всю деревню. Антипу это шибко понравилось – серьёзная собака. Как Настя тогда на сарай взлетела – потом сама диву давалась, а ещё говорит Роза, у людей крыльев нет. Вот с таким же тихим рыком сидел внизу Батыр – не бросался на стену сарая, не носился вокруг в бессильной ярости. Сидел, рычал, предупреждал: спустишься – порву.
Мужик заржал возмущённо, яростно, заплясал на месте – волчий запах он уже знал, и он его бесил. Он и собак-то недолюбливал… Настя отчаянно вцепилась в поводья – хуже нет сейчас, из седла вывалиться. Что ему, Мужику, что какой-то пустяк у него со спины свалился? Только одно тут – пришпорить и мчать, успевая только в повороты всё же вписываться, вот такая гонка – они с Мужиком за уходящим, дотлевающим в чащобе впереди солнцем, волки – за ними. Вот чего вам, проклятые, зачем гонитесь? Мало вам зайцев и лосей в лесу? Друг перед другом удалью похвалиться, кто из вас незваного гостя завалит, кто в горло ему хищными, жадными до крови зубами вопьётся? Мелькали вокруг сосновые и еловые лапы в снежных рукавицах, бурлила внизу снежная каша, взбиваемая яростными копытами – Настя пригнулась ближе к конской шее, чтоб не хлестнуло какой-нибудь по глазам, изредка оборачивалась, видела серо-бурые несущиеся следом стрелы дикого, воинственного к человеку леса. Не отстают. Но хоть, слава богу, и расстояние не сокращают – а то, потягаться с этим коньком в скорости не всякому дано. Так болтало её, как камешек в погремушке, а в цветных пятнах, скачущих перед глазами – тёмная зелень, белый снег, бурые поваленные стволы, красный уголёк дотлевающего солнца – надо было ещё дорогу разбирать, не Мужик же за неё это делать будет, что ему до той дороги. Дед Мартын говорил, сам в одной волчьей стае видел раз прибившуюся рыжую собаку, может, и не врёт, кто его знает, ну вот Мужик запросто к каким-нибудь диким лошадям мог бы уйти – если б были они здесь, конечно, здесь-то разве что к лосям, даром что рогов у него нет…
Мелькнул внизу иссиня-чёрный лёд, прошелестели пегие, придавленные снегом камыши – вот и перемахнула она реку, на той стороне остались волки, видимо, там конец был их территории. Взбираясь на крутоватый бережок, замедлил ход Мужик, отдышалась немного и Настя. В бешеной этой гонке некогда было бояться, думать-то не особо было, когда. Сейчас же страх противной дрожью, слабостью разливался по телу. Под кожей перекатывалось – представлялись зубы волчьи на её теле… Так бы не сбавлять хода, гнать во весь опор до самого тракта и дальше, пока не забрезжит впереди какое ни есть жильё человеческое – не останавливаться…
Ну, так тоже нельзя. Паника – совсем не друг человеку. Свериться надо по карте, у этой реки или у другой, говорил дед Мартын, от мёртвой деревни ещё несколько домов целых осталось. Там переждать можно – двери есть, так и волки не зайдут. Как ни с большим удовольствием она вовсе не спешивалась бы, не ощущала снова, как мала она перед этим лесом, а нужно. На бегу-то не посмотришь. Впереди зачернелось что-то – каменюка здоровенный, словно зуб, из земли торчит. Накинула поводья Мужика на сук попрочнее, взобралась на этот камень, развернула карту – темень уже такая, что чёрта с два разглядишь, но это-то место дед, как знал, жирно пометил, вот тут оно. Всего-то по течению выше подняться, до слияния с рекой Жуклой, да потом немного вверх по ней. Суеверный люд в мёртвых домах не останавливался, а Настя, хоть в пику Розе, решила, что не забоится. Чего там? Она полгода с мёртвой деревней бок о бок прожила, там домов-то, правда, не осталось, так, стены кое-где недоразрушенные торчат, кустистым мхом и молодыми берёзками порастают, но тоже ж говорили про призраков каких-то, а так ни один самолично не явился, ни ей, ни деду Фёдору до того. Рука сама нашарила в мешке каравай и сыр – только сейчас, когда хмель гонки тело оставлять начал, дикий голод вдруг явился и разом всю захватил – и в самом деле, сколько она не ела-то, только наскоро перекусила утром. Мужик внизу храпнул намекающе, отломила и ему кусок. И так смешно, вспомнилась вдруг их охота в Беловежской Пуще, их «милый домик», шум с утра – ржание лошадей, возбуждённый лай собак, в весёлом гомоне свиты только отдельные слова всплывают вдруг, как в кипящем котелке вплывает вдруг, чтоб снова нырнуть, какой-нибудь корешок или кружок морковки… Отец в охотничьем костюме рядом с добытой косулей, Ольга с Татьяной, коротко и яростно спорящие за власть над фотоаппаратом… Интересно, конечно, не собьётся ли она в темноте с пути, густая чернота уже повисла между кустов, такая непроглядно-сплошная, словно дыры это, выкушенные тёмными силами, вышедшими на свой еженощный разгул… И видится, что не мёртвая-неподвижная она, чернота эта, а клубится, подползает, перепрыгивает между кустами, беззвучно хохоча. И видится, что вот там, ниже, у кромки чёрного речного стекла, стоит кто-то, стоит и смотрит в её сторону. Чёрный, недвижный, по её душу пришедший убийца.
