Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 58 страниц)

   – Кстати, говоря о наших с тобой научных обязательствах, – как бы невзначай заметила донна, и я от неожиданности едва не подавилась новой порцией супа. – Как ты, Кора, смотришь на то, чтобы провести исследование источников в столичном архиве? Я могла бы выхлопотать для тебя неделю командировки в тамошний головной храм.

   – Воистину, – переведя дух и не решаясь взглянуть в сочувственно улыбающееся лицо донны Фредерики напрямую, выдавила я, – для сей негодной послушницы это был бы царский подарок, госпожа наставница!

   – Чудесно, дорогая моя, чудесно, – с этими словами донна заботливо подлила мне чая. – Будь готова ехать, как только праздники закончатся.

   Я рассыпалась в благодарностях, приятно удивленная. Выходит, не одна я с нетерпением ожидала приезда Лучезарного дона! Похоже, донна Фредерика тоже вздохнула с облегчением, переложив груз ответственности за Соля на плечи старшего по рангу аристократа. И теперь, с появлением такой мощной поддержки в лице столичного верховного жреца, мы с ней можем вдоволь и в свое удовольствие заняться, наконец, наукой.

   «Надо обязательно написать матушке», – подумала я. И, не чинясь, с удвоенным рвением принялась поглощать превосходный завтрак, не ломая уж более голову над тем, что не мне он, в общем-то, предназначался.

   День прошел на приятной волне. Донна и я прикончили завтрак, и к этому времени Соль и Лучезарный дон успели обо всем поговорить. Я была освобождена от обязанностей помощницы до полудня, успела со смаком отдохнуть в своей, перешедшей в единоличное пользование комнате. Позже в зале светских приемов состоялась пресс-конференция, на которой я ассистировала наставнице, а Лучезарный дон любезно общался с представителями городских информационных структур. Он ни слова не упомянул о Соле, на вопрос, когда планируется возведение его царственной племянницы в ранг богини, также не ответил прямо. «Вы будете оповещены своевременно», – ограничился он формулировкой. Отстояв положенные два часа за креслом наставницы, я была отпущена восвояси и присоединилась к девушкам со своего курса, чтобы помочь украсить храм к предстоящему ночью празднику.

   Дел было много, но донна более не призывала меня к себе, и после ужина я сумела вздремнуть. Проснулась за полторы стражи до всенощной от деликатного стука в дверь. Отодвинув панель, увидала Лу.

   – Велено забрать книги, госпожа, – прошелестела она.

   Она казалась чем-то глубоко опечаленной.

   Я впустила ее в комнату, помогла собрать бесчисленные древние тома, какие Соль умудрился скопить за время проживания у меня. Среди забранных в переплет книг попадались и современные свитки, и старинные дневники, часть из которых была написана чернилами, а не тушью. Разглядывая весь этот антиквариат, я вдруг увидала на пожелтевших страницах одного из них сделанные мастерской рукой наброски: лица людей, фантастические пейзажи. Сопровождались они пометками бисерным почерком, отчего-то знакомым.

   – Это не библиотечное издание, – сказала Лу, когда я показала ей дневник.

   – Что же прикажешь делать с ним?

   Лу, пожав плечами, поклонилась.

   «Спрошу у Соля», – решила я, и отложила тетрадь в сторону.

   Нагруженная книгами, вампирка вскоре покинула меня.

   В задумчивости я приняла душ и переоделась. Донна ожидала меня к полуночи в своих покоях, но сейчас у меня еще оставалось немного свободного времени. Есть мне не хотелось, спать уже не было смысла. Я уселась за столик, за которым коротал время под моим кровом Соль, и повторно взялась за диковинный дневник.

   Первые страницы были покрыты рисунками. Неведомый художник скупыми, но точными штрихами создал настоящие шедевры. Он рисовал карандашом, а подписи ставил тушью, из чего я сделала вывод, что автор жил уже в Посткупольную эпоху. Страницы были старые, желтые, но знаки свежи, и это наводило на мысль о том, что автор может быть моим современником. Я попыталась прочесть, что написано, но, хоть и выведенные четко, буквы были невероятно мелки. Ленясь доставать лупу, я принялась просто разглядывать рисунки.

   Комната, возможно, больничная палата, крупным планом кровать, на которой, укрытый по пояс, лежит человек. У него вихрастые темные волосы, тонкие руки ровно лежат поверх одеяла, от них к некому устройству сбоку от кровати тянутся причудливо переплетенные нити. Глаза у человека закрыты. На картине, укрепленной на стене рядом с устройством, не изображено ничего, кроме слабой, изогнутой подобно волне, пунктирной линии. Я пробую прочесть самую крупную надпись, но не понимаю смысла знаков, вероятно, с их помощью записано имя. «Млах», «молок», «молх»?.. Далее следует пояснение, длинной в два абзаца, но его я разобрать не могу. Впрочем, здесь и так все кажется понятным. На картинках из учебника «Виды уголовной ответственности» в разделе «Посмертные наказания» мне попадался подобный сюжет при описании процедуры, когда попавших в прикупольную лабораторию вампиров подключали к аппарату для того, чтобы откачать излишек накопленной неупокоенной тварной душой энергии.

   На следующем рисунке изображен горящий город. С высокой точки видно, как на фоне темных закрученных спиралью облаков пылают в огне пожара столпившиеся на горизонте башни. Низкоэтажные домишки, с привычной мне формой остроконечных крыш, тоже змеились языками пламени. Что это за город, что за события? Времена эпохи Беззакония, когда Купол еще не был воздвигнут, а божественный порядок не утвержден? Я не только не видела, но даже и не слышала, чтобы где-то на территории Империи встречались такие высоченные башни. Впрочем, едва ли их стали бы отстраивать после того, как они сгорели до основания во время пожара.

   Далее – убранная занавесками конусовидная комната, ковер с кисточками и подушки, на которых, сгорбившись, сидят двое. Один, с черными всклокоченными волосами, худ и длинен, и облачен в черное. Сидя вполоборота к собеседнику и зрителям, взмахнув рукой, он объясняет что-то. На темном фоне рельефно проступает его плоский удлинненный профиль. Вампир?.. Второй персонаж изображен схематично: хотя он повернут к зрителям, лицо его – просто овал, волосы стянуты на затылке, вместо одежды лохмотья, причем явно с чужого плеча. Есть что-то неестественное в его позе: положение рук ли, головы, – суть я ухватить не могу, но кажется, что живые люди так не сидят. Подобная статика, думается мне, характерна для насекомых.

   Четвертый набросок, танец или состязание. Угрюмые сосны и ели, одетые в пухлые снежные шубы. Круг людей, часть из которых, изломавшись, лежит, часть, приняв разнообразные позы, стремится наброситься на того, кто в центре. Он странный: длинный, узкий и будто бескостный, у него гуттаперчивые, извивающиеся, как змеи, руки, их много – с десяток, если не больше. Возможно, он просто изображен в движении, как он колышется, гибкий и не-человечески худой, как протягивает свои руки-змеи к окружившим его людям. Они крепки, поджары, одеты в нечто, больше всего напоминающее короткие меховые штаны. Их набухшие от напряжения мускулы прорисованы очень подробно: ноги атлетов пружинят, спины и плечи бугрятся мышцами, ладони сжаты в кулаки. На краю картины, особняком, опять стоит этот безлицый: вновь в угловатой позе, похожий на перебитого богомола, опустив голову, глядит он на свою раскрытую ладонь, по которой стекает к локтю яркое, источающее лучи сияние. Я вижу косу, обозначенную парой штрихов у него на спине, и, вздрогнув, понимаю, что это Соль.

   Почерк тоже его, вглядевшись, сообразила я. Мелкий, бисерный, очень четкий, как будто он писал, глядя сквозь увеличительное стекло. Чьи же рисунки? Неужели он автор? Я часто видела, как он строчит что-то куриным своим почерком, но не припомню случая, чтобы застала его рисующим. Может быть, он просто подписал чужие наброски? Но кто тогда изобразил на них его самого?

   Я взглянула на часы. Пора бежать. С сожалением я отложила дневник, подумав, убрала его на полку с книгами. Позже рассмотрю во всех подробностях. Неспроста ведь Соль советовал мне почитать собранную им литературу. Может быть, именно этот дневник он и имел в виду?

   Я поспешно прихорошилась перед зеркалом, и помчалась в покои донны Фредерики. Близится всенощная, а с ней – долгая и изнурительная заупокойная служба, которую – впервые в истории храма – будут отправлять два высших жреца Империи. «Для полноты картины не хватает сподобиться лицезреть самого Божественного», – на бегу шутливо подумала я. Но, как показали дальнейшие события, боги, которые ведают людскими помыслами и желаниями, юмор мой в расчет принимать не пожелали.

   Часть вторая.

   Императорский поезд на пути следования из Саракиса к Хаканаи. Великий тракт вдоль Восточного моря

   Волчий бог

   7.

   Месяц Сливовых дождей, 4-ий день второй декады, луна

   Бодро стучали колеса, за окном проплывал величественный пейзаж восточного побережья. Океан, спокойный и лазурный в свете зари, и дымка Купольной границы на горизонте, сверкающая как жемчужные облака. Мое первое путешествие на поезде. И, наверное, единственное в такой компании.

   Дон Август, большая часть его свиты, включая назойливых граций и учтивого секретаря Максимилиана, с которым мы были уже на «ты». В мое распоряжение предоставили отдельное купе: обитые красным бархатом диваны, занавески тонкого шелка, стоившие больше, чем весь мой гардероб вместе взятый, серебряная посуда и свежие цветы в миниатюрной вазе. Облачившись в легкий, расписанный серебряными лилиями на темно-сером фоне халат, я, развалившись на диване в свое удовольствие, лениво потягивала гранатовый сок со льдом. Вентилятор работал почти бесшумно, в купе, в отличие от улицы, было довольно прохладно, и сок со льдом я пила скорее в угоду собственным представлениям о сибаритстве, нежели по необходимости. Две стражи назад, еще до полуночи, поезд тронулся с вокзала Саракиса, и все его благородные пассажиры, разместившись каждый в отдельном купе, изволили отдыхать после всенощной и последовавшего за ней хлопотного дня сборов. Праздник Лемурий в этом году выдался особенно напряженным, аристократы, насколько я могла судить, за прошедшие семь дней не спали вообще, да и мы, их помощники, едва выкраивали час-другой на отдых. К рассвету солнца, последнего в этом году дня, на который пришлась всенощная Лемурий, все мы, обычные люди, выглядели как бледные тени, в пору детишек пугать. А вот троица аристократов сияла как драхмы свежей чеканки. Зато за прошедшие дни я отлично поняла, для чего дону Августу понадобилось брать в поездку не одного, а целых трех секретарей. Пока один, свалившись в изнеможении, спал, второй мог занять его место, а третий следил, чтобы первые двое ничего не перепутали в регламенте. У донны Фредерики я была единственной помощницей, но мне на выручку приходили старшие жрицы. Впрочем, это мне не сильно помогло, потому что Соль, неожиданно раскрывший инкогнито на первой всенощной в честь Лемурий, тоже не преминул воспользоваться моими услугами. Хвала богам и дону Августу, который поделился кадрами со своим заносчивым и бестолковым родственником.

   Потягивая сок и наслаждаясь бездельем, а также воистину волнующим пейзажем, я лениво прикидывала, чем бы занять ближайшие несколько свободных часов. Перед отправлением, обрушившемся на меня как гром среди ясного неба, я мечтала только об одном – лечь, и спать до самого приезда в столицу. Едва обустроившись в собственном купе, я даже отрубилась ненадолго, пропустив выезд поезда из Саракиса и смену суток, но вскоре проснулась посреди ночи. Видимо, факт отдельного купе, небывалой роскоши и чрезвычайно обходительного персонала поезда столь сильно поразил мое воображение, что больше сна не было ни в одном глазу. Мне хотелось вскочить и начать делать сразу несколько дел: написать письмо матушке, заказать ранний завтрак, состоящий из львиной доли перечисленных в меню дорогих блюд, отправиться с визитом в купе Максимилиана и провести время в приятной беседе. Последнее, увы, было невыполнимой мечтой: мой новый добрый друг наверняка спал, ведь последняя всенощная и последующие сборы в дорогу пришлись как раз на его службу.

   Тщательно поразмыслив, я пришла к выводу, что исполнение двух желаний из трех – тоже, в общем-то, неплохо, и дернула свисающий с обшитой светлым дубом стенки купе шнурок. Не прошло и минуты, как в дверь, постучавшись, заглянула приветливо улыбающаяся проводница. Она поклонилась мне так, будто я тоже принадлежала к Императорской семье, и ласковым голосом осведомилась, чего мне угодно. Я потребовала письменный набор и, запинаясь, прочла названия нескольких блюд из меню. Выбор здесь был настолько изысканный, что я не понимала смысла трети знаков, входивших в наименования деликатесов. «Слушаю и повинуюсь», – ответствовала мне проводница, и бесшумно исчезла, приняв напоследок от меня опустевший бокал из-под сока. Дожидаясь ее возвращения, я уселась за столик, скрестив ноги, и глазела в окно, силясь расмотреть в темноте местность, по которой мчался поезд.

   Новый деликатный стук, и проводница почтительно возложила передо мной лакированную коробку с писчими принадлежностями. Бумага была двухслойная, матовая, розоватая, как лепестки поздней вишни. Уточнив, когда подавать завтрак, девушка оставила меня в одиночестве.

   Я полюбовалась на изысканные кисти с щетиной из барсучьей шерсти, с вырезанным сбоку автографом мастера. Это был знаменитый Кандид Теллурий, внук прославленного Модеста Теллурия, написавшего такие известные картины как «Утро в бамбуковой роще», «Соловей и слива. Ранняя весна» и прочие, вошедшие в школьные учебники шедевры. Тушь, с выгравированным на ней изображением карпа, подставка для туши и серебряное пресс-папье составляли с кистями гармоничный ансамбль. Наслаждаясь сосновым ароматом, я натерла тушь, выбрала бумагу и с удовольствием принялась писать родителям пространное письмо, предвкушая, как они удивятся, когда получат его.

   "Любезная матушка и почтенный папенька.

   Пишу к вам в пору, когда молодая листва сияет.

   Здоровы ли вы?

   Я, вашими молитвами, здорова.

   Смиренно прошу снисхождения за долгое молчание.

   Итак, спешу известить вас о том, как проходят мои дни.

   Вчера, 3-го дня второй декады месяца Сливовых дождей, завершилась последняя служба, посвященная умиротворению душ предков. Как писала ваша почтительная дочь в предыдущем письме, отправлял ее в этот раз Лучезарный дон Август, двоюродный брат Божественного, Верховный жрец Лукавого и воплощенный его представитель. Пятью днями ранее сей благороднейший муж при посредничестве своей Сиятельной племянницы и моей научной патронессы, донны Фредерики, на первой лемурийской всенощной принародно представил горожанам своего Божественного племянника, не достигшего покуда совершеннолетия и потому скрывавшего свою персону от любознательных очей газетчиков и их скорописных кистей. Ныне же, как, верю, изволили убедиться и вы, прочтя свежие новостные выпуски, ни имени, ни облика своего более не таящего и направляющегося в Столицу для аудиенции с Его Божественным Величеством Императором, да продляться дни Его вечно! Я же, ваша почтительная дочь, выбрана сим юным аристократом в качестве сопровождающей, а также по научной надобности отправлена госпожой наставницей донной Фредерикой в Столицу, дабы разыскать в тамошних архивах информацию, пригодную к теме моего дипломного исследования. Отпуск мой и освобождение от занятий заверены личной печатью Сиятельной донны, высшей жрицы Подземного святилища, командировочные в канцелярии храма выписаны и авансом мною получены в размере 15 драхм, без учета пансиона. В начале марса, иными словами, 5-го дня второй декады сего месяца ожидается, согласно расписанию, прибытие Императорского поезда, посредством коего ваша почтительная дочь путешествует, на Центральный перрон Вечного города, откуда вновь, незамедлительно, имею намерение послать вам новое письмо.

   Говоря же о частностях, спешу подчеркнуть, что первый секретарь Лучезарного дона, господин Максимилиан, весьма галантен и учтив в обращении. В меркурий на прошлой неделе я с подругами Лидией и Летой (Меланида сказалась занятостью и не пошла, наверное, расстроилась, что ее не выбрали для Лемурийских плясок вместе с другими грациями; конечно, это очень обидно!), и он с коллегами, провели несколько весьма приятных часов за прогулкой по достопримечательностям Саракиса и непринужденной беседой за обедом в летнем кафе на площади Справедливости. К слову, в том самом, где Вы, маменька, в бытность мою неофиткой изволили угощать меня жареными в меду каштанами.

   Засим прошу позволения откланяться, передаю приветы домашним и в особенности бабушке Хлое и тетушке Массандре. Берегите драгоценное ваше здоровье, побольше бывайте на свежем воздухе,

   Нежно любящая и почтительная ваша дочь,

   Миладинова Кора.

   248 год от ВК, месяц Сливовых дождей, 4-ый день второй декады."

   Переписав начисто, я дала туши подсохнуть, и убрала письмо в украшенный изящной персикового цвета лентою конверт. Посидела, отдыхая, с некоторым сожалением наблюдая за тем, как побережье и матовый блеск океана постепенно отступают, заслоненные сосновым лесом. Рельсы уходили в глубь острова, дальнейший наш путь лежал в самом сердце суши, если верить карте. Утешившись тем, что вскоре мне впервые предстоит оказаться в тоннеле, я распустила волосы и разлеглась на диване, задрав ноги. Вскоре постучалась проводница с условленным завтраком, я, глотая слюну от предвкушения, пригласила ее войти.

   Проводница поспешно вкатила в купе столик на колесах. Поправляя задравшийся до бедер халат, я благодушно подивилась, куда это она так торопится. Не успело это мое удивление облечься в словесную форму, как следом за проводницей, не преминувшей согнуться в низком поклоне, в купе ко мне с лирическим видом шагнул Соль. Я моментально лишилась дара речи и покрылась холодным потом. А он, сделав отмашку робеющей проводнице, чтоб начала накрывать на стол, обратился ко мне:

   – Не возражаешь?

   – Нет, – булькнула я, поспешно садясь и отвешивая ему сидячий поклон. – Большая честь для меня...

   Проводница, торопливо расставив приборы и сняв крышки с горячих блюд, с извинениями покинула нас.

   Соль уселся напротив, закинув ногу на ногу. Я, пылая, поправляла халат и вставшие дыбом волосы, прекрасно осознавая, что все потуги вернуть себе приличествующий уровню визитера облик напрасны. Нельзя сказать, что мой растрепанный вид был Солю в новинку: по меньшей мере, в течение двух недель своего нелегального пребывания под моим кровом он мог наблюдать его каждое утро. Однако имелся нюанс, ведь в ту пору он был гость, вообще не пойми кто, и воспринимался мною как младший брат, за которым надо присматривать, как за неразумным.

   Сейчас обстоятельства переменились: шесть дней назад Лучезарный дон во всеуслышание провозгласил его собственным родственником (не упомянув, правда, о том, кем именно они приходятся друг другу), а Сиятельная донна подтвердила слова дяди и при большом скоплении народа наградила блудного племянника поцелуем в лоб. Утром следующего дня Соль снизошел до выступления на пресс-конференции, которую организовали для него старшие аристократы. И там в своей новой самодовольной манере подтвердил перед возбужденно строчащими в блокнотах газетчиками, что все обстоит именно так, как соизволил его дядя на всенощной изречь.

   После пресс-конференции, растянувшейся на два часа дольше запланированных, дуэт аристократов превратился в трио, а меня чуть не задушила в буфете Лидия. Минут пять она трясла меня за грудки, пребывая то ли в неистовстве, то ли в экстазе, и все приговаривала: «Ну, Кора, ну, жучиха! Ведь ты же знала, да? Знала, и молчала?!» Я отнекивалась, как могла, до тех пор, пока Лидию не отодрал от меня пришедший на выручку Максимилиан с личной охраной дона. Позже мне еще пришлось уговаривать его не раздувать скандал; в конце концов, как понимала я, Лидия просто пыталась по-дружески выразить мне свое восхищение. После обеда в тот же день, во время прогулки по городу, я объяснила Максимилиану, в чем дело. Он рассмеялся, его коллеги тоже, а вот мои добрые подружки – нет. Для них появление нового аристократа в лице Соля тоже оказалось большой неожиданностью. Но вскоре мне удалось убедить их в том, что чужую тайну я скрывала не по своей воле.

   И вот сейчас Его блудное Высочество и моя головная боль последних полутора месяцев соблаговолил явиться собственной персоной в мое скромное купе как раз тогда, когда я собиралась основательно набить желудок изысканнейшей вкуснятиной и улечься спать! А ведь, если подумать, всего шесть дней назад я с ностальгией вспоминала о тех деньках, когда мы с ним мирно жили под одной крышей. И как прикажете ее называть, эту пятидневной давности меня? – сентиментальной простушкой, не иначе!

   – Светлейший домин, – начала я, убедившись, что максимально достойный вид в моей ситуации уже приобрела, – чем сия негодная послушница обязана столь скорому визиту?

   Одетый, как и все время на протяжении последних шести дней, во все черное Соль в ответ на мои слова покривился, поерзал, блуждая взглядом, и, наконец, сказал:

   – Когда-то попросил тебя не выражаться, помнишь? Теперь та же просьба, но в иной формулировке: хотя бы наедине, пожалуйста, говори по-человечески. Тебе ведь это не очень трудно, правда? – он заглянул мне в глаза, взгляд был просительный. Давненько за ним подобных фокусов не наблюдалось. Неужели потому он и сбежал из столицы, что его дворцовая вежливость коробила?

   – Хорошо, – кивнула я. И, видя облегчение в ответном взгляде, мстительно добавила, – как Светлейшему домину будет угодно.

   – Ко-ора! – завел очи к потолку беглый аристократ.

   Я рассмеялась.

   – Будешь знать, как без предупреждения вваливаться.

   – Прости, – покачал он головой. – В коридоре с проводницей столкнулся, а она столик катит. Госпожа Кора, мол, завтрак требуют. Ну, и стало очевидно, что ты не спишь.

   – И ты пришел разделить со мной отменную трапезу? – недоверчиво спросила я. И склонилась над тарелкой, вдыхая запах тончайшего бульона.

   – А, нет. Ты ешь, ешь, – вяло махнул рукой Соль. Не дожидаясь другого приглашения, я вооружилась ложкой. – Тут, видишь ли, уточнить кое-что надо.

   Сквозь ароматный бульонный парок я вгляделась в собеседника. И чего это он? Опять комедию ломает?

   – Пожалуйста, уточняй.

   Да. – Он помялся. Выглядел он крайне неуверенно. Стремясь проявить деликатность, я молча хлебала бульон. Нежный, даже на вкус золотистый, с тончайшим привкусом телятины. Ах, до чего же божественно иметь отношение к высшей знати! – Короче! – собрался меж тем с мыслями Соль. – Среди книг, которые в твоей комнате оставались, не попадалась ли тебе тетрадь, старая такая?

   – С набросками? – поощрила я.

   – Значит, попадалась, – Соль вздохнул. – И что ты с ней сделала?

   – Ничего, – пожала плечами я, облизывая ложку. Заметив, как он напрягся, поспешно добавила, – себе оставила. Все равно ведь не библиотечная, книжка-то.

   – Себе? – с недоумением переспросил Соль. – А поточнее?

   – Ну, дома, наверное. В общежитии то есть. А что?

   – Да так, – было видно, что интерес к разговору он потерял. – Дома, так дома.

   – А что это за тетрадь? – спросила я и с увлечением приступила ко второму блюду: отбивным с тушеными овощами.

   – Да так, – махнул рукой Соль. – Тетрадь как тетрадь.

   – На дневник похожа.

   – Ага, – он поднялся. – Ты ешь, ешь, не отвлекайся.

   И с тем отбыл.

   Я поморгала глазами ему вслед. Ничего не поняла, решила, что аристократы тоже устают, вот только усталость у них имеет специфику. И с удовольствием продолжала завтрак в прекрасном одиночестве.

   Подчистив тарелки, напившись чая с лимоном и медом, я, отдуваясь, отвалилась от стола. Вызвала проводницу, чтоб пришла и убрала посуду. Поблагодарила ее за замечательное угощение. И, ощущая кратковременный прилив сил, как бывает всегда, когда вместо того чтобы поспать, плотно поешь, пришла к мысли, что нужно приложить их к чему-нибудь полезному. Например, описать в дневнике ошеломительную красоту рассвета, навстречу которому стремился наш поезд.

   Не откладывая в долгий ящик, я пошарила в сумке и вынула на свет тетрадь. Вести дневник меня приучила матушка. С шести лет я жила в храме, приезжала в поместье только на зимние каникулы, и, разумеется, обо всех своих горестях и радостях напрямую рассказать родительнице не могла. Чтобы не получать от меня огромное количество жалобных писем, благоразумная матушка посоветовала мне вести дневник. «Записывай все, что произошло с тобой за день, и в конце недели перечитывай. Если останется то, что до сих пор тревожит тебя, пиши мне в письме». Так наставила меня она, и я ее правилу послушно следовала. Как выяснилось, к концу недели у человека остается не так уж много важных новостей, ради которых стоило бы каждый раз отправляться на почту.

   К шестнадцати годам я уже так привыкла вести дневник, что это стало для меня ритуалом. Несмотря на загруженность делами и усталость, невзирая даже на недолгое соседство Соля, каждый вечер я старалась записывать текущие происшествия. И вот теперь решила не изменять многолетней традиции, тем более что и жизнь моя, наконец, обогатилась достойными упоминания событиями.

   «Буду потом внукам хвастаться», – подумала я, и, раскрыв тетрадь, уселась за столом поудобнее.

   Дневник оказался не моим. А той самой тетрадкой, узнать о судьбе которой давеча заходил, весьма обеспокоенный, Соль. Всего в ней и сходства-то с моим дневником было, что размер одинаков.

   Настроенная по-прежнему благодушно, я уже более тщательно пошарила в сумке. Моего дневника не было. Начиная подозревать, что впопыхах попросту перепутала, я все же не поленилась и поискала среди других своих вещей. Но моего дневника, будто Соль его сглазил, нигде не оказалось. Впервые за десять лет со мной случился такой казус.

   От расстройства я даже спать перехотела. Все-таки привычка – великая сила. Особенно в случае, когда ее нельзя удовлетворить.

   «Ничего, куплю новую тетрадь в столице», – попыталась утешить себя я. Но все же досадно было очень. Так, что захотелось в отместку – Солю, кому же еще, – начеркать что-нибудь в его, так некстати подвернувшейся под руку, тетради.

   «И чем оно ему так дорого, это старье?» – подумала я, с негодованием перелистывая к началу. Сказать по правде, я заглядывала в загадочный дневник всего во второй раз. Первый состоялся пять дней назад, потом произошло много всякого, и думать над содержимым ветхой тетрадки у меня не осталось ни времени, ни сил. Я о ней начисто забыла, и вспомнила только теперь благодаря Солю и собственной рассеянности.

   Кипя возмущением, я вперилась в рисунки и подписи к ним. Так, так, что тут у нас? Ну и закорючки, помилуйте благие боги! Как он и писал-то их, неведомый автор, под лупой, что ли?..

   Четверть часа спустя я вызвала проводницу и поинтересовалась, нет ли у нее увеличительного стекла. Таковое в загашнике нашлось. Спустя стражу я, душераздирающе зевая, потребовала круто заваренного зеленого чая и продолжила продираться сквозь дебри мелких архаичных знаков. Через стражу с половиной, когда поезд вошел в первый в моей жизни тоннель, я, не обращая на это внимания, пыталась сообразить, что же мне с полученным знанием делать. Ответ напрашивался сам собой, и я, вооружившись смелостью и чужим дневником, отправилась в гости к Солю.

   Его купе находилось по соседству с моим, поскольку формально я являлась единственной его подчиненной. Вообще-то Солю по статусу полагался отдельный вагон, но он попросту не был предусмотрен в этом поезде, ведь, согласно первоначальной задумке, Лучезарный дон намеревался путешествовать в одиночку. Времени ждать, когда прицепят и оборудуют еще один вагон, у аристократов не было: и без того по милости Соля дон Август вынужден был нарушить график объезда императорских земель и спешно возвратиться в столицу. Поэтому внебрачный сын Божественного был помещен в том же вагоне, в котором ехала сопровождавшая Лучезарного дона свита. Соль был весьма недоволен этим фактом, но выбора не было и ему пришлось смириться.

   Прижимая к груди ветхую тетрадь, я деликатно постучала в дверь купе и негромко сказала:

   – Светлейший домин, не соблаговолите ли уделить внимание вашей негодной сопровождающей Коре?

   Не успела я договорить, как дверь отворилась, и Соль посторонился, пропуская меня внутрь.

   – Что стряслось? – начал он и округлил глаза, заметив тетрадь. Затем, без слов, закрыл дверь и запер ее на защелку. Жестом указал мне на место на диване у окна, и сам сел напротив, облокотившись на стол.

   – А сказала, что в общежитии оставила, – сухим голосом заметил он.

   Я сглотнула.

   – Я в спешке взяла не ту тетрадь, – сказала я. – И я... прочитала...

   Соль вздохнул.

   – По тебе заметно. Вместо того, чтобы вернуть хозяину, да?

   – Но разве ты не хотел, чтоб я ее прочла? – спросила я, и снова сглотнула.

   Он, внимательно оглядев меня, повернулся и дернул за вызывающий проводницу шнурок.

   – Допустим. Но было бы лучше, если бы ты не брала ее с собой.

   – Так это... правда, что в ней написано?

   Раздался вежливый стук, Соль открыл дверь и купе озарилось дежурной улыбкой проводницы.

   – Будь добра, принеси чайник тонизирующего чая, – заказал ей Соль.

   Она поклонилась и исчезла.

   В молчании мы дожидались ее возвращения. К чаю она принесла вазу с мелкими желейными сладостями, молочник и сахарницу.

   – Освежись, – Соль налил в чашку чай и подвинул мне. – Разговор займет некоторое время.

   Я прихлебнула горячий напиток, моргая усталыми от бессонной ночи глазами.

   – Спасибо, я в порядке, – отодвинув чашку, я решительно взглянула на него. – И готова выслушать объяснения.

   Он оперся подбородком на ладонь и сказал:

   – Вообще-то, это Карма настояла, чтоб ты поехала. Брать тебя с собой в планы не входило.

   Я удивилась, но промолчала. Я предполагала, что он будет ходить вокруг да около. Но отступать все равно не собиралась.

   – Но скоро все так или иначе решится, – он криво усмехнулся. – И ты, наверное, имеешь право знать. Что ж, внимай, коли не шутишь. – И, отвернувшись к окну, негромким голосом принялся рассказывать.

   Я слушала, боясь пропустить хоть слово. Иногда листала тетрадь, чтобы найти рисунок, подтверждающий его слова. Его история была длиннее, полнее, чем пояснения, которые содержала тетрадь. И она, эта история, меняла все, что мне было прежде известно о личности сидящего напротив аристократа. Являлась ли она правдой? Я надеялась, что в конце концов Соль даст мне ответ на этот вопрос. И очень хотела, чтобы он сказал нет.