Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 58 страниц)

   – Где я? – спросил ее Нул. – Я умер?

   – Нет, – безжалостно отвечала ему «горняя» птица. – Подземное царство не принимает тебя. Почему?

   – Потому что я проклят? – пожал плечами Нул.

   – Таких ждет Тартар. Но тебя и Тартар не принимает.

   – Потому что... – в смущении он помолчал, роясь, как бездомный, в лохмотьях оставшихся от прошлой жизни воспоминаний. Что-то ценное было в них, ради чего он принял муку, что же, что? Да вот же... – Я хочу вновь увидеть Лунную госпожу!

   Белая женщина шагнула к нему ближе, заглядывая в лицо своими беспощадными, острыми, как клинки, металлически-синими глазами.

   – Любишь Лунную госпожу? – спросила она со змеиным, зловещим присвистом.

   – Люблю, – покорно отвечал ей измученный Нул.

   – Тогда убирайся!

   И новый мучительный поток бытия подхватил его.

   22.

   Его обгоревшие кости, выброшенные, как хлам, на помойку, по мерцанию искры «горней» души нашли плебеи-мусорщики, собрали в узелок. Заботливо принесли их в Лисью деревню и отдали тамошней Мудрой. За мертвяка она не стала бы браться, как позже объяснит она Нулу, но обречь живую душу на погибель не поднялась у нее рука. Смешав глину, из которой изготавливали горшки, с чудотворными травами и ключевой водой, она на пару с сыном вылепила куклу ростом с человека и поместила ее в деревенскую печь для обжига. В печи от жара из костей вытопилась живая вода, которой убитого потчевали в загоне для «храмовых животных». Так ожило тело, в которое, не принятая подземным миром из-за любви к Лунной госпоже, возвратилась неприкаянная Нулова душа.

   Деревенская Мудрая заботилась о нем, пока он заново привыкал к дареной жизни, учила его говорить, ходить, соблюдать гигиену. Слепленное из глины и родниковой воды тело слушалось плохо, правая сторона почти не двигалась, лицо стянула уродливая гримаса. «Не в теле дело, в душе, – говорила ему Мудрая, когда находила его поутру тихо стонущим от бессилия на жесткой постели в его холодной отшельнической землянке. – Душе ты воли не даешь».

   Может и так, но он не знал, как дать душе воли. Заплатив за упрямство страданием, он вырвался из подземного узилища, но угодил лишь в новый капкан. Лунная госпожа сделалась недосягаема для него, а сам он превратился в ничтожного калеку, даже не в проклятого не-смертью, но все же человека, а в жалкую глиняную куклу! Даже смерть оказалась для него запретна, даже в ней не смог он обрести милосердного забвения. Он ждал встречи с безжалостной, как фурия, душой-птицей, хотел спросить ее: зачем я здесь, для чего? – пробовал петь, чтобы приманить ее, но ни во сне, ни наяву она его более не посещала.

   А потом злой шутник-случай свел его с Беловолосым.

   Клонилась к закату зима, которая здесь, на закрытых Куполом островах, была куда мягче, чем на человечьей родине Нула. Добрые плебеи-зверолюдины, прозвав Отшельником, помогли ему соорудить хижину в лесу, примыкавшему к Лисьей деревне, – роскоши держать у себя неучтенного чужака, бывшего вампира, они себе позволить не могли. Атаман О'Брайен, сын старой Мудрой, и побратимы из его артели день через день приходили проведать калеку, приносили ему травы и мази, изготовленные Мудрой для глиняного тела. В пище оно не нуждалось, лишь в питье (молоко, вода или кисель), но требовало постоянного технического ухода, как дрезина или мельничное колесо. Еще иногда Нул собирал ягоды или толок в ступке мятные листья, чтобы прополоскать рот и вымыть тело в ароматной воде, – старался, как мог, поддерживать себя в чистоте. Но ни в зеркало, ни в гладь водоемов смотреть не решался – не выдерживали нервы.

   В тот ясный погожий денек он отправился к протекавшему поблизости ручейку, чтобы набрать воды для стирки. Жена атамана О'Брайена, почтенная Дейдре, сшила для него добротную одежду, как будто он был настоящим человеком, и Нул очень берег подарок, следил и ухаживал.

   Наслаждаясь погодой и ласковыми лучами пока еще робкого, но набирающего силу солнышка, Нул неспеша шел привычным лесным маршрутом, неся в коромысле на плечах пустые ведра. С его колченогостью ходить с коромыслом было делом нелегким, но он старался тренировать себя и никогда не набирал воду доверху, боясь расплескать. Как вдруг блеск солнца в серебре прядей (паутина?) привлек его внимание.

   Нул обошел кусты и, беззвучно ахнув, остановился. Осторожно, боясь зашуметь, снял с шеи коромысло с ведрами и поставил их на пожухлую за зиму траву. Выпрямившись, взглянул, не веря, вновь. Прижал ладонь к груди, словно у него заболело сердце. И смотрел, смотрел, не отрываясь.

   Прислонившись спиной к стволу криптомерии, сидел Беловолосый. Одежда на нем была грязная, в лохмотьях, длинные волосы в нечесаной косе свалялись, из них торчали веточки и сухие листья. Лицо было измазано в подсохшей грязи, но безмятежно и мирно, как у сказочного ангелочка. Беловолосый спал, грудь его мерно вздымалась, руки безвольно раскинулись вдоль туловища. Несмотря на весь свой дикий, неухоженный вид он, сладко спящий, удивительно похож был на Пречистую столичную деву.

   Нул сухо сглотнул, сделал шаг навстречу спящему Беловолосому. Глиняное тело не было человеческим, не переживало волнения, но все же каким-то образом Нул ощущал, как сквозь него проходят волны музыки. Она словно наполняла его до краев.

   Колченого, дошагал он до спящего, нагнувшись к нему, уставился в лицо. Разводы глины вокруг рта и закрытых глаз, изгвазданная в засохшей крови рубашка и проглядывающая в ее вырезе безволосая грудь и разлохмаченный уголок тетради, серые от грязи ладони. От одежды бывшего кумира воняло, но Нул не обращал внимания на запах. Не видел он и изъянов. Пропитанный внутренней музыкой, приоткрыв от любопытства и удивления рот, как несмышленый малыш, он просто смотрел. Не мог насмотреться.

   А потом протянул здоровую руку и осторожно коснулся пальцами чумазой щеки спящего.

   Тот распахнул глаза, мгновенно, как встрепенувшаяся в засаде змея. Клубящиеся мглой чужого безумия зрачки шевельнулись в глазницах, слепо и страшно уставились Нулу в лицо. Миг – и Беловолосый, очутился у самого носа, накинулся, повалил, вцепился в горло. Тело, хоть и неродное, искусственное, сжалось, музыка зазвенела на тревожной ноте. Но Нул хладнокровно подумал: глиняную куклу нельзя задушить, да и смерть меня не примет, – и тело расслабилось, смиряясь.

   Лежа под одичавшим Беловолосым, Нул с отвращением следил, как капает ему на лицо горячая слюна из его оскаленного рта. Презрение, злорадство, торжество сплелись в душе в цепкий клубок. Они и – жалость, глубокая жалость, горькая скорбь при виде исказившейся в уродстве красоты. Увиденное им только что лицо спящего было прекрасно, как дивный лик Лунной госпожи, как будто она и Беловолосый были едины – одно небесное андрогинное существо, – и наблюдать на лице этого существа бешеный волчий оскал Нулу было невыносимо. Вся его природа восставала против этого зрелища, вздымалась в отчаянном протесте. Музыка взвилась до хриплой резкой ноты, оборвалась, и Нул вдруг ощутил, как будто его костями наружу разламывают на две части, задохнулся от боли, выпучил взорвавшиеся искрами глаза. И – с благодарностью, с облегчением – он увидел собственную душу, рванувшуюся из него навстречу наклонившемуся над ним Беловолосому: как волна прибоя сквозь растянутую на берегу рыбацкую сеть, она прошла сквозь того, заставив оторопело вытаращить зенки, и, оказавшись за спиной, развернулась, чтобы успокаивающе положить на плечо ладонь. Ревность, испуг полоснули Нула. Беловолосый вскинулся от прикосновения, угрожающе рыкнул, капая слюной, повел головой, как почуявший кровь несытый. Но вот его взгляд изменился, зверь уступил место человеку. Лицо осунулось, на нем отразилась горечь, и он, как от чумного, отшатнулся от поверженного им Нула.

   Нул рывком сел, кашляя, потирая измятое крепкой рукой горло. Исподлобья уставился на собственную душу-птицу, с насупленным видом стоящую за спиной чутко замершего на корточках Беловолосого. Смотреть на ее хрупкую ладошку, лежащую на плече предателя, было больно. Реагируя на калеку, тот зарычал, кося глазами в сторону кустов. Не желая испытывать судьбу и проверять, за кем последует душа, Нул с надрывом просипел:

   – Стой, полудурок!

   Беловолосый замер. Наклонил к плечу голову, недоверчиво, как одичавший пес, прислушиваясь к звукам забытого хозяйского голоса.

   – Вернись, – хрипло сказал Нул, глядя душе в глаза.

   Она молча покачала головой. Беловолосый не обращал на нее внимания, но ее прикосновения явно усмиряли его.

   Нул вздохнул. Он так давно не видел свою «горнюю» душу, так скучал без нее, и вот – она появилась только для того, чтобы заступиться за ненавистного ему кумира! Откуда он вообще взялся здесь, в империи?..

   Но, как ни странно, Нул не мог найти в себе досады на предателя. Ни удивления, ни гнева, ни желания поквитаться. Лишь странное, нелепое желание еще раз взглянуть на безмятежное лицо Беловолосого, когда тот заснет. Еще один лишь раз, просто чтобы убедиться, что тот не похож. Просто не может быть похож на Лунную деву.

   Нул дополз на четвереньках до ближайшего дерева, поднялся, цепляясь за ствол. Оглянувшись, обнаружил, что Беловолосый бочком, по-крабьи, пятиться от него в сторону зарослей, несмотря на все усилия птицы-души. Делать нечего, пришлось заговорить с ним. Заклиная его, будто кобру, Нул вернулся на тропу, подобрал ведра с коромыслом и, в компании завороженного полоумного и прикипевшей к нему птицы-души, заковылял к своей землянке. Там как раз ошивался Дано, один из богатырей атамана О'Брайена, сына деревенской Мудрой. Беловолосый зарычал на парня, попробовал вырваться из рук души, чтобы напасть, но Нул крикнул богатырю не связываться и бежать в деревню, привести Мудрую. Ему необходима была ее лекарская помощь, а Беловолосому – ее мудрость.

   Мать атамана явилась тот час же. При виде Беловолосого и стоящей над ним призрачной птицы-души глаза ее расширились, но Мудрая ничего не сказала. Она подошла к сидящему на корточках Беловолосому, он нахохлился, зарычал, но душа Нула вновь урезонала его, положив руку на плечо. А потом Мудрая опустила сверху ладонь, накрывая бестелесные девичьи пальцы своей сморщенной, как кора дерева, иссохшей старческой лапкой. И поза Беловолосого расслабилась, выражение лица смягчилось, а сам он сделался послушен. «Горняя» душа Нула подняла голову, встретилась взглядом с хозяином. «Вернись», – снова беззвучно позвал он ее, но она лишь покачала головой. Мудрая распахнула полог землянки перед Беловолосым, приглашая его внутрь. Птица-душа отвернулась и, бережно поддерживая за плечо, завела преступного кумира в неуютное жилище Нула. Старая Мудрая, шагнув следом, опустила за ними полог.

   Осиротевший Нул, которого не пустили в собственный дом, переглянулся с молодым Дано. Тот развел руками, сочувствуя. Заметив коромысло на плечах калеки, сказал с застенчивой заботой:

   – Пойдем, подсоблю.

   Нулу не осталось ничего другого, как согласиться.

   Деревенской Мудрой понадобилось все ее терпение и мастерство, чтоб дозваться до потерявшегося в лабиринте чужих посмертных страданий Беловолосого. Она невзлюбила Беловолосого с первого же дня, но ничем отношения своего не выдала: ходила за ним, как за маленьким, как и за Нулом до этого, пестовала, словно чахлое любимое дитя. Нул, держась особняком, наблюдал за ними. Его «горняя» душа, дева-птица, была подле Беловолосого, не отходила от него ни на шаг, смотрела со скорбью и любовью. «Почему?» – хотел спросить ее Нул, но не решался потревожить, а сама она не обращала на калеку внимания. «Почему?» – думал Нул, и горевал, страдал от ревности и раздирающего сердце гнева, но, тщась понять, привык, сам не замечая, заглядывать в лицо бывшего кумира, когда тот спал. Заглядывал, встречаясь взглядом со склонившейся напротив птицей-душой, и слышал музыку, чувствовал ее, пронзающую глиняное тело трепетную мелодию. «Что это? – спрашивал Нул душу. – Почему?»

   «Помоги ему, – отвечала душа. – Дай шанс».

   «Он пришел, чтобы все здесь разрушить, – возражал Нул упрямо. – Предать меня, как тогда».

   «Прости обиду», – шептала душа, и звездными любящими глазами вглядывалась в спокойное лицо спящего Беловолосого.

   Нул хмурился, мучился ревностью, роптал... Но, стоило опустить на спящего взгляд, и глаз уж не мог оторвать, не мог налюбоваться, узнавая в совершенных чертах возлюбленный лунный лик.

   «Будь по-твоему, – смирившись, сказал он душе. – Я дам ему шанс – только один. Помогу, как ты просишь».

   Глядя в глаза пристально, душа кивнула и, наклонившись над Нулом по-лебединому, возвратилась в глиняное тело обратно, согрев его своим теплом. А Беловолосый с той ночи пошел на поправку быстрее, чем прежде, и вскоре уже стал вместе с Нулом наведываться в Лисью деревню к зверолюдям, учился быть полезным им по хозяйству, под опекой калеки и Мудрой начал обретать из деревенского полудурка прежнего себя. Нул-Отшельник присматривал за ним и помогал, куда уж деваться. И с каждым днем все больше недоумевал, не понимая, за что же его «горняя» душа так прикипела к этому супостату.

   После того как полудурок-Беловолосый вернул себе разум, вспомнил собственное имя (такое безобидное, немужественное на первый взгляд) и побратался с атаманом, он стал демонстрировать нетерпение. «Нельзя сидеть на одном месте, – твердил он как заведенный. – Нужно отыскать Аласту».

   Наслушавшись его речей и насмотревшись на беспокойство, зверолюдины посовещались между собой и решили отрядить «посольство» к подпольщикам: в Саракисе, по словам лисьих людей, их тайная община была одной из самых многочисленных в империи. «С Темными богами они дела не имеют, – сказал атаман Бран. – Ненавидят их лютой, закостеневшей за столетия ненавистью. Но ты, братишка, – Светлый, от нас они знают легенду о тебе и, глядишь, через эту легенду ты сможешь завоевать их доверие. Понадобиться подготовить их к твоему появлению. Младой Дано, я выставлю для нас свободный день на следующей неделе. Отшельник, ты пойдешь с нами».

   «А я-то зачем?» – удивился Нул, с собственнической ревностью отмечая это «братишка» в адрес Беловолосого.

   «Братишка – ходячая легенда, но все-таки чужой, из стана врагов. А ты – родня повстанцам, из таких же, как и они сами, проклятых Темными богами. Если ты расскажешь им свою историю и они поверят, то сможешь и за братика поручиться».

   Сидя на деревянной колоде для колки дров, которую зверолюди использовали вместо стульев, Нул втиснул ладони между ляжками и уставился на свои колени, закрылся. Он не готов был нести ответственность за Беловолосого. Пусть душа его тянулась к бывшему кумиру, стремилась беречь и защищать, но сам он был отнюдь не на стороне Светлого. Еще пока не против, нет, – скорее из тех, кто колеблется, но только лишь потому, что тот похож был на Ясную деву и обожаем душой. Наверное, потому и обожаем, что похож. Ведь Нул так любил ее, что готов был принять всех ее, пусть даже отдаленных и неверных, родственников.

   «Что ж, – неохотно сказал он, поднимая взгляд на артельных атамана. Мельком глянул и на выжидательно застывшего Беловолосого, – посчитайте меня, я в деле».

   Через неделю Бран, атаман артели, выставил себе и молодому Дано общий выходной день и вместе с Нулом они трое тайно отправились в Саракис, на встречу с местными подпольщиками. Эти люди называли себя повстанцами и чем-то неуловимо напоминали Нулу жителей города из первой, прежней жизни. Как Нул и его сестра, и все их оставшиеся за пределами Купола друзья, соседи и знакомые, они были отравлены ядом не-смерти. Они жили в Империи, воруя из аптек и со складов в храмах Эскулапа и Подземных богов «живую воду», которая помогала им преодолеть силу проклятия. Они ненавидели аристократов и всю созданную ими систему каст и посмертных наказаний, радели за равенство плебеев со свободнорожденными гражданами. К Нулу они поначалу отнеслись настороженно, но с ним был сам атаман Лисьей деревни, который поручился за него, да и при первой встрече повстанцы сочли Нула безобидным. А уж после того как он рассказал свою историю, и вовсе загорелись к нему неподдельным интересом.

   «Так значит, – спрашивали они, с позволения Нула осторожно трогая его негнущуюся правую руку, – так значит, мы можем избавиться от проклятия?»

   «Как сказать, – криво пожимал плечами Нул. – Не самый достойный подражания способ».

   «Но есть другой, с помощью которого все вы сумеете спастись», – вмешался Бран, многозначительно поводя бровями на Нула.

   Лидеры повстанцев скрестили на нем внимательные взгляды.

   «Бытует у зверолюдей легенда, – отодвинувшись от общего стола, неохотно отвечал им Нул. – О некоем светлом боге, который явится, чтобы разрушить царство неправедных».

   Повстанцы закивали – им доводилось слышать эту легенду от плебеев.

   «Он здесь, – сказал Нул, борясь с собой, чтобы не опустить стыдливо голову. – Явился. И нуждается в вашей поддержке».

   Начались переговоры. Подпольщики расспрашивали его, Брана, молодого Дано. Сомневались, колебались. Никак не могли поверить, что хоть кто-то из божьего племени может быть на их стороне. Нул, боясь подвести атамана, убеждал их, какой Беловолосый замечательный, даже поведал о подвиге кумира, спасшего приморский город от несытых. Второй раз рассказывал эту историю перед потенциальными жертвами. И – таки убедил. А, возвращаясь со зверолюдьми обратно в деревню, поразился сам себе: да как он мог? Как у него язык повернулся? Что он, вообще, наделал?!..

   «Почему ты помогаешь ему, ярый? – не удержавшись, спросил он атамана, пока втроем поздним вечером, под месяцем, они шагали по рельсам к укромному пролазу в городской стене. – Ведь твоя матушка не рада Светлому».

   «Она – из породы охранительниц порядка, такие не бывают рады, когда кто-то хочет разрушить то, что они с терпеливой любовью создавали, – рассудительно, как и всегда, отвечал Бран. – Но иногда кто-то должен прийти и все здесь перетряхнуть. Просто даже чтоб пыль не скапливалась. Даже если самому того не хочется. Мамушка это понимает, знает умом. Но сердцем принять еще не готова. Да и братка тоже... не готов сердцем принять. То-то и ожесточается все больше, вместо того чтобы смириться. Но это путь такой у него, нелегкий. Который он должен пройти до самого конца. Мы не можем пройти за него. Вот и стараемся хотя бы не мешать, помогаем. Ты же и сам, Отшельник, свой путь прошел. Вспомни, всегда ли тебе были по душе места или люди, к которым тебя судьба забрасывала».

   «Не всегда», – покачал головой Нул. Но я никого не предавал, добавил он мысленно. Ни одной души не загубил из прихоти.

   «Ну и вот, – подытожил меж тем Бран. Молодой Дано одобрительно посопел. – Вы похожи с братиком», – добавил атаман великодушно, видимо, желая подбодрить загрустившего Нула.

   Тот поежился. Не приведи боги. Не приведи боги ему оказаться похожим на этого душегубца.

   И все же были у него с Беловолосым и славные мгновения. Узнав об успехе переговоров и о том, что красноречие Нула сыграло в них решающую роль, Беловолосый проникся к калеке заметным расположением. Он и без того выделял его особо среди прочих деревенских, вероятно, помнил подспудно о прикосновениях птицы-души. Мудрую он уважал и немного побаивался, может быть, чувствуя, что в глубине души она его не жалует. С атаманом Браном и его ватагой держал себя раскованно и свободно, как с братьями или дядьями-ровесниками, но те сами немного все же благоговели перед ним, как будто дружинники перед сыном воеводы. Вроде все равны, все удалы да языкаты, но все же сын воеводы чуть-чуть да равнее. И только с Нулом, с которым никакая субординация Беловолосого не связывала, тот вел себя непринужденно и открыто. Совсем как тогда, в озаренной блеском волн под лучами солнца беззаботной юности Нула. Нул и сам, испытывая сильную ностальгию по тем временам и благодарность к Беловолосому за возможность хоть ненадолго туда вернуться, иногда позволял себе расслабиться в присутствии бывшего кумира. Позволял себе забыть обо всех обидах, что тот ему нанес. И оба просто проводили время в обществе друг друга.

   Чтобы не подставлять деревенских, Беловолосый поселился в хижине Нула и вместе они вели нехитрое хозяйство: ходили за водой, собирали пахучие листья, травы и целебные корешки, удили рыбу для деревенских, собирали для них хворост. Валялись в жухлой холодной траве, глядя в начинающее наполняться весенней синевой небо, обсуждали бег облаков и их причудливую форму, смеялись, дурачились. Беловолосый так и не узнал его, не разглядел в нем прежнего звонкоголосого мальчика, любившего слушать героические легенды и стегать хворостиной по верхушкам высокой травы. Не узнал, но сказал однажды, когда оба разлеглись на облюбованной ими лесной опушке, недалеко от того места, где Нул впервые заметил Беловолосого: «Был друг за Куполом, похожий на тебя».

   Нул, который разглядывал небо, заслонившись ладонью от солнышка, скосил на Беловолосого глаза.

   «Давно?» – спросил ровно.

   «Давненько, – пожал Беловолосый плечами. Когда-то он казался Нулу-мальчику огромным и статным – настоящий герой, но потом Нул подрос и сам, возмужал, стал копией отца и братьев – добрых молодцев и, хоть был сейчас в теле калеки, все же мог сравнить габариты. И посетовать на детскую наивность себя-прежнего: бывший кумир-то выглядел точь-в-точь как тонкошеий подросток. – Он погиб, наверное. Или стал змееглазым», – в голосе его прозвучала печаль.

   «Ну, я не стану», – хмыкнул Нул, проглатывая неожиданно появившийся в горле ком.

   «Не станешь, – согласился Беловолосый мягко. – Это хорошо».

   Развивать тему дальше они не стали. Это был единственный раз, когда Беловолосый в присутствии Нула вспомнил о нем в прошлой жизни. Назвал другом. Если это вообще был он, Нул. Если речь шла о нем. Он не задавал наводящих вопросов, не пытался вызнать у Беловолосого его мотивы. Объяснений сестры и зверолюдей ему вполне хватало для понимания. И ничего нового он узнавать о бывшем кумире не хотел. Достаточно и того, что его душа-птица по-прежнему им очарована.

   Но только лишь потому, что видит в нем сходство с Лунной девой, думал Нул. Только лишь поэтому.

   Когда Беловолосый окончательно оклемался, Нул и атаман О'Брайен свели его с повстанцами. Смотрины состоялись во время Сатурналий – шестидневных празднеств в Саракисе, когда город открывал свои ворота для жителей окрестных плебейских слободок и потомки зверолюдей могли беспрепятственно бродить по кварталам свободнорожденных, вкушая выставленное для них угощение и вино. В эти шесть дней свободным людям позволялось нарушить запрет на общение и прикосновение к париям-плебеям, и все вместе горожане пили, веселились, носили ковчеги с храмовыми божками, орали песни и плясали с ночи до утра в красочном и диком карнавале, заполнившем улицы раскрепостившегося города.

   Нул, атаман и Беловолосый, одетые в яркие маскарадные костюмы, в пышных париках, с блестящими масками на лице, дожидались делегатов от повстанческой общины в кабаке «Затмение» в Нижнем городе. Было шумно, многолюдно, пахло здоровым трудовым потом, табаком и крепким алкоголем. Бран подбадривал неразговорчивого «братишку», Нул высматривал в скучковавшейся вокруг толпе знакомые лица. К тому моменту Беловолосый отчасти рассказал им свою историю, как он проник под Купол и почему отказался убивать змееглазых за его пределами. Это запоздалое откровение ничего уже не меняло, но все же Нул был рад, что узнал. Теперь ему из первых уст хотелось услышать, как именно Беловолосый намерен перетряхнуть застоявшуюся под Куполом пыль. Есть ли у него план. Насколько последователен он в своих действиях.

   И вот встреча с повстанцами состоялась. Настороженно приглядываясь к Беловолосому, они выпили с ним по кружке пива, потолковали о погоде и последних городских новостях. Они явно не доверяли Беловолосому и побаивались его, но Бран из кожи вон лез, чтобы разрядить обстановку. Наконец, глава повстанческой общины по имени Кай сказал: «Перволюди все, как один, называют тебя Светлым, никогда ни мне, ни отцу, ни кому другому из старших не приходилось слышать, чтоб так именовали аристократа. А ты, по всему видно, и впрямь один из них, из тех, настоящих. Не робкого, знать, десятка, раз не побоялся самолично явиться. Да и вообще, много слухов о тебе нынче ходит, уж и не знаешь, чему верить».

   «Верь правде, уважаемый, а не слухам, – миролюбиво отвечал Беловолосый. За прошедшие со встречи в родном городе Нула годы он хотя и нисколько не изменился внешне, но стал посдержаннее в манерах. – Хоть других аристократов видеть еще и не приходилось, – на этих словах повстанцы переглянулись, – но могу вас уверить, – он обвел лица собравшихся своим недобрым взглядом хищника в засаде, – что отличие от них есть и существенное. По крайней мере Светлый, – резким жестом он показал на себя, – не забыл о своих обязательствах перед перволюдьми».

   «О чем ты говоришь?» – наклонился к нему Кай.

   «Они влачат здесь жалкое существование, низведены до уровня рабочего скота, выполняют всю самую грязную, неблагодарную работу. А ведь изначально это их земля, – повстанцы согласно закивали. – Этот мир принадлежит им по праву».

   «Что же ты предлагаешь?» – нахмурившись под гримом, деловито спросил его глава общины.

   «Дать перволюдям надежду, – отвечал Беловолосый. – Разрушить на корню несправедливую систему. Выполнить предназначение».

   Он произвел на повстанцев впечатление. Они поверили ему и предложили сотрудничество. Нул чуял подвох, но убей боги, не мог понять, в чем именно Беловолосый лукавит на сей раз. Да и хотелось ему обмануться, поверить. Хоть Нул и ревновал Мудрую, атамана Брана и собственную душу-птицу к Беловолосому, хоть и точил на него зуб, но в то же время эта ревность и конкуренция были для него делом привычным, ведь у него были в прошлой жизни старшие братья и сестра. У истории с предательством города, в котором воеводил Нул, тоже появилось разумное объяснение от самого непосредственного участника: оказалось, что за ним стояла благородная цель. Какие средства хороши на пути к этой цели? – этот вопрос был следующим на повестке дня, ответ на него им всем еще только предстояло отыскать. А пока Нул безропотно и споро продолжал помогать Беловолосому и повстанцам в их совместной теперь уже террористической деятельности.

   Они наводили справки, собирали данные, искали способы нанести режиму максимальный вред. Потом кто-то из повстанцев обмолвился о провинциальном историческом музее. Беловолосый и Нул отправились туда, долго и придирчиво бродили по пустынным полутемным залам.

   «Вот оно, – сказал вдруг Беловолосый взволнованным голосом, – глазам не верю! Да это же термитные гранаты!»

   «Что, прости?» – не понял Нул.

   Но Беловолосый его не слушал.

   «Какая древность! – бормотал он, едва не тыкаясь носом в предохранительную решетку. – Чеки, конечно, нет, но, вероятно, виной тому – техника безопасности, хотя черт его разберет... Но если они сохранили это старье, кто знает, какие сокровища ждут своего часа в музейных запасниках!»

   После этого Беловолосый приходил в музей еще несколько раз, толковал с музейными работниками, которые рады были редкой возможности поделиться знаниями с заинтересованным собеседником. Ну, а потом он начал раздумывать над тем, как проникнуть на музейный склад. Удивительно, но этими своими планами он с повстанцами не делился. Нул спросил его, почему.

   «Незачем им знать», – отвечал Беловолосый.

   «Знать о чем?»

   «Необходимо разрушить целостность Купола», – после долгого молчания признался Беловолосый, пристально глядя на Нула. Они сидели вдвоем перед входом в его укромную землянку, кутаясь в тряпье и греясь у крошечного костра, разведенного снаружи. Синевела над головой холодная ночь новорожденного года, небо было ясное, высокое, дышалось под ним полной грудью.

   Услыхав новость, Нул не повел и бровью. Только внутренне собрался, надеясь, что душа не покинет его в этот час, покоренная чарами Беловолосого.

   «А как же освобождение перволюдей, о котором ты говорил повстанцам?»

   «О нем и речь, – коротко усмехнулся Беловолосый. Поворошил веткой угли в костре, засунул ее в пламя поглубже. – Даже не знаю, поймешь ли ты», – он неуверенно повел плечом.

   Нул рассудительно сказал: «Я постараюсь».

   Беловолосый бросил на него косой взгляд. Темные глаза его в свете костра казались цвета запекшейся крови. Нулу этот цвет глаз был хорошо знаком.

   «Там, за Куполом, – махнул рукой Беловолосый, – тоже живут перволюди. Они, и такие же, как эти... повстанцы. Только там эти повстанцы вовсе не столь молочны и безобидны. Там, за Куполом, они убивают и жрут друг друга, и охотятся на перволюдей, их самую лакомую добычу. И все это длится вот уже... очень давно. И перволюди там, снаружи, верят, что здесь, под Куполом, об их беде не знают и только поэтому не приходят на помощь. Они снарядили Светлого, – брезгливым нервным жестом он показал на себя, – чтобы тот прошел за Купол и донес до слуха власть предержащих весть о том, как все плохо там, снаружи. Но, оказалось, что здесь некому услышать крик о помощи. Оказалось, что никакой надежды для перволюдей нет и здесь, лишь все то же самое, что и там. И тогда единственное, что остается, – это только разрушить Купол. Может быть, тогда те, кто все это устроил, наконец, отзовутся?»

   «Для чего же тебе нужны повстанцы?» – спокойно спросил его Нул, глядя в огонь. Он знал, думал он, кто таков этот Беловолосый на самом деле. Он это уже знал. Так почему же так хочется взвыть от безнадежности утраты?!

   «В лаборатории на краю мира, откуда пришел, – тот снова с отвращением показал на себя, – есть машина, подключенная напрямую к Куполу. Если пробиться к ней и устроить там... не знаю, взрыв? погром? – то, может быть, удастся повредить целостность Преграды достаточно, чтобы в трещину проникла внешняя энергия. И тогда под ее давлением Купол рухнет. Преграды не станет, понимаешь, и все эти чины и привилегии перестанут быть важны. В мире снова воцарится равновесие».

   «В Империю ворвется неконтролируемая скверна, только и всего!» – не выдержав, запыльчиво возразил Нул.

   Беловолосый оскалил зубы.

   «Верно мыслишь. Но хотя бы все перед нею будут равны, и каждому воздастся по заслугам. Хотя бы люди вспомнят, каково это – делать верный выбор и самим нести ответственность за свою жизнь».

   «Ты собираешься разрушить Купол, о каком выборе для людей ты говоришь?»