Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"

Автор книги: Саша Скиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 54 страниц)

Сразу по-ранешнему, конечно, не вышло, сколько-то поболела она, и в какой-то момент даже напала на неё дикая тоска стыда и раскаянья, чуть посреди ночи не сорвалась даже церковь искать, но потом успокоилась, схлынуло понемногу, уснула. Наутро уже полегче было, к вечеру и совсем нормально. Будто первая она на свете баба, кто такое действо делает, всех бы молнии за это поражали – наверное, мало что от человечества осталось бы. Есть о чём сокрушаться – после того, как уже сбывшегося, пожившего человека своей рукой спокойно жизни лишила, из своего-то тела несвоевременный росток, как сорняк, выполоть? Жалко-то жалко – человек мог на свет явиться, а не явится, а мог бы хорошим быть, Айвар-то хороший ведь… И никакого зла дитё невинное, чтоб умирать, не сделало. А вот тут как сказать. Если б спросило оно прежде её: «Я родюсь, можно, ты будешь моей мамой?» и она бы согласилась, а потом от слова своего отказалась – то да, была б она преступница. А так он самовольно завёлся, когда совершенно она такого не ждала и не чаяла. Да и опять же – есть и такое вот, что прочих девушек, положим, не касается, а для неё вопрос важный. Не надо ей лучше никого рожать, никогда. Как не вспомнить, как сорвалась один раз при Тополе, как зашёл разговор, слово за слово, о её семействе и их истории.

– Сами посмотрите, разве не видите – вот он, знак Божий, как грезящие о монархии его не видят, ослеплены, что ли, все? Говорят – Бог желает монархии для Руси… Где ж и когда Бог монархии желал? Может, князьям ещё благоволил, а царям нет, отнюдь. Верно, потому, что царя над собой иметь – богохульство. Как сказано – отцом никого не называйте, и учителем никого не называйте, так и царь у нас один – на небесах, а все прочие наравне подданные его. За гордыню наказываются империи… Иваном царём Рюриковичи закончились, извёл его семя. Пётр выше подняться пожелал, вровень с европейскими державами стать, императором – извёл и его сынов, не стало и Романовых – не Романовы мы по правде-то. Отцу моему не хотел даровать наследника – четыре дочери подряд родилось. Моя мать ведь, при вере своей, к кудесникам обращалась – так от Бога ли ей помощь пришла? Родился наконец сын, единственный – вот такой вот… Разве вы не видите, что мы прокляты?

Держал за плечи, встряхивая, приводя в чувства.

– Прекратите! Нет никаких проклятий, и выбросьте из головы наконец всю эту бредовую мистику! Вашего отца свергли в ходе буржуазной революции, это не первый на свете государственный переворот, это закономерное историческое явление, а не действие высших сил. И умирать вы не должны были, и мы здесь работаем в том числе над тем, чтоб разоблачить устроивших это.

– Не важно, чьей рукой… Посмотрите – взошёл наш род на трон в Ипатьевском монастыре, закончиться должен был в Ипатьевском доме. Разве человеку по силам такое устроить? Зачем жалеть о тех, кого Господь решил истребить с лица земли?

– Это – ничего не значащее дурацкое совпадение! Прекратите нести бред! Если вы посмотрите на историю и на жизнь вообще трезво, без этой чувствительности и мистики, вы увидите, что всё в мире подчиняется одним и тем же процессам, и в них нет совершенно ничего сверхъестественного. Империализм – высшая стадия капитализма, после которой он неизбежно должен породить общественные противоречия, которые его уничтожат… Но уничтожение определённых классов и сил лишь постольку предполагает уничтожение конкретных людей, поскольку они являются носителями идеологии свергаемого класса, носителями определённой силы… Без этого вы – только люди…

Однако человек не может быть вне необходимости нести какую-то силу, какую-то идеологию, думала она, спрятав распухшее от слёз лицо на его груди. Как никто не свободен от того, чтоб есть и пить. И свято место не бывает пусто, его занимает другая идеология, наполняет другая сила… Она говорила как-то Айвару, как понравились ей те слова Лациса, она переписала их в свою тетрадь и перечитывала так часто, что почти помнила наизусть.

«Меч революции опускается тяжко и сокрушительно.

Рука, которой вверен этот меч, твердо и уверенно погружает отточенный клинок в тысячеголовую гидру контрреволюции.

Этой гидре нужно рубить головы с таким расчетом, чтобы не вырастали новые: у буржуазной змеи должно быть с корнем вырвано жало, а если нужно, и распорота жадная пасть, вспорота жирная утроба.

У саботирующей, лгущей, предательски прикидывающейся сочувствующей, внеклассовой, интеллигентской спекулянтщины и спекулянтской интеллигентщины должна быть сорвана маска.

Для нас нет и не может быть старых устоев морали и “гуманности”, выдуманных буржуазией для угнетения и эксплуатации “низших классов”.

Наша мораль новая, наша гуманность абсолютная, ибо она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнета и насилия.

Нам все разрешено, ибо мы первые в мире подняли меч не во имя закрепощения и угнетения кого-либо, а во имя раскрепощения от гнета и рабства всех.

Жертвы, которых мы требуем, жертвы спасительные, жертвы устилающие путь к Светлому Царству Труда, Свободы и Правды.

Кровь? Пусть кровь, если только ею можно выкрасить в алый цвет серо-бело-черный штандарт старого разбойного мира.

Ибо только полная бесповоротная смерть этого мира избавит нас от возрождения старых шакалов, тех шакалов, с которыми мы кончаем, кончаем, миндальничаем, и никак не можем кончить раз и навсегда.

Вот почему мы так решительны и дерзновенны в наших методах борьбы.

Все войны, которые велись до сих пор, это были войны насильников за утверждение своего насилия.

Война, которую мы ведем, это священная война восставших, униженных и оскорбленных, поднявших меч против своих угнетателей.

Может ли кто-либо посметь нас, вооруженных таким Святым Мечом, упрекать в том, почему мы боремся и как мы боремся?

Пусть не дрогнет рука!»

========== Сентябрь 1919. Торжество блаженных ==========

Комментарий к Сентябрь 1919. Торжество блаженных

Вот от этого места, разумеется, у меня начинается натуральная альтернативная история и развесистая клюква. Если до того, имея в виду “тайную” историю, в прямое противоречие с “явной”, известной историей я не вступал, разве только нечаянно, по незнанию очень и очень многих моментов, то теперь-то уж, если разрабатывать сравнительно оптимистическую концовку, без переписывания не обойдёшь. Впрочем, процессы по “Национальному центру” и “Тактическому центру” действительно были, только, конечно, без таких надстроек.

И да, я изо всех сил старался не скатиться в безбожный флафф, но кажется, всё же скатился.

Москва, сентябрь 1919

Зачем-то здесь были часы, высоко на стене над дверью. Зачем – правда непонятно, им за временем следить не нужно, смысла нет, за ними придут, когда будет надо. Наверное, для того, чтоб мучительно следить за дёрганьем секундной стрелки, пытаясь прислушиваться к голосам, едва-едва сюда доносящимся (бесполезно, кстати). Настя встала и потянулась с тягостным хрустом всех затёкших костей. Лечь, что ли, например, поотжиматься… И времени сколько-то убьёт, и полегче станет. Неловко, конечно, перед соглядатаями, но чего? Ей к своей спине внимательной надо быть, неделю тому назад уже случилась неприятность – проснулась и поняла, что встать не может от боли. Лежала, скулила, пока бабка-соседка бегала, полошила остальных соседей, пока нашёлся смелый и умелый – Митя, любимый собутыльник Васильича, возраста неопределённого, очень шепелявый из-за выпавших от цинги во время службы, ещё в далёкой молодости, где-то на севере, зубов, но говорливый в той же степени, что и Васильич. Митя умел вообще всё – ну или не то чтоб всё умел, но ни за что не боялся браться. Он-то и поправил ей застуженную и надорванную спину:

– Ничего, девка-мать, сейчас мы тебя на ноги подымем… Ты у нас ещё знаешь, какая здоровенькая станешь…

Не сразу, но поднял. Потом, конечно, ещё неделю пришлось отбиваться от всех бабок квартиры и вообще лестничной площадки, с их бесчисленными народными рецептами…

Подобие содержания под арестом не очень тяготило, даже было в чём-то забавным, только время тянулось ужасно медленно. Ну и просто изрядно обидно было, что и так вчерашний первый день слушаний пропустить пришлось, потом по материалам читать, представлять – процесс века, пожалуй, и вот ей-то этого воочию не видеть, не слышать… Но так уж надо, что поделать.

Солдат у двери переминался с ноги на ногу – молодой такой, а вот уже какое важное задание досталось, изо всех сил старается не выказывать тоскливой скуки. Девица-соглядатай – кажется, из английского посольства какая-то мелкая сошка – тоже сидит на своей скамейке как на иголках, во все глаза таращится. Видно, тоже изо всех сил борется, чтоб не заговорить – и хочется, и колется. Так вот сидят, она на одной скамейке, девица на другой, солдат у двери. В пустой комнате, в два больших окна залитой светом. В этот невероятный день, до которого казалось, не судьба дожить…

Каким же когда-то всё было простым. Вот мы и они, законная власть и бунтовщики, здравые люди и безумцы, отравленные заграничным вольнодумством. Две стороны, чёрное и белое. В короткий срок ей пришлось постичь палитру народных верований, чаяний, мудрствований, злобствований. Научиться ориентироваться в дьявольской тарабарщине аббревиатур. Различать оттенки белого и оттенки красного. Понять, как многое может произойти из-за того, что не сошлись в чём-то по принципиальным вопросам одни эсеры с другими. Сказал бы ей это всё кто-то весной 18 года – нипочём не поняла бы, а что они не поделили-то.

Мысли теснились, а думать их не хотелось. Представлять, теребить себя – как оно будет, что спросят, что говорить? Кого там увидит, как это в сердце отзовётся… Отзывается уже сейчас, в самом ожидании. Невольно согнулась, чувствуя, как волнение обручем стягивает грудь. Невозможно принять и осознать – дождалась, и вот сейчас, уже практически сейчас… Такие долгие, и такие безумно стремительные часы…

– Солдат, приоткрой форточку, если можно это, конечно? Воздуха очень не хватает…

Встрепенулся, кто б сомневался, уставился со смесью возмущения и ужаса.

– Нет, нельзя так нельзя… Я понимаю. Просто очень уж тут душно. Я подходить к окну не буду, не собираюсь, просто… не проветривали тут, что ли, совсем…

Солдат дёрнулся было, но предпочёл всё же остаться на месте. И его можно понять – столько мер предосторожности, лучше никаких вольностей не совершать, шагу лишнего не делать даже.

В дверь постучали.

– Пора.

Настя боялась, что в какой-то момент с ногами не совладает, очень вот этого не хватает, чтоб под ручку вели… Но ничего, пока нормально. В коридорах солдатов тоже видимо-невидимо – никак, весь московский гарнизон сюда согнали? И то правильно, тоннель вот сейчас образовать – народ и в коридоры набился битком, а что там в самом зале творится?

– Разойдитесь, разойдитесь, товарищи, – лениво повторяют солдаты. Уже двое ведут их, и её, и девицу-соглядатая. Девица позади, чтобы не упускать из виду. Народ у стен шепчется и переговаривается, кто вполголоса, кто и громче – всё это сливается в один сплошной шум, из которого только иногда долетает что-то отдельное:

– А эт кого ведут? Ещё что ли тоже эти… контрреволюционеры?

– Да не, вроде те все в зале уже сидят, это другие какие-то.

– Молоденькие девчонки совсем, и чего их во всё это понесло…

– Господи Исусе, таких-то молоденьких расстреляют… А может, и помилуют?

– Гляди-ко, руки не связаны… А и правда, куды они отсюда денутся…

Насте смешно. Она не поворачивается, не смотрит на всех этих людей, смотрит только прямо перед собой, в спину идущего впереди солдата, рутинно раздвигающего рукой толпу, аки библейский Моисей – водную толщу. Когда он вынужден мешкать, мешкает и она, девица из посольства, не сориентировавшись, наступает на пятки, бормочет что-то в свою очередь наступающему ей на пятки замыкающему солдату. Вот таким гуськом они и переступили порог Колонного зала, и Настя в первый момент была ослеплена и оглушена. Пожалуй, столько народу разом она не видела давно, очень давно… Во всех проходах стоят, а по ним ещё приходится протискиваться свидетелям и их провожатым. Кто-то, конечно, выходит, но гораздо больше тех, кто пытается зайти, хотя казалось бы, куда тут уже. Скользнула взглядом по скамьям подсудимых – а чего там смотреть, это она уже знала, что главных организаторов почти никого взять не удалось, отбыли кто к Деникину, кто к Юденичу, и навряд ли оттуда вернутся, уж точно не под своими именами. Да и из промежуточных звеньев много скрылось… Поймают ли их вообще – хороший вопрос, кто-то, кажется, даже в далёкие заграницы умотал. Главное – что все нужные документы собраны, и попросту больше тянуть с тем, чтоб огласить об их деятельности, нельзя.

Председательствует Лацис, которого для такого случая опять вызвали с Украины. Да и вообще практически все знакомые лица здесь. Троцкого, правда, что-то не видать. Странно, обещал быть. Первые два ряда почти все заняты прессой, при чём не только советской. Фотографы периодически перемещают туда-сюда треноги своих фотоаппаратов, выбирая ракурс получше и вызывая шиканья и ропот сзади.

Происходившее в подробностях Настя потом, конечно, нипочём не смогла бы воспроизвести по порядку – и многое ли вообще она увидела, услышала, восприняла в этом огромном, набитом людьми, как гранат зёрнами, зале, за этот краткий и бесконечно долгий миг, пока в открывшиеся напротив другие двери ввели свидетеля №3. Странно, но в коридоре в теснящейся вокруг толпе она не чувствовала себя так… Так, словно песчинкой в накатывающей штормовой волне. Так, как в ясную летнюю ночь, когда над головой столько звёзд, что это кажется невероятным. Взгляды тысяч глаз, шум тысячи голосов ощущался именно так – что-то слишком огромное, чтоб она даже могла это одновременно осознать. Все эти люди, весь этот огромный зал смотрит на неё, и она как никогда чувствует себя голой без своей привычной кожанки, и нерациональный, ноющий страх вдруг начал заполнять всё существо, словно поднимающаяся от щиколоток холодная вода. Словно её действительно привели на суд… Она в лёгкой панике оглянулась на «тройку», потом одёрнула себя, взяла в руки.

И в этот момент через другую дверь вошли ещё четверо – двое солдат и две конвоируемые девушки, обе высокие, темноволосые, обе, как и Настя и её спутница, одетые в простые светлые блузы и тёмные юбки. Их подвели друг к другу, две пары разделяли метра полтора, не больше.

– Вы узнаёте кого-то из этих девушек?

Хотели сперва обращаться так – свидетель №2, свидетель №3, но потом и от этого отказались, как от излишнего. Поэтому Лацису голосом и поворотом головы приходилось дать понять, к кому он обращается сейчас.

– Это моя сестра Татьяна. Вторую девушку я не знаю.

– Это моя сестра Анастасия. Вторую девушку я не знаю.

Как во сне… Так что нельзя сказать, что хочется броситься к сестре, обнять, прижать к сердцу, ощупывая – живая, тёплая, реальная? Нет, не хочется. Боязно. Вдруг развеется, как туман, вытечет из пальцев? Она изменилась, конечно. Старше стала. Кажется, не на год, а лет на пять. Это она раньше всегда серьёзной, правильной, умной и умелой казалась? Теперь перед ней, пожалуй, настоящую робость надо испытывать. Только по глазам и чуть подрагивающим губам можно видеть, что она чувствует, видя снова сестру спустя этот целый нелёгкий год.

И – ни секундой больше, Татьяну со спутницей уводят через ту дверь, в которую ввели до того Настю с её спутницей. Меняют «комнаты ожидания», это тоже «для контроля». Чтобы следом, как только скроются они за дверью, ввести ещё одну такую процессию – с Олей.

– Это моя старшая сестра Ольга.

– Это моя младшая сестра Анастасия.

Хоть кое-что о подготовке она, конечно, слышала, её в полной мере восхитило всё это лишь тогда, когда уже закончили это «перекрёстное опознание», и девушки-соглядатаи, каждая в свой черёд, засвидетельствовали, что находились неотрывно в комнатах с вверенными их надзору незнакомками, и точно могут сказать, что за это время ни они сами, ни охранявшие солдаты не сказали с ними ни одного слова и никто со стороны не мог подать никакого знака, и их всех четверых, вместе с этими же девушками, под ошеломлённый ропот с первых рядов и первое робкое щёлканье фотоаппаратов наиболее сообразительных репортёров увели на особую скамью в углу за ширму. Их рассадили через одну, перемежая с этими девушками, конвой уже из других солдат окружил их полукругом, к ним лицом. Сложно было б описать эти минуты, когда столько слов теснилось в горле, но по-прежнему нельзя было произнести ни одного. Это и хорошо, наверное, думала она позже, эти слова просто подавили бы друг друга, как обезумевшие люди в толпе. Молчание, царившее в их маленьком укромном уголке, было мучительным, звенящим, как струна – и благодатным. Чуть отклонясь вперёд, она могла видеть лицо Татьяны, её глаза, наполненные слезами, её губы, беззвучно шевелящиеся, или скорее – дрожащие, а повернув голову – видела огромные, кричащие глаза Ольги, в противоположность её плотно сомкнутым губам. Татьяна, не выдержав, протянула к ней руку, они соприкоснулись пальцами, сидящая между ними спутница Татьяны, предоставленная французским посольством, при этом дёрнулась так, словно они ей по меньшей мере полезли под юбку.

– Не надо лучше, – шепнул стоящий напротив солдат, – ещё потом намилуетесь.

«Мне хотелось, – говорила потом Ольга, – кричать: Настя, Настя! Молиться, рыдать, целовать твоё милое личико, твои руки, кружить тебя в объятьях, спрашивать: как ты? Как ты жила этот ужасный, этот немыслимый год? Как твоё здоровье, что ты перенесла – какие беды и волнения, или может быть, с людьми, хранившими тебя, тебе повезло ещё более, чем мне – ведь ты несомненно это заслужила, наша маленькая, наша самая солнечная… А я сидела прямо, молча, и только смотрела то на тебя, то на виднеющуюся за тобой Таню». А Насте, к неловкости её, хотелось кричать совсем другое – «Смотрите, смотрите, как умно и чудесно у них всё получилось! Видите, мы сами не верили, а это сбылось – мы снова сидим рядом, все вместе… И как гениально, восхитительно придумано, вы подумайте – они привезли нас всех порознь, они держали нас в отдельных комнатах, да ещё под присмотром этих девиц, которые точно независимы, потому что три из четырёх вообще представители иностранных держав, а четвёртая родственница одного из осужденных прежде кадетов, тоже ну никак на большевистскую власть не стала б работать, и все они подтвердили, что мы ну никак не могли сговориться, а правильно называли каждая других, нас же даже нумеровать перед залом не стали, чтоб не подумал кто, что узнаём по этим номерам… Даже и подобрали-то их похожих на нас, и одели похоже! Конечно, кто-нибудь да скажет, что мы могли сговориться раньше, но они и на этот счёт что-то придумали, посмотрим, что…»

По движению зала она поняла – привели кого-то ещё. Тут же один из солдат, получив отмашку от Лациса, вывел из-за ширмы сидевших с краю Машу и кадетскую родственницу. Секунды две, должно быть, была тишина… потом вскрик Маши «Батюшка!» – и шум, замешательство, голос Ивана Ксенофонтовича: «Держите его! Врача сюда! Воду ему передайте!» Настя, не выдержав, вскочила с места, солдаты усадили её обратно.

– Афанасий Иванович, вы в порядке? способны отвечать на вопросы? Да, давайте стул…

– Благодарю, всё в порядке…

Это батюшка Афанасий! Он здесь!

– Афанасий Иванович, знакома ли вам кто-то из этих девушек?

– Обе знакомы, господин… товарищ комиссар.

Секундное замешательство, видимо.

– Как – обе? Хорошо, тогда назовите их.

– Это Анюта Мешкова, я хорошо знаю её по работе в Александро-Невском приюте, да и со всей её семьёй хорошо знаком. Достойная девушка, и сразу хочу сказать, что бы там ни было с её дядей, сама она, её отец и мать не состояли никогда ни в каких противозаконных организациях…

– Хорошо, хорошо, а вторая?

Повисла недолгая пауза, в течение которой старый священник, по-видимому, собирал самообладание. В конце её он прямо и твёрдо заявил:

– Это их высочество Мария Николаевна.

– Повторите, пожалуйста, громче, для зала.

– Это бывшая великая княжна Мария Николаевна Романова, третья дочь бывшего государя императора Николая Александровича и бывшей государыни императрицы Александры Фёдоровны.

– Вы уверены в этом?

– Совершенно. Я не знаю, как это может быть, и не моё дело это объяснять, однако передо мной совершенно точно великая княжна, которую я, как бывший духовник царской семьи, узнал бы из тысяч.

Зал взорвался. Народ, как знала Анастасия, об этом заседании был извещён в том ключе, что в числе обвинений будут «организация монархического контрреволюционного заговора с использованием имён членов бывшей царской фамилии» – к правой части «Тактического центра», и «организация убийства членов бывшей царской фамилии» – к эсерам и народникам. В этой связи, вероятно, наиболее сообразительные ожидали, что в зале будут представлены самозванцы, выдававшие себя за кого-то из Романовых, и результат «перекрёстной переклички» их привёл в некоторое, конечно, недоумение… Но когда на весь зал прозвучало так чётко и уверенно «великая княжна» – зашевелились самые тугоухие и тугодумы. Здесь ведь были все – и столичные партийные активисты, и приезжие с Волги, Вятки, Урала, чуть ли не ходоки из каких-то северных деревень – не одного только этого суда ради ехали, но ради него в том числе, главным образом корреспонденты местных газет, и зарубежная пресса, находящаяся на грани удара от того, насколько происходящее превосходило их довольно-таки скептические ожидания. Кто-то из них если и не слышал, то предполагал, что все Романовы были расстреляны, кто-то (из советских) полагал, что они эмигрировали, кто-то (из заграничных) – что их где-то прячут и планируют осудить по какому-нибудь надуманному поводу (если ещё не осудили). Наиболее просвещённые готовились выслушать, как большевики будут спирать свои злодеяния на неугодных инакомыслящих, но едва ли нашлась бы в этом зале пара человек, кто был готов увидеть здесь живую царевну. Говорят, на левоэсеровской скамье кто-то перекрестился…

– Ты чего несёшь, гнида рясобрюха! – пискнула какая-то баба,– зачем опознал-то? – и, опомнившись, спешно оправдывая себя, – самозванка ж…

Жаль, очень жаль было Насте, что шла она не первой, что не видела первой реакции зала, когда её старшие сёстры называли друг друга по имени.

– Свидетель, вы подтверждаете или опровергаете, что названное имя принадлежит вам?

– Подтверждаю, товарищ председатель. Родилась я действительно как Мария Николаевна Романова.

– Что значит – родились как?

– Ну так-то теперь я в любом случае не Романова. Скворец я. Я замужем.

Притихший было зал загудел снова, конец диалога потонул в разноголосице. Бедный добрый старенький батюшка! Сколько потрясений на его долю. Сначала услышать, что они все погибли, теперь узнать, что живы. А потом как-то пережить, что выжили всё же не все… Настя резко выпала из глубокой задумчивости, осознав, что за ширму уже вернулась и Татьяна, и теперь её выход…

А потом их всех подняли и вывели – снова по коридору, в одну из «комнат ожидания». Уже всех вместе. Вместе с несчастными девчонками-соглядатаями, конечно. В комнате сразу разбились по двум скамейкам, иностранки неловко зашушукались меж собой, Анюта Мешкова сидела прямая, как аршин проглотила, подобравшись вся, видно, всё больше ей было не по себе. Но им это всё не важно, конечно, было, кто там на них смотрит и как, они наконец протянули друг другу руки, они наконец обняли друг друга…

Долго, долго отступала пелена тишины, которая окутывала их всех весь этот год. Как с мороза в тепло, не сразу возвращается чувствительность, возвращается способность говорить. Возвращается с болью, со слезами, конечно, но и этим слезам радуешься. Долго Ольга лежала головой на коленях Татьяны, а та бережно гладила её золотистые локоны, остриженные в непривычно короткую, модную нынче причёску. Долго они облизывали пересохшие губы, намереваясь уже что-то спросить, потом пугливо оглядывались на стоящего у двери солдата. Словно всё ещё здесь с ними был жадный прицел множества глаз, ждущих какого-нибудь их неверного шага, невовремя сказанного слова…

– Да ладно это вы, – он наконец осознал причину их нервозности, – говорите меж собой о чём хотите, больше не запрещено. Промеж собой же вас всех проверили, раз всех вместе тут посадили, значит, общайтесь себе. Я и слушать не буду, я тут для охраны просто стою. Ну, нельзя без охраны пока, эти хоть все проверенные и благонадёжные, а всё равно порядок, чтоб я тут был, потому что у меня есть оружие, а у вас всех нет. Мало ли, так и из окошка кто полезет, дело серьёзное, всякое может быть…

– А как же Алексей? – первое, что спросила Татьяна, – почему его нет? С ним… с ним что-то случилось?

– Видимо, техническая накладка вышла, – спокойно отозвалась Настя.

– Техническая накладка?

– Именно. Кого-то раньше привезли, кого-то позже… Это тебе не часовой механизм, а люди, да и часовой механизм иногда ломается. Они и так вон сколько всего продумали и просчитали…

– Ну да, это ж ещё смотря откуда везти… Мы вон только вчера приехали, а должны были три дня назад.

– Что вы имеете в виду, насчёт окошка? – резко спросила «Настина» англичанка, – вы имеете в виду покушение? Разве Дворец не надёжно охраняется?

Её соседка прошептала укоризненно «Ну ведь нас предупреждали».

– Охраняется, конечно. Как оно всегда бывает – одни охраняют, другие думают, как эту охрану обойти. Вопрос-то ныне обсуждается серьёзный, так есть такие люди, что и жизни своей не пожалеют. С крыши, к примеру, тут не стрельнуть, далековато. А вот забраться да в окно гранату бросить – милое дело. Ну и представьте, какой скандалище-то будет, если вас тут всех порешат.

– Здесь второй этаж!

– Ой, второй этаж! – огрызнулась Настя, – у нас один недавно на третий взобрался. Не знаете этих людей, так и не говорите.

Ольга вытянула шею, прислушиваясь.

– Шумят там сильно… Нас, наверное, обсуждают?

– Ещё бы! Одна Машенька какой фурор произвела. Маш, это правда, ты вышла замуж? За Пашку?

– А за кого ж ещё?

– Ну мало ли, может, за Ваньку. Мне так показалось, он к тебе тоже неравнодушен был, только из-за Пашки тихо себя вёл.

– Скверно я сделала, – рассмеялась Мария, – поперёд целых двух сестёр замуж вышла. Ну да что теперь поделать. Да вы рассказывайте, девочки, милые, где жили, как…

И понемногу – начали. Робко, страстно, перебивая друг друга, тормоша, смеясь, плача.

– Сестрички, я думала, я самая счастливая из вас, – говорила Ольга, – у меня такая чудесная приёмная мама. Такая замечательная, добрая женщина… Стыдно говорить, но кажется, я полюбила её совсем как родную… Ну может быть, не как маму, но как очень-очень любимую тётушку. И мне страшно, девочки. Что дальше будет? Сошлют нас куда-то? Отправят к родственникам за рубеж? Я не могу её оставить, не хочу. А она никуда не поедет, она много раз говорила. А я ей теперь поддержка и утешение. Если её настоящая дочь не найдётся… А как найдётся? Если до сих пор не нашлась – то либо мертва, либо… Если она могла бросить свою добрую, несчастную мать и развлекаться где-то в Париже, то у неё нет сердца. А ещё есть дядя, он тоже потерял семью, единственного сына потерял из-за меня…

– Что значит – из-за тебя?

– У нас возникла сильная симпатия друг к другу…

– И? ты ему что-то рассказала?

– Конечно нет! В том и дело, что не рассказала ничего… Мы ведь считались двоюродными братом и сестрой. Он всю жизнь в другом городе жил, он даже не знал, что я не настоящая ему сестра. Он так терзался…

– Господи! – всплеснула руками Настя, – ну и без брака б пока жили, а там всё открылось бы, и… Тоже беда, двоюродные! Ладно б, родные…

– Нет, он так не мог. Он не такой, он верующий, честный, безупречный…

– Что, убился?

– Ну, в общем, да. Как я ненавижу себя теперь, девочки… Зачем вот я именно в эту семью пришла? Зачем я ему всё же не открылась?

– Говори тоже. Этим ещё вернее его жизнь могла сгубить.

– Он никогда б меня не выдал, я уверена.

– Ну-ну. Когда пальцы по одному отпиливают, идеализм в людях быстро уменьшается. Они там, думаешь, шутки шутят?

– Хорошо теперь верить в это, – бесцветно прошептала Татьяна, – лучше, чем узнать, что это не так…

– Ты его любила очень, да?

– Думаю, и сейчас люблю. Боль стала немного тише, но пройти – никогда не пройдёт. Он был лучшим человеком на свете. Я б всё отдала… Да что мне отдать-то?

Мария обняла Ольгу, покоя её голову на своей груди.

– Милая сестрёнка моя. Как-то всё неправильно это – мне только хорошее, а тебе вот…

– Ну, нельзя так говорить. Всё-таки вокруг меня очень хорошие люди, которых я нежно люблю. И у меня есть работа, которую я люблю тоже безумно. Я работаю в радиолаборатории.

– Что?!

– Честно.

– С ума сойти, а! что с нашей Ольгой сделали!

– А вы с Пашкой где это жили, что аж еле доехали?

– А проще сказать, где мы не жили только. Куда судьба бросала, там и жили. Я-то самая счастливая среди вас, девочки, это несомненно. Пашку ещё увидите, он в зале-то сидит, но с нашего места не увидеть, далеко сидит. Скорей бы уж… Как там мальчишки весь день без меня…

– Мальчишки?

– Ну да. Двое детей же у меня.

– Двое?! Когда успели? Или двойня?

– Ну, Егорка мне вместе с именем от новой семьи достался. А Яшку уже сама родила. Но Егорку я всё равно себе оставлю, вот хоть как. Наш он теперь, и я и Пашка очень к нему сердцем прикипели. Я так думаю, скоро путаться начнём, какой родной, какой приёмный.

– Он здоров? – одними губами спросила Татьяна.

– Кто, Пашка? Ну ранен был недавно…

– Не прикидывайся. Малыш.

– Яшенька-то? Как бык! Как заговорённый! Я тоже сперва вся на нервах была, Пашку бедного извела прямо… Ну не каждому ж это передаётся. Яшеньку, видать, и без крещения бог хранит…

– Свидетели, на выход! – скомандовал сунувшийся в дверь ещё один солдат.

– Наболтаемся ещё, девочки…

– Неделю, не меньше, гарантирую! Неделю меня от вас клещами не оттащить будет вот никуда, даже поесть пусть в руки приносят…

Как, собственно, и предполагала Настя, в это время в зале шла идентификация только сейчас прибывшего Алексея. Его личность подтвердил батюшка Афанасий (и эта драматическая сцена была отдельным кладом для журналистов), а теперь вот их по одной запускали для взаимоопознания, после чего наконец усадили за ширму уже всех вместе, длины скамьи, конечно, уже вопиюще не хватало, с Алёшей было аж два «двойника» – как по мнению Насти, можно было и лучше подобрать, один выше на полголовы, другой веснушчатый до безобразия, ну, хоть цвет волос и глаз совпадают, теснились кое-как, периодически кто-нибудь, едва не падая, подскакивал, кто-нибудь уступал ему своё место, солдаты развлекались, наблюдая эту чехарду.