Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 58 страниц)

   Девочки, поняв, что взбучки не будет, повскакивали со своих мест, смеясь, подбежали к приветливо распахнувшей объятия столичной жрице. Лючия, распрострешись ниц, докладывала госпоже, по какой надобности она и Нул прибыли. Кот, принявшись вылизывать пышную шерстку, иногда замирал, презрительно меряя взглядом застывшего у порога Нула и его услужливую сестру, а Сиятельная гостья милостиво улыбалась пухлыми земляничными губами, поглядывала таинственно из-под длиннющих ресниц на растерявшегося Нула своими бархатными, глубокими, звездно мерцающими глазами. Рассказав Лючии, что делать, она вскоре покинула их и больше до их ухода не возвратилась. Управившись с уборкой и расстановкой вещей, Нул и Лючия поздним вечером вслед за дежурной жрицей шли обратно в подземелья. Догнав сестру, независимо шагавшую впереди, Нул, находясь под впечатлением от встречи с прекрасной дамой, шепнул ей на ухо:

   – Ты когда-нибудь влюблялась, Свет?

   Сестра фыркнула, ускоряя шаг:

   – Нет, с чего бы?..

   – А как же Беловолосый? – задал Нул ей в спину неосторожный вопрос.

   Сестра, резко остановившись, развернулась и с ходу залепила ему полновесную пощечину, сбив с лица очки.

   – Эй, эй, Лу, ты чего это? – спохватилась жрица-дежурная. – Очки целы? Учтите, никто вам новые выдавать в этом квартале не собирается!

   Нул нагнулся и безропотно поднял упавшие на пол темные очки. Дужки погнулись и слегка покосились, но стекла остались целыми.

   – Мы сами починим, о госпожа, – почтительно склонилась перед жрицей Лючия. – Простите.

   Жрица хмыкнула и, развернувшись, зашагала дальше как ни в чем не бывало.

   – Это была не любовь, – сквозь зубы прошипела сестра и поспешила за конвоиршей. Когда Нул догнал ее, по привычке идя по пятам след в след, она добавила: – если в в следующий раз не найдешь управы на свой поганый язык, пну ногой.

   Но Нул был так поглощен новым чувством, расцветшим в нем, что пропустил эту угрозу мимо ушей.

   Поначалу он словно бы ожил, любовь окрылила его. Прекрасная госпожа как будто все время была рядом: он закрывал глаза, и видел ее белое, с мягко сияющей кожей лицо, тень на щеках от длинных густых ресниц, ее красные влажные губы, за которыми перламутрово поблескивали ровные жемчужные зубы, ее изогнутые брови, нежный румянец на чуть выступающих скулах. Он пил «живую воду», и ощущал на губах вкус Сиятельной жрицы – ее чистоту, ее сладость, ее целомудрие. Он вспоминал хрустальный звон ее голоса – так снежинки на вершинах высоких гор переговариваются друг с другом на пике заморозков – в каждой ноте, изреченной ею, содержалась вся гармония небесных сфер. Ему стало не хватать времени в сутках на сладостные грезы, он жаждал еще – наслаждаться фантазиями, упиваться сновидениями, в которых он и столичная дева обнимали и бережно ласкали друг друга.

   Но вскоре блажество кончилось, и подступила любовная мука. Снов и фантазмов ему показалось мало, Нул захотел вновь оказаться подле прекрасной госпожи. С этой просьбой он обратился к сестре, вхожей в Сиятельные покои.

   – Возьми меня с собой, пожалуйста, – взмолился он к Лючии.

   Она нахмурилась.

   – Я спрошу у Тео, можно ли это устроить, – сказала она и, толкнув брата в плечо, зашагала от него прочь к развеселой компании местных авторитетов во главе с Теодором.

   Нул долгнал ее, схватил за руку.

   – Пойдем сейчас, – сказал он, твердо выдержав ее гнев, – и спросим.

   Сестра смерила его недовольным взглядом, но, вероятно, решимость брата убедила ее.

   – Что ж, – хмыкнула она, – ну, пойдем.

   Компания сидела в самой просторной клети около дальней от опасной входной двери стены – этот сектор вольеров был самым сухим и уютным. По соседству, укрытая черным плащом, спала на циновке Ефимия, этой осенью она проснулась всего раз или два, и бывалые вампиры поговаривали, что старица в шаге от того, чтобы впасть в каталепсию.

   Собравшись в кружок вокруг плавающих в миске с водой затепленных свечек (вампиры страсть как боялись огня и принимали все возможные меры, чтобы пожара не случилось), «несытые» во главе с Теодором делились хвалебными историями о своих подвигах на континенте.

   Всего в вольерах их было двадцать один, из них лишь семеро местных. Раньше местных было больше, но их упокоили аристократы и остались лишь те, кто «натворил делов», как выражалась Ефимия, либо обладал какими-то былыми заслугами, и Божественные братья их не тронули. Ефимия и Теодор принадлежали к первому поколению «проклятых», а остальные пятеро были детьми ученых, прибывших когда-то на острова с континента для изучения аборигенов. Их родители тоже были прокляты, но всем им выпала честь – или несчастье, тут уж каждый оценивал сам, – быть умерщвленными ангелами. Остальные четырнадцать, включая и Нула с сестрой, относились к числу пришлых. Ровесников местным среди них не было, все были помоложе и поплоше, но зато в загашнике почти у каждого имелась погубленная душа, а то и не одна. И вот их-то количеством и способом душегубства сливки местного вольерного общества любили померяться.

   Когда Нул и Лючия присоединились к компании, очередь хвастаться как раз дошла до Бельчонка.

   – Сам-то я, как милостивым господам известно, немного преуспел на поприще чревоугодия, всего над двумя шестерками успел стать старшим, да и те издохли во время славного похода господаря на земли непокорных волколюдей. Это грустная история, трагическая, и сегодня я хочу поведать уважаемому обществу о другом. Это будет сказ о моем выдающемся патроне, великом герое Тиме, одном из верных советников господаря Молоха. Он был первым из тех, кто пал от вероломной руки лживого слуги-предателя, ставшего в итоге причиной гибели великого господаря, который создал самое могущественное царство змееглазых на всей земле.

   Вампиры внимательно слушали, мерцая алыми в колеблющемся свете свечей отблесками в зрачках, Теодор или Римма, его наперстница из местных, изредка одобрительно ухали, цокали языком, восхищаясь рассказом о могучем и грозном господаре. Нул поначалу не особенно прислушивался: он уже знал эту историю, Бельчонок прожужжал ему все уши со своим господарем, но вдруг на заключительном моменте включился в повествование. Бельчонок аккурат рассказывал, как вероломный слуга-предатель Молоха убивал его патрона Тима с помощью своей отравленной крови и все шестерки-младшие Тима претерпевали эту страшную смерть вместе с патроном.

   «Это был Беловолосый, – с холодом в животе подумал Нул, вспоминая увиденную со стены Удела картину бойни, которую учинил над змееглазыми его бывший кумир-защитник. – Потом нам еще про его победу над королем несытых мама спела целую балладу! Так вот кого он одолел, господаря Молоха!»

   Лючия, до которой, как до Старшей, видно, донеслись его мысли и волнение, вздрогнула.

   Бельчонок окончил свой драматический рассказ и после некоторого молчания седовласый Теодор, сладко потянувшись, прищуренными глазами (очки в этот раз он надевать не стал, демонстрируя благодушие) поглядел на сидящих особняком брата и сестру.

   – Хороша сказка, – поблагодарил он обрадовавшегося Бельчонка. – Глянь-ка, даже редкую птицу к нам твоя сага подманила! Али твоему брату тоже есть, чем наш слух усладить, а, Лючия?

   Сестра натянуто хихикнула, глядя на заводилу вампиров настороженно.

   – Мы по делу пришли, Старший, – почтительно сказала она. – Наедине шепнуть.

   – Чего это – наедине? – хохотнул Теодор значительно. – Какие среди своих тайны? И потом – у нас тут вечер откровений, дружеских побасенок, так и ты сделай милость, похвались чем-нибудь занятным!

   – Да я уж, вроде, в прошлый раз хвалилась, – смутилась Лючия. Нул сообразил, что, вероятно, делилась она подвигом о том, как укусила его. Ему стало неловко.

   – Ты-то да, а вот братуля твой, экий скромняга, так за все годы и не потешил нас ни единой прибауткой, – пристально глядя Нулу в глаза своим холодным рыбьим взглядом, протянул Теодор.

   – Да чего его, пустышку, слушать, – пренебрежительно махнула рукой Лючия, но по ее напряженной позе Нулу было видно, как ей не по себе.

   – Нет, пусть расскажет, паря, а ежели его байка нам по сердцу придется, мы уж, так и быть, выслушаем ваше дельце наедине, – по-акульи широко, клыкасто, ухмыльнувшись, вынес вердикт Теодор.

   Римма и все приспешники значительно закивали, соглашаясь.

   Лючия через плечо оглянулась на брата, в глазах ее, не заслоненных из уважения к старожилам темными очками, мелькнул испуг.

   – Я расскажу, – решительно сказал Нул, подвигаясь ближе в круг неверного света.

   Вампиры, довольно бормоча, раздались в стороны, уступая ему место. Сестра устроилась рядом, изловчившись больно ткнуть его в плечо. Бросив взгляд на сестру, он успел заметить в лице ее упрямство и собственническую ревность.

   – Валяй, – сделал ленивую отмашку Теодор, откидываясь на пышной груди своей наперстницы Риммы и разваливаясь там поудобнее. Она тут же по-свойски обняла его, поигрывая на его плече своими бледными пальцами с длинными неровными ногтями.

   – Я расскажу вам как однажды, когда я и сестра моя еще были живы, мы стали свидетелями битвы между змееглазыми и одиночкой.

   Лючия ахнула, но отдать брату приказ заткнуться не посмела – это означало бы пойти взразрез с волей Теодора. И – в полном гробовом молчании всех собравшихся – Нул поведал вампирам историю о том, как под стенами отеческого Удела были умерщвлены несытые воины неприятельской армии.

   Под конец его рассказа Бельчонок зашмыгал носом и запричитал:

   – Это он, сомнений нет, тот самый гад, убивший моего патрона и господаря.

   – Полагаю, что да, – согласился с ним Нул и замолчал, выжидающе глядя на Теодора.

   Тот расслабил нахмурившееся за время рассказа лицо, подвигал челюстью, разминая ее, и лениво сказал:

   – Что ж, пусть и не по теме, но байка складная, как думаете?

   Вампиры закивали. По лицам некоторых, из пришлых, было видно, что сказ напугал их, но местные признаков беспокойства не выказывали – им история Нула пришлась скорее по нраву.

   – Ладно, так уж и быть, – развалясь в объятиях верной Риммы вновь, резюмировал Теодор, – ползите сюда со своей просьбой, а общество пусть пока развеется.

   Собравшиеся в кружок вампиры послушно поднялись на ноги и разошлись по клетям, делясь по дороге впечатлениями об услышанном. Римма, Теодор, Лючия и Нул остались наедине.

   – Позволь моему брату присоединиться ко мне в следующий раз, когда меня призовут во внутренние покои, – дождавшись отмашки от Старшего, произнесла Лючия.

   – Было распоряжение не допускать туда особей мужского пола, – лениво качнул головой Теодор. Римма вынула из кармана робы ушную палочку и принялась сосредоточенно ковырять ею в ухе у своего господина. Они не были повязаны кровью, не состояли в естественной иерархии, но заменили это недоразумение искусственно созданными отношениями главный-подчиненный. Будь они живыми людьми, их можно было бы назвать семейной парой.

   – Да, но если будет на то твое позволение, я сделаю так, что братца никто не заподозрит, – торопливо объяснила Лючия.

   – Хмм, – Теодор притворно задумался, из-под полуопущенных век наблюдая за ней и Нулом. – А ну-ка, – поманил он их ближе, выкручиваясь из объятий Риммы.

   Когда они подвинулись, он, склонившись к их лицам и обдавая запахом несвежего дыхания, сказал:

   – Я разрешу, но сначала твоему брату нужно будет оказать мне кое-какую услугу. Если сделает, я позволю ему сопровождать тебя в покои Снежной королевны.

   – Какую услугу? – спросил Нул, потому что Лючия отчего-то промедлила с ответом.

   – Ты должен уговорить мою почтенную кузину написать в столицу рапорт о том, что я раскаялся в совершенном злодеянии и не нуждаюсь более в ее поруках, – глядя из-под полуопущенных век по-земноводному холодно и гипнотизирующе, произнес Теодор.

   Сидящий на пеньке под теплым солнышком подземного мира Нул вздохнул. Ему не удалось выполнить поручение Теодора. Едва ли тот давал ему это поручение, чтобы выполнить, ведь за столько-то лет совместного сосуществования он знал свою кузину как облупленную. Теодор был хитрой змеей и вынашивал гораздо более далеко идущие планы. В случае успеха он смог бы избавиться от Ефимии, и тогда ему больше бы не угрожало быть упокоенным по ее наущению или немощи. Возможно, негласный лидер вампиров мечтал и о том, чтобы отведать Нуловой «горней» души, и все это время искал способы безопасно к ней подобраться. А потом сам Нул пришел к нему с просьбой, и события ускорились.

   Лючия обозвала брата «дурачиной» и строго-настрого запретила идти к Ефимии с поручением Теодора. Но Нул не смог долго терпеть разлуки с прекрасной Лунной госпожой и вскоре накопил в себе достаточно отчаянной решимости, чтобы нарушить запрет Старшей. Дождавшись, пока сестра отлучится из вольеров по храмовым делам, он отправился в клеть Ефимии, где она спала, укрывшись плащом с головой. Среди вампиров не принято было будить друг друга, это считалось грубостью, но Нулу уже было все равно и он упорно тряс старую вампирицу до тех пор, пока, наконец, она, всхрапнув, не проснулась. В качестве извинения Нул протянул ей свою пайку крови, старица взяла и машинально выпила. А затем Нул передал ей просьбу Теодора.

   Вечером сестра нашла его безучастно лежащим в их общей клети, лицом к стене. Он часто так лежал в первые годы заточения, но постепенно «ожил», особенно после встречи с прекрасной столичной жрицей. Лючию встревожила новая апатичная веха в «жизни» брата: все вольерные вампиры так или иначе опасались хандры собратьев по несчастью, ведь в таком состоянии те могли натворить глупостей. Кое-как Лючия растолкала брата и добилась от него признания в том, что он нарушил ее запрет. «Она отказала тебе, это ясно, – держа брата за грудки, сквозь зубы прошипела Лючия, – но ведь и козе было понятно, что она откажет». «Да, но старица рассказала мне, что Теодор сделал со своей звероженой, прежде чем убить ее», – мертвым голосом возразил ей Нул.

   Лючия разжала кулаки и брат кулем плюхнулся на каменный пол подле нее.

   «Он посадил ее на цепь, – сказала она. – Запер в клетке во дворе и кормил протухшим мясом. А когда соседи забили тревогу, убил себя, загрыз ее, и в качестве оправдания на суде сказал, что никогда не совершал преступления против человека, а всего лишь навсего распорядился судьбой прикормленной им дикой лисицы так, как счел нужным».

   Нул повернул голову, впервые за вечер взглядывая на сестру осмысленно.

   «Ты знала?» – спросил он пораженно.

   «Тут все знают, – хмыкнула сестра снисходительно. – Тео этим своим поступком хвастается каждый год, и если бы ты не витал в облацех с видом грустного паяца, то тоже смог бы давно привыкнуть к этой истории».

   «Привыкнуть? – Нул горестно скривил рот. – Да как же к этому зверству можно привыкнуть?!»

   Лючия безразлично пожала плечами.

   «Слишком уж ты тонкокожий, братец, – сказала она с тенью грубоватого сочувствия. – Поберегись, как бы твою цеплячью кожицу какой хищник не прокусил».

   На том разговор их завершился. А вот опрометчивая беседа с Ефимией имела последствия: вскоре по вольерам пронесся слух, что старица хочет требовать для своего кузена ужесточения приговора. Останавливало ее от немедленных действий только то, что сама она практически погрузилась в спячку.

   Теодор рвал и метал и немедленно потребовал Лючии с братом явиться к нему.

   «Твоих рук дело, паря, – со зловещим шипением сказал он Нулу. – Загубить меня вздумал?»

   Лючии пришлось вмешаться и сказать, что нет, ее непутевый братец никакого зла против Теодора не держит, а просто-напросто дурачок.

   «Слышь ты, дурачок, – на удивление быстро успокоившись и развалясь на просторной груди у Риммы, сказал Теодор, – если исправишь свою ошибку перед нами, так уж и быть, пощадим тебя».

   «Что нужно сделать?» – спросила Лючия, потому что Нул молчал, никакой вины за собой перед этим душегубом не чувствуя.

   «Это для братца твоего испытание, не для тебя, но ты уж, как его Старшая, проследи, чтоб он все сделал на совесть, – сказал Теодор Лючии покровительственно. – Сеструха моя твердолобая скоро насовсем отрубится, а уж тогда и по мою шкуру придут. Поэтому надо мне, чтоб придурковатый братец твой пошел к ней да и съел ее в одну из темных ночек, скажем, сегодня-завтра. Тогда разбирательство начнется, что да кого, глядишь, и про ее со мной поруки забудут. А не сделаете, так я сам твоего братца сожру, мне терять нечего».

   «Но ведь если он съест старицу, его казнят!» – воскликнула Лючия.

   «Не боись, – сморщил в ухмылке свою жабью морду Теодор, – отмажем. Он же тихоня у тебя, никто на него не подумает, а уж мы сами укажем следакам, кого слить».

   «Но...» – попробовала еще возразить сестра.

   «Вы эту кашу заварили, вам и расхлебывать», – безразличным тоном сказал ей Теодор и, облизав губы своим длинным, как у змеи, тонким серым языком, махнул им рукой, чтоб проваливали.

   Времени на все про все у них оставалось мало, действовать нужно было быстро.

   «Лучше сделать, как Тео сказал, – прошептала ему сестра, когда они остались в клети вдвоем. – По другому ты от него никак не отмажешься, а Ефимия и впрямь удачная жертва – старая и безобидная. Благоволит к тебе. Да если ты ее хорошенько попросишь, она, глядишь, и добровольно тебе свою печень отдаст. А там, чем черт не шутит, и Тео под трибунал подвести получится».

   «Если за него возьмутся, он ведь выдаст, что это я его сестру сожрал», – сказал Нул безразлично. Слишком много вызовов и откровений свалилось на него за столь короткий срок, он не успевал на них реагировать.

   «Да кто ж ему поверит? – кровожадно ухмыльнулась Лючия. – У него и мотив есть, и время идеальное, а у тебя что? Тебе старица как мать».

   «Вот поэтому-то я и не стану ее жрать», – опустив голову, тихо проговорил Нул.

   Сестра подвинулась к нему, не расслышав:

   «Чего?»

   «Ничего, Старшая, давай спать. Утро вечера мудренее».

   «Поспи, ага, – хмыкнула сестра неожиданно мягко. – Последнюю мирную ночь перед убийством».

   Они улеглись на циновки, прижались друг к другу спинами. Нул спать не собирался, хотел подумать, как быть ему в той ситуации, в которой он оказался, но постепенно мысли его обратились к образу Пречистой дамы. К ней взмывала, просилась душа, по ней тосковала, по ней, по небу, по звездам, по вольному ветру над дышащим в ночи морем. Напоенный солеными запахами простор, уютные сумерки взморья, драгоценной искоркой сияющий огонь маяка, свобода, планета, полукруг небосвода, мир и покой, и красота, глубокое дыхание вечности. Неужели скоро всего этого не станет? Неужели путь его, бессмысленный, прервется здесь, в этом душном проплесневевшем подполе, среди стонов и звуков мясной отрыжки? В чем же тогда был смысл?..

   «Я хотел бы отвести ее на наше взморье, – подумал Нул безнадежно, складывая перед грудью ладони, как в молитве. – Показать красоту моей родины. Но ведь невозможно, ничего невозможно сделать! Ведь город сожжен, путь заперт Куполом, а на побережье сейчас только жадные чайки кричат под слепыми звездами!..»

   Какой у него был выход из этой западни? Не жрать Ефимию, сразиться с Теодором? Тогда придется жрать его или быть сожранным им. Обратиться к живым за помощью? Послушают ли они каких-то новеньких «храмовых животных»? О злодеянии Теодора здесь никто не помнит, он здесь на хорошем счету, а Нул с Лючией – кто такие? За непослушание их могут и казнить, не разобравшись.

   Что еще оставалось? Попытаться обратиться к прекрасной госпоже, отдать свою судьбу в ее милостивые руки? Но как же дозваться до нее, когда он здесь, заперт в подполе, а она там, как луна, сияет одиноко в недосягаемом поднебесье?!

   «Сестру, – подумал тогда Нул. – Сестру надо попросить».

   Дождавшись, когда она проснется, он пригласил ее на безмолвный разговор. Они были в кровной связке, она – его Старшая, он – ее шестерка, при желании они могли обмениваться мыслями, не облекая их в звуки речи. Они редко прибегали к этому способу: особенно не о чем им было шептаться, но в этот раз иного пути убедить сестру Нул не видел. Он рассказал ей о безнадежном выборе, который предоставил им Теодор, и предложил попытать счастья, обратившись за помощью к столичной госпоже. «Уж к ее-то слову прислушаются», – закончил он свою безмолвную речь.

   Сестра отодвинулась от него, скользя по полу вместе с циновкой, на которой сидела, прислонилась спиной к стене. Откинув на стену голову, прикрыла глаза, помолчала.

   – Сегодня у меня никаких дел в храме нет, – сказала она, наконец, вслух.

   – Но ты же можешь немного слукавить, сказать, что тебе назначено.

   – Смотри, – сказала ему сестра и, открыв глаза, наконилась в его сторону, – ты, похоже, не догоняешь. Опять втрюхался по уши в того, кому до тебя ни малейшего дела нет, – Нул отшатнулся, готовый возражать, но Лючия властно мотнула головой, запрещая ему вмешиваться, и он замер. – Твоя Лунная госпожа, столичная гостья, – родня нашему Беловолосому, – Нул сглотнул. – Ты один раз ее всего видел, и тут же втрюхался, а уж я-то много времени при ней провела, и вот что я тебе скажу, братец. Мы им не ровня. Они на таких, как мы с тобой, да и все здешнее общество, свысока смотрят. Отчего, ты думаешь, Теодор и свора его по-прежнему потолок коптят, а? – хоть старуха Ефимия уже столько кляуз на них в столицу накалякала? Да оттого, тупая башка, что всем аристократам плевать на нас. Мы для них никто, так, червяки какие-то, в грязи у ног копощащиеся. Для них мы – проклятые, третий сорт, чего с нами церемониться. Ты вспомни-ка, когда Беловолосый к нам в город с тюленьими своими подпевалами приплыл, что он отцу сказал? Неужто помочь хотел? Не-ет, братец, ему уже тогда плевать на нас было с высокой крепостной стены, он уже тогда на нас иначе, как на будущих мертвяков, и не смотрел. «Умереть достойно!» – с издевкой, брызгая слюной, передразнила она. – Легко ему говорить! Сам-то он ни смерти, ни посмертию не обречен, ходит по свету, исполненный очей, как эльф по росе, следов не оставляя! А мы-то ведь с тобой не таковы, просто люди, просто курочки, в ощип попавшие. Что за достойная смерть, для чего она? Все так или иначе сдохнем, а уж достойно или нет, какая разница? Папка достойно жил, и умер, души не осквернив, но чем в итоге все кончилось? Мамочка, братцы, – где они теперь все, даже погоста, где прах лежит, даже надгробных камней не осталось! Умрешь, сгинешь безвозвратно, никто костей не защитит, никто не позаботиться. Не-ет, братишка, со всем нам придется своими силами справляться, нельзя рассчитывать на других, не интересны мы другим, не любы. Не поможет нам твоя Лунная госпожа, не склонит слуха к нашим мольбам, да я даже унижаться не хочу, просить ее. Никто нам не нужен, ничья помощь, – есть у нас самих сила, есть жизнь бесконечная, ну и что, что на мертвой стороне, ну и пусть! И во мраке можно жить, и червем, лишь бы жить, слышишь, ты, лишь бы всем им, небоглазым и легконогим, носы утереть в конечном итоге. Потому что за нами, за такими, как ты, я, как Тео и вся свора его, – за нами будущее! Где твой Беловолосый? – сгинул. И Лунная госпожа твоя за ним туда же, в небытие, провалится. Одни лишь мы, ничтожные червяки, останемся и сглодаем их нетленную плоть, утешимся остывшим нашим ужином, местью. Ведь пережить всех, сплясать на костях – это ли не самая сладкая, самая стоящая месть?! Забудь ты свою мягкотелость, отбрось иллюзии, перестань колебаться на пороге! Сожри Ефимию, вкуси, каково это, – не жертвой быть, а самому стать хищником! Стань мне соратником и другом, как прежде, хватит уже киснуть по былым идеалам!

   Сверкая глазами, Лючия вскочила, распаленная, дрожащая от жажды действовать. Схватила Нула за плечо, с невиданной силой вздернула на ноги.

   – Пойдем! – прошипела она. – Довольно медлить!

   Нул сопротивлялся, но сестра была сильнее, ее воля довлела над ним. Ее доводы... в них была правда, они многое объясняли. Поступок Беловолосого, например, объясняли они.

   Ступая между спящих и стонущих (вероятно, дело было на рассвете – одной из самых мутных пор в «жизни» вампира) брат и сестра пробирались к клети Ефимии.

   – «Не убий», говорят они, – шептала сестра, – «не отними» – утратишь человечность. Как будто людям, чтобы жить, не приходится никого убивать! Даже мы, третий сорт, а и то пьем кровь свиней, кур и крыс, питаемся падалью. А уж о живых-то и говорить нечего, сколько жизней они отняли, чтобы самим прокормиться! Таков непреложный закон, братец, – одни жрут других, а те, кто сожрать не сумел, – умирают. Таков закон, на его неостановимом верчении вся наша жизнь построена.

   Сестра доволокла его до клети Ефимии и остановилась, тяжело дыша. Нул согнулся с ней рядом, упираясь ладонями в колени. В полумраке вольеров, озаренном только дальними светильниками со стороны каморки дежурного, он смотрел на черный, громоздкий куль плаща, под которым спала старица. Смотрел, ощущая, как, потрескивая каленым электричеством под кожей, движется по позвоночному столбу волнующая дрожь предвкушения. И вдруг, подняв глаза, увидел между спящей на полу Ефимией и стеной, ограничивающей ее клеть, белую фигуру женщины-птицы. Уставив ему в лицо свои дикие, прекрасные и жестокие ледяные глаза Лунной госпожи, она сказала холодным грозовым голосом:

   «Оступишься сейчас, и никогда уже больше меня не увидишь».

   «Я мертв, о Дева, – сказал ей Нул. – Я обречен».

   «Твоя душа жива, – как строгая судья, непримиримо, отвечала она ему. – И все еще способна любить. Сохрани ее, и сможешь надеяться на взаимность. Утрать, и свет любой надежды для тебя навеки погаснет».

   – Что ты там бормочешь? Не тупи! – сестра больно пихнула его в спину, заставляя сделать шаг к спящей Ефимии. Нул моргнул и белая женщина-птица с пронзительным кинжальным взглядом пропала.

   – Действуй! – приказала ему сестра и снова толкнула так мощно, что он не удержался и упал на колени перед старицей.

   Он подполз к старой вампирице поближе, заботливо поправил на ней плащ, отвернул уголок, обнажая спящее лицо. Полноватое, морщинистое и обрюзгшее, серое, как и у всех них – обитателей подземельного мира. Лицо доброй бабушки, которой у Нула и его сестры не было, – они родились слишком поздно, а мало кто из стариков проживал полный срок, чтобы увидеть младших внуков. В основном они старались уходить из жизни добровольно, под присмотром родных. Некрасивой, грязной и опасной случайной смерти они предпочитали церемониальный и достойный финал. Финал для слабаков и неудачников, если классифицировать его согласно сестриному табели о рангах.

   Нул наклонился к старице и нежно, бережно поцеловал ее в сморщенную щеку. «Желаю тебе сохранить твою душу, о мудрая», – шепнул он.

   И, выпрямившись, оглянулся через плечо на нетерпеливо топчущуюся на пороге клети Лючию.

   – Я не стану жрать ее, Старшая.

   У сестры отпала челюсть, от удивления и неожиданности несколько секунд она не знала, что сказать. Затем глаза ее зло вспыхнули.

   – Жри, – угрожающе растопырившись, она шагнула в клеть. – Не хочешь мараться сам, так я тебя заставлю!

   Она подступила к брату, схватила его за волосы, принялась тыкать носом, как нашкодившего щенка, в горло Ефимии. Упершись одной рукой в пол, другой – в грузное тело старицы, Нул отбивался от сестры, пробуя вырваться, высвободиться. Кое-как ему удалось, и пятясь задом, он, порвав тунику, выскользнул из рук сестры и отскочил к выходу из клети.

   – Жри! – взъярившись, завизжала сестра в полный голос, разбудив ошарашенную Ефимию. – А не станешь, так я сама тебя сожру!

   Она погналась за ним, он – от нее, топчась по рукам и телам спящих. Не зная, куда бежать, он направился сперва в направлении их с сестрой клети, но оттуда с глумливым гоготом вдруг выскочили Теодор и Римма.

   – Ух ты на, – визжали они с упоением, – погоня!

   Петляя, как заяц, уворачиваясь от протянутых к нему жадных рук, Нул помчался по центральному коридору к входной двери и конторке дежурного за ней. Ему ничего другого не оставалось, кроме как уповать на милость живых людей и храмового начальства. Но, когда он добежал до перерезанного решетчатой дверью выхода, то увидел, что место дежурного пустует.

   – Помогите! – закричал он, и, замерев в шаге от гудящей от мощного напряжения двери, оглянулся на своих преследователей.

   Хищно ухмыляясь, они шли на него, как псы на кролика, полукругом, отрезая любые пути к оступлению. Да и куда здесь было отступать в ограниченном решетками и каменными стенами пространстве вольеров? Спасения не было. Свою никчемную человеческую жизнь он прожил с гаком, теперь не оставалось ничего иного, как только умереть достойно. Он знал, что сможет это сделать. Ведь «горняя» душа его жива, а значит – свобода распоряжаться собственной жизнью и смертью по-прежнему в его руках.

   Он взглянул на сестру – растрепанную, с горящими на искаженном жадностью лице глазами, тянущую к нему руки со скрюченными пальцами с обглоданными до мяса ногтями. Нашел в себе силы улыбнуться ей: «Дальше сама». Плюнув на ладони, растерев, повернулся к озверевшим мертвецам спиной, шагнул к отделяющей вольеры от остального мира двери. И крепко сомкнул пальцы на ее металлических прутьях.

   Нул встал с пенька, размялся, побродил вокруг, загребая башмаками опавшие листья. Н-да, в тот раз он выбрал для себя ужасную смерть, сестра была куда милостивее. Сестра... Все это время, оставшись без нее, он думал, что она тоже предала его, позарилась на его «горнюю» душу. А потом, в последнюю ночь в храме, она, не колеблясь, отдала ему защитную подвеску. Попросила прощения. Выбрала, в итоге, умереть с достоинством. Даже зная, что уж ей-то посмертного спасения не видать как своих ушей, пусть Нул – ее единственная жертва – и простил ее. Но неужели же новая встреча и двухмесячное общение с Беловолосым подвигли ей на раскаяние и переоценку ценностей? Два месяца в обществе Беловолосого – да, а тридцать лет в компании с братом – нет, так, что ли, получается?..

   Нул помотал головой, потер лоб. Кого сейчас он ревнует – сестру к Беловолосому? Они оба принадлежат истории, оба – заложники прошлого, уже не могут постоять за себя. Не то, что он. Так кто кого переиграл в итоге?

   Итак, он умер. Сгорел дотла под воздействием мощного тока, на секунду ощутил себя молнией. Это было безумно больно, нервы ослепительно лопались в мозгу, зубы выскакивали, все кости трясло, как камешки в детской погремушке. Будь он живым, не пришлось бы ему испытать всей этой муки, умер бы от шока в первую же секунду, но он не был живым, и прошел весь путь искупления до края. Ну, а потом – дрожащий, полубезумный, обессилевший – он очнулся в сером лесу подземного мира, под его каменным, мрачным, беззвездным небосводом. Птица-душа, его суровая спутница и проводница, стояла рядом, поникнув.