Текст книги "Приёмыши революции (СИ)"
Автор книги: Саша Скиф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 54 страниц)
Помыться, кстати, Насте удалось в ту же неделю. День был не банный, но у Александра мать внепланово баню топила – старший сын вернулся из белогвардейского плена. Вот и Настю сводили. Айвар кстати раздобыл ей и мази от насекомых – вонючей, но действенной. Думала порой, глядя на плачевное состояние своих волос, не обриться ль вовсе. Решила не торопиться. «Совсем страшная стану».
Что ни говори, сложно вот так начинать совершенно новую жизнь… Сложно. Но интересно. Получив, например, первые свои собственные, заработанные деньги, впадаешь в некоторую растерянность сперва. Даже хотела посоветоваться с Айваром, потом подумала – засмеёт. В конце концов, купила кастрюлю, две тарелки, ложками и стаканом с нею соседи поделились, немного крупы и картошки – соседка, та самая бабушка маленького внука, обещала научить готовить такой суп, которым один раз угощала, вещей, в которых дома ходить – до сих пор было только пара платьев, которые отдали женщины-соседки, но были они невысокой Насте безнадёжно велики. Купила тетрадь, перо с чернильницей и замочек на ящик стола – дверь-то она не запирала. Опасное дело – вести дневник, но и удержаться всё сложнее. По своим уничтоженным там, в другой жизни, тетрадям она порой тосковала неимоверно, взять бы сейчас в руки, перечитать все эти глупости… Короткие заметки об обычных учебно-прогулочных днях, длинные размышления о прочитанных книгах, сюжеты затей и споров с сёстрами…
Описала, как вспомнила, своё путешествие с Урала в Москву, первые удивительные дни на новом месте. Не каждый день выпадет возможность черкнуть хоть строчку, поэтому когда выпадала возможность – писала побольше. Часто она размышляла, пытаясь представить, какой видят её соседи. Вполне естественно, наверное, что когда один из ваших соседей – представитель всенародно известной когорты в кожаных куртках и с кобурой на поясе, возвращается с работы, разговоры как-то становятся тише и степеннее, пустых и необдуманных речей стараются не вести. Совсем другое впечатление по утрам, когда этот же сосед выползает на кухню в безразмерном платье почти до пят, спадающем с худых плеч, почёсывая взлохмаченную голову, заглядывает в чайник, мучительно пытаясь проснуться. Она не то чтоб сторонилась контактов, но ей довольно трудно было начинать этот контакт первой – повелось ещё с деревни, с общения с Розой и её коллегами, когда она просто не знала, что ей говорить, что может, а что не может решиться спрашивать. Впрочем, она всегда отзывалась, когда к ней подходили с каким-нибудь разговором, и тогда откладывала книгу или тетрадь и хоть неловко, но поддерживала беседу, въезжая в неё куда труднее, чем в свою новую работу. Это было, наверное, самым значительным внешним изменением в ней – не то чтоб робость, и не то чтоб нелюдимость тем более. Скорее, погружённость в себя, в осознание и переосмысление всего произошедшего за последние два года – в стране и в ней, вот так, пожалуй, протекало её взросление. Так бывает, что вот ещё, казалось, совсем вчера это ещё беспечный ребёнок, с подростковой угловатостью в теле и в движениях, с детскими шалостями и играми в приоритете, с ясным безмятежным взором, и вдруг в считанные какие-то недели, если не дни этот ребёнок вытягивается в статного юношу, ломается голос, пробивается первый пушок на губе, или девичье тело обретает плавность и очарование юности. Листва на деревьях распускается, в общем-то, за день, утром не было, вечером – зелёным туманом затянут весь сад. Между её шестнадцатью годами и порогом восемнадцатилетия лежала пропасть, не сравнимая ни с какими другими двумя годами в её жизни. Даже внешне она теперь другой человек – кто б мог представить тогда, что она могла бы так отощать, израсти. Но изменения, которые внутри, куда более масштабны…
Был конец апреля, когда у них состоялся спонтанный праздник. Айвар притащил отделу ящик какой-то фруктовой наливки – из конфискованного.
– Ну, куда её, в общем-то? Продукты – их по госпиталям, по детским пайкам. Вино красное – тоже в госпитали, для крови, говорят, шибко полезно. А это? Сколько в магазин сдали – не слишком-то берут.
– Видно, такое вкусное.
– А водка – она как, вкусна? Между тем, слаще водки, Микаэль, для русского человека нет.
– Сказал латыш эстонцу.
– А не важно. Что бы за пойло ни было, а нам это пить.
Повод, в общем-то, был, и вполне достойный – очередное круглое число закрытых дел. Ну, и за день рождения Ильича выпить тоже можно, он, правда, уже прошёл…
– И чем это закусывать-то? – Александр с большим сомнением посмотрел на тёмно-красную жидкость в бутылках с толстыми пробками, – явно, не огурцами?
Айвар вынул пакет сухофруктов – компотный набор.
– И как закуска, нормально? – участливо осведомилась Настя.
– Так себе. Но ничего лучше у нас нет.
Ничего лучше, впрочем, не было недолго. На огонёк заглянул Артём из иногороднего, потом притащил с собой Олега. Иногороднему как раз выдали недавно зарплату, и они неплохо вложились бутербродами со сладковатым сыром и пакетом изюма. Дополнительный повод тоже принесли – у Олега намечалась свадьба. В стихийно получавшемся мальчишнике Настя неуютно себя не чувствовала, благо, и с Артёмом, и с Олегом была знакома достаточно хорошо, несколько раз обращалась к ним за информацией по очередным «гастролёрам», да и с невестой Олега Сашей, машинисткой из отдела саботажа, она нередко пересекалась в столовой. Сдвинули вместе два стола, аккуратно освободив один от стопок документов, другой от печатной машинки. Артём с Дамиром при этом вполголоса обсуждали предстоящую помощь Олегу с переездом – переезду, главным образом, предстояло состоять из перевоза неподъёмной старинной кровати, которую бабушка отдавала Саше практически в приказном порядке, прочее имущество умещалось в пару чемоданов и перевозилось вполне легко.
Скатерти, разумеется, не было, постелили старых газет и листов от черновиков отчётов, Настя иногда, бросая взгляд, выхватывала что-нибудь знакомое. Артём и Дамир, толкаясь плечами, резали один хлеб, другой сыр. Олег сбегал в иногородний за недостающими стаканами, потом сбегал за недостающими стульями, Айвар, как старший, тем временем разливал. Первым и опробовал, с комментарием «пойло то ещё, но пить можно». Настя так подумала, что после того, как приговорила всю фляжку деда Мартына, она это вполне осилит. Правда, это когда было-то… С тех пор один раз только Айвар ей в чай ложку коньяка наливал, когда после ночного похода по складам они продрогли оба почти до бесчувствия. Вкус оказался даже приятным, сладковатым – вишня. Но крепковато. Заела изюмом, ничего, нормально. Жгучее тепло разлилось от желудка по остальному нутру. Перед следующим глотком невольно сделала несколько глубоких вдохов-выдохов, отчаянно краснея, не заметят ли – крепко это здесь, конечно, для неё одной, непривычной. В деревне дел Мартын как-то в шутку предлагал ей бражки – отказалась, конечно. Он и не настаивал, он угостить и Розу мог, которая, по её словам, пила в своей жизни самое разное, от дорогих вин до спирта. Это раньше Настя, быть может, от такой темы просто уходила бы, с ощущением брезгливости и неловкости, это потом ей было, может быть, всё равно, а теперь неумение пить было для неё было качеством постыдным, телесной слабостью, которую нужно преодолевать, так же, как преодолевала когда-то неумение долго быть на ногах, терпеть холод и жару, нести что-то тяжёлое. Хорошо, там получалось постепенно, жизнь в Малом её к таёжному переходу мало-мальски подготовила, без этого бы сдохла или во всяком случае изнылась. Ну, вот и тут как-то придётся.
Конфеты, которые так «удачно» были где-то найдены Микаэлем, оказались на поверку никакой не удачей, лишив Микаэля ещё одного зуба. Сухофрукты, хотя жевались тяжко, шли всё же лучше. Выпили за успешное дело, за день рождения Ильича, естественно, за ЧК, за начальство, за предстоящую свадьбу Олега, за успехи Красной Армии, за мировую революцию – тосты-то даже выдумывать не надо.
– Слушай, а не что-то такое у тебя эти братья-карелы за какое-то дорогущее французское вино выдавали?
– Они не карелы, они Кареловы. Да вот пожалуй, что-то такое, да. Не меня надо спрашивать, я не эксперт. Факт, что Франция у них в подвале была.
– Сколько дали? – деловито осведомился Дамир.
– Вроде, год с зачётом, но там процесс недолгий был, что там того зачёта, так что ещё сидят.
– Ну, эти хоть буржуинов нагревали, а вот те дельцы, которые ездили, на картошку сивуху какую-то меняли, от неё даже ж, кажется, кто-то богу душу отдал?
– По тем заканчиваем ещё. Там у них всё очень запутано было, такой притон под ними оказался…
– О, про притон, погоди… Тут мне донос такой замечательный пришёл, я тебе не показывал ещё? Сашке-то точно показывал… Отработали, конечно, ложный. Но слог, слог! Я его себе на память оставил бы, на старости перечитывать, если доживу… Грешно, конечно, смеяться над старенькой бабушкой, но на кой только ляд её грамоте научили! Десять листов!
– Десять? Что на десять листов понаписать можно? – Настя доносов пока видела мало и все в основном достаточно лаконичные и по существу.
– Да на больше написать можно, – рассмеялся Айвар, – была б бумага да нечего делать было бы человеку. Ба, хвастаться, у меня таких уже приличная подборка. Перечитываю иногда для поднятия настроения. Один особенно люблю, вот Сашка его знает, а ты, наверное, не видел…
– Это про антихристов? – улыбнулся Александр.
– Ага. Там тоже слог прекрасный, согласись. Грамотность ужасающая, но слог прекрасен. Просто весь блеск церковного языка собран…
– Вы б почитали, друзья, тогда? – предложил Олег, – а то только рассказывать, дразниться…
Не вопрос. Айвар сходил за папкой, читали по очереди, он, Александр, Дамир – сколько каждого хватало на то, чтоб читать с серьёзными мордами, трагическим даже голосом. Настя сразу замахала руками – не выйдет с неё чтеца, она уже на первом хохотала до боли в животе.
Первое место присудить было сложно. История о «притоне антихристов» была длинна, но поэтична невероятно, тут Айвар не соврал. Поликсения Архиповна двадцать лет своей жизни, с той поры, как овдовела, трудилась в качестве сестры-хозяйки при госпитале, пока, ввиду старческих немощей, всё больше мешающих надлежащему исполнению обязанностей – руки уже были не так тверды и память тоже – была уволена, нужды, впрочем, не испытывала, получая по мужу достойную пенсию и иногда – переводы от племянницы, и весь свой душевный пыл, более ни на что не уходящий – детей у Поликсении Архиповны не было и даже никакой скотины, кроме десятка старых, давно не несущихся кур, она не держала – она направила в религию. Прилежно посещала все службы, истово молилась дома, на некоторое время организовалась собирать пожертвования для церкви, и в кругу своих сверстниц-приятельниц считалась большим знатоком церковных канонов. Отравляла существование Поликсении Архиповне соседка Анна – опасная колдунья. Вредила неустанно, практически без сна и отдыха, и всеми возможными способами – почитай, дня не проходило, чтоб не поступало от неё какой-нибудь пакости. То псалтырь среди бела дня куда-то запропастится, то полная чашка из рук выпадет и расколется, то выползет из подпола мышь и сгрызет просфору, да ещё свечами церковными закусит.
– «Постоянно науськивает дворовую собаку Жучку, чтобы обоссывала мне забор… А один раз подослала козу, да до того пакостливую и нахальную…» Коза потом оказалась мужика с соседнего переулка, мужик признал, что пережёвывать верёвку и уходить шляться по чужим огородам коза и в самом деле любила, да и на рога поддеть незнакомого и боязливого действительно покушалась, а вот чтоб человеческим смехом смеялась – не замечал за ней такого…
Вредила бесстыжая Анна и более серьёзно, не только своей благочестивой соседке, но, наверное, и всему честному народу – так, такого-то числа схоронили попову невестку, а через три дня увидела Поликсения Архиповна Анну на базаре с платьем тем самым, в котором невестку эту хоронили – чтобы, значит, через платье покойницкое чёрную порчу навести на того, кто его купит. По вечерам у Анны собирались на ведьминские сходки её товарки по колдовскому ремеслу, из дома доносились завывания на неведомом бесовском языке, а один раз вечером Анна вышла на крыльцо, держа на руках существо такого омерзительного вида, что бедная старушка так и обмерла, все молитвы на устах спутались – пришёл в мир антихрист…
– Ну, это уж ни в какие ворота, – замахал руками Дамир, – мы-то тут при чём? Она нас ни с кем не путает?
– Нее, тут дальше вот есть. Эта самая чудовищная Анна ещё и – благочестивая старица сама видела, в окошко подглядывала, после чего, кстати, и получила от одной из этих баб черенком от лопаты по хребту – оказывается, в портрет Ленина гвозди вбивала.
– А, тогда другое дело. Вообще непонятно как-то – то они орут, что мы самые что ни на есть слуги дьявола или вообще сами дьяволы, то вон оно что…
– Ну а чем ей тут попы помогут? У них сейчас власть только над такими, как она, тёмными старухами и осталась. Ну, и как вы от неё отвязались-то? Много чертей наловили?
– Ни одного, к сожалению, – рассмеялся Айвар, – коз и собак не арестовываем, малых детей – тоже.
– Каких детей?
– Ну мальчишка младший у Анны действительно уродцем родился, тут уж ничего не поделаешь, природа к кому милостива, к кому и наоборот. Анна его редко из дому выносит, не все и знают, что он у неё есть, говорит, ещё успеет от людского сволочизма настрадаться.
– Ну да… Вон, уже и в антихристы записать успели… А с остальным что в итоге? Что у них там – общество какое-то тоже богомольное или кружок спиритический?
– Какой спиритический кружок, Олег, простой народ такой ерундой не мается. Гадания там по праздникам – ещё ладно, а спиритизм – это к буржуям…
– И близко нет, – продолжал Айвар, – трудовая артель у них там… своеобразная. Да, приходят к Анне бабы – иногда и с ночевой, некоторые от мужей-дебоширов с дитями укрываются, ну и они там чего-нибудь шьют, вяжут, вместе-то собраться – всё меньше света жечь.
– И поют, – догадался Олег, – просто не псалмы, вот бабке и не в жилу пришлось.
– Да колыбельные. Две из этих бабок татарки не то киргизки, вот тебе и завывания на неведомом языке… Конечно, если из языков только церковнославянский знать… В общем, да, один грех за Анной есть – мародёрство. Свежие захоронения бывало, раскапывала. Что тут сказать, это платьишко поповой невестки стоило, наверное, больше, чем вся Анна целиком со всем хозяйством. Обычно продавала подальше от тех мест, где обитала, да вот бабка эта тоже по всем рынкам шарилась, встретились… Предосудительного в своих действиях, кстати, ничего и не видела, сказала: «Говорят же – нагими мы в мир приходим, нагими и уходим, ну вот нагими и надо, зачем ей в гробу это платье?» Побрякушки, между прочим, никакие никогда не брала, только одежду, обувь, ну, один раз гребёнку взяла. Своеобразная философия у женщины…
– Сама, что ли, раскапывала?
– Сама. Ну, с подругами иногда. И раскапывала, и закапывала. На что только человек не идёт, когда нужда гонит.
– Ну, и чем сердце-то успокоилось?
– Да чем… С мужьями-дебоширами воспитательную беседу провели, материальную помощь какую смогли, всему бабьему гурту выделили… Эта долго брать не хотела, упиралась: «Я, мол, не из этих святош, милостыню принимать». Гордая, понимаешь, воровать ей проще, хоть оно и у мёртвых, но всё же. А у домишки, кажется, ни одного бревна не гнилого не осталось. Предложили переселить, от этой бабки тоже подальше, совсем вскинулась: «Меня в этот дом муж привёл, я его отсюда на кладбище проводила, здесь дети мои родились, поперёд она вот отсюда съедет, чем я. Ну, и что, говорит, что разваливается, вот когда развалится, тогда и приходите». Очень трудный человек…
– Да уж, непростой случай… Ну а с Лениным-то что? Приврала бабка для интересу?
– Да рамочку она сколачивала.
– Какую ещё рамочку?
– Портретную. Вырезала фотографию из газеты, повесила на стенку – «Раньше бог людей защищал, иконы висели, бог плохо защищал, теперь вот Ленин защищает, может, у него лучше получится». Ну, а у газеты бумага тонкая, поэтому она её на дощечку, в рамочку прикрепила…
В общем, история противостояния Поликсении Архиповны и её соседки Анны – которая пока ещё не могла считаться законченной – была и забавной, и поучительной, и в то же время как-то грустноватой. Всё-таки, кроме несомненного фактора человеческого идиотизма, был в ней и фактор нужды и горести человеческой. Вторая история была в этом смысле легче и забавней, и хотя тоже блистала безудержной фантазией, но мистики здесь не было даже налёта, вероятно, потому, что автором был мужчина, обладавший всё же очень приземлённым складом ума. Матвей Никитич тоже обвинял соседа, только не в общении с тёмными силами, а, не много не мало, в шпионаже и измене родине. По его заверениям, сосед каждую ночь подавал сигналы Германии и Японии (тут надо сказать, представления о географии у мужика были сильно упрощенные и своеобразные, и Германия и Япония располагались если не на расстоянии соседних деревень, то всё равно не сильно дальше, судя по следующему известию – к соседу практически как к родному кажную неделю приходил японский генерал, призываемый этими сигналами – миганием огонька в окне, возил на родину секретные сведенья и возвращался за новыми). Ну, и продажей государственных секретов, невесть откуда простому лавочнику известных, не ограничивался – в погребе у него томились раненые, не доехавшие с фронта до госпиталей и перехваченные ушлым пособником японцев, да честные служащие, похищенные им с целью выкупа и получения, посредством пыток, нужных вражеским странам военных секретов, Матвей Никитич сам лично слышал из-под земли стоны. То, что в этой истории было реального, состояло в следующем: японский генерал оказался китайским торговцем, разыскивающим непутёвого русского приятеля, указавшего ему неверный адрес, а второй раз приходил забрать забытый зонт, вот эти-то два визита и помножились в сознании Матвея Никитича до еженедельных. Никаких раненых солдат и похищенных граждан в погребе тоже не оказалось. Вообще никого на момент проверки не оказалось, а коварный шпион-лавочник, нехотя, стыдясь выносить семейный сор, признался, что средний сын у него сильно пристрастился к дурманному зелью, регулярно приходил невменяемым, в таковом состоянии ломал мебель и заблёвывал весь пол, а протрезвев, уносил на продажу что-нибудь ценное, и вот после того, как терпение отцовское лопнуло, стал в такие дни отдыхать в погребе, покуда не выветрится дурь. Случалось, и поколачивал его отец, ну так в том не видел никакой своей вины. Конечно, после того, как Айвар с ребятами перелопатили при обыске пуда два разных бумаг, скопившихся ещё после отца хозяина, тоже торговца, опросили всех остальных соседей, всю родню лавочника, прочесали ближайший лесок на предмет свежих захоронений (два нашли, в обоих павшие собаки), переобщались с около сотни китайцев, пока нашли того самого, перебрали всех пропавших без вести за последние два года на предмет, с кем из них лавочник мог иметь сношения, перебрали все связи самого лавочника, им не то что слабо верилось, что подозреваемый имел какой-то не обнаруженный хитроумный способ подавать сигналы, которые видно б было далее соседней улицы – им хотелось настучать Матвею Никитичу чем-нибудь тяжёлым по голове. Однако ж было интересно. Оказалось всё просто – Михаил Иванович был человеком очень набожным и молился каждый вечер с поясными поклонами, земные ему по старческой немощи были уже тяжелы. И вот, склоняясь, он перекрывал ненадолго свет лампадки, пробивающийся из-за плотных штор, вот тебе и мигающий огонёк.
– Дочь этого Матвея потом извинялась – головой не очень здоров батюшка, как года два назад с крыши сверзился, так вот последствия остались, и чем дальше, тем больше. А у сумасшедших оно так – что им подумается и предположится, то моментально правдой для них становится. Дочь вот тоже обвинял то что она у него деньги крадёт, то что отравить его хочет, она уж ходить к нему зарекалась, да муж стыдил – как немощного старика без пригляду оставлять…
– Нет уж, к чёрту доживать до старости, – проворчал Олег, – мало ли, где когда головой ударялся, быть потом позорищем для родни…
По простому умилила третья история. В ней и обвиняемых как таковых не было, хотя слог у автора – тоже преклонных лет складского сторожа – был экспрессивным до потешного. Старик жаловался на крыс. Наглые твари с осени попёрли просто полчищами, решив, что здесь найдут и стол, и кров, несколько однообразный рацион их явно не расстраивал, а вот крепкие, добротные складские помещения, где об осенней непогоде можно было и не вспоминать, определённо восхитили. Обжились сами – привели с собой родственников, друзей и соседей, устроили себе среди ящиков и мешков гнёзда. И ежедневно изводили бедного сторожа своим «наглым и беспардонным поведением». По-видимому, им доставляло явное наслаждение наблюдать, как старый человек, со своими далеко уже не ловкими и проворными ногами, пытается за ними гоняться с палкой, человеческим смехом, как дьявольская коза из первой истории, конечно, не смеялись, но в глазах светилось явное торжество. Капканы не помогали – по первости в них попалось пара молодых нетерпеливых крысёнышей, но потом хитрые животные благополучно обходили их десятой дорогой.
– Ну и что, помогли старику в его беде? – спросил, отсмеявшись, Олег, – с чем только, оказывается, не приходится работать – и с чертями, и с крысами…
– Самое интересное, что помогли. Поймали и отрядили на склад двух дворовых котов. Старик сомневался, что будет толк, однако ребята оказались серьёзные, недели через две там уже тишь да гладь были – а склад немаленький. Сашка хотел даже служебные звания котам присвоить, но ему велели не баловаться.
– Вообще-то, смех смехом, хоть и выводит из себя это порой нешуточно, но что бы мы без этих дураков делали. Серьёзно, я помню навскидку три дела, где вот такая чушь как раз помогла. Они ведь всё замечают-то. Трактуют, конечно, как им больная голова подсказывает, а не так, как надо, но подмечают – множество деталей. Кто куда ходил, чего носил, что говорил… Свидетели с них в целом отвратительные, потому что несут откровенный бред, но если направить этот поток в нужное русло…
– Лично мне терпения бы не хватило, – проворчал Дамир.
Смех неожиданно смолк. Настя обернулась и вслед за Олегом повторила неосознанный жест – попытку передвинуть стакан из поля видимости. На пороге стояли Дзержинский и Петерс.
– Празднуем? – звучало не совсем как «пьянствуем» или «бездельничаем», но похоже. Александр утвердительно икнул, Айвар, как главный-ответственный, принялся объяснять, периодически от волнения едва не сбиваясь на латышский. Настя просто пыталась слиться с фоном, имея, кроме отходной молитвы, в голове одно слово: «Допрыгались». Ситуацию неожиданно спас Петерс, без церемоний сцапав только налитый стакан Айвара и откушав половину, после чего заявил, что вот это он лично вообще за выпивку не считает, и что пока ребята сидят культурно и ведут себя прилично, ругать их не за что, мало не половина из них на работе, считай, живут, так почему б им на работе – в нерабочее при том время – не отмечать, тем более что повод и правда достойный. В общем, материализовали ещё два стула… Настя сидела ни жива ни мёртва долго – да уж, удалась идейка… Петерса, надо сказать, она почти не смущалась, хоть и непосредственное начальство. А может, и именно поэтому. Всё-таки с ним она пересекалась чаще, и может, это так казалось, что человек он приятный и располагающий, даже при том, что порой её несколько беспокоил вопрос – знает ли он правду о ней, иногда казалось, что несомненно да, но виду никоим образом не показывал, но с ним рядом она по крайней мере могла нормально дышать, в отличие от загадочного, пугающего её Тополя. Вот сейчас поздравление Олегу с грядущим радостным событием ей очень даже понравилось. Простые, безыскусные вроде бы слова, а так хорошо и ладно подобраны – как добротная старинная постройка без гвоздя, где подогнано всё так, что ни щёлочки, ни заусеницы. Только вот грусть в глазах, тоска даже – это не она одна заметила. И видится в помрачневшем, посеревшем лице Олега словно некий стыд за своё уже практически состоявшееся счастье и благополучие – в то время-то, как две Мэй, взрослая и юная, по-прежнему в далёкой Англии, и неизвестно, когда снова встретятся с мужем и отцом.
– Якоб Христофорович, а какие дела-то их там держат? Выезд не разрешают? – робко спрашивает Дамир, – или попросту денег нет? Так ведь это дело-то решаемое…
– Не решаемое, – бесцветно отвечает Петерс, – не приедет она. Вообще никогда. На развод подала. Вот так-то бывает.
Ребята зашумели.
– Как – на развод? С чего, почему?
– Ну, оно понятно, долгая разлука… Но неужели так прямо чувства остыли? Другого нашла? Бледного англичашку какого-нибудь?
– Чепуха, настоящей любви ни расстояние, ни время не помеха, – отрезал Александр, выразительно покосившись в сторону Дзержинского, – значит, не любила. Любила бы – приехала бы, не сложней это, чем Якобу Христофоровичу было.
– Пишет, не хочет сидеть в России на гнилой картошке и любоваться, как у нас тут всё разваливается. Я так думаю, тут без старого доброго друга нашего Локкарта не обошлось, уж он явно нашёл, что ей порассказать… Ну, это не важно, что я там думаю, просто так есть, и всё. Может быть, в самом деле не надо было оставлять её так надолго… Получилось вроде как, что променял я их на революцию, на Россию, и как ни крути, и ещё раз променял бы, так о чём тут говорить? Пожал, что посеял.
– Ну нельзя так говорить! Будто она не понимала, за кого замуж выходила? Могло и иное быть, могли и в тюрьму посадить, лет так… на несколько… Она ведь как будто тоже коммунистка, что случилось-то вдруг? Отошла от идеи?
– Сложно сказать, может, и отошла. С идеей тут так… Можно от идеи не отходить, но и ни к чему другому не приходить. Собираться в клубах и беседы беседовать – это не в труд, хотя и за это получить неприятностей можно – на всю оставшуюся жизнь хватит. Но борьба непосредственная, действенная – это уже сложнее, когда не просто языком молоть, благие пожелания высказывать. Тут приходится принимать решения, чем-то жертвовать… И не всем и не всегда нравиться.
Настя в который раз уже пыталась представить себе эту Мэй. Она нечасто слышала, как Петерс говорит о ней, о маленькой дочке, которую тоже звали Мэй, но говорил всегда с такой жгучей, неизбывной нежностью, которой, казалось, было как-то тесно и неловко в тисках неуклюжих человеческих слов. Имя-то какое замечательное – Мэй. Май. Самое подходящее имя для жены революционера, лучше не выдумаешь. Об этой истории все, кто знал, не они одни – думали и говорили с некоторым даже придыханием, как о некой сказке в реальной жизни, как о неком символе правоты и красоты их дела, правильно сказать – влюблены были в эту любовь других людей и болели за неё душой ещё крепче, чем за собственные чувства и цели. И вот теперь – так… Несправедливо, неправильно. Не одному человеку сердце разбили, многим. У Насти прямо руки чесались – сесть написать письмо этой Мэй, благо с языком тут проблем нет. Что ж ты делаешь, глупая! Нищета её пугает, неурядицы её пугают… А там ты что будешь иметь? Что тебе вся Англия может дать вместо такого золотого, замечательного человека, что она маленькой Мэй даст вместо её отца? Да глупости, глупости, конечно. Не посмела б она у него адрес спрашивать. Да и просто лезть в чужие дела неловко, правда, это сейчас она пьяная и смелая. Это сейчас в ней прямо возмущение кипит, потому что сидит с ними, молчит, слушает их, и ей так хорошо-хорошо, потому что не может не быть хорошо, потому что они все такие замечательные, золотые люди, такие красивые, с каждого хоть картины пиши, и совершенно невозможно принять, чтоб кто-то из них хоть в чём-то был несчастен, чтоб хоть кого-то из них отвергали. А на трезвую и холодную голову понятно будет, что жизнь много сложнее, чем ей, «малютке», как величает её – за глаза, но она знает – Александр – кажется, и справедливо бы ей эта Мэй ответила, что она-то – не жена и не мать, и не ей судить, не было у неё в жизни таких отношений и не может она рассуждать, как они кончаются, а как нет, любовь она только по книжкам знает. Ну, это неправда, положим, видела она своих родителей, видела отца Киприана с его матушкой… Как-то они сейчас? Скоро, очень скоро, наверное, возможно станет написать им, Красная Армия и дотуда дойдёт…
В полном согласии с течением её мыслей и разговоры за столом перешли на вести с фронтов, то и дело Настю отвлекали от созерцания игры малинового огня в стакане какие-то знакомые названия и имена. Сколько бы времени ни прошло, стоит закрыть глаза – перед взором встают эти карты, печатная, Розой данная, и кустарная, с корявыми, смешными стариковскими рисунками. И внутренний взор рисует на этой карте стрелки и знаки, дорисовывает её дальше, за пределы листа – туда, где Екатеринбург… И течение мыслей относило, естественным для неё, конечно, образом, на две недели назад, сперва к замечательному тому разговору. В то утро проснулась она – ещё рассвет даже не брезжил, и больше уснуть не могла, мысли всякие неоформленные, непонятные, в голове носились, не то чтоб тревожные, не то чтоб какая-то тяжесть на душе была – нет, просто уснуть никак не получалось. Пробовала читать, пробовала в тетрадке своей запись сделать – к тому времени три дня не добиралась, но ни на чём сосредоточиться не могла. Промаялась так, наверное, час, стыдно стало своей вознёй соседей за стенкой будить, тихо оделась и пошла на работу. Вроде старалась идти неспешным шагом, но как-то не очень получалось, в общем, пришла самая первая из своих-то, только Артём у себя сидел, верно, ещё со вчерашнего дня, подшивал какие-то папки. Постояла, потопталась в коридоре, глядя на пробивающуюся из-под двери узкую полоску света – разумного предлога-то, чтоб зайти, нет. Видимо, услышал шаги и зашёл сам. Она как раз приводила в порядок свежую стопку расписок по конфискату.
– С самого утра уже на работе? Или домой и не уходили?
Вот уж что она не любила – это смущаться, когда говорит чистую правду. Вроде бы как есть, так и сказала, а выходит так неуклюже, словно она там выслужиться пыталась или уж какой-то свой интерес имела.
– Что же, вам действительно так нравится эта работа?
Ну ждала, очень давно ждала она этого вопроса. Поэтому даже заулыбалась, с такого облегчения, что дождалась.
