Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 58 страниц)

   Тем временем Соль, повертев головой и, видимо, сориентировавшись, нащупал ошейник на шее. Его пальцы обхватили металлическую скобу, но сидящий рядом дон Онирос, по-прежнему держа его за руку, подался к нему и, вероятно, сказал что-то на ухо. Соль замер, потом его протянутая к ошейнику рука ломко опустилась.

   Дон Онирос повернул лицо-маску к Императору, тот нехотя подал руку в черной перчатке. Ухватившись за нее, дон Онирос медленно встал. Соль – как сомнамбула – за ним. Император отнял ладонь, тут же пряча руки за спиной, а дон Онирос медленным шагом направился на берег, ведя Соля за ручку, как маленького. Военный повернулся ко мне лицом и последовал за ними, я наконец-то смогла рассмотреть его маску. Это была рогатая личина гневного воинственного духа: выпученные глаза, широкие насупленные брови, оскаленные клыки, языки пламени, вырывающиеся изо рта. Живое воплощение Шлемоблещущего. Император, как гордая царственная птица, шел за всей компанией чуть в отдалении, а одетый в золотистое брат дона Онироса так и остался лежать на твердых камнях в забытье.

   Я потрясенно покачала головой. Похоже, благородные доны не лукавили, когда говорили, что дежурят против Светлого по трое. И все же, чем он их так уделал, до сих пор оставалось непонятным.

   Дон Онирос подвел Соля на кромку берега, остановившись на безопасном отдалении от лижущих черные подземные скалы волн. Теперь мне было хорошо видно всех четверых, словно они были актеры на сцене, а я смотрела на них с самых удобных мест в амфитеатре. Акустика тоже значительно улучшилась – голоса аристократов далеко разносились над темной водой. Взмахнув рукой, дон Онирос сказал что-то Солю словами Высокой речи; я, разумеется, не поняла, но отлично расслышала скованность в детском голосе оленеглазого дона. Он собирался добавить что-то еще, но остановившийся на краю прибоя Император величественно перебил его, обращаясь к дону Августу:

   – Сколько раз мы напоминали вам, любезный брат, не обнажать лицо в присутствии посторонних?

   – Ах, да-да, прости, забыл впопыхах, забегался, – заволновался Лучезарный, убирая из-под моей ладони руку, которую держал все это время для меня как галантный джентльмен. Он завозился, надевая маску, а я поторопилась согнуться в глубоком поклоне, хотя стоять без опоры на раскачивающемся от суеты дона мосту оказалось нелегко. – Готово! – радостно оповестил всех дон Август и, покосившись на него, я увидела безликую маску на месте живого лица.

   Император ничего ему не ответил и, опасливо подняв взгляд, я увидела, что он отвлекся от нас. Дон Онирос, все так же не выпуская ладони Соля, оборотился к Божественному лицом, частично заставив сделать то же самое и своего подопечного. Пошатываясь и моргая глазами, как новорожденный теленок, Соль стоял вполоборота к Императору, но при желании мог легко повернуть голову и узреть на веревочном мостке дона Августа и меня. Пока что никаких признаков, что он нас видит и узнает, Соль не подавал. Не реагировал он ни на держащего его на сворке Шлемоблещущего, ни на Базилевса. Тот, выждав длинную паузу, разомкнул сложенные за спиной ладони и, как мне показалось, досадливо взмахнул дланью. Шлемоблещущий тут же расставил ноги и вскинул руки со стиснутой в кулаках цепью к груди. А дон Онирос разжал пальцы на запястье Соля и отошел в сторону.

   Преображение произошло мгновенно. Вот только что, порабощенный гипнозом изящного дона, Соль качался, как тростник на ветру, как глядь – он уже собран, владеет собой и решительно шагает навстречу Императору. Шлемоблещущий за его спиной дернул цепь, останавливая Светлого, а недрогнувший (надо отдать ему должное) Базилевс сухо сказал:

   – Будь благоразумен, Светлый, охолони, ведь ты же не желаешь зла своей маленькой подруге!

   Вскинув обе руки к шее и вцепившись в кольцо ошейника так, что прочный металл заскрипел (а Шлемоблещущий за его спиной замер с цепью наизготовку, чая набросить ее на горло опасному противнику), Соль чуть наклонил к плечу голову.

   – Хах, опустились до банального шантажа, братья?! Что еще за подруга?

   Император взмахнул рукой в сторону моря и нас с доном Августом на зрительском мостике. Следуя за жестом, Соль повернул голову и на мгновение встретился со мной взглядом. У меня сперло дыхание, а он тут же опустил взгляд ниже, его и без того невеселое лицо помрачнело еще больше. «Амулет! – обливаясь холодным потом, подумала я. – Он амулет высматривает!»

   – Она не подруга, – не удостоив дона Августа вниманием, отворнулся от нас Соль. – Так, служанка Кармы, – он чуть растопырил локти и встал лицом к озеру, заставив прячущегося у него за спиной Шлемоблещущего снова сменить диспозицию. – С чего бы ей зла желать?

   – Ее жизнь в твоих руках, Светлый, – неожиданно подал голос дон Август, заставив меня вздрогнуть. – Подчинись нашим требованиям, и девочка останется жить.

   – Ты, кажется, не въехал, дражайший, – Соль поднял лицо на наш мостик, но в мою сторону теперь не глядел. – Вы все приговорены, и эта девочка не исключение. Она сделала свой выбор, придя сюда, – от этих его слов мой рот наполнился горечью, хотя я и понимала, что ничего другого он не смог бы сказать. И все же, все же... Ведь я по-прежнему доверяла ему, я была так рада, увидев его здесь живым и невредимым! До самого последнего момента я была на его стороне!..

   Глаза защипало, я заморгала, стыдясь собственной доверчивости.

   – Она всего лишь пешка, у нее нет никакой свободы воли, – вновь убирая руки на спину, усмехнулся Император. Я посмотрела на него сквозь щиплющие глаза слезы: он был так строг, так непоколебим в своей правде, как и Соль. Один лишь дон Онирос переминался в сторонке с ноги на ногу, поминутно оглядываясь на оставленного в одиночестве близнеца. Всех остальных его собратьев занимали дебаты. – Смотри, я покажу тебе наглядно.

   Повернув скрытое черной маской лицо к нашему мостику, Император спросил:

   – Как тебя зовут?

   Я не сразу сообразила, что обращаются ко мне.

   – Миладинова Кора, – сказала я, наконец, с дрожью в голосе. Сердце, казалось, замерло в груди. – Ваше Величество, – без большого желания, повинуясь лишь въевшейся под кожу вежливости, добавила я.

   – Не окажешь ли ты, Миладинова Кора, – бесстрастно повторил за мной Божественный, – нам небольшую услугу?

   – С превеликой радостью, Ваше Величество! Но что за услуга требуется от сей негодной девицы? – чувствуя, как пересохло в горле, спросила я. Сердце заколотилось с сумасшедшей скоростью, я не успевала дышать. С отчаянием я ловила взгляд Соля, но он не смотрел на меня.

   – Нам нужно, чтоб ты прыгнула в воду, – не меняя безразличного тона, объяснил мне Император.

   – О, для сей негодной послушницы это будет большой честью, – изогнув губы в ненатуральной улыбке, поклонилась я. – Когда вы желаете, чтобы сия девица это сделала?

   – Немедля, – непререкаемым тоном велел Император.

   Одновременно с этой его командой раздался громкий щелчок – это Соль порвал ошейник, а паника моя прошла. Мне стало понятно, каким талантом обладает Базилевс. Я медленно разогнулась из поклона, перед глазами выпукло заколебалась красная пелена. «Интересно, я буду сильно мучиться?» – отстраненно подумала я. Это был даже не гипноз, как у дона Онироса, сна ни в одном глазу, – а лишь простая установка, цель, на которую оказалось вдруг направлено все мое существо. Будто я была деревом, ствол которого дровосеки подрубили и траекторию падения уже прикинули. Мне оставалось только рухнуть.

   Время, казалось, замедлилось, звуки и краски исчезли. Я сняла с плеч накидку, сунула ее дону Августу, он расторопно взял, как вышколенный паж. Нащупав на бедре сумочку, я открыла ее, не глядя, запустила внутрь руку. Больше ничего не было понарошку, видимый из глазниц мир дрожал в кровавом мареве, а значит... Значит, поздно уже бежать асфоделевых пустошей, до них осталось рукой подать. Нащупав подаренный мне Солем амулет, я сжала его в кулаке. Умирать было жаль, но ничего не поделаешь. Теперь я лучше понимала историю Соля про хозяев и их командное слово. Теперь, когда и на меня саму нашелся хозяин и такое слово.

   Я вытащила руку из сумочки и повела плечом, просто сбрасывая ее на мостик. Кое-как, едва не порвав цепочку, надела амулет на шею через голову. Дон Август шагнул рядом, я ощутила это по колебаниям мостика, но не смогла отвлечься. Сквозь кровавую пелену я увидела, что он любезно приподнял для меня веревочные перила. Я встала на боковом краю мостика, сложила руки по швам. Соль наконец-то взглянул мне в глаза, что-то говорил, но все детали застились в багровом. Я задержала дыхание и прыгнула солдатиком вниз, в смертельные для всего живого воды моря Хаоса.

   Я погрузилась в тугую воду с головой, вода оказалась теплой и густой. Она вытолкнула меня на поверхность, и там я в шоке забилась, пытаясь нащупать ногами дно. Его не было, не было ничего, и паника вновь накатила, а кровавая пелена спала. Я принялась барахтаться, бить по воде руками, то погружаясь под воду, то выныривая, у меня не было времени сделать нормальный вдох, и пару раз я хлебнула воды. Она была горькой, совсем не кисельной. Кто-то закричал в отдалении, мучительно, будто умирал вместо меня, но вскоре крик оборвался.

   Я ныряла и погружалась, ныряла и погружалась, не имея времени осмотреться, не в силах даже выкрикнуть «помогите». Платье намокло и тянуло вниз, туфельки постоянно зачерпывали воду, сковывая движения, наконец, одна из них соскочила с ноги. Постепенно я начала терять силы, воздуха в легких становилось все меньше, в глазах потемнело. Паника больше не кипела в крови, принуждая бороться. Ей на смену пришла апатия. Я опустила руки, вновь погрузившись в воду по макушку, и, снова вынырнув на поверхность, сделала свой последний судорожный вздох. Мимолетно подумала о родителях. И, закрыв глаза, позволила теплым водам заботливо укутать меня с головой, выпуская из ноздрей добытый таким трудом воздух.

   Чья-то рука схватила меня за волосы, заставив глотнуть воды от неожиданности, и, больно дернув, вознесла на поверхность. Я закашлялась, сопротивляясь, отбиваясь от непрошенного спасителя, но тот был неумолим, и, держа в захвате за шею, чтоб я больше не тонула, куда-то поплыл со мной на буксире. Закинув голову к сиреневому своду, я дышала, жадно ловя ртом душный, пропитанный запахами гнили и тины воздух подземелья. Голова жутко болела, кровь стучала в висках, но хотя бы я не нахлебалась воды в опасном для здоровья количестве.

   Немного придя в себя, я попробовала грести ногами, помогая спасителю, который и сам, похоже, изрядно выбился из сил. Повернувшись в его захвате, уцепившись за спину, я, конечно же, убедилась что это Соль. А потом пребольно стукнулась большим пальцем ноги о подводный камень, и поняла, что мы почти доплыли.

   Когда дно отчетливо стало ощущаться под ногами, мы, как ни странно, поменялись ролями. Соль обмяк и лицом вниз упал в воду, всплыв на поверхности, как перегревшаяся на солнышке медуза. Кое-как балансируя на скользких и острых камнях, я подхватила его, переворачивая. Губы у него были синие, из уголков рта текла кровь. Он был без сознания.

   С трудом, спотыкаясь и оскальзываясь, я доволокла его до суши, где кучковались аристократы. Дона Онироса не было, но остальные трое с любопытством наблюдали с берега, как я тащу к ним бесчувственного Соля. Никто, конечно, не рвался мне помогать, ну да и я не очень-то на их поддержку рассчитывала. Я выволокла Светлого на песок, за пределы полосы прибоя, и уложила там на бок, головой к себе на колени, убирая с побледневшего лица прилипшие мокрые волосы. Кровь по-прежнему текла у него изо рта, но, неумело нащупав на его запястье пульс, я убедилась, что парень все еще жив. Обращаясь к подошедшим и стоящим кружком вокруг нас аристократам, я сказала:

   – Ему требуется медицинская помощь.

   – А тебе? – пробуя почву ногой перед каждым шагом, ко мне осторожно приблизился дон Август. – Сама-то ты как, душечка?

   – Воды нахлебалась, – удивленная его заботой, сказала я. Лучезарный аристократ опасливо присел рядом со мной на корточки. Дотронулся до шеи Соля, считая удары. Потом, оттянув веко, заглянул в закачанный глаз Светлого. Потыкал пальцем в кровь на его подбородке, брезгливо понюхал. Хмыкнул и, задрав маску на макушку, поглядел на Императора.

   – Не знаю, как это произошло, но ты видел то же, что и я, – сказал он.

   – Маска, – скучным голосом напомнил ему Император.

   Дон Август отмахнулся.

   – Да ладно тебе, дружище, перед кем мы тут комедию ломаем? Кора все равно никому не расскажет, а остальные все свои.

   – Почему ты выжила, Миладинова Кора? – с прямой спиной, будто цапля-педант на охоте, вдруг наклонившись ко мне, гнусавым голосом спросил Император. Я ощутила его глубокое недовольство и как будто бы... растерянность. – Воды Первосубстанции не щадят никого.

   – Я думаю, меня защитил этот амулет, – сказала я, рукой дотрагиваясь до теплой деревяшки у себя на шее.

   Император нагнулся пониже и тут же, отшатнувшись, отскочил от меня как ужаленный.

   – Где твои манеры, девица? – возмущенно воскликнул он.

   – Не знаю, – я пожала плечами и краешком мокрого подола принялась вытирать с лица Соля кровь. – Вероятно, воды Первосубстанции их не пощадили.

   Дон Август смешливо фыркнул, но вернувший самообладание Император испепелил его взглядом, а Шлемоблещущий грозно набычился.

   – Как бы то ни было, – примирительно сказал Лучезарный дон, – по похоже, что весь план сработал без сучка без задоринки. Об амулете, – он, прищурившись, вгляделся в мою подвеску и удовлетворенно кивнул, – конечно, ничего не было сказано, ну да это уже сущие пустяки по сравнению с нашим успехом.

   – С каким еще успехом? – процедил Император презрительно.

   – Войдя в воды моря Хаоса, Светлый утратил неуязвимые свойства своего организма. Взгляни на него, еле дышит, болезный. А раз так, ничто не мешает нам поместить его под приборы и окончательно нейтрализовать весь его опасный потенциал.

   – Почему она ничего не упомянула о том, что девчонка выживет? – не сдавался Император.

   – Ну, вероятно потому, что такие мелочи ее не заботили, Гектор, дурашка, – раздался за моей спиной новый голос и вскоре в поле зрения возник дон Онирос. Он тоже был без маски, как и дон Август, и бережно вел под руку усталого юношу в золотистых одеждах, похожего на брата как две капли воды. – Согласись, не то чтобы кто-то из нас так уж беспокоился о судьбе этой милочки, – он весело подмигнул мне, но я насупилась и опустила голову.

   – Хм, ну ладно, – неохотно согласился Император. – Но откуда мы можем знать наверняка, что Светлый сейчас и вправду слаб как младенец?

   Дон Август снял с пояса трость, повернул за кончик, раскрутив, снял его. Внутри тускло блеснул стальной наконечник остро заточенного узкого клинка. Свободной рукой дон бесцеремонно ухватил Соля за волосы, натянув серебряную прядь, полоснул по ней клинком. Затем, выбрав белоснежный локон из собственной прически, отчекрыжил и его. Начал считать вслух. На цифре тридцать его волосы отросли до прежней длины, а вот с отрезанной прядью Соля ничего не произошло. Досчитав до ста двадцати, Лучезарный аристократ бросил трофейные волосы Солю на грудь, спрятал клинок обратно в трость и с улыбкой поднял взгляд на Императора.

   – Верь Деве, Венценосный, – похлопал базилевса по спине оленеглазый дон. – Все, что она велела нам сделать, сработало.

   Божественный скрестил на груди руки.

   – Ну что ж, – произнес он с легким недовольством, – вот и славно, коли так. Муруган, брат, забирай Светлого. Чем скорей мы с этим делом покончим, тем лучше. Торис, пойди скажи мастеру Лаваде, чтоб раскочегаривал свою машину. Эеки, Йоали, марш во дворец, отдыхать и спать. Собрание предлагаю считать закрытым, всем участникам объявлена монаршья благодарность.

   – А я? – спросила я, глядя, как Шлемоблещущий дон Муруган поднимает с земли безвольного Соля и бесцеремонно закидывает его себе на плечо. Дон Август, который уже встал, вздохнул, глядя на меня с сочувствием.

   – А тебе, девица, придется остаться здесь, – с холодным злорадством сказал мне Император. – Заодно проверим, убережет ли тебя твой амулет от голода и жажды.

   С этими словами он, по-военному отточенно, развернулся, стукнув пятками, и – прямой и четкий, как журваль на свитках, – зашагал в направлении красноватого света из приоткрытой в стене пещеры двери. Дон Муруган с Солем на плече вразвалку поспешил за ним, а братья-доны Эеки и Йоали, наградив меня виноватыми взглядами, заковыляли следом.

   Похлопав ресницами им вслед, я перевела ошарашенный взор на дона Августа. Тот протянул мне накидку и сумку, я автоматически взяла.

   – Не надо было тебе грубить ему, наш Гектор неуважения страх как не любит, – сказал он мне непривычно сердечно. – Был бы я Императором, я б, конечно, пощадил бы тебя, – глядя сверху вниз, он длинно вздохнул. – Уж ты не обессудь, душечка.

   Я сглотнула горькую слюну. Я так часто сегодня балансировала между жизнью и смертью, что все мои эмоции выгорели.

   – Я не сержусь на вас, дон Август, – сказала я.

   Он невесело кивнул и развернулся, собираясь уходить.

   – Но что это за Дева, о которой вы говорили? Та, кто придумала весь план?

   Он остановился, глянул через плечо.

   – Это Карма, твоя наставница, – просто отвечал он. – У вас с ней много общего, кстати.

   И с этими словами он ушел, оставив меня одну-одинешеньку на берегу чутко дремлющего на своем подземном ложе кисельного моря. Я наблюдала, как, ни разу не оглянувшись, он шагает вслед за братьями в красноватый свет таинственного помещения за дверью. Наблюдала, как тяжелая дверь медленно затворяется, звонко щелкнув напоследок запираемыми изнутри засовами.

   И лишь затем, склонив голову к коленям и обхватив их руками, я горько заплакала, всеми покинутая.

   18.

   Полоумный просыпался в горнице на лавке, открывал глаза. За столом, освещенный тусклым огоньком лучины, сидел атаман, жадно пил из ковша воду. Утолив жажду, отнимал от лица ковш, вытирал с подбородка капли тыльной стороной широкой ладони. Приподнявшись на локте, моргая, полоумный глядел на него.

   Атаман вздыхал, опирался сильными руками о замызганную столешницу, вставал. В два широких шага пересекал горницу, склонялся над вытянувшимся на лавке полоумным, ласково ерошил волосы у того на макушке. «Бывай, братишка». Уходил прочь из хижины – высокий, плечистый темный силуэт в дрожащем красоватом свете забытой в плошке на столе лучины.

   Опираясь на ладонь, полоумный приподымался повыше, силясь встать, проводить атамана. За глинобитной, утепленной соломой стеной хижины по-девичьи пронзительно вскрикивала неведомая лесная птица, хлопала крыльями. У полоумного было дело, какие-то давние обязательства, ради которых он должен был немедленно бросить все и тут же бежать выполнять их. Но он не помнил, какие. Апатия молча, как голодный медведь по весне, наваливалась на него, не давала скинуть с лавки ноги, подминала. Ожесточенно он боролся с ней, то ложась на лавку обратно, то вставая. Наконец, победив, сел, осторожно ставя босые ступни на холодный, застеленный грязным половиком земляной пол.

   Поднявшись с лавки, он бесцельно слонялся по пустому тесному темному дому. Ни жены атамана, ни ребятишек, ни Мудрой не было. Почему-то их никогда не было дома, хоть полоумный и знал доподлинно, что уж кто-кто, а старая Мудрая просто обязана быть здесь, караулить пустующую до прихода сына хату. Обув забытые кем-то из малых растоптанные на пятках башмаки, он, зябко ежась, выходил в залитый ополосками предрассветного тумана двор. Ни зги было не различить, лишь кое-где из туманного марева торчали длинные жерди палисадника с нахлобученными на концах дырявыми от ржавчины ведрами. С улицы доносились голоса, брех деревенских пустолаек, скрип колодезного ворота, гулкие удары топора по соседству. Неугомонная птица все покрикивала со стороны невидимого Духова леса, будто предупреждала о чем-то заблудившихся путников. От ее резких, тревожных вскриков на душе делалось неуютно, как на улице.

   Полоумному нужно было идти куда-то, но туман клубился и во дворе, и в памяти. Помыкавшись бесплодно, полоумный возвращался в хижину, продрогший и голодный. Ходил, бродил из одной тесной комнаты в другую до тех пор, пока лучина не гасла. Садился тогда, прослонившись спиной к остывшей печке, коротал часы до возвращения атамана. Измученный бездельем, засыпал, где сидел, а уж атаман переносил его, спящего, на лавку, укрывал неподатливым войлочным халатом. Полоумный дивился спросонья, отчего не слышно ни атаманской жены, ни детишек, но дрема была сильнее, забивала ватой глотку, не давала сказать. Атаман ерошил ему волосы напоследок, и сон смыкался, как темные воды над утонувшим в омуте, запирая полоумного в своей темнице.

   Проснувшись в горнице на лавке, он смотрел, как атаман, сидя за столом, жадно пьет воду из ковша, как скользят капли по мощному подбородку побратима. Пламя лучины слабо, болезненно дрожало, вороша густые тени по углам и на потолке, зыбкий красноватый круг света напоминал окошко в адскую кухню. Опираясь на ладонь, полоумный привставал, глядя, как атаман вытирает рукою рот. За окном призывно вскрикивала птица.

   «Бывай, братишка», – лохматил волосы атаман на прощанье и тяжело, вразвалку, будто тащил за собой неподъемный воз, уходил прочь из хаты. Осоловевший, полоумный брел за ним, дивясь на пустоту полутемной хижины. Выйдя в налитый прокисшим молоком тумана двор, не мог уже рассмотреть, куда подевался хозяин. С тяжелой, одурманенной головой слонялся он по двору, ища наощупь калитку, силясь припомнить, куда бы ему было так срочно надо. «А надо ли? – твердила апатия. – Куда ж ты ломишься, ведь ни шиша ж не видать!»

   Присев на завалинку, полоумный уронил голову в ладони. Глаза отсырели, мысли в голове набухли и ворочались мокрыми тряпками в тазу с мыльной пеной. Куда ему надо? Зачем? Ведь нет ничего, каждый день – продолжение предыдущего, тупое, бездушное существование, туман, тьма, теснота, кривляющийся круг багрового света. Ведь он проиграл, он повержен, все усилия пали прахом. Ведь он даже имени своего не помнит, ни имени, ни дорогих лиц, ни цели, ради которой жил...

   Птица вскрикнула жалобно, как будто совсем близко, и он, вздрогнув, воспрянул. «Отшельник, Сатурналии!» – вспомнил он. Вот что ему нужно. Ему нужен Отшельник, чтобы тот отвел его на Сатурналии.

   В этот раз он ходил по двору, как часовой, взад-вперед до тех пор, пока атаман не вернулся. Подошел к нему, выцветшему, усталому, аккуратно взял за заскорузлый рукав робы.

   – Отшельник, – сказал он. – К нему нужно.

   Атаман остановился – высокий, грузный, похожий в тумане на темную тень, а не на живого человека.

   – Вспоминай, братик, – мягко, будто с большой высоты, пророкотал его далекий добрый голос. – Отшельник – дело давнее.

   – Сатурналии, – сказал полоумный второе слово из тех, которые вспомнил.

   – Отгремели свое, – гулко отозвался свысока побратим. – Вспоминай лучше. Я только тогда смогу помочь, когда ты сам вспомнишь.

   Но больше полоумному сказать было нечего, и, взяв за руку, как ребенка, атаман завел его в земляную темноту холодной хижины. И новый тяжкий сон поглотил в ней полоумного. Но даже сквозь этот могильный сон он слышал, как неистово кличет его по имени печальная птица из дикого леса.

   Когда он проснулся на следующее утро, атамана среди мечущихся по тесной горнице теней уже не было. Медленно полоумный встал, подтащился к столу. Сунулся к ковшу, но тот был пуст и сух. Птица все так же глухо кричала из-за стены, но уже было понятно, что пробраться к ней сквозь туман не получится – нужен проводник.

   Положив на замызганную деревянную столешницу локти, полоумный задумался, уронив голову в ладони. Память его была вся дырявая, как застиранная, драная простыня, как снег запоздавшей весны – в прорехах лежалой травы и оставшихся с прошлого года застарелых комков грязи и мусора. Неспеша, он двинулся по этому исхоженному вдоль и поперек, рябому, просевшему снегу вперед, нащупывая каждый шаг, как если бы шел по неверному льду водоема.

   Полоумным его прозвали между собой деревенские, уже после того, как его, одержимого духами, подобрал в лесу Отшельник. Как он, калека, в одиночку справился с полоумным, оставалось загадкой для всех – только сам Отшельник, да, пожалуй, еще старая Мудрая знали доподлинно. Каким-то чудом ему удалось привадить безумца и, заперев его в своей лачуге в лесу, послать в деревню гонца за помощью. Мудрая, как узнала, тут же бросила все свои дела и чуть ли не бегом примчалась в отшельнический схрон.

   Полоумный не узнавал людей, скалил зубы, порывался встать на четвереньки и наброситься, но Мудрая хитростью и умением заставила его выпить лечебных снадобий, и постепенно разуменье возвратилось к полоумному. Не все, иначе люди прозвали бы как-то иначе, но постепенно он стал понимать человечью речь и научился ходить на двух ногах, перестал рычать и пытаться напасть на Мудрую и Отшельника. Потом старуха забрала его к себе, и там он впервые повстречался с атаманом. Тот, единственный сын Мудрой и глава артельной деревни, был с полоумным почтителен, вежлив, искренне заботился о болезном. Расспрашивал о житье-бытье, помогал вспоминать. О чем, полоумный из настоящего толком не знал. Это было то важное, ради чего ему нужно было вырваться из этой лачуги, преодолеть туман и откликнуться на призывы невидимой птицы. Но полоумный понимал, что так просто, одним размышлением, ему до самой сути не докопаться. Надо распутывать эту тайну по лоскутку.

   У атамана была жена, Дейдре, невысокая, худенькая, как девочка, строгая и деловая. Были дети – пятеро или шестеро, от мала до велика, шумливые, любопытные, проказливые. Атаман любил свою семью щедро и искренне, и домашние отвечали ему тем же. Были у него верные друзья, надежные товарищи – и в работе, и в веселье, вечно неразлучные. Все они поначалу особняком от полоумного держались, сторонились его; да и сама Мудрая невольного своего подопечного не шибко жаловала. А вот атаман души не жалел, сразу с диким гостем подружился. Приходил, бывало, после работы и постного ужина, трепал по волосам, звал на крылечко покурить – жаловал сын Мудрой крепкий табачок, сам в палисаднике под окошком выращивал. Сидя на крыльце, под усыпанным небесной мукой небом, любили они вдвоем потолковать о том, о сем.

   Полоумный наклонился над столешницей пониже, покрепче обхватил голову руками. «Это важно, – опасливо подумал он, боясь спугнуть робкое воспоминание. – Очень важно». Память, как своенравная, продутая всеми ветрами печка, наконец, раскочегарилась, от нее потянуло теплом пережитого прошлого.

   «Почему вы не перекидываетесь?» – спросил одним вечером полоумный, когда вся семья атамана закончила свою нехитрую трапезу и готовилась отойти ко сну.

   «Не умеем, – отвечал атаман, сидя плечом к плечу с полоумным на пороге лачуги и забивая трубку душистым самосадом. – Эх, – посетовал он вполголоса, прикуривая трубку, – табачок-то плохонький уродился в этом году».

   «Ваша форма – лисы?» – не унимался полоумный.

   «Наш фетиш. Демон-хранитель. Мы приносим ему в жертву крыс, но, видать, наши дары не по нраву ему, и он давно не снисходил к нам».

   «Кто научил вас таким словам?» – полоумный глядит искоса, чертит в пыли палкой. На остывшей к зиме земле проступает рисунок лисицы, терзающей кролика.

   «Свободные люди. Раньше они повергали наших идолов в пыль, но сейчас позволили приносить им жертвы. Когда идолов повергали, многие были недовольны».

   «А теперь?» – полоумный вновь смотрит косо, с насмешкой. Он, из прошлого, знает то, что неведомо ему из настоящего.

   «А теперь боги, такие, как ты, позволили нам приносить идолам жертвы. Мы делаем так, как велят нам боги».

   «Их много, богов?» – спрашивает полоумный. И ждет. Ничего в пыли не чертит.

   «Пожалуй, – соглашается атаман, выдыхая густой и вонючий дым. Бормоча под нос, он жалуется на то, что вот раньше был табак, из него можно было выдувать кольца, но с нынешним – одно только расстройство. – Они все Темные, – добавляет он в полный голос. – Ты – единственный Светлый, бог».

   «Не нравится это имя, – полоумный морщит нос, от дыма ли? В сердце его, идущего по поблекшим следам воспоминаний, дрожит туго натянутая струна, вот-вот сорвется. – Зови Солем. – Атаман послушно кивает. Произнесенное вслух имя выпукло звенит в ушах, колебля стены сгустившейся вокруг фантомной темницы. Догорающая в плошке лучина бесстрашно и обреченно бореться с подступающим мраком. – Твоей почтенной матушке не по нраву, что пришел. А тебе?»

   «Ты не обязан отчитываться, ты – бог. Светлый пришел, чтобы помочь нам, озарить для нас тьму».

   «Снова помочь, – полоумный Соль вздыхает. Чертит в пыли лицо. Зачеркивает. – Опять как в прошлый раз? Человек земли О'Брайен, известно ли тебе, что такое Аласта?»

   "Аласта! – атаман давится дымом, зажмуривается, кашляет. Вместе с ним мотает головой полоумный в полуозаренной светом лачуге. Слово, жадное слово, терзает в груди и рвет, как голодный волк. Режет по живому белыми звуками. – Аласта!

   Ты узнаешь Ее, – шепчет Бран, отдышавшись. Его, здорового крепкого мужика, начинает бить крупная дрожь, – едва увидишь, хоть и не признаешься себе, когда Ее темный свет прольется на тебя. Она причинит тебе зло напоследок, но знай: иного пути у Нее нет".

   «Твоя почтенная матушка сказала то же самое, – теперь полоумный Соль смотрит прямо, печален и строг его взгляд. – Это, и еще. „Ты погубишь всех нас“, – сказала она. Не хочу. Избегать прошлого столь долго для того лишь, чтобы снова попасть к нему в лапы? Не хочу, Ярый О'Брайен, сын Мудрой! Что же на это скажешь ты?»

   «Ты – бог, Соль, тебе самому и решать, чему быть. Не спасать Аласту, сохранить нам жизнь? – что ж, так тому и быть. Хотя это слово и плачет во мне, как дитятко, брошенное матерью в голодный год в лесу, как ягненок малый под ножом мясника, я говорю тебе: не спасай. Если такова твоя воля. Мы – рабы твои, и повинуемся любому твоему решению».

   И тогда полоумный Соль взял Брана за руку и крепко пожал.

   «Не рабы, – сказал он. – Вы – Дети земли. Законные дети. Кто он, сидящий перед тобой, кого незаслуженно величаешь ты богом, – неведомо. Но он просит тебя, Ярый О'Брайен, князь среди князей, позволь быть вам другом и братом. Так долго... никого не было. Истосковался по семье...»