Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"

Автор книги: Саша Скиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 54 страниц)

До границы они ехали практически совершенно спокойно – выданные им документы открывали перед ними, образно говоря, все двери, а при переходе границы часть из этих документов пришлось попросту уничтожить, а часть – спрятать понадёжнее. На пересадке в степи у какого-то разваливающегося, а то и просто недостроенного дома, больше напоминающего некий загон для животных, в ожидании машины, которая повезёт их дальше, она смотрела на маленький костерок, в котором горели документы тех, кто не хотел рисковать их обнаружением, она думала о том, что если всё завершится благополучно – ну, по крайней мере в том скромном смысле благополучно, чтоб остаться в живых – она непременно будет писать книги. Философские, умные книги. Где не добро побеждает зло, и не зло – добро, конечно, а просто герой выбирает не ту дорогу, которая должна несомненно привести его к победе, успеху, а уходит без возврата и никто даже не знает, как он умер. В книгах всегда всё поворачивается к лучшему, и то, что казалось случайным, и то, что казалось неверным, всё собирается в единое ожерелье авторского замысла, всё там на своем месте. А жизнь – замысловатый, хаотичный рисунок ветра на песке. Будто в самом деле кто-то начертал ему лежать именно так! Вот здесь горка, вот здесь ямка, а здесь встретился камень… Так и мечется прах земной, и каждое встречное препятствие что-то меняет в его судьбе. Тысяча смертей ждёт их тут, и одно только утешает – можно умереть только один раз. От зверей ли диких, от зверей ли двуногих, от голода ли, от потери сил – один раз. И всё, можно больше не бояться смерти, когда ты умер. И как в песне, глаза её станут голубыми озёрами, косы её станут прибрежным камышом, кровь её станет родниковой водой. Будет солнце сушить и дожди полоскать её дорожное платье, расцветёт на её могиле волшебный цветок, и сорвёт его проезжающий добрый молодец…

Ещё в Забайкалье двое покинули их – им на север, у них там ещё нужная встреча. На одном месте им долго не быть, ей уж точно. Свои послания она начала писать ещё в дороге – хоть и ругался на это Андрей Ефимович очень, но не могла она не набрасывать черновиков, волновалась, сможет ли вообще что-то умное связать, успокаивала его, что пишет на их с сёстрами тайном шифре, которого никто знать не может. Андрей Ефимович раз только глянул на этот шифр, улыбнулся, но сильно, в общем, не докучал – всё равно Ольга, сама собою недовольная, постоянно рвала и жгла написанное. Внутри-то всё и ясно, и горячо, и стройно, а как другим это сделать таким же ясным и несомненным? Казалось бы – легче нет, о себе говорить…

О маршруте сразу было сказано – никакого маршрута. Полная хаотичность, чтоб никакой системы, никакого принципа, по которому их можно б было вычислить, предугадать, принять меры. И ехали несколько дней, пропуская селенье за селеньем, вдруг останавливаясь в непримечательном городишке, минуя более крупный, и вдруг возвращались туда, где уже были, где их искали и подумать не могли, что они туда вернутся. Иногда Ольга и предложенный ей чай допить не успевала, как подавали им лошадей – пора, если сейчас не поспешить, то мёртвому уже спешить некуда будет. Иногда месяц отсиживались в погребе или в землянке в лесу, пока усталые, злые семёновцы шарились по округе, налетая то на одну, то на другую деревню и подъедая последние крестьянские харчи. Молодые спутники – Иван, Василий и Панкрат – все изнывались во время этого вынужденного бездействия, а Ольга писала. Почему-то, когда и в ночи сквозь сон слышишь шаги рыщущих твоей души, пишется легко, страстно, рука за мыслью не успевает. Писала для «нейтральных», а точнее – запуганных и безынициативных крестьян, грамотных, может, и мало, а хоть один найдётся, кто прочтёт, а там и вслух разнесут. Вести здесь быстро разносятся – с ветром по степи, с птицами… О том, что хватит спать. О том, что хватит страдать, наблюдая, как твою землю рвут на куски, переходить, как предмет без души и воли, из рук в руки. Писала к белым – и находились же те, кто протаскивали, подкидывали, хоть многие недолго жили после этого, однако «опасные письма» передавались и передавались дальше. Ольга от руки их писала, всегда оставляя себе одну копию, с которой списывала новые копии – порой рука болела и пальцы отказывались разгибаться, но никому другому она писать за себя не давала – пусть мало здесь тех, кто знает её почерк, но хотя бы он должен быть везде один, одна её роспись и рисунок вензеля. Да может, и рады бы те, кто дрожащей рукой жгли её письма, найденные у солдат, заявить убеждённо, что пишет самозванка, но не было у них этой убеждённости. Экземпляры газет тоже ходили в народе – истрёпывались до того, что распадались в руках. Перепечатывались… В городах, где относительно прочно держалась советская власть – там интересно бывало. Кто-то из бдительных, недоверчивых, желающих выслужиться – доносил о ней, а им благодушно махали рукой – недостоверный слух, или сумасшедшая какая, не стоит беспокойств. Несколько раз их задерживали, конечно, тогда выплывали на свет божий настоящие документы, придирчивый глаз изучал подписи и печати, сличал её лицо с фотографией, перечитывали газеты, качали головой. Оно может, думала она, она сама на их месте расстреляла б просто на всякий случай, да как-то неловко расстреливать, когда у бывшей великой княжны сопроводительное письмо за подписью лично Ленина, когда в своих собраниях она убеждает сомневающихся, да и ярых противников, перейти к большевизму, вместе дать отпор непрошенным гостям, добиваться воссоединения с остальной Россией. Это, что ни говори, было хорошим испытанием – писать не просто поэтические воззвания, что любой бы смог и любой понял, а агитировать за поддержку советской власти, но если она всерьёз говорила о пропаганде среди японцев и американцев, как самом правильном и действенном ответе, то следовало иметь успех по крайней мере со своими соотечественниками. Следовало писать решительно, убеждённо… Так, хорошо убеждающий других, убедится сам. Ей пришлось хорошо разобраться в абстрактных для неё раньше идеологических вопросах. И снова и снова она возвращалась мыслями к самой младшей своей сестрёнке, думая – то же или не то же происходило с нею? Придётся ли им когда-нибудь говорить об этом?

Конечно, она и вслух выступала. Когда в тесном семейно-соседском кругу в маленькой, полутёмной избе, когда и перед большим собранием. Могла она, конечно, остаться в одном из этих более-менее спокойных городов вполне легально, но не это было её целью. Не раз её допускали к общению с пленными из белых – несколько таких, якобы совершив побег, потом пронесли в свои части и послания её, и экземпляры газет. Пока понемногу, но пробовала она писать и для интервентов – было сложно, и не в плане языка, английский-то знала хорошо, а с её безграмотной каны, а то и ромадзи, переписывал набело Андрей Ефимович, а больше в том, что трудно обращаться к совершенно другому народу, к тем, кто никогда и не был её подданными. Предстояло, грустно усмехнулась она себе, учиться говорить не как великая княжна, а как равная с равными. Конечно, уже не один год она делала это и имела успехи, но здесь предстояло выйти на новый уровень, и для этого, как ни крути, необходимо понять эти самые принципы интернационализма и изложить их так ясно, чтоб никто, прочтя, не усомнился в их истинности, чтобы с той же страстью, что и она, захотел мира для всех, чтобы так же, как она, с изумлением понял, что границы – это раны на теле земли…

Так проходил этот год – длиной, казалось, в целую жизнь.

Сато Кадзухиро любил рано утром выезжать в одиночестве обозревать окрестности. Правда, любил – было здесь не совсем верное слово, скорее – занимался изощрённым самоистязанием. Во-первых, обозревать здесь не особо было чего – нескончаемый, кажущийся непримиримым противником человеческой жизни глухой лес и дикие берега маленьких, дохленьких скованных сейчас льдом речек, названий которых он запомнить не мог, да кажется, не у всех они и были, во-вторых – особенно тяжело это сейчас, когда в окрестностях родного города распускаются первые цветы, а здесь зима, верно, собирается царствовать вечно и снег не сойдёт никогда, хотя когда они прибыли сюда, его ещё не было, но теперь кажется, что это просто привиделось. И не столько дело было в холоде, хотя к нему ни за какие долгие месяцы тоже не получилось бы привыкнуть, каждый поворот изученных лесных дорог, каждое великанское дерево, одетое в пышную снежную шубу, дышало на него нескончаемой, как зима, безысходностью.

Предки Сато потеряли свои обширные некогда владения в эпоху феодальных войн, и с тех пор семейство жило достаточно скромно, для приходящихся даже дальней роднёй императору, но юный Сато – единственный сын в семье – получил блестящее образование и всё лучшее, что могло быть у юноши из родовитого семейства, и имел основания ожидать, что жизнь его сложится столь же ровно и достойно, как и жизнь его отца. Однако два года назад отец неожиданно скончался от воспаления лёгких, делами семьи теперь заведовал дядя, который решил, что молодому человеку необходима военная карьера, и теперь Кадзухиро торчал в глуши чужой страны вместо того, чтобы наслаждаться расцветом любимого времени года на родине, посещать с друзьями представления в театре, обсуждая впечатления в приятных застольных беседах и продолжая свои упражнения в живописи и стихосложении.

Самурай, прежде всего, должен быть честен и строг к себе. Кадзухиро был честен и осознавал, что военачальник из него – никакой, да и не преувеличением было бы назвать его пацифистом, хоть сам он себя к таковым не причислял, к счастью, это достаточно быстро понял и дядя, и не пытался направлять племянника в гущу событий – достаточно и того, что он кем-то формально командует и что-то охраняет. Самурай так же должен быть терпеливым и мужественным и иметь развитое чувство долга, поэтому на жизнь Кадзухиро не роптал и пытался приносить родине пользу, всеми силами подавляя в себе растущее раздражение однообразным унылым дням, холоду, снегу и жизни в целом.

Миссии его в этом совершенно диком, глухом месте было две – во-первых, надзор за вырубкой строевого леса, который здесь был особенно хорош, каждое дерево, говорил господин Хотако, чистый кусок золота, вот только Кадзухиро никак не удавалось видеть в дереве будущее изделие, а не многометровую махину, подпирающую небо и задерживающую снег, словно вбитый гвоздь, и пост при проходящей неподалёку дороге. В настоящее время обе они вырождались в полную бессмыслицу. Вырубка казалась перспективным, лёгким и прибыльным делом в конце лета и по осени, сплав предполагалось осуществлять по протекающей неподалёку речке – неприятным сюрпризом явилось, когда в зиму она ушла под лёд вся. Оказалось, подкупаться её названием – одни говорили Большая, другие Быстрая, был и ещё какой-то довольно хвалебный вариант – не стоило, таковой она была в сравнении с соседними. Теперь речка видела сны о своём могуществе под снежным одеялом, а Хотако оставалось смотреть сны о своей прибыли, доставка по дороге была делом куда более медленным и хлопотным. А для Кадзухиро охрана рабочих-лесоповальщиков превратилась в личный вид каторги, а потом просто в некий абсурд. Вообще-то, они и изначально разбегаться не очень собирались – набранные из местных, коренастых и неказистых народцев, если б захотели, они б ушли, имейся здесь в два раза больше солдат, эти леса они знали уж куда получше пришлых. Но работать за кормёжку и спирт их вполне устраивало, особенно теперь, когда в работе происходили всё более длительные простои, а объём провианта они требовали прежний. С этим-то были проблемы – снабжение пробиралось сюда ещё реже, чем подводы за брёвнами. Периодами доходило до того, что непонятно было, кто кого кормит и сторожит – работники били в лесу дичь и то, что не потребляли сами, сторговывали у солдат за спирт и табак, и прекрасно зная уже, что зверствовать офицер Сато не умеет, а солдаты без его приказа не будут, цену назначали сами и вообще чувствовали себя хозяевами положения. В конце концов, эти избы поставили тоже они, и нарубить дров для их отопления им тоже давалось лучше, чем малорослым, субтильным чужакам. Охрана дороги тоже превращалась в нечто вроде бессмысленного ритуала – по зиме кто-то проезжал здесь крайне редко, русских войск тут уж точно не ожидалось, да и толком расспрашивать редких охотников или потащившихся в далёкую отсюда деревню или ещё более далёкий город крестьян Сато было не по силам, ввиду полного незнания местных языков. Для виду строго попялившись в предъявленные документы, он махал рукой, разрешал подчинённым принять мзду в виде какого-нибудь нехитрого провианта и велел отпускать проезжающих на все четыре стороны. Иногда, конечно, документов не было, и тогда мзда была несколько больше, а проезжающие всё равно были пропущены, хотя бы потому, что держать здесь ещё и пленников и решать что-то насчёт их дальнейшей судьбы у Сато не было ни малейшего желания, сообщения с начальством он не имел практически никакого, а Хотако заниматься такими вещами было не по чину, да в общем-то, и тоже не по желанию. Поэтому день, когда патруль остановил на посту кибитку с четырьмя пассажирами, которые не только были русскими, но и явно ехали издалека, уже сам по себе просился в памятные даты на календаре. А уж когда сошедшая первой девушка в поношенной песцовой шубе явно с чужого плеча на чистом японском с готовностью пояснила, что она старшая дочь последнего русского царя и ездит по Дальнему Востоку с антивоенной миссией… Ничего не оставалось, кроме как потребовать, чтобы все пятеро, включая возницу, проследовали в «кабинет» Сато, и спешно подготовить помещение для арестантов.

Сато не был из доверчивых, но поверить невероятной проезжей так или иначе пришлось – документы, при солидарном изучении им, двумя его наиболее сведущими в таких делах помощниками и примазавшимся на правах знатока бригадиром лесоповальщиков Васей, были признаны вполне достоверными, обстоятельные и спокойные ответы девушки и старшего из её спутников, тоже прекрасно владеющего японским, хоть и были фантастическими по содержанию, но весьма складными. Да и прежде Сато кое-что слышал о разъезжающей по городам и весям таинственной русской аристократке, но сведенья были столь противоречивы и нередко откровенно сказочны, что он отмёл их, считая нелепыми выдумками.

Конечно, он не смог отказать себе в искушении пригласить царевну разделить с ним ужин, попросту радуясь возможности говорить на родном языке с новым и столь неожиданным собеседником, всё равно сдать арестантов вышестоящим чинам у него не представится возможности ранее ближайших дней пяти-семи, и конечно, Ольга охотно приняла приглашение, настояв только на присутствии её пожилого спутника, как своего рода её опекуна в этом путешествии и как знающего язык всё же лучше, чем она, а так же на том, чтоб препровожденным в арестантское помещение остальным её спутникам так же были обеспечены вполне достойные условия. Сато в принципе не был о русских очень уж высокого мнения, хотя взаимодействовал с кем-либо из них чаще заочно, но всё же эта девушка была знатного происхождения, это была особа императорской крови, и оказать ей достойный приём было необходимо вне зависимости от её дальнейшей судьбы. Второе, что его поразило, было то, что русская царевна прекрасно знала все правила чайной церемонии, хоть проводить её в убогом интерьере бревенчатой избы и было само по себе жалким, и показала себя прекрасно сведущей в литературе и драматургии, при чём вкусы их нередко сходились. Невольно засиделись они далеко за полночь, после чего Сато уступил гостье свою комнату (всё равно второе арестантское помещение готовить было уже поздно и накладно, а своевременно подумать о том, что размещать вместе девушку из благородного семейства и мужчин-простолюдинов совершенно недопустимо, он, опять же, не догадался, будучи всё же не гением по хозяйственной части), а сам, в компании Андрея Ефимовича, устроился в горнице, полагая, что он сам и прохаживающийся в сенях дежурный – охрана вполне достаточная (да и далеко ли пленники могли б убежать без распряженной и взятой под охрану кибитки?), и впервые за долгое время засыпал в довольно приятном самочувствии. Утром, дежурно выслушав донесения подчинённых и всё того же Васи при посредственном переводе одного из двух переводчиков отряда, он решил, что, хотя послать гонца с донесением о неординарных арестантах, несомненно, надо, однако хорошо бы для этого владеть максимально полной информацией, и стоило бы продолжить беседу с русской царевной, для чего пригласил её на небольшую экскурсию по окрестностям. В пути он подробнейше расспрашивал её о её жизни, семье, про себя отмечая, что говорит она всё так же складно, нигде не сбиваясь и не путаясь, и лишь иногда запинаясь там, где её подводило знание языка, судорожно вспоминал всё, что знал о российском императорском семействе – память выдавала негусто, один старинный приятель дяди некогда бывал в Петербурге, в составе делегации, вручавшей императорскому дому подарок по случаю коронации, но переданных через третьи уста рассказов, разумеется, не хватило бы, даже если б не тот факт, что на тот момент царевна была малым ребёнком и самое подробное описание её внешности не играло бы сейчас никакой роли. Впрочем, сомнений в её личности у него действительно было не так уж много, сам факт того, что царские дети были помилованы мятежниками и даже не содержались под арестом, ему был известен. Он принялся так же расспрашивать её о её целях и планах, и здесь ему оставалось только поражаться безрассудности её затеи.

На второй день Сато чувствовал, что посылать гонца ему очень не хочется, а хочется подольше наслаждаться новым и столь интересным обществом образованных, сведущих в истории и культуре Японии людей, и то, что это люди столь странных и чуждых ему целей и убеждений, только добавляло общению остроты. Если б речь просто шла о патриотической агитации, о борьбе с захватчиками, то это было бы вполне понятно, но то, что Орига-сама и её родные восприняли и сами исповедуют идеи мятежников, свергнувших их родителей, потрясало и будоражило мозг, и ему хотелось постичь этот немыслимый даже для России парадокс. Некогда Ольга и Андрей Ефимович много рассуждали о том, насколько восприимчив японский национальный характер к социалистическим идеям, вроде бы, с иных точек зрения, и к русскому характеру такие идеи не очень применимы, а с иных – нет такого народа, кто не мог бы их воспринять, только разве что каждому в свой срок. Теперь вот Ольга, улыбаясь, говорила, что в сущности, социалистическая идея не нова и не странна, идея братства, взаимопомощи, почтения к трудолюбию и осуждения лентяев всегда жила в народе и отражена в песнях, сказках, пословицах, и необходимо изучать культуру других народов, чтобы убедиться, что в их сокровищницах сходные алмазы. Различий много, это верно, и к этим различиям нужно быть внимательным, потому что разнообразие – прекрасно, но если смотреть только на различия, это ведёт только к конфликтам и войнам, чтобы уметь договариваться – надо уметь видеть общее. Сато не мог сказать, под влиянием ли её речей или своей тоски ему всё сильнее хотелось, чтобы вышестоящие и правда до чего-то уже наконец договорились, к концу третьего дня, впрочем, он созрел морально для отправки начальству подробнейшего доклада о произошедшем, но подбор слов давался очень нелегко, и наутро он, перечитав, порвал письмо, решив начать заново после решения повседневных вопросов и новой прогулки с великой княжной, таким образом, отправка гонца откладывалась ещё минимум на день. А к пятому дню он твёрдо решил, что сделает для успеха миссии Ориги-сама всё. Нет, разумеется, это не значило, что он предал интересы Японии и решил изменить своему отечеству. Просто интересы Японии для него теперь выглядели по-другому.

Об этом периоде деятельности Ольги Романовой осталось больше легенд, нежели документальных свидетельств. Больше всего известна речь, напечатанная не только в большевистских газетах, но и в «Владиво-Ниппо» и некоторых газетах в самой Японии (за что они первое время потерпели значительные нападки), которую долго и упорно называли частным и безумным мнением самой великой княжны, и которая вызвала столь бурные прения во всех органах фактической и номинальной власти на Дальнем Востоке, каких не вызывало до сих пор ни одно заявление. Ольга говорила, что советский народ – и это она особенно подчёркивала, что речь не идёт об одном только русском народе, что она имеет в виду каждый из местных народов, населяющих эту землю, сколь бы он ни был мал, несомненно и категорически желает мира, а не войны, но мира достойного, не унижающего ни одну из сторон, что нуждается в наиболее добрососедских отношениях со своими ближайшими соседями – Японией, что крови было пролито достаточно и более не должно быть пролито ни капли. Советский народ, говорила она, понимает, что Японии нужны новые территории и ресурсы, так как в собственных она очень ограничена, однако советский народ готов понимать в этом своих японских братьев-трудящихся, а не японскую буржуазию, которая кровью своих подданных готова завоёвывать только новые капиталы для себя, советский народ не считает государственные границы благим и нерушимым явлением, и верит, что недалёк тот час, когда все эти границы исчезнут и трудящиеся всей планеты будут владеть всей землёй равно, солидарно и по справедливости, но конечно же, это никак не соотносится с бесчинной и грабительской тактикой японских военных и промышленников сейчас. Итак, советский народ готов на мирное соглашение и удовлетворение интересов японской стороны на следующих условиях: немедленное и полное прекращение военных действий на всей территории Дальнего Востока, вывод всех войск в строго указанный срок после принятия резолюции, признание особого статуса ДВР как посредника между Советской Россией и Японией, что означает, что ДВР должна стать не стеной между двумя странами и тем более не первым куском, который Япония хотела бы откусить от российских богатств, а тем местом, где их народы могли бы учиться мирному сосуществованию и сотрудничеству. Гражданам Японии будет позволено селиться на землях Дальнего Востока, а промышленникам Японии будет позволено участвовать в разработках месторождений и промыслах, но лишь на условиях солидарного пользования с советскими гражданами, со справедливым и честным разделом прибыли, который в общих случаях устанавливается как половина каждой стороне, при значительном различии во вложениях сторон соотношение может быть иным и будет определяться общим собранием коллективов предприятий. Находясь на землях ДВР, японские граждане обязаны соблюдать законодательство ДВР, и по желанию могут принять гражданство, но не обязаны это делать. Гражданство даст им право на участие в выборах, все прочие же права им будут предоставлены наравне с гражданами ДВР. Лица, виновные в преступлениях против народов ДВР – имея в виду уже имевшие место быть военные преступления и какие-либо преступления против законов ДВР, которые могут иметь место в будущем, подлежат высылке с запретом на посещение ДВР на срок от года до десяти лет, в зависимости от тяжести совершённого преступления. Солидарными усилиями обеих сторон по всей ДВР должны будут быть созданы учебные центры по обучению языкам и культуре друг друга, в целях максимально тесного и плодотворного сотрудничества.

Разумеется, проще было найти такой орган, такое сообщество, такой город и такой дом, где это заявление не вызвало бы бурю, и разумеется, возмущение и неприятие было с обеих сторон – и японского командования, считающего надобным гордо отмести этот идиотический дружеский жест, и русского населения, морально не готового прощать агрессоров и привечать их на захваченной ими земле, однако к Ольге, объяснявшей, что дальнейшее ведение военных действий самоубийственно и может привести только к катастрофе, начало присоединяться всё больше голосов. Правда была в том, что обескровленному гражданской войной народу мир был нужен как воздух, и это предложение – не большие позор и унижение, чем тот режим, при котором до сих пор приходилось существовать ДВР, идя на несовместимые с гордостью и совестью уступки, и правда была в том, что если Япония не примет таких условий – то этого не поймут многие, в том числе её собственный народ. Ольга напоминала русской стороне, что целью должна быть борьба за свободу, а не борьба против японцев, что недопустима – лояльность к буржуазии какой бы то ни было страны, а к простому народу дружба и солидарность необходимы, и это может быть первым шагом к тому, и давала понять японской стороне, что в случае продолжения конфликта и намерения захватить желаемое силой они победить, разумеется, могут, но победа эта совершенно точно не будет для них лёгкой, а главное – будет непродолжительной, ибо тогда им следует ждать справедливой мести от Советской России, а вот на поддержку других государств, даже такую сомнительную, как есть сейчас, вряд ли придётся рассчитывать в том случае, если позиции Японии здесь станут неприятно значительны для этих стран. Есть легенда, что в неком городе, когда Ольга выступала перед смешанной аудиторией, некий японский генерал, выразив откровенное пренебрежение дочери посредственного и жалкого правителя, заявил, что отныне и навек Япония не отступит от своих интересов на этой земле и завтра их кулак, сжимающийся на горле русского сопротивления, будет только крепче. Ольга, стоявшая в этот момент с ним лицом к лицу, выхватила его меч и вонзила ему в грудь со словами, что предсказатель из него довольно плохой. Подтверждений этой истории нет, но видимо, именно с этой историей связано изображение Ольги в платье, забрызганном пятнами крови. По другой версии, это отражает другую, уже более достоверную легенду о её участии в бою с белогвардейским отрядом, где отряд Сато выступал на стороне красноармейских частей. 14 мая во Владивостоке состоялся митинг японцев, проживающих в Приморье, с протестом против политики интервенции и требованием принятия «братского и человеколюбивого жеста советской стороны», волна протестов прокатилась и в самой Японии. Поддержки от белогвардейских войск всё больше ожидать не приходилось, их всё больше теснила народно-добровольческая армия ДВР, плюс к тому участились столкновения с американскими войсками, почуявшими ослабление позиций Японии и немало встревоженными вероятностью мирного договора японской стороны с советской, и солдаты всё чаще почти открыто говорили своим командирам, что они, конечно, любят Японию и готовы умереть за неё, но как-нибудь не в ближайшее время и не в таких обстоятельствах. В конце концов, к тому времени, как японская сторона, осознав, что как-то из всё более неблагоприятно складывающейся ситуации выходить надо, и желательно – максимально благовидно, послала стороне ДВР предложение о возобновлении мирных переговоров, и сторона ДВР приняла это предложение, оговорив сразу условие присутствия на конференции представителя РСФСР, и Япония это предложение приняла, получилось, что против предложения бывшей великой княжны по сути мало кто уже возражает так уж яростно и настойчиво, и даже вечно всем недовольные эсеры молчали – но они, верно, потому, что громче всех же настаивали, что без иностранного промышленного капитала ДВР не выжить.

Конечно, и сорвать без того непростые переговоры желающих было немало, и хотя бы просто повлиять на их исход в свою пользу – тем более. Однако, под давлением собственной внутриполитической ситуации и опасений, что своё предложение ДВР может переадресовать Америке, а тем может хватить авантюризма принять, Япония предпочла согласиться на все предложенные условия. В конце концов, синица в руках была куда лучше, чем журавль уже совершенно точно в небе – надежды на успехи оккупации, несмотря на все вложенные средства, таяли с каждым месяцем, внутри страны росло недовольство неоправданными военными расходами, и уйти сейчас совершенно ни с чем было однозначно их не оправдать, а попытки аннексировать хоть один лакомый кусочек в совершенно безраздельное пользование могли сорвать переговоры окончательно и открыть Америке путь к энергичному выдавливании конкурента из региона вообще, в общем, что Япония теряла, соглашаясь на условия ДВР? Что теряла, самые дальновидные видели, но не нашли благовидного способа сказать. «Буферная зона» превращалась в широкую зелёную улицу для шествия социалистических идей в Японию, которое, собственно, и так уже началось, совместное же проживание и совместная деятельность создавали благоприятнейшую почву для расширения и углубления коммунистической пропаганды. Сохранилась легенда, что год спустя Мацудайра раздражённо сказал одному генералу, что для проживания и работы на территории ДВР стоило бы направлять только самых проверенных, идейно стойких граждан, на что генерал возразил, что это означало бы, что держава полностью лишится идейных и надёжных, так что целесообразней оставлять таковых под боком для надёжного тыла, нежели отпускать для развращения в разлагающую среду.

Последствия, которые этот шаг имел для обеих стран, невозможно переоценить. Сотрудничество в освоении дальневосточных и северных месторождений было признано более выгодным, чем было бы соперничество, даже некоторыми изначальными противниками. Возникновение и успешное существование совместных русско-японских компаний так же хорошее тому доказательство. Конечно, развитие промышленности, расширение рынков шло совместно с ростом профсоюзного движения и требовало немалых уступок в трудовой и социальной сфере – но ведь за всё приходится платить. Новое время выдвигало наверх новых людей, проводивших более либеральный курс, чем их предшественники. К началу Второй мировой войны Япония подошла в числе стран-лидеров по признаку минимального коэффициента отношения самого высокого дохода к самому низкому – из стран капиталистического лагеря, разумеется. В соответствии с договором, Япония соблюдала нейтралитет, но продолжала, естественно, совместную с ДВР охрану общих вод, вплоть до того момента, когда гитлеровская авиация потопила первый японский корабль – сделано это было, может быть, и по ошибке, по большому сходству конструкций кораблей, которые и выпускались-то на одной верфи, но Япония решила не проверять, сколько раз ещё немцы намерены обознаться. Общеизвестно, что общий враг – ещё один фактор сближения. После войны Япония ещё двадцать лет формально оставалась капиталистической страной, но в новейших учебниках провозглашается первой страной, пришедшей к социализму бескровным, эволюционным, а не революционным путём. Насчёт бескровного это, разумеется, преувеличение, демонстрации, столкновения, аресты и бунты имели место и после двадцатых годов, многие сказали бы, что преувеличение и насчёт социализма, ссылаясь на моменты относительно особого положения императорской семьи и высшей аристократии, положений о религиозных общинах, однако это в большей мере культурный момент, чем экономический – как и всё остальное «единство и преемственность культуры и истории». Россия и Европа как угодно, но Япония может идти только одним путём – особым, японским. Ну, если он привёл к такой форме демократии, которая максимально близка к социализму – значит, так тому и быть.