Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 58 страниц)

   Магазинчик, куда вел нас парнишка-полукровка, притулился у самой стены торгового квартала. Нетипичной для местных широт формы дом, похожий на хижины в Лисьей плебейской слободке, сколоченный из потемневшего от времени, но крепкого на вид дерева сруб, тесаные ступени с пологим скатом сбоку, узкие окна с резными ставнями. Плотник, соорудивший это жилище, несомненно, был мастер своего дела. Наш юный провожатый взлетел по ступенькам крыльца, распахнул дверцу с причудливо вырезанной ручкой в виде дубового листа и заверещал с порога:

   – Деда, я гостей привел!

   – Не гостей, шелупонь, а господ клиентов, – беззлобно отозвался из пахнущего свежей стружкой полумрака скрипучий голос, и мой гвардеец, а вслед за ним и я, вошли в домик.

   Внутри не было ни витрины, ни стеллажей. Лавки из свежего дерева под каждым из трех окон: два глядятся на улицу, одно – в стену; домотканые половики, пузатая печка, делящая комнату на две части, в углу возле нее – покатый широкий стол, массивный и темный, заваленный инструментами, перед ним недавно сколоченное, по-прежнему светлое кресло с огромными задними и крошечными передними колесами, с которого подслеповато щурится на нас древний дед. Впервые я видела седого как лунь плебея. Нет, не плебея, конечно, но кто-то из его ближайшей родни наверняка жил в свое время в Лисьей слободе.

   – Милости просим, – проскрипел дед, не делая попыток встать нам навстречу. Он поклонился сидя, и тут же ухватил за руку подбежавшего к нему внука. – Принеси, чево надо, из короба верхнего.

   Парнишка заулыбался, и юркнул за печку. Я заметила, как гвардеец, загораживая меня от деда, как бы невзначай кладет руку на рукоять плети.

   – Слыхал я, – будто не замечая телодвижений, продолжал меж тем дед, обращаясь ко мне, – господа чудную оберегу разыскывают. Прощения просим, что сидя, значит, не ходячий я нынче стал, потому и смастерил себе эту агрегатину, – с этими словами дед положил руки на колеса и слегка крутанул. Кресло мягко стронулось с места, наехав передним колесом на край половика. Гвардеец выбросил руку вперед, запрещая приближаться, и дед, как ни в чем не бывало, продолжал. – И так-то дивно мне показалось, будто тысячелетнего ясеня оберега требуется, что смекнул я, чай, авось пригожусь. Внучка послал за благородными клиентами, глядишь, не побояться ради диковинки-то к деду Йолю на окраину припереться. Знать, сведущие они, господа клиенты. Абы для чего такая штуковина-то не занадобится, верно я говорю? – и инвалид поощрительно засмеялся.

   – Покажи товар, – сухо велел ему гвардеец (я аж подпрыгнула), и смех старика как отрезало.

   – Йолю! – строго позвал он, и внук-тезка выскочил из-за печки с завернутой в тряпицу продолговатой и длинной вещицей. Бухнув деду вещицу на колени, мальчишка развернулся к нам и улыбнулся, широко и щербато. Я вышагнула из-за спины гвардейца, чтобы получше рассмотреть штуку, с которой длинные и узловатые пальцы старика сноровисто сматывали ткань.

   Штук оказалось три. Скругленные по краям в форме кулона, медового цвета, словно бы светящиеся изнутри, с вырезанными человеческими лицами в оправе. С первого взгляда они казались одинаковыми, а подойти и рассмотреть поближе мне мешал гвардеец. Может быть, по контрасту с темными и сморщенными руками старика дерево кулонов казалось молодым, только что срубленным. Мне даже почудилось, будто я ощущаю исходящий от них аромат. Но это, конечно же, было игрой воображения.

   – Их четверо было, – дав нам время полюбоваться, с гордостью сообщил дед, взглядывая в мою сторону. Минуя гвардейца, я шагнула ближе, и мне стало видно, что один глаз его, белесый, затянут катарактой, а второй ясен и лукав. – Янусы ж ведь, хранители дверей. Да, дед мне рассказывал, испортился один, рассыпался в прах, еще когда он пацаненком был. Вот и остались втроем. Больше нету их таких, хоть весь белый свет обойдите, а других таких не разыскать вам, господа клиенты. Ну, каковы братцы, а?

   – Хороши, – сказала я. Я совершенно не разбиралась в дереве и оберегах, бузины от ольхи не отличила бы, но тут мне было ясно – вещицы подлинные. – Сколько хочешь за них?

   Дед снова метнул на меня хитрый катарачий взгляд.

   – Куда мне монеты? – проскрипел он, ссыпав янусов в горсть и протягивая мне. Я не без трепета коснулась фигурок пальцами. Они были теплые на ощупь, как теплый ствол живого, пронизанного соками дерева. Сухие и теплые. «Носить один такой было бы приятно», – мимолетно подумала я. Дед продолжал, обнимая приткнувшегося сбоку внука свободной рукой. Мальчишка любопытно и озорно глядел то на меня, то на фигурки. – Выменять хочу.

   – Выменять? – удивилась я. – На что?

   – На привилегию свободнорожденных, – дрожащая рука старика, как крабья клешня, зарылась в кудлатые волосы внука. – Для него вот.

   Я, обомлев, переглянулась с гвардейцем. Тот чуть качнул головой, и я вновь уставилась на деда. Под живым лукавым глазом его билась жилка, а в лукавстве таилась горечь. Скрюченные в суставах пальцы, зарывшиеся в волосы мальчика, дрожали.

   – Зачем вам? – не нашла ничего глупее, как спросить я. Сглотнула, и перефразировала. – Я хочу сказать, разве вы не?..

   Рука старика скользнула внуку на шею, пальцы оттопырили край высокого воротника, обнажая уродливое клеймо на шее мальчика. Знак, который ставят преступникам, лишенным данного при рождении права на жизнь.

   Я открыла рот, а гвардеец рванул меня за плечо, заставляя отступить на шаг.

   – Сам? – грозно спросил он. Голос был молодой, звонкий, но от зловещего тона мне стало не по себе. Я взглянула на руку, которой дотрагивалась до кулонов. Это что же, выходит, я осквернена?

   – Я чист, – шепнул дед. Фигурки в его ладони клацнули и со стуком просыпались на пол. – Вот, – торопясь, он показал. На его шее метки не было. Я вздохнула с облегчением, а мальчик бухнулся на колени, стремясь подобрать обереги.

   – Не сметь! – хлестнул голос гвардейца.

   Дед, упав грудью на колени, вцепился в одежду внука.

   – Йолю, – жалобно позвал он, пока ребенок, повернув к нам голову, недоуменно разглядывал нас. – Не надо!

   – Ты намеревался оскорбить мою госпожу, червяк? – гвардеец шагнул к старику, в занесенной руке взвилось жало плети. – Отвечай, за этим ты позвал нас сюда?

   Хлыст свистнул, и на тощей, с выступающими позвонками спине старика зажглась алая полоса. Дед всхлипнул, шумно втянув воздух ноздрями, по-прежнему сжимая пальцы на рубашонке мальчика. Когда мой гвардеец поднял руку во второй раз, глазешки у ребенка стали испуганные и пугающе взрослые, без капли юмора.

   – Не надо, дяденька! – вскрикнул он, и заплакал, крупными, беззвучными слезами.

   – Не надо, – сказала я. – Я видела, он не прикасался к ним.

   – Само его присутствие в этом месте отравляет воздух, – не поворачивая головы, возразил мой спутник. Но во второй раз не ударил. – Он и тебя оскорбил, послушница.

   – Он не хотел, – сказала я. Присела на корточки и собрала в ладонь обереги. Вместо них положила на свежевымытый пол три драхмы. Выпрямилась. Гвардеец, не опуская плети, смотрел на меня неодобрительно. Я ссыпала кулоны в сумку. – Мы выполнили поручение донны. Теперь идем. Нас ждут другие дела.

   Гвардеец, покачав головой, взмахнул плетью еще раз. Я с трудом удержалась, чтобы не зажмуриться, а мальчик, молча рыдая перекошенным ртом, взвился на ноги и, обняв деда за шею, прижался к нему, защищая. Однако мой спутник всего лишь стряхнул с кончика хлыста кровь. Свернув плеть, заученным движением заткнул ее за форменный пояс.

   Повернувшись спиной к плачущей от горя тишине, я первой пошла к выходу из деревянного домика. Гвардеец шел за мной, и скрип его новых сапог был четок и тверд.

   Мы возвращались тем же путем, каким пришли сюда: гвардеец запомнил дорогу. Окажись я здесь в одиночестве, вмиг заплутала бы, и компания настоящего знатока своего дела была для меня благословением. С другой стороны, не случись рядом гвардейца, я не стала бы свидетельницей безобразной сцены. Она никак не шла у меня из головы: вскинутая рука, росчерк хлыста, и огромные глаза ребенка, которому уже знакомо, что это такое – страх за близкого человека. Он был еще так мал, лет, наверное, семь или восемь, и уже носил клеймо смертника. За что? Вероятно, за прегрешения родителей.

   Когда мы выбрались на главную торговую улицу, ухоженную, расчищенную и полную чистокровных граждан, я все еще думала о старике и его внуке. Мне было... жаль их? Похоже, что так. Не ставя под сомнение справедливость людского и божественного суда, я все же сочувствовала им, старому и малому. И, несмотря на то, что заплатила я более чем щедро, мне почему-то казалось, будто мы обошлись с ними нечестно.

   – Каков дальнейший маршрут, послушница? – спросил меня гвардеец, и я, вздрогнув, отвлеклась от невеселых мыслей.

   Вынув из сумки памятку, составленную для меня донной, я проглядела список поручений, и поняла, что мы выполнили все.

   Гвардеец на миг поджал губы.

   – Ты проявила снисходительность, послушница, – заметил он неодобрительно. – По пути в храм нам следует посетить отделение муниципальной милиции.

   – Зачем? – спросила я как можно небрежнее, заранее зная ответ.

   – Клейменый преступник во Внутреннем городе, – ответил гвардеец тем не менее. – Дерзость.

   – Он всего лишь помогает деду, своему последнему родственнику, пока тот еще жив. Не думаю, что местные околоточные не знают о нем, – попыталась возразить я.

   – Докладывать о нарушениях Закона – долг каждого гражданина, – отчеканил мне гвардеец. Подумать только, еще днем он казался мне симпатичным! А теперь – зануда из зануд. Лучше бы он и дальше молчал.

   – Наш долг сейчас – выполнить поручение донны и вернуться в храм, – я попыталась говорить так же холодно, как и он. – Отчитаться перед ней. Доложить об инциденте. Она сама примет решение по этому вопросу.

   – Ее не должны касаться такие мелочи! У высшей жрицы хватает своих забот!

   – Тем более мы должны поспешить! Не нужно заставлять ее ждать нас. Запрос к околоточным можно сделать и позже, – я говорила, стараясь придать голосу уверенность. Убедительность. Как поступал Соль, когда ему было нужно.

   Гвардеец уставился на меня, и некоторое время мы буравили друг друга взглядом. Моргнула в конце концов я, но и он, как ни странно, уступил.

   – Возможно, ты права, послушница, – сказал он. – Идем!

   Мысленно возблагодарив Совоокую, осенившую упрямца своей мудростью, я зашагала к выходу из торговых рядов. Гвардеец шел впереди, и плотный поток вечерних покупателей расступался перед ним, обтекая, как река скалу. Никто не заострял на нас внимания, люди, не задумываясь, уходили с пути представителя власти, оснащенного всеми ее атрибутами. Внезапно меня стало тяготить такое положение вещей.

   «Да что с тобой, Кора? – рассердилась я на себя. – Придет время, и перед тобой, практикующей жрицей, тоже будет расступаться толпа».

   Как ни странно, мысль о будущей карьере не принесла желанного облечения. Душа была не на месте. Ведь, став жрицей, я вынуждена буду приводить в исполнение приговор таким вот преступникам, как сегодняшний мальчик. Я буду делать из них живых мертвецов, обрекая их дух на вечную ненависть и скорбь. Неужели восьмилетний малыш заслуживает подобной участи? Неужели хоть кто-то из людей, неважно, плебей он или нет, такого заслуживает?!

   Испуганная и взбудораженная произошедшим, я вместе с гвардейцем вернулась в храм. Донны в ее покоях не было, и я оставила покупки на попечение малышек-послушниц. Лишь обереги забрала с собой: донна велела, чтобы я прежде всего показала их Солю.

   Незаконнорожденный сын императора обнаружился на том же месте, где я оставила его, уходя на всенощную. Этакий символ незыблемости мироздания, переставшей быть для меня очевидной сегодня. Справедливо полагая его ответственным за воцарившееся на душе смятение, я уселась напротив аристократа и, высыпав из кошелька амулеты, спросила:

   – Соль, почему ты дружишь с плебеями?

   Парень поднял на меня лицо, моргнул, машинально принялся перебирать кулоны.

   – А что, нельзя?

   – Конечно, нельзя, – кивнула я. Он глянул мельком, презрительно скривил губы. Я продолжала, сбивчиво, торопясь, убеждая скорее себя, нежели его. – Может быть, для тебя это только игра, развлечение, но нельзя же нарушать правила! Я не знаю, испытываешь ли ты к ним симпатию на самом деле, но, понимаешь, со стороны это выглядит как самая настоящая дружба. Дружба равных, вот что я имею в виду. С плебеями, с Лу, со мной, наконец, – со всеми ты ведешь себя так, будто мы равны. Будто наши жизни... души, не знаю, называй как хочешь! – будто они равноценны. И... так нельзя, понимаешь? Должны быть какие-то рамки. Законы. Обязательные для всех. Ты... я не знаю, от чего ты скрываешься, и ты... сын Императора, да, для плебеев – так вообще божество, но пойми, даже аристократы, даже боги должны играть по правилам! Иначе весь существующий порядок... – я остановилась, перевела дыхание и закончила шепотом, – может рухнуть.

   Постукивая одним из амулетов по крышке стола, Соль смотрел на меня, не отрываясь. Потом сложил все три кулона рядом, лицами ко мне.

   – Последнего, – сказал он, – не хватает.

   Я обессиленно понурила голову. Все напрасно. Я говорю, долблюсь, пытаясь достучаться до него, но все без толку, он попросту не слышит меня. Он, тот, кто, в свою очередь, смог – каким-то хитрым способом – достучаться до меня. Или это тоже была игра? Зачем ему все это, чего он добивается? Уж лучше бы в ту проклятую сатурнюю смену его вернул к жизни кто-то другой!

   Упираясь кулаками в колени, я закусила губу, чтобы не зарыдать в голос от жгучей обиды. На Соля, на донну, на собственную глупость, на судьбу. Почему я должна задумываться о том, о чем ничего не знаю и знать не хочу? Почему должна чувствовать вину? Нести ответственность за кого-то? Испытывать жгучую горечь от бессилия что-либо изменить? Почему? Почему я?!

   Слезы против воли навернулись на глаза. Опустив голову, я тихонько заплакала, пронзенная острой жалостью к себе. Вдруг вспомнился сегодняшний парнишка, беззвучно рыдающий щербатым ртом, и мне стало еще горше. А потом – я не видела, но ощутила – Соль подсел ко мне и, подвинув столик, принялся говорить, вертя поочередно кулоны указательным пальцем:

   – Когда-то, поговаривают, один искусный мастер сделал несколько комплектов таких безделиц. Он еще помнил о том, что в самом начале существовали две первоначальные расы, третья, смешанная, и четвертая, отдельная. Для нее он выбрал другое дерево, железное, с темной сердцевиной. Потому что сам он, его народ, да и другие народы тоже, уже тогда верили, что те, четвертые, не такие, как все прочие люди. Их считали богами, темными, хранителями порядка и закона. Темными, в присутствии которых ярче свет. Они жили среди других народов, как равные среди равных, и охраняли покой, следили за тем, чтобы никто не нарушал установленных от века правил. Но вскоре в каждом племени нашлись те, кто сказал: «Вы говорите, все равны, но почему же тогда сосед мой имеет трех овец, а я всего одну? Вы убеждаете, что мир справедлив, но отчего поле мое родит сам-один, а у соседа сам-пять? Отчего до реки мне в гору ходить? Почему у меня жена крива на один глаз, а у соседа красавица?» Недовольны они были порядком, и правила взаимной игры их не устраивали. И началась смута во всех племенах, смута, вражда и зависть. И покачнулся порядок, а свет померк. Возроптали народы на богов своих, взмолились о справедливости. «Рассудим», – решили боги. И пришли к людям. К каждому из трех народов пришли, чтобы вершить справедливый суд. Но не тут-то было.

   «Они виноваты», – говорят одни исконные народы. «Нет, они!» – твердят другие. «И те, и эти хороши!» – насмехаются полукровки. Увидели боги, не будет лада. «Меж собою рассудим, – решили. – Как постановим, так и будет». И постановили. Порядок снова стал. Да не людской, а божественный. И воссиял светоч божественной справедливости. Только забыли и люди, и боги о том, что нельзя свету без тени. И тенью этой, тьмой необходимою, стали боги. Копят они черноту, множат, терзает она их. А свет все ярче, порядок незыблемее, правила игры жестче становятся. Да только не могут уже ни люди, ни боги от правил этих отказаться. Им уже и игра не в радость, и порядок словно ярмо на шее, да и свет слепит, вот-вот сожжет дотла и богов, и людей с их жестокими правилами. Не порядок это, Кора, а подделка. Выдумка тех, кто возомнил себя богами. Они, может, и сами уже не в восторге от своей фантазии, да только как все исправить, невдомек им. И никому невдомек, выходит.

   – Плебеи называют тебя Светлым, – утешившись, проговорила я. – Что это значит?

   – Значит, что они продолжают верить в спасение. Надеются, что кто-то придет и восстановит правильный порядок.

   – И этот кто-то – ты?

   – Ты сама сказала вчера: стать объектом веры и быть настоящим божеством – разные вещи. Что еще можно добавить? – Соль отодвинул столик и отсел сам. – Ложись-ка спать. Ты устала, вот и распускаешь сопли.

   – Но они попросили тебя отвязать души, и ты согласился. Ты сумел... Ведь не под силу обычному смертному, без препаратов и соответствующего оборудования, сделать то, что ты сделал!

   – Во-первых, кто сказал, что аристократ и обычный человек – одно и то же? Во-вторых, то была большая ошибка, стоившая жизни мудрой женщины. В-третьих, вставай, ешь, умывайся, все, что там тебе нужно, и топай спать! Разговор окончен.

   Но я считала иначе. Да, он аристократ и сын Императора, и недвусмысленно дает мне понять, что пора обуздать любопытство. Но он же и провоцирует меня задавать все новые вопросы! Сказав гоп, он просто обязан прыгнуть. В противном случае зачем вообще начинать?

   – Не окончен, – набычившись, проговорила я, и взяла Соля за руку. Он расширил на меня глаза. – Расскажи, на что способны аристократы? От кого ты скрываешься? Что такое Аласта, наконец? – я сжала его ладонь.

   Парень опустил голову. Некоторое время молчал. Потом решительно взглянул на меня.

   – Забудь. Не бери в голову. Как еще изъясниться, чтоб до тебя доперло?! Тебе рассказали сказочку, одну из многих, к каким прибегают, чтобы ребенок перестал плакать. Ничего общего с действительностью эта побасенка не имеет!

   Он вырвал руку и встал.

   – Жаль, что ты оказалась вовлечена во все это, – произнес на удивление мягко. – Но прошлого не изменить. Не заставляй совершать еще одну чудовищную ошибку, Кора.

   Я встала следом за ним. Надеюсь, он искренен. Если нет, пусть боги покарают его!

   – Не буду, – сказала я.

   И, потушив верхний свет, легла в кровать. Некоторое время мне не спалось. Ворочаясь с боку на бок, я случайно взглянула на столик, за которым под лампой, спиной ко мне, сидел Соль. Книга была открыта перед ним, листы для записей придавлены пресс-папье. Обхватив голову руками, он склонился над ними. Спит?

   Повернувшись на другой бок, я неожиданно поняла, кто способен ответить на мои вопросы. Надо только найти подходящий предлог, чтобы меня пустили в вольеры. С тем я заснула спокойно.

   Месяц Сливовых дождей, 1-ый день первой декады, марс

   Предлог отыскался. Два дня спустя, после занятий, ко мне с поручением от донны явилась одна из ее малышек-прислужниц. Она передала мне записку, согласно которой я обретала право выбрать себе в помощники установленное количество вампиров для подготовки к чайной церемонии. Я продемонстрировала документ Солю, но он отказался идти. «Бери Лючию», – посоветовал он мне, и вновь уткнулся в свои книги. Сейчас он штудировал древнее издание «Верований примитивных народов». Вероятно, с тем, чтобы попотчевать меня новой побасенкой, когда понадобиться.

   В гордом одиночестве я направилась в храмовые подвалы. Вольеры располагались именно там, давая вампирам укрытие от вредоносных для их кожи солнечных лучей.

   В этой части храма я бывала редко. Мне не нравился сумрак и подслеповатые лампочки, свисавшие, как плоды неведомого растения, с обшитого деревом потолка подвального коридора. В моей комнате пахло розами от росших под окном розовых кустов, терпкой зеленью кипарисов, свежестью молодой травы. Каждый день запах бывал немного другим, но всякий раз приятным. Колеблющийся воздух подвального коридора полнился сыростью, духотой и плесенью, термиты потихоньку точили потемневшие от влаги деревянные стены, подбираясь к камням кладки, пол под ногами кисло хлюпал. По верху стен, забранные в защитные коробы, тянулись электрические кабели. Я знала, что «храмовые животные» делают уборку в своем обиталище, но подземелье сводило все их усилия к нулю. Или же вампиры не слишком старались.

   На пропускном пункте меня встретило низкое гудение трансформаторов и уткнувшийся в книгу с шарадами диспетчер. Я предъявила ему разрешение, он поинтересовался, есть ли у меня предпочтения, кого позвать. Таковые имелись. Диспетчер продиктовал в мегафон номер запрашиваемой мною особи и, щелкнув тумблером на пульте управления, передал мне фонарик. Я подошла к решетчатой двери, ведущей в вольеры. Сквозь серебряные прутья мне открылся вид на ряды клеток, стоящих друг напротив друга, и узкий, выложенный металлическими листами, коридор между ними. Вот дверца одной из клеток отворилась, из нее выскользнула темная фигура и направилась ко мне. Замерла перед запертой дверью, подняв закрытое очками лицо. Я посветила на него фонариком, в скривившейся физиономии узнала Лу, и кивнула диспетчеру. Серией щелчков он обесточил дверь и отпер автоматический замок. Лу просочилась в проем, низко поклонилась нам обоим.

   Вдвоем мы вернулись в диспетчерскую, где Лу показала диспетчеру плечо с клеймом личного номера, а я заполнила карточку приема-выдачи. Сверившись с настенными часами, диспетчер записал время заполнения, дату, поставил печать.

   – Возврат до окончания часа Свиньи, – напутствовал меня он.

   И, зевая, углубился в решение шарад.

   Раскланявшись с ним, я пустилась в обратный путь, Лу, бесшумно ступая, следовала за мной.

   – Не припомню, чтобы у вас были отдельные клетки, – заметила я и сбавила шаг, давая вампирке возможность поравняться со мной. – С каких пор такое новшество?

   – Примерно с полгода назад, госпожа, – отвечала Лу обыкновенным своим безжизненным голосом. – Их установили после того несчастного случая с одним из наших жалких собратьев.

   Я нахмурилась, припоминая. Да, как-то однажды, в конце осени, Лета была непривычно возбуждена и все стремилась потолковать с Лу, но ту к нам не отпускали. Ни ее, ни других «храмовых животных». В вольерах, тогда еще разделенных простыми деревянными перегородками, произошло нечто чрезвычайное. Одно из «животных» неудачно прикоснулось к двери, находившейся под высоким напряжением, и сгорело до самых костей. Расследование внутрихрамовой комиссии сочло инцидент случайностью, однако Лета высказала мнение о попытке самоубийства. «Бедняга тронулся рассудком», – так, по-моему, прокомментировала происшествие Лу, когда ей и ее соплеменникам разрешили, наконец, с нами встречаться.

   – А что с ним стало, с тем неудачником? – полюбопытствовала я.

   – Останки выбросили на свалку, – безразлично отозвалась Лу.

   – Тебе не жаль его?

   – Поверь, о госпожа, он был самым ничтожных из всех моих жалких собратьев.

   – Как его звали?

   – Нул, о госпожа.

   Мы помолчали. Я прикидывала, как половчее подойти к расспросам о том, что меня интересует, но тут Лу заговорила сама.

   – Жалкая слуга просит прощения за то, что не смогла в прошлый раз все объяснить. Если госпожа Кора позволит, жалкая слуга хотела бы исправить сей недочет.

   – Госпожа позволяет, – согласилась я.

   Мы поднялись по лестнице наверх, я предъявила дежурной жрице заполненную карточку. Та профессиональным жестом поставила на нее красную печать, и посоветовала возвратить доверенное мне «животное» на место вовремя.

   – Строго сейчас с этим стало, – многозначительно добавила она.

   Я поклонилась, обещая приложить все усилия. С пристроившейся за спиной Лу направилась в главное здание.

   Путь наш лежал в покои донны, из них – во внутренний сад, тот, что с прудом. Нам полагалось разыскать подходящее для церемонии место на ведущем к пруду холме, почистить его, установить бамбуковые зонтики и постелить под ними циновки. Сегодня вечером, когда взойдет луна, донна желала дать мне и своим крошкам-помощницам урок чайного действа.

   Нагруженные скарбом, мы вышли из-под изогнутой крыши храма. Стемнело, в аккуратно подстриженных кустах вокруг пруда мерцали голубые фонарики. Темная вода временами шла рябью от движений священных карпов, обитавших в пруду, изредка раздавался плеск. Цапля, охотясь, шумно пролетела над водой. Я с наслаждением вдохнула теплый запах вошедшей в полные права весны. Ивы склоняли кудрявые ветви к самой воде, заросли болотной травы напоминали косматых домовых. Сложив вещи на камнях смотровой площадки, мы с Лу неторопливо побрели вокруг пруда, выискивая идеально соответствующее всем основным условиям место.

   – Можешь говорить, – бросила я через плечо.

   – Слушаю и повинуюсь, – шепнула вампирка.

   И начала.

   "Вероятно, госпоже невдомек, да и откуда бы ей знать о том, что за Куполом вампиры живут совершенно иначе. Их очень много там, за Куполом, можно сказать, что внешний мир постепенно отходит им во владение. Лу не бывала там вот уже больше тридцати лет, но, если верить рассказам тех, кто пришел после нее, наступление царства полуночных господ не за горами.

   На воле, предоставленные только самим себе, вампиры питаются человеческой кровью, и формируют немногих оставшихся в живых людей в стада, чтобы поддерживать популяцию на стабильном уровне. Не всегда это удается, не все соглашаются на подобные унизительные, с их точки зрения, условия. Сама Лу родом из прибрежного города, одного из немногих, чьи жители до самого последнего часа держали упрямую оборону, отказываясь исполнять роль скота у красноглазых хозяев. Сейчас, спустя столько лет, подобное упорство кажется ей смешным, ведь никакой альтернативы у ее земляков не было. После смерти любой из ее народа сам становился вампиром, полуночником, утратившим тень, обреченным на черную жажду. Однако в ее время горожане не желали мириться со своей участью. Море и горы служили им естественной защитой, а крепость Удел запирала единственный перевал, ведущий из долины на материк. Изредка забредавшие в их отдаленные края мелкие шайки вампирского молодняка, до сей поры пытавшиеся брать крепость штурмом, каждый раз терпели поражение и убирались ни с чем. От них отстреливались с укреплений горящими стрелами, забрасывали камнями, поливали кипятком и спиртом. Такого рода противостояние длилось уже полтора столетия, и за это время внешние ворота Удела не отворялись ни разу. Собственных мертвецов люди сжигали и увозили топить кости в открытое море. Лу помнит стук топоров, долетающий с прибрежных склонов, на которых городские мужчины без устали рубили и корчевали лес, помнит уродливые конвульсии в пламени погребальных костров, где, разрубленный на куски, извивался щедро облитый маслом покойник, чей-нибудь горячо любимый родственник, превратившийся с поцелуем смерти в опасную тварь. Эпидемия массовых смертей могла нанести городу больше вреда, чем нападение плохо организованной шайки полуночников. По крайней мере, так считалось.

   С моря красноглазые твари никогда к ним не совались. На островах, видимых из бухты в хорошую погоду, жило племя дикарей, полулюдей-полутюленей, знакомых с древней магией Праматери Земли. С ее помощью они создавали Преграду, чья природа, возможно, сходна с природой Купола, пересечь которую не в силах был ни один не-мертвый. Люди тоже не могли войти на острова дикарей без приглашения. И все же временами отец Лу снаряжал «Надежду», свою шхуну, грузил ее плодами пригородных садов и полей, брал сотканное женщинами льняное полотно и держал курс на архипелаг дикарей. Он менял одежду, зерно, фрукты и овощи на мелкий, похожий на пыль, порошок из морских водорослей, способный излечить детей от любой болезни, на костяные амулеты, приманивающие морскую удачу, на непромокаемые плащи из рыбьей чешуи, переливающиеся на солнце всеми оттенками радуги. А однажды привез для Лу коралловое ожерелье, подарок на свадьбу, так он сказал. Лу к тому времени как раз вошла в брачный возраст.

   Ей нравилось жить. Провожать до рассвета отца и братьев, отправляющихся на ловлю рыбы, дожидаться их, сидя на галечном берегу и внимая нескончаемому морскому псалму. Ей нравилось слушать звонкий стук топоров, и чинить сети, вдыхать крепкий дым костров, когда смолили лодки, и сладкий запах жарящихся лепешек из домовых труб. У нее были подружки, с которыми она плела венки из горных незабудок, собирала землянику и грибы на солнечных полянах среди вырубок, лепила снежных баб и пила студеную талую воду первых весенних ручьев. Безмятежные дни будут длиться вечно, мнилось ей, а о смерти она не задумывалась.

   Однажды, когда Лу шел пятнадцатый год и парни уже засматривались на ее грудь и походку, под стенами Удела объявился чужак. Лу не видела его своими глазами, и узнала подробности от Жара, старшего брата, командовавшего гарнизоном крепости. Вернувшись со службы в город, он рассказал ей и младшему брату, погодке Лу, о странном бродяге, просившем пропустить его к дикарям. «У него была тень и он казался безопасным, – сказал Жар, – но мы его прогнали». По старинному неписанному закону никаких чужаков в долину не пускали. Лет двадцать назад, рассказывали долгожители, к Уделу подошло около сотни беженцев из соседнего города, они просили у прибрежного народа убежища. Дед Лу, тогдашний воевода, отказался впускать их. «Они могут принести заразную болезнь, могут быть слабы духом и поселить слабость в наших сердцах. Чужаков не должно быть в долине, так завещал мне мой отец, а ему – его, и я не намерен нарушать заветы предков из ложного чувства милосердия». Беженцы, а среди них было немало женщин и детей, ушли, и многие погибли в окрестностях, а вскоре погибшие вновь явились на перевал, на сей раз в поисках пропитания. Позже нашлись те, кто роптал на деда за его решение, особо ретивых дед выслал вон из долины вместе с семьями. Тогда недовольные голоса стихли.

   Услыхав от Жара о появлении чужака, Лу не сказала ничего, а ее погодка тихо заметил: «Что, если он нуждался в помощи?» Жар лишь плечами пожал, а младший не стал настаивать на ответе. Все трое понимали: в мире, в котором человек после смерти начинает угрожать жизни других людей, не остается ничего иного, как жертвовать малым ради большого. Ложному чувству сострадания поддаваться нельзя. Такой путь ведет к гибели всего вида.