Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 54 страниц)
– Двойное, вообще, мучение, – говорил Ицхак, – и слова непонятные, и непонятные буквы ещё. Хотя после ихнего… Как они говорят на нём вообще?! А я думал, это французский – это непроизносимо…
Ворчал-то Ицхак ворчал, но время от времени спрашивал, как будет то или иное слово. Всерьёз учить языки ему было тяжко, Аполлон Аристархович уже потерял надежду обучить его французскому, который у Леви шёл сравнительно неплохо, или хотя бы немецкому, к которому обнаружила неожиданный интерес Миреле, дело с мёртвой точки несколько сдвинулось только с покупкой этого подарка Алексею – книга о кораблях вызвала в Ицхаке большое возбуждение, и чтобы переводить её, он с горем напополам снова взялся за учебник и словарь. Но просто слышать, как звучит то или иное слово на другом языке, ему было интересно.
– Чудной язык! Многие слова совсем как у нас, а некоторые почти как у нас, только у нас они другое значат… А написание совсем другое, наполовину латинское, а наполовину не поймёшь, какое… Не язык, а самомучительство какое-то…
Алексей улыбался – и тому, как одинаково легко Ицхак говорил «у нас» и про родной, и про русский, как одинаково легко, впрочем, говорил на обоих, и тому, что действительно, много похожего, многие слова одни, или только чуть отличаются. От этого кажется иногда, что выучить не сложно б было, словно переключиться. Слово «брат», например, одно…
Алексей уже знал, что тогда Ясь ушёл не по шаловливости или детскому неразумию, он в окно услышал детские голоса внизу, они ведь обычно громко шумели, звонко смеялись, он и решил посмотреть, что там происходит такое интересное. Не отвлекая маму – у неё и так хлопот хватает, чтобы заботить её пустяками. Вот то, что он может не обернуться раньше, чем она с бабушкой Лилей закончит приготовление завтрака, и всё же будет волнение и беспокойство, уже ему в голову не пришло. Теперь голоса во дворе слышались уже реже – настали учебные дни, но Ясь держал намеренье снова поиграть с теми ребятами. Вместе с Тосеком, конечно. Алексей гадал, как много мальчик знает о нём, но расспросить не было случая, да пока он и не был уверен, что Ясь его поймёт, или что он поймёт ответ Яся.
– Ничего, – говорила Лилия Богумиловна, – скоро, увидите, они будут говорить на вавилонском наречии. Понемногу оттуда, понемногу оттуда. У детей это очень легко, взрослым так нипочём… Истинно словно мои внуки, если б они у меня были. Мы, когда ходили сперва по Молдавии, потом по Украине, на чём только не говорили… Где-то там сейчас мои племянники, у них, наверное, уже внуки народились… В самом деле интересно б было их найти, узнать, не пошло ли оно дальше. У сестры моей дети все вроде бы здоровые были, но были неженатые, когда их табор дальше откочевал…
– Табор? – удивилась Софья Сигизмундовна, – так вы цыганка?
– А кто ж я ещё, милая. Выпало так у нас с сестрой, что она в другой табор замуж вышла, а я в своём, за пришлого. Сколько-то времени рядом ходили, потом раскидало… Бывает такое. Своего мужа я тому двадцать лет как схоронила, а сынов обоих и того раньше. Они вот как эти были, с той же разницей в возрасте, глядя на них, я часто их вспоминаю. И то удивительно было, что старший до восьми годов дожил, с такой-то болезнью. Всё равно упал с лошади и насмерть зашибся. Не место у нас таким, это уж правда. А младший и вовсе до трёх только лет дожил… Больше детей бог не дал, и слава богу.
– Так они… той же болезнью болели?
Алексей помнил своё удивление, когда узнал об этом, он-то думал сперва, что Лилия Богумиловна у Аполлона Аристарховича просто за экономку и няньку для пациентов, а оказалось – живейше с его делом связана, хоть сама и не больна.
– Шут его знает, откуда у нас-то это… Бабка по матери, верно, не нашего рода была, в каком-то городе в Румынии, что ли, дед её прихватил… Говорили, в Румынии, но путают, небось, румыны-то сколько видела, чёрненькие, а она белая была… Сама не видела, она до нас не дожила. Так может, она тот недуг, которого у нас никто не видывал, только баро рассказывал, что прежде слыхал, и принесла… Да ведь у неё детей сколько было, мать моя двенадцатой была! Многие померли, конечно, но от чего-нибудь обыкновенного. Ни у кого как будто, кроме меня, такого-то не встретилось, хотя у двух из тёток сыновья тоже младенцами померли будто беспричинно, может, и оно. Бабка моя другая, отцова мать, хорошо умела кровь заговаривать, вот хотите верьте, хотите нет, а останавливалась же. Но померла ведь в свой черёд, а за ней вскоре и мальчишки мои оба. Что там, не жильцы были…
Было это в начале октября, когда Алексей вышел читать на балкон. День был солнечный, тёплый – бабушка Лиля по каким-то своим приметам обещала, что месяц будет переменчив, но в общем неплох, и посидеть на воздухе было приятно. Листва с деревьев частично уже облетела, так теперь запоздавшие решили сколько-то постоять в золотых и багряных одеждах и постыдить нагих соседей. На голых ветвях сидели толстые серобокие вороны и громко, возмущённо каркали. Алексея они, впрочем, не отвлекали, он к постоянному птичьему гомону привык.
– Простите, пожалуйста, – окликнул его вдруг тонкий девчачий голос. Он обернулся. Соседний балкон. Верно, это Лизанька. Давно он её не видел, успел и забыть о её существовании.
– Да? Это вы меня?
– Простите, не вы ли иногда музицировали прежде? Сейчас я так редко слышу музыку из вашей квартиры… Это очень грустно, так хорошо играли, что можно было слушать часами.
– Ну, так ведь учёба началась… Но я могу попросить, Миреле так дважды просить не надо, сыграет с большим удовольствием.
– Пожалуйста, это было бы необыкновенно чудесно! Особенно чудесен Бах… Но и Моцарт… Ах, что угодно услышать будет большой радостью! Значит, это не вы играете, кто-то другой? Передайте, пожалуйста, играющему, что необычайно красиво, и большую мою благодарность!
Алексей внимательней взглянул на соседку и подумал невольно, что если б ему потребовалась картинка к слову «несчастная», он бы в ней нашёл хороший пример. Бледная, с прямыми чёрными волосами, в домашнем, верно, платье в рюшах, скорее даже напоминающем ночную рубашку, с молитвенно стиснутыми тонкими ручонками, с тихим, робким голосом.
– У вас что же, не играет никто?
– Нет… рояль продать пришлось, да и прежде редко кто играл… Только тётя Леля, но она умерла…
– Вот оно что. Сочувствую. Да если хотите, я и сейчас спрошу Миреле, она ничем особым не занята, и охотно сыграет.
– О нет, сейчас не надо, тётя Ася спит, совсем не хотелось бы, чтобы она проснулась.
Алексей не различал между собой тёть из этой квартиры, но если тётя Ася – та, с которой он столкнулся тогда, с пакетами, или подобна ей, то пожалуй, и впрямь не стоит.
– Ну, ничего, я тогда передам. А пока можем и просто поговорить. Можете вспомнить, рассказать, какие произведения вам нравятся особенно, может быть, у вас с Миреле схожий вкус.
– О нет, не надо, пусть сыграет что нравится, что угодно, мне всё нравится… И не хочу вас беспокоить…
– Будто поговорить – это беспокойство!
На балкон, потягиваясь, вышел Ицхак.
– Ух ты, погода-то как радует сегодня… Не дай бог сглазить. Ого, о чём разговор? – его тёмные любопытные глаза метнулись к Лизаньке. Та смутилась и неловко рванулась было убежать, но осталась. Видимо, в комнату, к тёте Асе, ей не хотелось совершенно.
– Это… это не вы тот музыкант, который так красиво играет иногда?
– Я? Боже вас упаси, мне медведь на ухо, кажется, всё-таки наступил… Мой брат играет. И его невеста.
Лизанька, видимо, до того не поняла однозначно, Миреле – женское или мужское имя.
– А что, нравится? Ну, я передам… Так приходите там послушать, с нашей площадки соседи приходят, а вы чего-то жмётесь… Хоть им повод тоже будет сделать продых в чтении и слушанье…
Лизанька замотала головой.
– Ой нет, нет, мне никогда не позволят! Вы только, если можно, попросите играть погромче – не бойтесь, что они ругаться будут, они в любом случае ругаться будут, но я по крайней мере слышать хорошо буду, а то на балкон меня скоро перестанут пускать, тем более что холодно становится…
– Да они вроде и не ругались никогда… – обескуражено пробормотал Ицхак.
– Нам вслух не ругались, – догадался Алексей, – а между собой ругаются. На всё. А нам не выскажут ничего, потому что во-первых, якобы боятся, во-вторых – вдруг мы их уважим и правда не будем играть очень уж громко, на что ж им тогда жаловаться?
– Чего-то они у тебя какие-то странные. А чего они тебя тогда в какую-нибудь консерваторию не водят, раз наша игра не по нраву?
– Раньше водили… Но теперь, говорят, во всех концертных залах сброд…
– Да, наверное, и уроками музыки в школе они ещё как недовольны? Что-о? так ты и в школу не ходишь? Ну ладно мы, нам на общем основании не показано… Они тебя что, совсем из дома не выпускают? И как давно уже? Слушай, Тосек, может, твоему отцу пожалуемся?
– Прекрати, – пробормотал Алексей, покраснев.
– А чего я? Сам назвался… Не, ну так этого оставлять нельзя!
– Слушай, – Алексей как-то легко вслед за Ицхаком, к вопросу изящных манер вообще равнодушным, перешёл на «ты», – так сейчас у тебя, получается, дома только тётка, и та спит? Может быть, переберёшься к нам, поболтаем, поиграем во что-нибудь? А то гулять сходим… Даже нам немного гулять можно, а ты совсем не гуляешь? Это и в самом деле непорядок…
Девчонка втянула голову в плечи.
– Это опасно ведь… Мне никогда не разрешат. А если самовольно пойду – то ни за что не простят…
– Так уж и не простят. И что сделают, убьют? У нас у всех таких непрощаемых грехов знаешь, сколько? А если всё одно ругаться будут, так пусть хоть ругаются за дело, я вот всегда так считал.
Видно, искушение всё же было велико. Хотя, конечно, о том, чтоб хоть на улицу выйти, хоть в гости к кому-то самовольно пойти, и речи быть не могло, и на балконе-то ей велено было не сидеть много, и уж тем более – разговориться, да ещё и в гости пойти к тем самым соседям, о которых родные не говорили ровно ни слова хорошего. Но, с другой стороны… Тётя, вероятно, проспит долго, потому что напилась капель от нервов, да и лучше будет, если она своим хождением по комнате не будет её будить, тётя сможет отдохнуть и поправить свои нервы. А она, пожалуй, и до её пробуждения обернуться успеет, совсем немного посидит… И ведь эти ребята как будто хорошие, любезные… Правда, мама и тётя сказали бы, что на любезность и внешнее приятство здесь покупаться не надо, всякие проходимцы как раз добрейшими и обходительными людьми любят притворяться. Но если уж про других, которые никем не притворяются, мама и тётя говорят, что по их мордам видно, что они разбойники, так получается, верить совсем никому нельзя… Ну да, так и получается, только очень грустно это получается… Да, конечно, страшновато, ведь тётя Поля говорила, что они все какие-то больные, наверное, заразные, ещё и потому не следует много выходить на балкон и заговаривать с ними, даром, что ли, она попросила дедушку даже заложить вентиляцию из опасения, что она с соседней квартирой сообщается? Да, дедушка сомневается, что заразные, тогда, говорит, все те, кто с ними знаются, тоже бы болели… Хотя почём мы знаем, может быть, и болеют? Но ведь наверное, кто-нибудь уже умер бы, а умерла пока только одна старушка, которую по возрасту Господь уже давно должен был прибрать… Ну ведь, если заразные, так она ж всё равно с ними уже заговорила… А может быть, если неглубоко дышать, а по возвращении хорошо помыть руки и прополоскать горло солью, то ничего и не подхватишь? Ещё, правда, дедушка говорил, в этой квартире никого русских нет, евреи и поляки, а от них известно, ничего хорошего не жди… Мама тогда, правда, удивилась, что хозяин квартиры ведь доктор, уважаемый человек, и никак ни на еврея, ни на поляка не похож, хотя творит, конечно, вещи странные и знается с людьми никак не порядочными. На то дедушка ответил, что может, и не еврей – тут не сказать точно, потому что евреи хитрые и под русских часто маскируются и во врачи часто идут, потому что так удобно русский народ губить, ну так значит, француз, а это тоже ничего хорошего, хоть теперь французы нам союзники, да войну наполеоновскую ещё помнят и не простили… Но для Лизаньки война с Наполеоном была седой древностью, ни одного еврея она близко не видела, видела только из окна, когда ехали они в экипаже с вокзала, пожилую еврейку с множеством внучат, разглядела тогда плохо и не поняла, чем они от людей отличаются. Но эти ведь мальчики, кто бы они ни были, говорят по-русски, и лица у них вполне милые, открытые и приятные, может быть, хотя бы на их счёт родня ошибается? А на самом деле, оглядев свою нынешнюю тоскливую, скудную жизнь, подумала она, что не так и верится ей в новые несчастья от этого знакомства. После стольких бед, постигших их семью, может ли быть что-то хуже?
Расстояние между двумя балконами небольшое, но было. Лизанька очень боялась оступиться и сорваться, хоть этаж всего лишь второй, однако при взгляде вниз она так дрожала, словно бы там была глубочайшая пропасть.
– Да я бы не задумываясь, перешагнул! Да только меня-то там не надо, точно тогда твою тётю Асю Кондратий хватит… Ну, ты зажмурься, что ли!
– Не надо жмуриться, – возражал Алексей, – тогда-то она точно может мимо ступить.
– Ну так мы подхватим!
– Ой, может быть, тогда не надо? Я такая неловкая…
– Надо-надо! Слушай, положить бы что-нибудь как мостик, да? Погоди, у нас в комнате была такая доска, на ней Леви как раз собирался что-то малевать…
Хотела было Лизанька что-то пискнуть, а Ицхак уже умчался. Слова у него редко расходились с делом.
– Ты это куда, с доской? – удивилась Лилия Богумиловна, которую он чуть не сшиб на повороте.
– Надо. Дело жизни и смерти!
Доска аккурат подошла – была она как раз длинной и узкой, и толщины, внушающей спокойствие. Ну по крайней мере, Алексею и Ицхаку внушающей.
– Ну, теперь взберись там на что-нибудь. Высота-то небольшая, тьфу!
– А если упаду? Ох, нет, я никогда не смогу такого…
– Сможешь-сможешь! Чего это ты, в самом деле, трусить? В наше время, вообще, женщина всё то же, что и мужчина, может, а я, например, да хоть с закрытыми глазами и на руках по этой доске бы прошёл! И Антон тоже. Верно, Антон?
Алексей вспомнил свой подъём по верёвке в «секретном месте» его новых друзей там, внизу… и кивнул. Да, не с закрытыми глазами и не на руках, но так-то пройти смог бы, что тут идти, никакого тебе напряжения во всём теле, от которого и боишься сорваться – а тогда смерть… Она, если сорвётся, разве что ногу сломает… Тоже ничего хорошего, конечно, но жива всё равно будет, а на молодом организме всё до свадьбы заживает.
Уже перешагивая к ним, Лизанька как-то неловко зацепилась ногой, то ли в подоле длинном запуталась, и, вскрикнув, свалилась на Ицхака. Алексей печально посмотрел вслед свалившейся доске.
– Да, как ни крути, вниз идти надо…
– Леви нас убьёт…
– Да ничего не убьёт, думаешь, ей там что-нибудь сделалось?
– Ну, побежали тогда? Чёрт, что ещё бабушке Лиле-то сказать?
– Да не торопись, кто её возьмёт там…
– И то верно, приглашали же даму на чай…
Лизанька с растущим любопытством оглядывала жилище соседей. Не слишком и отличается от того, что у них, добротно, скромно, чувствуются и вкус, и влияние нынешних тяжёлых времён. И картин на стенах много – Ицхак тут же пояснил, на её восхищённый взгляд, что большинство – работы Леви, и очень мягкие ковры… Правда, в основном небольшие – как потом пояснили, это очень удобно как раз, такие ковры очень удобно сворачивать, чтобы делать уборку. Бабушка Лиля не терпит пыли, и ковры сама хлопает – выбивает дочиста, рука у старушки поныне крепкая. А большой ковёр сдвинуть труднее, и пыль в нём и под ним копится.
– Верно, потому у твоей тёти Аси всё время голова и болит, что вы мало проветриваете и много пыли копится.
– Не получается теперь содержать всё в порядке. Прислуги больше нет, приходится тёте Поле и маме прибираться, а они к этому непривычные…
– Мои сёстры и те не гнушались сами у себя прибираться, а эти смотри, непривычные! – не удержался Алексей, но Лизанька, к счастью, за его слова не зацепилась, потому что одновременно Ицхак сказал:
– У вас же там вроде бы народу куча, побольше, чем у нас, и что, не справляетесь?
– Ну да, у нас дедушка, бабушка, и мама, и тётя Ася с тётей Полей – это мамины сёстры, и ещё Алечка и Катя – это дочки тёти Поли, и ещё Артур – это мой брат… Ещё жила с нами тётя Леля – она умерла уже месяца три как, и Наташа – моя старшая сестра, но она вышла замуж недавно… Хорошо б, и тётя Ася вышла замуж, она ведь ещё совсем молодая, за что же она так несчастна?
– Видимо, потому никто и не берёт, – хмыкнул Ицхак, – кому нужна жена, у которой то голова болит, то нервы…
Миреле и бабушка Лиля, когда процессия вошла в комнату, разом повернули головы.
– У нас гости? – Миреле протянула для приветствия руку, – это девочка? Я слышала голос… она маленькая? Она здесь?
– Нет, – Ицхак тоже отметил, что голос у Лизаньки такой детский, словно она куда младше, – то есть, она не маленькая, она наших лет. Это Лиза, наша соседка.
– О, наши соседи решили придти к нам в гости? Так неожиданно… Бабушка Лиля, у нас ведь есть что-то к чаю?
– Это у Ицхака надо спросить. Если он все булочки со вчерашнего не приговорил, то есть. Но вероятность небольшая, мука была в сей раз слишком хороша, булочки больно пышные вышли.
Лизанька во все глаза смотрела на девушку – она уже знала, что среди живущих тут есть слепая девушка, вспоминала об этом каждый раз, когда в семье обсуждали соседей, с тайной сердечной болью – разве уже хотя бы в силу этого не стоило найти в себе больше сочувствия и меньше говорить дурного? Да, их самих постигло много бед, но никто из них, по крайней мере, не слепой… Ведь у неё же есть глаза, такие же, как у всех, со зрачками, веками, ресницами, отчего же она не может ими видеть? И как она умудряется играть, если даже не видит клавиш? Она несмело коснулась руки девушки, потом стояла ни жива ни мёртва, пока лёгкая, мягкая ладонь гладила её по голове.
– Я так понимаю всё же, милая барышня пришла одна… Тебя, детка, родители-то не потеряют? А то один тут у нас решил пойти прогуляться совсем ненадолго и переполох устроил хороший…
Лизанька, дико смутившись, что-то пролепетала – броситься стремглав домой ей мешало хотя бы то, что для этого ведь нужно спуститься вниз и перейти в свой подъезд, доска-то улетела, да и по ней ещё надо было решиться снова пройти… Да и попросту неловко и невежливо бы было сразу уходить, теперь уж хотя бы для приличия нужно было посидеть сколько-то. Старушка между тем рассудила, что расспросы можно с успехом можно вести и за чаем, за коим и отбыла на кухню, прихватив и Ицхака, дабы помощью компенсировал количество вытащенных и подъеденных всухомятку булочек.
– Это ваша матушка?
– Лилия Богумиловна? О нет. Но она, в какой-то мере, наша всеобщая матушка. Мы, правда, зовём её бабушкой, потому что по возрасту скорее могли б быть ей внуками.
– Не так уж я, милая, и стара, – проворчала Лилия Богумиловна, входя в комнату с большой тарелкой булочек, – хотя конечно, в последние года из моего семейства мало кто до моих лет доживал… Ну так в том скорее время виновато, войны вот хоть эти – чуть от одной очухаешься, как следующая…
– Ваши родные погибли на войне? – предположила Лизанька, разом обращаясь к всем, кроме, пожалуй, Лилии Богумиловны, у которой и странно б было представить живых родителей.
– Вроде того, – пробормотали разом Алексей и Ицхак.
Несмотря на обилие печальных или странных тем, этот день Лизанька могла назвать одним из счастливейших в своей жизни. Сперва они пили чай с булочками, и Миреле и бабушка Лиля с улыбкой отвечали на множество её вопросов, от которых она никак не могла удержаться, хоть задним числом и считала их сама некрасивыми и бестактными, потом мальчики показали ей свои коллекции поделок, и она пришла в такое восхищение, что Ицхак не удержался и подарил ей глиняный собор Василия Блаженного, Лизанька огорчалась, что на её платье нет большого кармана и размышляла, где будет прятать подарок, ведь объяснить маменьке и тётям, откуда он взялся, она никак не сможет, а Антон обещал сделать для неё модель одного корабля, на котором, говорят, плавала женщина-пират – картинка в книжке небольшая, и не очень подробная, но он как-нибудь поищет ещё картинок, или уж додумает, главное, чтобы нос и паруса были узнаваемы. Миреле подарила ей красивый браслет из крупных стеклянных бусин, Лизанька сразу надела его и старалась не думать о печальном – что не получится носить его всегда, а потом они упросили Лилию Богумиловну отпустить их погулять. В секретном месте сейчас никого не могло быть, да и нельзя туда Лизаньке, ведь испытания ей без долгих предварительных тренировок не пройти, поэтому они пошли в другую сторону, намереваясь погулять в каком-нибудь парке. Редкие прохожие удивлённо оборачивались на странную компанию, но все трое не обращали на это внимания, Ицхак и Алексей были поглощены рассказами, а Лизанька слушала их, открыв рот, только успевая вертеть головой. Потом, правда, Ицхак попросил её идти с другой стороны от Алексея.
– Это, конечно, совсем не по этикету, однако если тебя или меня нечаянно толкнут – это ничего, а с ним такой неприятности лучше не случаться.
Так Лизанька узнала, что за болезнь живёт в соседней квартире, а так же о том, что болеют ею не все обитатели. Ицхак весьма охотно и довольно толково пересказывал лекции Аполлона Аристарховича, так как объяснять он вообще, как говорилось, очень любил. Он же принялся с явным наслаждением обучать Лизаньку еврейским и польским словам, открывая ей неведомое дотоле удовольствие от совершения чего-то если не предосудительного, то не очень одобряемого, ведь, в самом деле, если эти мальчики в глазах дедушки разбойники и негодяи – ну, во всяком случае, будущие разбойники и негодяи, то стоит отметить, как и положено разбойникам и негодяям, они имеют необыкновенное воздействие на девичьи сердца! Как-то она слышала, как её сестра говорила тёте Асе – они по возрасту ведь почти ровесницы – что есть, конечно, такие мужчины, которые непременно губят женщину, но женщина при том, несомненно, сама желает быть погубленной. Теперь она, пожалуй, начинала понимать, о чём были эти странные тогда для неё слова! Хотя, понимать она это начала несколько раньше, когда ей посчастливилось заполучить две книжки, оставленных Наташей при переезде. Никто книжек не хватился – Наташа, верно, и забыла про них, потому что романы были ей уже не столь интересны с тех пор, как роман случился в её собственной жизни, а остальная семья, если и помнили, считали, что Наташа забрала все свои книги с собой. Лизанька хранила их под матрасом и зачитала, конечно, до дыр. Тем более что читать больше и нечего было, дедушкины книги были тяжёлые, скучные и непонятные, да и трогать он их не разрешал, книги тёть либо тоже трогать не разрешалось, либо были так же скучны. В основном брать разрешалось духовные книги, Лизанька прочла их все, многие из них её пугали, она долго не могла спать, плакала.
Они счастливо нашли доску – она и правда никому не понадобилась, вероятно, её и не заметили в высокой траве, и она благополучно по ней же вернулась домой. Тётя Ася к тому времени уже проснулась, но её отсутствия не заметила, потому что погружена была в чтение и полагала, что Лизанька, как и полагается, сидит тихо в своей комнате – теперь уже единолично её, после отъезда Наташи. Она долго в волнении ходила туда-сюда, то любуясь браслетом, то – великолепным собором, как раз недавно высохшим после раскраски и теперь просто пленяющим глаз, потом нашла свой дневник, который вести ей, ввиду однообразия дней, в последнее время прискучило, и решила сделать запись… Ицхак на прощание заверил её, что доску Леви не отдаст, пусть другую себе найдёт, и что это только первая их прогулка, а вообще они непременно вытащат её в праздник годовщины революции на площадь – там должна быть демонстрация, должно быть очень красиво. А ещё она должна непременно добиться того, чтоб ходить в школу, потому что нельзя же человеку без учения. От всего этого и страшно было, и голова кружилась, и казалось, что всё это только сон…
========== Октябрь-декабрь 1918, Алексей ==========
Октябрь – декабрь 1918, Москва
В этот раз Яна привёл отец, не мать. Само по себе событие, говорящее о чём-то серьёзном. Неужели появились новости? Алексей шёл в свою комнату и плотнее затворял дверь, не смея дышать. Каковы будут эти новости? Хорошие или плохие? По лицу этого никак не понять… Или, может быть, что-то с Ясем? Может быть, за что-то в их общении-обучении выговорить хочет?
– Садись. Можешь написать письмо одной из сестёр, у меня есть возможность передать с надёжным человеком. Пиши одной из старшей пары, до них легче будет добраться. Сам догадываешься, думаю, что писать нужно без имён, без указания городов, без любых лишних слов, которые могут навести на ваш след. Человек-то надёжный, да как понимаешь, не бессмертный. Когда напишешь – извини, но проверю. Не потому, что мне так чужая жизнь интересна, а потому, что вот ты можешь и не понять, что какая-то твоя невинная фраза им зацепку даёт, а они-то поймут…
Алексей кивнул, отходя от потрясения. Написать сёстрам – о таком он и мечтать не смел. Ведь сразу им было сказано – никакой связи, никакой переписки… Но видимо, времени-то ведь много прошло, и дела немного выправляться стали…
– С ними всё хорошо? Вы знаете, где они?
– Знаю. Но тебе, конечно, не скажу, меньше знаешь – меньше тебе и им беспокойств. Больше знаю о двух старших, насчёт них связь получше, потому и писать советую одной из них. Старшая живёт в большом городе, у хорошей семьи, у неё, пожалуй, более всех всё благополучно. Работает, и под приглядом. Вторая в городке напротив, маленьком, местечко довольно паршивое, но семья тоже хорошая, о ней заботятся. В больнице работает, на хорошем счету… Про младших сведенья получаем реже, и добраться до них сейчас было б трудновато, чтобы не сказать – невозможно, спасибо осенней распутице и Колчаку. Одну ещё сумей застигнуть, мотыляются они ввиду перемещения армий туда-сюда, а вторая в такой глуши, до которой ещё не каждая армия дойдёт, но то и хорошо…
Алексей походил вокруг стола, сел, придвинул к себе перо и бумагу. Слишком много всяких чувств разом обуревало. И так хотелось расспросить ещё, больше и больше, ну, что только возможно рассказать, но не надоесть бы, не рассердить этими расспросами, сказано ведь – не следует знать больше положенного, довольно и того, что знает – живы… Но так хотелось хоть чуть больше деталей, красок их жизни. Кем работает Ольга? Велика ли семья, в которой она живёт, есть у неё там названные братья, сёстры? А Татьяна? Как научилась она жить без отца и матушки, без ежедневных хлопот о них всех, верный ангел их семьи? Сообщили ли и им тоже страшную весть, или он единственный, кто знает? И дрожала рука, и так страшно было коснуться пером бумаги, вывести первое слово. Каким оно будет? Нет, оно-то известно, каким, а последующие? О чём, и какими словами можно рассказать? Хочется ведь обо всём, об Аполлоне Аристарховиче и бабушке Лиле, об Ицхаке, Леви и Миреле, о ребятах со двора, о Ясе, о том, как они тут учатся и во что играют, как гуляют по Москве… О том, какая уютная и красивая у него комната, как вкусно готовит бабушка Лиля и как красиво, всё лучше и лучше, играет Миреле, какие замечательные поделки делают Ицхак и Леви, как Ванька ловко и быстро карабкается по верёвке и как Матюша научил их с Ицхаком делать свистульки, о замечательных книгах Аполлона Аристарховича, которые он выпрашивает читать, хотя и не всё в них понимает, и о книге про корабли, да, и о том, что со здоровьем у него всё очень замечательно, что между русской и еврейской кровью нет, оказывается, особой разницы, и что слово «брат» в русском и польском языках одинаково… И о Лизаньке, которую Ицхак называет прекрасной дамой, которую они, два рыцаря, уже три раза вызволяли для прогулок из замка, где живёт страшный дракон Тётя Ася…
– Если б знать такой способ – рассказать, что на сердце, и жизнь свою рассказать, предугадать вопросы, по которым больше всего их сердце томится, не сложно – не таковы ли они, как у меня, но при том не слишком пространно, и чтоб кому-то постороннему было непонятно…
Рассмеялся.
– Понимаю, дело такое тебе совершенно внове. Хорошо бы было, если б был у вас какой-то свой условный язык, прозвища, которые не могут быть известны широкому кругу, образные названия… У нас была разработана своя система символов, которая очень нас выручала.
– У вас в детстве?
– Нет, у нас в тюрьме.
Ну да… Снова неловкость – должен был об этом подумать. И вот ведь как жизнь распорядилась – теперь вот они на правах заключённых по сути, больше не заперты в четырёх стенах – и то уже действительно огромное счастье, но не властны поехать куда им вздумается – да впрочем, куда им ехать, он уж точно не найдёт чего-то лучше, и редкий, да может быть, единственный случай написать письмо не может быть мёдом без дёгтя – досмотра… Что ж, это тоже вполне закономерно и ожидаемо. В тюрьму попадают не только очень плохие люди, преступники, не расплатившиеся должники – Аполлон Аристархович рассказывал им много примеров из истории, Лилия Богумиловна находила примеры в сказках и романах. И если в сказках и романах всё было проще – злобные колдуньи, захватив власть, бросали добрых принцесс в темницы или опутывали своим чёрным колдовством, жестокие короли, продавшие душу дьяволу за мировое господство, шли войной на добрых королей, жгли их города и деревни, захватывали в плен и убивали короля и королеву, но верные слуги успевали спасти принца, чтобы однажды, вернувшись, он отомстил за родителей, то в истории всё было намного сложнее, намного печальнее. Не было добрых или злых королей, да в общем-то, и колдовства не было, была только власть, только политика… Намного ли ужасней, что сейчас царственная кровь льётся от руки простолюдинов, чем раньше, когда она лилась от рук придворных или других членов царских и королевских семей – братьев, кузенов? На Руси есть поговорка – «от сумы да от тюрьмы не зарекайся». Вполне справедливо, чтобы она и царей касалась…
– Вы долго были в тюрьме? – вырвалось у него помимо его воли.
– В общей сложности – одиннадцать лет.
Одиннадцать… Он немногим дольше на свете живёт. Он уже знал, что этим летом Ясь впервые в жизни увидел отца – на самом деле, точнее, во второй, но первого он помнить не мог, он был тогда младенцем, отец под чужим именем навещал его в приюте – тётя Зося тоже тогда была в тюрьме.
