Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 54 страниц)
По обстоятельной беседе с девочкой выяснилось странное. Девочка сказала, что они «скорее всего» французы, по крайней мере, 7 из 12 её лет они прожили во Франции, но её младший брат говорит на диалекте местности, где родился и где прожил почти всю свою жизнь, в Швейцарии. Но в том, что их мать действительно француженка, она совсем не уверена, и честно говоря, не знает доподлинно, как её зовут на самом деле. Конечно, мать любила Францию и они много времени прожили там, но так же хорошо мать говорила ещё на нескольких языках, и называлась, в зависимости от того, где они жили, разными именами, инструктируя дочь каждый раз, под каким именем о ней кто-нибудь может спросить. Об отце Катарина сказала, что он умер шесть лет назад, видела она его два или три раза, и не знает точно – то ли родителям пришлось развестись потому, что семья отца так их и не приняла, то ли они не были женаты, но во всяком случае, отец помогал им денежно. Впрочем, Катарина не была всецело уверена, что она действительно их дочь, так как мать один раз сказала, что «взяла её из нищеты», возможно, настоящий ребёнок умер или же его вовсе не было, а мадам Дюран действительно удочерила сироту, чтобы получать от бывшего любовника деньги на её содержание, в дальнейшем же держала её при себе как помощницу и компаньонку. Но Франциск совершенно точно её сын, но об отце Франциска она может сказать ещё менее, чем о своём, мать называла его Жоржем, кажется, они венчались там, в Швейцарии – Катарину на венчание не брали, он чаще бывал в отъездах, чем дома, нередко они уезжали вдвоём, оставляя сына заботам Катарины и слуг из местных. О болезни Франциска они знали с самого начала, эту болезнь подтвердил им доктор в Берне, сказав, что ребёнок едва ли проживёт долго. Кажется, происходящее вообще не казалось Катарине ни диким, ни странным, она не сомневалась, что мать спокойно и сознательно избавилась от ставших обузой детей, потому что, по-видимому, нашла другого мужчину, и в их совместных делах смертельно больной ребёнок слишком обременителен, да и едва ли этот новый друг будет ещё любезнее, чем отец Франциска, чтобы терпеть подле себя целых двоих чужих детей, ну и кроме того, дети указывают на возраст матери, а это Мариан совершенно точно ни к чему.
– Нормальная такая мамаша… – пробормотала Анна, – головы бы таким отрывала.
– Получается, надеяться кого-то там найти и нечего, – кивнула бабушка Лиля, – если эта дама авантюристка со стажем и они ни на одном месте не оседали долго, что теперь выяснишь-то, тем более и средств у нас нет на эти выяснения. Конечно, такие женщины о детях заботятся только пока они им зачем-нибудь нужны, или пока не подворачивается удобной возможности от них незаметно избавиться. Повезло детишкам, нечего сказать…
– Повезло, – решительно сказал Алексей, всё это время испытывавший сложные чувства от того, что понимал в речи Катарины больше, чем ожидалось от его языкового уровня, – всем, кто сюда попал, очень повезло.
Он грустил из-за этих событий ещё несколько дней, очень много всего внутри бурлило. Было так неприятно, словно он мог иметь к этому какое-то отношение. Вероятно, потому, что ведь эта женщина не была бедной, нищей, возможно, она была даже не очень-то низкого происхождения, и всё же она бросила своих детей – один из которых тяжелобольной малыш. Кроме того, она, получается, очень много лгала – окружающим, своим мужчинам, своей дочери, которая неизвестно, дочь ли ей. Вероятно, она из тех, кого можно назвать распутными женщинами, а отчего становятся такими? Кто-то считает, что такими рождаются, но такого, конечно, не может быть, чтобы в ком-то было меньше добродетельности или больше склонности к греху. Аполлон Аристархович сказал как-то – ещё давно, в связи совсем не с этой темой – что к тому толкают любые перекосы, будь то крайняя нужда или напротив, излишества. Теперь, пожалуй, эта мысль стала понятна. Как невозможность свести концы с концами может толкнуть человека на неблаговидные поступки и родить чёрствость в отношении к близким, так и тяга к роскоши и удовольствиям. И общественное осуждение останавливает ровно до той поры, пока не удаётся его как-то обойти. И если эту женщину сердце её влекло не к семье и детям, а к лёгкой, приятной жизни, к роскоши, приятному мужскому обществу – то разве нет в этом вины и тех, кто создал всё это, кто сделал жизнь за чужой счёт предметом зависти? Чем выше положение человека в обществе, тем больше искушений он подаёт ближнему, ведь если одни могут с рождения пользоваться столькими благами, то почему другим не желать достичь этого хотя и путём обмана, использования кого-то в своих интересах, предательств? А кто может сказать, что знатному, однако же, должно сопутствовать благородство – что действительно достойная дама, например, никогда не бросила бы своих детей – насколько прав? Легко быть благородным, когда тебе ничто не мешает таковым быть, когда окружающие принимают как равных и тебя, и твоих детей, и когда дети твои – ещё одно твоё достоинство, а не бремя, не обуза, не недостаток. Не потому ли люди высокого положения нередко занимаются благотворительностью, что чувствуют внутри себя угрызения совести за то, что владеют многим в то время, как другие этого лишены, что понимают, что рождают в ком-то зависть, осуждение, гнев?
Ещё думал он, в связи с упоминанием о Швейцарии, об учителе Пьере, ведь он был швейцарец. Для человека, живущего в такой большой стране, как Россия, Швейцария ведь очень маленькая, и кажется, что все швейцарцы непременно знакомы между собой, даже если разумом и понимаешь, что это не так, и сперва становится неловко от того, что вспомнил хорошего человека в связи с этой женщиной, а потом просто грустно. Где он сейчас, что с ним? Сумел выехать из России или всё ещё где-то здесь? Что слышал, что знает, что думает? Так устроен человек, что по-настоящему осознаёт он свою любовь и привязанность, только лишившись этого. Он и прежде понимал, конечно, как бесконечно дороги могут стать друг другу люди, даже когда связывает их не кровное родство, но прожитые вместе годы, пережитые вместе радости и печали. Но сам он теперь испытывал весьма сложные чувства – ведь с одной стороны, разумеется, он невыразимо тосковал по тому, чего лишился, по прежней детской жизни, по всем персонажам и деталям её, и если б знал, что вот где-то за поворотом – дверь в безмятежное вчера, где он мог бы обнять не только родителей и сестёр, но и учителей, слуг, своего любимого ослика, свою любимую подушку в спальне – кажется, мчался бы туда со всех ног… И нет, нет, он был даже рад, что нет такой двери, что нет повода мучительно разрываться между своими чувствами. Ни в коем случае не должны лежать на разных чашах весов то, что он имел прежде и то, что имеет сейчас, это не сравнимо, жестоко это сравнивать. Но к счастью – разумеется, счастью, ведь здесь сумели не только осушить его слёзы, что сумел бы, вероятно, и кто-нибудь другой, но и дать ему надежду, дать силы жить – примешивалась горечь. Если был учитель Пьер хотя бы вполовину так же привязан к ученику, как ученик к нему, как же, должно быть, больно ему было… Сможет ли он когда-нибудь открыть ему правду? Сможет ли извиниться за этот вынужденный обман?
Итак, теперь Анна и Леви солидарными усилиями двух слабосильных, но настырных существ ударно делали в дальней комнате ремонт, с тем, чтоб туда потом могли переехать Анна с бабушкой Лилей, щеглами и растениями, с тем, чтоб уступить более тёплую и солнечную комнату детям, бабушка Лиля на кухне стряпала именинный пирог, для которого умудрилась где-то достать клюквы, а в коридоре и гостиной Ицхак и Алексей разыгрывали стихийное представление для Катарины и кстати гостящей Лизаньки, в котором они были конями, а сидящие у них на закорках Ясь и маленький Франциск – рыцарями, для чего им было выдано по деревянному мечу и крышке от кастрюль, утащенных тайком с кухни. Даром что один рыцарь только недавно оправился от простуды, а другой – только недавно снова смог полноценно двигать левой ручкой, задора было сколько угодно в обоих. Катарина хохотала и что-то выкрикивала – не слишком-то понятное, но явно восхищённое и одобряющее, Лизанька хлопала в ладоши и придирчиво выбирала, кому бросить загодя отщипнутый от герани бабушки Лили цветочек. Счастье бабушки Лили было, что у неё на кухне шипело и гремело так, что приглушало происходящее за пределами её видимости, а вот Аполлона Аристарховича едва не хватил удар от такого зрелища. В довершение из дальней комнаты раздались забористые ругательства Анны по поводу того, что Леви едва не уронил доску себе на ногу. Миреле улыбнулась – она и не знала, что Анна умеет так ругаться.
– Да, Аполлон Аристархович, – пробормотала бабушка Лиля, раздавая «коням» подзатыльники, – в вашем доме живёт только одна цыганка, однако ощущение полноценного табора…
Итак, этот день рождения Ицхака проходил куда более шумно и сумасбродно, чем предыдущие. Что и не странно – за последний год в жизни изменилось многое. Их количество увеличилось, и к тому же у них появились друзья среди ребят во дворе. Да, Ванька, Шурка, Колька и Матюша всей процессией пришли поздравить, передали извинения от остальных ребят, которые придти не смогли, вручили скромные дары – свёрток пирожков, напечённых солидарными усилиями Шуркиных и Матюшиных бабок и деда, и верёвочную лестницу, собственноручно сплетённую Ванькой из спёртой где-то Колькиным старшим братом верёвки. Еле вместились все за столом в гостиной. Пирожки пришлись очень кстати – как-никак, на праздничном столе кроме собственно клюквенного пирога и пустоватого супчика «из полного набора строительных инструментов» (шутка Аполлона Аристарховича на тему сказки про кашу из топора) ничего и не было. Из подарков наибольший, кажется, всеобщий восторг вызвал подарок Алексея – деревянная кукла-паяц. Вопросом, сможет ли он такое сделать, Алексей задался ещё в начале декабря, и по мере, как идея обретала воплощение, решил приурочить её явление к дню рождения Ицхака, полагая, что ему такая штука может понравиться. Здесь неоценим был вклад Лилии Богумиловны, исправно таскавшей ему подходящие деревяшки – неудачных, забракованных попыток было много, да ещё нужно было делать это тайком от порядком любопытного Ицхака. Получилось всё равно не в высшем сорте – одна рука длиннее другой, одна нога заметно кривовата (впрочем, после того, как совместно с бабушкой Лилей сработали кукле мешковатые штаны и пиджак, это стало уже не так заметно), больше всего мучений было с приклеиванием глаз и бороды. Ицхак пришёл в восторг и уверенно окрестил паяца Петром Каллистратычем, по мере передачи из рук в руки подивиться Пётр Каллистратыч легко и непринуждённо оброс биографией и семейно-профессиональными подробностями, Шурка пообещала притащить лоскуты, в которые потом будет наряжена Матрёна Сергевна, жена Петра Каллистратыча, и Митька, их непутёвый сын, Ванька вспомнил про виденное где-то выкинутое старое кресло, набивка из которого отлично подойдёт на брюхи богатому господину и попу, Ицхак тут же на листочке начал, кажется, набрасывать схему будущего кукольного представления. Воздали, впрочем, дань восторга и бадминтонным ракеткам, правда, выяснилось, что играть в бадминтон умеет только Алексей и тот в основном теоретически. Но это никого не огорчало, дело наживное. Лилия Богумиловна, немало удивлённая тому, что получила подарок на день рождения Ицхака, поддавшись уговорам общественности и промаявшись минут пятнадцать с настройкой порядком провисших струн, сыграла и спела один из любимых романсов, с которым ещё год назад даже выступала в одном ресторане, и получила много восхищения, в особенности от Катарины и Лизаньки. Лизанька Ицхаку подарила запонки, ведь у настоящего мужчины должны быть запонки. Ицхак, у которого не было ни одной рубашки, с какой носят запонки, был тронут.
Вечером Ицхак пришёл в комнату Алексея. Это не было редкостью, они нередко болтали перед сном, и Ицхак в самом деле был очень не против, если б их поселили вместе, потому что даже его в целом позитивно-непробиваемую натуру стало постигать ощущение, что старшему брату он своей болтовнёй порой надоедает, да и болтать со сверстником неоспоримо интересней и легче.
– Возможно, в конечном счёте, я надоем с этим и тебе, – изрёк он, блаженно растягиваясь на кровати и закладывая руки за голову, – но знаешь ли, иногда так распирает, что необходимо поделиться… С кем? Леви мне откровенно жалко, Миреле только моих глупостей не хватает, Аполлону Аристарховичу… ну уж нет. С бабушкой Лилей, конечно, тоже хорошо говорить об этом…
– Ицхак, ну зачем ты говоришь такое! Ты знаешь, между нами нет причин для недоверия… – на этих своих словах Алексей, правда, почувствовал болезненный укол, вспомнив тут же, насколько сам далеко не откровенен с товарищем.
– Понимаешь, Антон… Вот бывало у тебя такое… даже не знаю, как описать. Когда ты внезапно осознаёшь, что ты живой и будешь жить. Что жизнь – это надолго? я думаю, это скорее должно быть у тебя, чем у меня. У меня же это из-за Леви, конечно… Когда из родни на белом свете ты имеешь лишь брата, и при том брат этот болен, и так или иначе, хоть ты и младший, ты – его поддержка… Жизнь становится на двоих одна, и ты иногда путаешь, где его жизнь, где твоя…
Алексей хотел сказать, что это, несомненно, прекрасно, но удержался. Не стоит так говорить человеку, испытавшему за близкого родственника столько боли и страха. Научившись смотреть глазами другого, многое понимаешь – здоровому тяжелее, чем больному. Больной боится за свою жизнь, а здоровый – за жизнь того, кто безумно ему дорог. Он не смог бы описать, пожалуй, в чём эта разница – иметь сестру или иметь брата, но теперь, имея подле себя Ицхака, Леви, Яся, он очень ясно чувствовал, что прежде его жизнь не была полна, и станет полной, когда он снова встретится с сёстрами, а без одной из этих половин – семьи родной и названной – полной не будет никогда.
– Конечно, это… когда как, понимаешь, как прилив и отлив. И сейчас иногда бывают чёрные минуты, когда мне видится, что всё безнадёжно, что неизбежного не миновать, однажды Леви умрёт, и я ничего не смогу сделать, чтоб это предотвратить или хотя бы отсрочить, и я останусь один, и зачем я тогда буду нужен… Но сейчас – нет. Сейчас я верю, вижу, что это не обязательно так. Что для нас действительно есть шанс. Что мы вовсе не должны жить одним днём, что нам можно – нужно! – думать о том, что мы будем делать завтра, и через год, и через 10 лет. Что мы будем взрослыми, что у нас будет всё то, что есть у взрослых людей, мы будем ходить на работу, будем иметь семью, и может быть даже, мы когда-нибудь будем седыми стариками, и смерть к нам придёт даже позже, чем ко многим здоровым. Я верю, что Аполлон Аристархович это может…
Алексей хотел было ответить, что разумеется, может, он же врач, он очень умный и у него огромный опыт, но осёкся – в его прежней жизни было немало врачей, которые, однако же, вынуждены были признать своё поражение. Не всегда знания и опыт могут всё, каждому может встретиться задача не по его силам. Поэтому он просто сказал:
– Да, у меня тоже было такое ощущение.
Ицхак посмотрел на него задорно.
– Надеюсь, ты говоришь правду, потому что ощущение это прекрасное, хотя и… сложное, в общем. Знаешь, порой прямо в ужас приходишь, как люди живут. Ведь это о стольком надо думать, столько обязанностей на себя взять… Это как с домом – одно дело, если ты живешь как гость, пожил и уехал. А если ты хозяин, то тебе надо и дров на зиму запасти, и пропитания впрок, и починкой озаботиться… И всё же лучше быть хозяином, сам понимаешь.
– Не принимать дар жизни было б неблагодарностью, разумеется, если ты об этом. Желать умереть грешно, даже если ты не накладываешь на себя руки.
– Ну, не знаю, как с этим у христиан, по моим ощущениям очень двояко, раз вы уповаете на жизнь вечную и награду на небесах, зачем же тогда держаться за жизнь эту? Хотя я успел понять, что всё это больше на словах, лишь тогда, когда удобно, чтобы ничего не менять в своей жизни, в другое же время христиане совсем не против и здесь пожить хорошо, иначе бы медицины, например, у христиан точно не было.
– Ты не совсем прав, но… не важно. Не хочу говорить за других христиан, могу только за себя. А я думаю, это в равной мере кощунственно – считать, что богу угодно, чтоб я умер, или что ему угодно, чтоб я жил. Мы его волю знать не можем. Но Аполлон Аристархович при тебе говорил, кажется, что это совершенно не значит, что мы должны как-то мешкать в своих делах, оглядываясь на божью волю, мы всё равно никогда не будем её знать.
– Не, ну это тоже настрой какой-то… неправильный. Словно тебе всё равно, словно ты удачи ему не желаешь… Я понимаю, страшно понадеяться и разочароваться.
– Однажды в моей жизни такое было, – вырвалось у Алексея, и он снова оборвал себя, чтобы не сказать, что уже тогда испытывал немалый стыд за то, что думал – а правильно ли это, если жизнь ему сохранится молитвами святого человека? Получается, так бог не хотел, чтоб он жил, но ради праведного своего уступит? Нет, конечно, не только ради него, ради отца и матери, конечно, и сестёр, и вообще России, чтобы у России был новый император, чтобы она не оказалась ввергнута в новую смуту… Но неужели то, что необходимо такому множеству людей, бог не мог бы спасти просто так, без специальных молитв? На практике, конечно, всё это вообще оказалось не так – и святой человек оказался не так уж облечён силой, раз уж позволил себя убить, и Россия живёт без него – может, и не замечательно, но точно не хуже, чем раньше. Но этого говорить, конечно, было нельзя. Однако Ицхак, к счастью, уже оставил опасную тему.
– Я, вообще, вот о чём, Антон… Тебе Лиза нравится?
– Что?
– Ну уж не прикидывайся! Аполлон Аристархович вот сказал, что о будущей профессии нам надо думать уже сейчас – правильно сказал, потому что, хотя в училище нам не сейчас прямо поступать, но готовиться-то надо. К женитьбе, к семейной жизни тоже надо готовиться.
– Как?
– Ну, дурак… Например, лучше узнать свою избранницу, определить, имеете ли вы в самом деле друг к другу такую душевную склонность, одним ли образом смотрите на то, как надобно устраивать быт, как детей воспитывать… Да и вообще, если ты кого-то любишь, это важно не только тогда, когда ты можешь жениться, а и уже сейчас, в особенности если человек любит тебя в ответ. Я не знаю, есть ли у Лизы любовь к кому-нибудь из нас, но если есть, мне бы интересно было знать, к кому. Знаешь ли, вчера я видел, как Леви и Миреле целуются…
– И ты подумал о том, чтоб поцеловаться с Лизой?
Вопрос был какой-то нехороший, бестактный, когда Алексей осознал, что действительно произнёс его вслух, было поздно. Впрочем, он не пожалел об этом, так как впервые, он мог бы поклясться, увидел Ицхака смущённым. По крайней мере – вот настолько смущённым.
– Ну, а почему бы мне не думать об этом? Ты считаешь это странным? Не говорю, что я определённо влюблён в неё, чтобы так говорить, нужно многое передумать и перечувствовать – у меня перед глазами пример Леви и Миреле, чтоб знать, насколько любовь – это глубоко и серьёзно. Впрочем, я знаю, что любовь может быть и неглубокой, несерьёзной, у многих и так, что сделаешь. Я пока не знаю, на какую я способен. Вот может быть, ты любишь Лизу гораздо больше, сильнее, чем мог бы я, и может быть так же, и Лиза тебя любит, тогда мне нечего и думать об этом.
– А ты умеешь целоваться?
– Нет, конечно, и полагаю, ты тоже.
– А как вообще люди учатся целоваться, где, у кого?
– Хороший вопрос. Не знаю. Кажется, люди как-то сами этому учатся. Ну во всяком случае, я никогда ни от кого не слышал, чтоб его кто-то учил… А кто, ты думаешь? Родители? Ты, вообще, как себе это представляешь?
Алексей вынужден был признать – никак. Если мать с сёстрами и вели какие-нибудь таинственные беседы на их женские-девичьи темы, то с ним, во всяком случае, отец ни о чём таком не говорил. Может быть, заговорил бы лет, в самом деле, через пять, если б он столько прожил, и стало бы уже понятно, что нужно подыскивать ему невесту…
– И вот тут я и думаю, первое – что ладно в 14 лет кому-то сказать, что целоваться не умеешь, это весьма естественно, ладно в 15 – это тоже ничего, а вот в 16, в 17? уже как-то более стыдно. А второе – вот думаю, Лизанька, на своих романах воспитанная, она ведь верит и ждёт, что мужчина непременно всё уже умеет, в этих романах обычно так и бывает. Без объяснений, откуда, видимо, рождаются с этим. Но мы-то с тобой с этим не родились.
Алексей буравил взглядом ногти, словно они должны были подсказать ему что-нибудь очень умное, чтобы выйти из этой несколько неловкой ситуации, с обсуждением вопросов, которые не то чтоб его никогда не занимали, но он полагал, что они мало касаются его жизни.
– И ты опасаешься, что она будет… разочарована?
– Женщина, Антон, существо хрупкое. И насколько ей важны спокойствие, надёжность – этого мы и вообразить не можем. Они видят нас – или желают видеть – идеальными. Для женщины очень важно знать, что мужчина не скажет и не сделает ей ничего неприятного, или даже – недостаточно приятного. Она возлагает на мужчину очень много надежд, она ждёт от него, как от возлюбленного, супруга, много радости. Поцелуй – это может казаться мелочью для нас, но не для женщины, кроме того, поцелуй это первый шаг к большему. И если женщину огорчит и обескуражит то, как мужчина целуется, если она не испытает ожидаемых ею трепета, наслаждения и прочего такого – чего ей в дальнейшем от этого мужчины ждать? А по большому счёту, и от всего рода мужского?
– Об этом я, признаться, не думал. Ну, ведь и рано нам думать о такой науке, в самом-то деле.
– Сейчас, положим, рано. А когда будет уже пора? ещё одна несправедливость природы – что девичье сердце созревает быстрее. У нас могут быть на уме ещё шалости и проказы, а девушка нашего возраста уже думает о любви, о будущей семье. Разумеется, пройдёт ещё немало времени, прежде чем намеренья перейдут в реальность… Вы сейчас пожениться ещё не можете, и через год тоже не сможете. А любить, говорить о любви и сейчас уже можете, потому что любовь приходит, когда приходит, а не когда кто-то сказал – всё, уже можно. И если она, эта любовь, уже есть – важно сберечь её до того времени, как она сможет перейти в союз, в любовь семейную. Вот Леви и Миреле сберегли, в этом им стоит позавидовать. Не всякому, конечно, так везёт… Некоторые думают – ну, вот Анна так думает – что первая, ещё детская любовь, никогда не может быть любовью истинной, на всю жизнь, это так, тренировка. И это, наверное, так для неё – потому что она говорила, что любила два раза в жизни несчастно, не спрашивай, я не намеренно услышал этот разговор, но вытряхнуть теперь из ушей не могу, что оба раза люди эти оказались мелкими и недостойными высоких чувств, впрочем, в ней не осталось глубокого несчастья, неприязни к себе из-за этого, потому что она женщина сильная, а не все такие. Но ведь какое-то время она была убеждена, что у них любовь, и во втором случае дело даже к свадьбе шло, только он предпочёл женитьбу на более удобной, состоятельной девушке. Она говорит – что было, всё хорошо, потому что это даёт опыт и умение разбираться в людях. Но в силу этого считает, что юное существо любить по-настоящему не может, потому что ещё не умеет разбираться ни в себе, ни в людях. На то Аполлон Аристархович ответил, впрочем, о своих родителях, которые были знакомы едва ли не с младенчества, так как их семьи дружили. И вот они полюбили друг друга достаточно рано, точнее, сперва мать. Она говорила: «Я смотрела на него, когда он ни о чём таком не помышлял ещё, и точно знала, что он будет моим мужем, и это так же верно, как то, что на небе есть бог. Я его любила мальчиком, потом любила юношей, теперь люблю зрелым мужчиной, я росла, и любовь моя росла со мною». Вот, возможно и такое…
Алексей, конечно, по аналогии подумал о своих родителях. Это было совершенно несомненно, что они любили друг друга – не так, как для ребёнка несомненно, что они же родители, как они могут друг друга не любить. Это было в самом деле так, это читалось в них – в том, как папа с нежностью целует мамину руку, в том, как мама с нежностью смотрит на него. Но ведь не всегда так было. До того, как они поженились и стали жить вместе, они могли любить кого-то другого. По крайней мере, об отце он слышал такое – как совершенно правильно сказал Ицхак, что услышал случайно, потом из своих ушей трудно вытряхнуть. Сейчас ему было жаль, что он никогда не видел эту женщину, и даже никаких подробностей не знал, тогда всё было однозначно – это было «увлечением юности», как об этом говорили, с тоном таким, какой подразумевал, что у этой женщины не могло быть никаких истинных чувств, а только расчёт, расчёт при чём низкий, ведь о браке и речи не могло быть, только о деньгах и покровительстве, сейчас же он на многое способен был посмотреть по-другому и способен был подумать – может быть, та любовь отца была ничем не меньше любви к маме, и только людское осуждение придало ей статус незаконности и даже греховности, может быть, если б отец остался с той женщиной, у него были б сейчас здоровые дети, может быть, очень многое было бы по-другому… Да, это сродни тем греховным мыслям, которые он сам осуждал некоторое время назад, но он в самом деле согласился бы лучше не родиться, чем видеть страдания отца у его постели столько лет.
– Или вот, например, Шурка – она всё-таки тоже девчонка, и очень даже красивая. Хоть и не носит таких платьиц, как Лизанька. Но не кружева и шелка же делают женщину красивой! Господь Адаму Еву вручил нагой, без кружев и украшений…
– У Адама, впрочем, не было выбора, – рассмеялся Алексей, – Ева была в раю единственной женщиной, кого ж ему было любить, как не её? Нет, Шурка очень хорошая, но… она друг. Анна тоже хорошо сказала, что для женщины гораздо почётнее быть другом, чем любовницей.
– Ты, главное, всех девчонок так в друзья не запиши. Ну, а вот Катарина? Мы её меньше знаем, да и язык тут мешает, но всё-таки сколько-то ты её уже видишь рядом с собой.
– Катарина? Да, она очень красива, но… как же можно любить человека, если даже говорить с ним свободно не можешь? Это будет только какое-то внешнее обольщение. А во внешнем обольщении нет ничего хорошего, если вспомнишь историю её матери…
– А зачем вспоминать историю её матери? Мы с кем живём, с ней или с матерью её? Кроме того, в Катарине очень много хороших качеств. Она очень трудолюбива, заботлива и никогда не унывает. Такая любимая – это отрада для глаз и сердца, а такая жена – отрада для всей жизни. Она не так наивна, как Лизанька, но и не так подавляет своей силой, как Шурка.
– Да, и она… Наивность и невинность очень схожие слова. Чему могла её научить такая женщина, как её мать? Если, вообще, это действительно её мать… Ведь мы даже не знаем, кто она на самом деле, чья дочь.
– Вот что, Антон, если ты по происхождению о человеке судишь, то эти мысли забудь с этого момента и навсегда. Чему могла научить? Например, хорошо заботиться о себе, о своём брате. Преодолевать трудности, не отчаиваться. О чём говорит пример её матери? Не о женском коварстве и развратности, как ты думаешь. А как раз о чём я говорил, что мужчина должен быть бережен и благороден с женщиной. Вот какой-нибудь негодяй обманул её когда-то – и она решила, что теперь сама обманывать будет. Если б все мужчины были добродетельны, женщине ничего не стоило б быть добродетельной. Мужчины правят миром, а женщине приходится в этом мире выживать. Если Катарина сделала тебе что-то дурное, если повела себя где-то некрасиво – то так и говори, о ней самой, но не о её матери. Что мне пользы с того, что я своих родителей знаю и что они были достойными, добродетельными людьми? А твои родители – их все считали хорошими, достойными людьми?
Алексей вздохнул.
– Нет, вовсе не все. Очень многие считают совсем наоборот.
Ицхак перевернулся на живот, подпирая голову кулаком.
– В том нам с тобой очень повезло, Антон, что мы знакомы со множеством людей, и все они очень разные, но все – счастливые. И от всех есть, чему научиться. Аполлон Аристархович, конечно, уникальный человек, он может говорить о любви много и хорошо, но никогда о своей. То ли в его жизни любви не случилось, то ли она тоже была какая-нибудь несчастливая, но тут его, наверное, не раскусить. Но он счастлив тем, что он делает, счастлив нами, в этом ему невозможно не верить. Как и Анна, которая хоть и говорит, что встретила в своей жизни двух глупцов и негодяев, говорит об этом совершенно без гнева, потому что-де на дураков не обижаются и потому что жизнь её вовсе не сломана, она тоже счастлива своим делом – «Может, я и ересь сейчас скажу, но одна фельдшерица для мира ценнее, чем десяток счастливых жён и матерей, которые сидят дома и ничего не делают». Бабушка Лиля, которая говорит, что цыганки в жизни любят один раз, зато по-настоящему… Хотя мне кажется, она любила не один раз, и всё равно по-настоящему – она по-другому не умеет. И учителя наши, и тётя Зося…
Алексей тем временем осмысливал свежеосознанное – ведь, во-первых, нет действительно ничего невозможного в том, чтоб он кого-то полюбил, ведь он на пороге того возраста, когда думать о любви не то что естественно – неестественно как раз о ней не думать, о чём и говорил Ицхак, они вполне легко могут быть живы и через два года, и через пять лет, тогда уж точно от любви никуда не отвертишься, она сражала и величайших из царей земных, во-вторых – и его могут полюбить в ответ, в этом так же нет ничего невозможного, и это не будет несчастьем, ведь теперь вовсе не обязательно умирать, благодаря стараниям Аполлона Аристарховича и он, и другие такие же больные получат возможность жить достаточно долго… Да, это зависимость от чьей-нибудь крови, но ведь от еды, питья и воздуха мы все зависим, так ли уж это нестерпимо? И в-третьих, границ больше нет, больше нет общественного осуждения, и он действительно может быть с кем угодно – с Лизанькой, или Шуркой, или Катариной – кого полюбит, кто полюбит его. Он теперь не имеет ни состояния, ни титула, ничего, о чём нужно стараться, и его дети в любом случае ничего не наследуют, от кого бы они ни были рождены. Может быть, папа и мама всё равно хотели бы видеть рядом с ним девушку равную, благородного происхождения… Но папа и мама ничего уже никогда не скажут об этом. А другие родственники… вправе ли они решать за него. Да и станут ли, у них своя жизнь…
