Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 58 страниц)

   – Как видишь, не до конца, – Торис широко развел руками, не расплескав коньяк лишь потому, что бокал в его пальцах был уже пуст. – Мы видели, к чему все идет, но предпринять хоть что-нибудь, что могло бы остановить надвигающуюся катастрофу, были не в силах. Потом, когда трагедия совершилась, мы делали, что могли: латали дыры, сшивали из разрозненных лоскутов цветное покрывало нынешнего общества. Как ты можешь убедиться и сам, картина получилась неидеальная. И все же построенный нами мир, пусть хрупкий, но уж какой есть, – жизнеспособен. В нем нам удалось найти выход из западни озверевшего чуда, примирить непримиримое. Как ни жаль это признавать, но те, кто остался за пределами Купола, обречены. Им мы уже ничем не можем помочь. В конце концов ты ведь и сам это понял, предпочтя пересечь границу?

   – Да, но, – Соль залпом допил свою водку и, поморщившись, подставил стакан под горлышко коньячной бутылки. Неободрительно покачав головой на несоответствие формы содержимому, Торис все же налил себе и ему благородного пойла, – ты твердо уверен в том, что у этого общества есть будущее?

   Торис поболтал янтарную жидкость, глядя, как играет в глубине золотистый отсвет.

   – Уверен, – сказал он и, закрыв глаза, вылил в себя коньяк, представляя, будто пьет горячий медовый воск. Как тот заполняет гортань и пищевод, закупоривая дыхание, запечатывая слова, словно тяжкие воды моря Хаоса, сходящиеся, как могильные плиты, над его головой. Забытье, такое блаженное, желанное, близкое – и во веки веков не доступное. – В чем тут можно быть уверенным? В тылу у нас экстремисты, инфицированные бессмертием, живые и неопасные лишь потому, что мы даем им возможность пользоваться плебейской кровью и водой из источника всего сущего. Под боком дети земли, непримиримые, согласные скорее выродиться и влачить жалкое существование, чем отказаться от выпестованной обиды. А в центре – масса свободных, полукровок, гордящихся чистотой происхождения, – тот самый продукт всех наших усилий первых десятилетий после того, как чума черной жажды вырвалась на свободу. Ирония судьбы, но с тех дней ничего не изменилось, ни капельки: свободные люди, эти жадные дети, все так же одержимы бесом познания, все так же неуемны в своей энергии и бездумном, безответственном энтузиазме. Мы построили колосса на глиняных ногах, и достаточно малейшего дуновения, чтобы он рухнул, погребя под обломками все эти причудливые гибриды человеческого гения и глупости. Достаточно появления одного единственного чужеродного элемента, назовем его, к примеру, Светлым, легендарным демоном-разрушителем, героем-пугалом древних преданий, и все наше наспех сшитое лоскутное покрывало нового общества лопнет по швам, порвется к самой распоследней чертовой бабушке, если тебе доступна метафора. И усилия тех, кто, не грезя о почестях, просто делал свою работу, пойдут прахом и канут в Лету, если только ты понимаешь, о чем я.

   – Понимаю, – Соль кивнул, глядя, как Торис трясет бутылкой, в которой на самом донышке плескались жалкие остатки былой роскоши. – Но и ты пойми: без гарантий безопасности в этом непростом деле никак не обойтись.

   – Ты – один из нас, – веско сказал ему Торис, и взмахнул свободной рукой, показывая, что нужно принести новую тару. Поезд стоял на последней перед столицей стоянке, но дону казалось, будто он все еще движется. – Ты должен быть одним из нас, – добавил он, когда Соль поднялся, следуя призыву, – так сказала Фредерика. Ты сам это сказал, – сидеть с прямой спиной ему сделалось невыносимо и он разлегся в кресле, закинув ноги на мягкий подлокотник. – И, хотя ни я, ни она не понимаем, как тебе удалось выжить снаружи, уверяю тебя, Семья готова к сотрудничеству. Тебе нет резона угрожать нам и пытаться торговаться. Все, что от тебя требуется, – разделить с нами те ценности, во имя которых мы трудимся, и попытаться поддерживать колосса до тех пор, пока Предвечная не откликнется на наш зов. Все, что останется потом, – просто плыть по течению, – взмахнув рукой, он усмехнулся.

   Соль вернулся, принеся на сей раз виски и лед. Торис поморщился, но безропотно позволил наполнить свой бокал до самых краев.

   – Ничего не понимаешь в выпивке, верно? – добродушно пожурил он.

   Соль сел на место, как и прежде, закинув ногу на ногу.

   – Именно, – согласился он, позвякивая льдом в своем стакане. – Все будет именно так, как ты сказал, если Семья пойдет навстречу... смиренной просьбе.

   – Ты так уверен, что экстремисты, контролирующие украденные тобой бомбы, пойдут на попятный по первому твоему слову?

   – Кто, как не ты утверждал, что экстремисты повинуются слову аристократа безоговорочно? – пожал плечами Соль.

   Торис фыркнул.

   – Я этого не говорил. Напротив, из всех жителей Империи они самые непредсказуемые именно в силу того, что сохранили нетронутой чистоту своей отравленной бессмертием крови. Они зависят от живой воды – это фактический факт, перед которым даже боги бессильны, – он снова фыркнул. Виски никогда ему не нравилось, а уж разбавленное водой и вовсе вызывало отвращение. Но он стойко пил его, пестуя в себе это мимолетное, уютное чувство отрешенности. Как покачивание на мягких волнах. Течение несло его, безбрежное, как океан – прибежище покинутой им стаи. – Но получать ее предпочитают, не спрашивая нашего разрешения.

   – Кровь детей земли смягчает силу проклятия, – кивнул Соль. – Если начать потреблять ее в раннем возрасте, черный зародыш души так и останется в зачаточном состоянии.

   – И все же проявит себя после смерти тени.

   – Они мало что помнят об истоках конфликта. Сейчас их потомки борются против аристократов, считая их – нас – повинными в катастрофе. Но они ратуют за права перволюдей, оглядываются на них, а потому не предпримут ничего, что может вызвать их неодобрение. А перволюдям и в голову не придет перечить аристократу.

   – Если только этот аристократ не Светлый.

   – В такие нюансы экстремисты не вникают, – Соль снова взболтал лед в своем бокале.

   – Вопрос – насколько вникаешь в эти нюансы ты сам. Назвавшись Светлым, ты сознательно ставишь себя в пику всем нам, – Торис усмехнулся, прокатывая на языке неприятное слово, – Темным. Слишком много колючек ты выставил, чтобы счесть тебя безобидным при первом знакомстве.

   – Не колючки, но открытые карты, – теперь Соль разглядывал свой стакан на просвет, точно пытаясь отыскать на дне истину. – Перволюди называют Светлым, и что толку скрывать то, что на устах у многих? Насчет же всего остального: бомб, экстремистов, надежного человека, – скажу еще раз и не устану повторять: все это нужно лишь для того, чтобы при первом знакомстве не вышло недопонимания. Не хочется являться к долгожданным родственникам с пустыми руками, не хочется быть истолкованным превратно. Но как только все недоразумения будут развеяны, едва лишь склонит Император к смиренной просьбе свой августейший слух, как тут же все сестры получат по серьгам: сдам вам и бомбы, и схрон экстремистов, и даже надежного человека. Чуть только переговоры пройдут успешно, – а отчего бы им сорваться? – как каждая сторона отхватит нехилый куш. Ведь если убрать лишнюю тяжесть, не станет ли колоссу надежнее стоять на его неустойчивых ногах?

   – Твоя забота о благе общества похвальна и делает тебе честь, но я веду речь не об этом. Фредерика позвала меня, просила помочь, зная о моем особом к ней расположении. И я искренне хочу помочь тебе, мой заморский друг. Но ты, представляется, совсем меня не слышишь. Ведь для нас, тех, кто стоял у истоков Империи, тех, кто поднял ее на своих плечах, экстремисты – давнее, привычное зло. Мы живем с ним бок о бок уже давно, мы свыклись с ним, нашли способы противодействовать, выработали механизмы сдерживания. Но теперь среди нас появился ты – незнакомый, опасный, непредсказуемый. Ты ведешь себя как экстремист: похищаешь разрушительное оружие древних, угрожаешь использовать его в случае, если требования твои не будут удовлетворены... Ты называешь свои требования «смиренными просьбами», но для нашего уха они звучат иначе. Ты желаешь, чтобы Император признал тебя своим официальным наследником, не прячешь лица, требуешь в качестве подтверждения добрых намерений единственную среди нас женщину себе в жены. И почему ты так уверен в том, что Фредерика выберет именно тебя?

   – А разве она выбирает? – Соль только чудом не подавился виски. Отдышавшись и вытерев рот, он с невинным удивлением воззрился на Ториса.

   – Она, – с достоинством согласился тот. И сел в кресле, сжимая пальцы на птицеголовой рукояти драгоценной трости. Хмель отпускал его, а ночь их путешествия подходила к концу. Гул океана, утихая, отступал на задворки памяти. – Неужели ты думал иначе?

   Они помолчали.

   Наконец, опираясь на трость, Торис встал.

   – Надень маску, мой друг, – проникновенно сказал он и дернул шнурок, вызывая прислугу. – Хотя бы формально покажи, что готов к конструктивному диалогу.

   Соль тоже встал, глядя тюленьему аристократу глаза в глаза.

   – Признателен за совет, благородный дон, – ответил он, чуть склоняя голову в надменном поклоне. Он был существенно ниже Августа ростом, на вид совсем еще мальчишка, высокомерный и уверенный в своей правоте. «За это он ей и нравится, – подумал Торис с легким привкусом горечи, от которого ему тут же захотелось вновь опрокинуть бокал-другой старого доброго коньяка. – За эту свою самоуверенность». – Как бы то ни было, спасибо.

   Торис шутливо отдал ему честь, шаркнув по-военному и держа трость сбоку у пояса, как кинжал, и новенький убрался восвояси, оставив хозяина личного вагона в одиночестве и полумраке смаковать вкус неутоленных амбиций. Колеса споро отстукивали дорожный ритм, и спустя несколько минут, деликатно постучавшись, прислуга принесла крепкий чай и свежую газету. Дон велел девушке открыть парчовые шторы и потушить свечи, оплывавшие в позолоченных канделябрах. За окнами роскошного вагона поднималась заря, обливая шафрановой водой восхода дремлющие в неге столичные предместья. Поезд Его Императорского Величества неумолимо мчался к конечной точке своего пути, и Лучезарный дон, дождавшись ухода расторопной прислуги, как маленький шалун, прижался лицом к идеально вычищенному стеклу вагонного окна. «Чужак-разрушитель, горячая душа, – подумал он. – И почему такие всегда нравятся женщинам?..»

   – Но это ничего, – добавил он вслух, потешно глядя, как змеятся по чистому стеклу две туманные дорожки от его дыхания. – Понравится и перестанет, как и любой другой из нас. Окажись ты тем самым, безусловно единственным, не со мной и не сейчас ехал бы ты в Хаканаи. А так мы еще поглядим, кого – выскочку или одного из нас, простых честных труженников, – пречистая дева одарит своей благосклонностью...

   Он закрыл глаза, предвкушая, сколь сладостна может быть благосклонность лучистой девы, и заря нежными пальчиками пугливо коснулась его лица сквозь тонкое оконное стекло. Золото утра заиграло в белоснежных, рассыпавшихся по плечам прядях, когда он повернулся, чтобы усесться за столик, где дожидались его чашка дымящегося черного чая и свежие новости прошедшего дня.

   С тяжелой головой Соль возвращался в свое купе, кляня про себя Лучезарного дона. Тот был сладострастником, об этом Соль и так знал, но вкупе к тому оказался еще и чревоугодником. Впрочем, одернул Светлый сам себя, кивая на приветствие давешнего юноши, Максимилиана, с которым встречался ранее в вагоне благородного дона, – Август ясно дал понять, чего будет стоить аргументация Соля в глазах прочих аристократов. «Искренность – наше самое безотказное оружие», – с иронией подумал он, трудно соображая, что взволнованное лицо Максимилиана, приятеля Коры, наводит его на какую-то мысль.

   Подобрав, не глядя, лежащую перед дверью газету, он затворился в купе, ощущая, как поезд сбавляет свой целеустремленный ход. Мысли тянулись длинные и ленивые, вес выпитого будил тошноту. Благодаря совету Чиэ Соль научился контролировать глубинное отвращение к грубому продукту, научился претворять его в ресурс, но ни малейшей радости при этом не испытывал. Алкоголь же вообще употреблял впервые, и не знал теперь, куда выплеснуть требующую выхода энергию опьянения. Он бросил газету на стол, подобрал с дивана дневник, встряхнул его, бегло проглядывая картинки. Лука, Чиэ, старуха-фермерша Клавдия, Грозный Лай, Молох, Волчица... Не будь их, этих мертвых теперь людей, чьи лица вызывают долгий стон в испорченной временем памяти, не повстречайся они когда-то на его сумрачном тернистом пути, что бы ответил он на щедрое предложение дона? Поколебали бы прельстительные доводы его решимость? Он ведь даже и не жил толком никогда: вначале служил, как одержимый, затем искал, как проклятый, сгорая от стыда запоздалого раскаяния при одной только мысли о счастливых деньках вместе с Волчицей. Он не ел, не пил, не спал, не наслаждался простыми беседами, весь поглощен единым стремлением, все свое существование подчинив одной цели.

   Тогда, после первой, ужасной попытки проникнуть за пределы границы, которой он, спустя пятьдесят лет, все-таки сумел достичь, ему самому и в голову не пришел бы простейший способ восполнить потраченный подчистую ресурс. Он лежал в хижине Полной Луны, ослабевший, жалкий, с дрожью вспоминая черную жуть океанского брюха, по которому ползло его собственное, трансформировавшееся в нечто невообразимое тело: как букашка, придавленная тяжелым томом, как лягушка, сплющившаяся под колесами грузовика, но сохранившая остаточную способность двигаться. Дрожа, лежал он на подстилке из высохших водорослей, под боком у толстой и теплой, заботливой Матери тюленей, а за хлипкой дверцей лачуги злилась зимняя стужа и сосульки росли над карнизом быстрее, чем хлебные колосья в тучный год. «Глупый бог, – говорила ему заботливая тюленья Матерь и помешивала в котелке над огнем свой тягучий пахучий чай из коры и листьев, – сунулся к Преграде полным скверны под самую завязку. Как и ноги-то унес?» «Не спрашивай, – хрипел Соль, и зарывался в водоросли, теснее, крепче прижимался к ее теплому лоснящемуся жиром боку. – Не спрашивай». Чай кипел, старуха улыбалась в усы, женщины-ученицы заводили длинные песни. Шуршала рыбья шкура, звенели чешуйки, сноровисто сновали костяные иглы – женщины шили плащи для своих мужчин и детей, тонкие, прочные, теплые плащи, играющие на солнце всеми цветами радуги. Женщины ждали тепла, чтобы насладиться красотой трудов своих рук.

   Соль не ждал ничего. Накрытый отчаянием, как саваном, лежал он в лачуге толстой Чиэ, повернувшись лицом к белой стене из китового плавника, и воспоминания о слепом мраке океанской бездны, о толще воды, придавившей его к брюху морского дна, с дрожью покидали его изъеденную молью времени память. «Что же теперь? – спросил он однажды старую тюлениху, заметив, что в лачуге они остались вдвоем. – Неужели не остается ничего другого, как вернуться на дно и навеки затихнуть там?»

   «Глупый бог, – отвечала она с белозубой клыкастой улыбкой, и от хитрых глаз ее по круглому лицу побежали бесчисленные морщинки. – Глупый, и слабый, коль одна всего неудача выбила из тебя весь задор. Хочешь, я попрошу Молодую Луну: она кликнет муженька и его братьев, чтоб они утащили тебя на край самой глубокой впадины, какая только найдется в окрестных водах?» «Смейся, смейся, – смиренно отвечал ей Соль, бессильно привалившись щекой к ее теплому, шершавому от короткой щетины боку. – Откуда тебе знать, что означает крах всех надежд».

   Тюлениха легонько подтолкнула его мясистым пальцем с длинным кривым когтем, и он откатился к дальней стене. Замер там, раскинув руки, – худой, обтянутый кожей скелет, в каком с трудом можно было различить признаки пола.

   «Рано ты сдался, кутенок, – в рокочущем голосе тюленихи заворочались, как валуны в мощном потоке, первые нотки недовольства. – Еще ничего не пропало. Хватит разлеживаться и жалеть себя!»

   «Ты не понимаешь, – не чуткий к нюансам тона, Соль даже не пробовал поднять глаза на вздымающуюся над ним громаду дородного тела шаманки. – Можно еще раз восполнить ресурс – за змееглазой добычей дело не станет. Но преграда опять не пропустит, а снова, – он крупно содрогнулся, подтягивая колени к тощей груди, – пережить тот ужас не хватит смелости».

   «Ты – как младенец, который едва родился и вот уже хнычет на весь белый свет, – недовольно пожевала пухлыми губами Чиэ. – Мамкиной соски тебе надо, вот что!» – с этими словами она грузно повернулась на своем ложе (оно привычно затрещало) и свистнула так пронзительно, что у Соля заложило уши.

   «Какой соски?» – впервые с ночи возвращения, когда гневные волны выбросили его истрепанную оболочку на скалистый берег тюленьего острова, в Соле пробудился осторожный интерес к происходящему. А когда в лачугу, румяная, разгоряченная с мороза, заглянула Микадзуки, Молодая Луна, недавно родившая первенца ученица старой шаманки, Соль даже попытался приподняться на руках, но не преуспел в потугах.

   «Дай ему молока», – безапелляционно велела толстуха, и, хотя юная мать тут же покраснела, глядя в угол, где, страдая, пытался усесться Соль, но перечить наставнице не посмела. Шагнула в лачугу, распоясываясь, обнажила покрытую белым подшерстком грудь и надвинулась на Соля, тыча брызжущий парным молоком сосок ему в губы.

   «Нет!» – Соль пробовал сопротивляться, но он был меньше и слабее сейчас физически, чем молодая тюлениха. Ухватив одной рукой за плечи, второй она прижала его голову к своей груди, приговаривая с ласковым придыханием: гули-гули, маленький. Обливаясь стыдом, жгучим, как железо на морозе, молоком, текущим по губам и подбородку, Соль вынужден был сосать ее грудь, как младенец, неумело и жадно, делая больно кормилице своими жалкими попытками высвободиться. Слезы текли по ее круглым румяным щекам, Соль и сам рад был бы заплакать, глядя, как она, улыбаясь сквозь слезы и поглаживая нежно, шепчет ему ласковые бессмысленные слова. Тошнота накатила внезапно, как враг из засады, но страшным усилием воли, выкачав глаза, Соль сдержал ее, страшась оскорбить физиологической неблагодарностью подвиг ее благородства. Наконец, молоко иссякло в ее груди, со вздохом облегчения он и она оторвались друг от друга, отводя в смущении глаза. Молодая Луна протянула было вторую грудь, но старуха за ее спиной, посмеиваясь, решила: хватит. Ступай, велела она ученице, отныне у тебя двое деток.

   Воспрянув духом и глянув напоследок лукаво, юная тюлениха покинула лачугу. А Соль, вытирая ладонью с губ молоко и теплый вкус нежной кожи, с удивлением ощутил, как к нему возвращаются силы. Растопырив ноги, вытянув руки, он с изумлением смотрел, как разглаживается, наливается живым цветом кожа, как крепнет мясо мускулов под ней, гибче и прочнее натягиваются сухожилия. Толстуха Чиэ, ухмыляясь в усы, наблюдала чудесную метаморфозу вместе с ним, и, зачерпнув в берестяной туесок свой невыносимо вонючий, крепкий, как бульон, чай, протянула его Солю.

   «Пей, – сказала веско. – Набирайся сил. Пусть не так быстро и необременительно, как проклятые души, но матерьяльная пища тоже может послужить тебе топливом для второй попытки. И уж в этот раз, гляди, не оплошай».

   Морщась, смотрел он на плавающие на поверхности бурой жижи кусочки коры и черенки листьев, испытывая сильнейшее желание отказаться. Тошнота подступала, желудок бурлил, самые ноздри, казалось, выворачивались наизнанку от мерзостного запаха. Но толстуха глядела твердо и строго, решительно протягивая ему туесок, и Соль, внутренне содрогнувшись, взял, наконец, из ее рук самодельную кружку. Глубоко вдохнул, точно собираясь нырять в прорубь, и залпом опрокинул в себя густое вязкое варево. И четыре сезона с той поры только и делал, что ел и пил, что дают, борясь с тошнотой, содрогаясь от отвращения, мечтая о том дне, когда нос его лодки вновь разрежет надвое гребень волны, устремляя хозяина к последней преграде на пути к Аласте.

   А потом люди из прибрежного города допустили по недосмотру гибель тюлененка, сына Молодой Луны, молочного брата Соля, и хрупкий мир меж давними соседями оказался нарушен. Чиэ, которая к тому времени почти не покидала лачуги, согласилась быть посредницей на переговорах с прибрежными людьми. Молодая Луна и ее муж вызвались сопровождать ее, Соль просился тоже, но толстуха убедила его остаться. «Мало ли до чего досудачим, – мрачно объяснила она, с трудом ковыляя с вершины горы по крутоватому склону. – А тебе вмешиваться никак нельзя, ни капли скверны лишней не должно к тебе прилипнуть». С тяжелым сердцем отпускал Соль в путь всех троих: ее, первую после Волчицы жрицу, Молодую Луну-кормилицу, лучшую ученицу старой шаманки, и мужа ее, Переката, искуснейшего в племени морского охотника. С тяжелыми сердцами отпускало всех троих племя: горестный был для визита повод, ведь тело тюлененка, сына юной Мудрой матери, отдали седому океану лишь на закате, а сейчас вставал рассвет нового дня. Резвясь в волнах, заплыл малыш на человечью территорию и, не зная жизни, запутался в сетях, где его и склевали чайки. Охотник из приморского города нашел поутру мертвое тело, но, отчего-то струхнув, не вернул его соседям, а бросил гнить в неприступных скалах на окраине рыбачьей бухты. Когда безутешные родичи отыскали все же маленького мертвеца, того было уже не узнать, а белая птичка его души обезумела от ужаса. Кое-как утишили ее тюленьи шаманки, расспросили, наконец, ласково и, по обряду тело похоронив, отпустили к кроне великого дерева. А сами послали гонцов к соседям, ответа и виры требуя.

   Этими-то гонцами и были трое дорогих Солю людей: Чиэ, Микадзуки, лучшая ее ученица, и Перекат, муж могучий. Сговорившись с людьми о месте и времени встречи, шагнули трое перволюдей в студеные объятия отца-океана и пропали, только мелькнули в волнах бурые спины. Осталось племя в тревоге дожидаться вестей. Соль ходил по галечному берегу взад-вперед, гоняя чаек, мешая тюленьим детенышам с нежными глазами-бусинками резвиться на привычном им берегу. Он знал, какой виры потребует от людей Полная Луна, догадывался, что тем не придется расплата по нраву. Он оказался прав: минуло два дня, а гонцы не возвращались.

   «Делать нечего, – сказал тогда Соль племени, – поплыву за ними».

   Никто ему не перечил. Он был Светлый, делал, что считал нужным. Однажды он спас прибрежный город от нападения змееглазых, откликнувшись на отчаянный зов воеводы. Теперь, хотя никто его не звал, готов был спасать свою новую семью.

   «Лишь бы они были живы», – думал он, на крошечном плоту выгребая в холодном море в сторону человечьего берега. Когда-то у него была лодка, подаренная тюленям прибрежными в благодарность Солю за спасение, но он потерял ее, попытавшись преодолеть последнюю преграду на пути к Аласте и потерпев поражение. Он потерял бы тогда и жизнь, но чудо спасло его, чудесные возможности его рожденного на неведомых островах тела спасли, и возвратили на бренную землю. Где, как и много раз до этого, приходилось ему спешить, чтобы спасти своих новых близких, спешить, и не успевать.

   В тот раз спешить ему было уже некуда. На берегу, где специально на случай визита тюленьих гостей люди построили особый странноприимный дом, пылали костры и двигалась длинная, облаченная в траурные одежды процессия. Долгие тени одетых в балахоны людей плясали причудливо на прибрежных скалах, а с дымом костров тянулся к морю сладковатый душок жареного мяса. Едва очутившись на мелководье, Соль спрыгнул в воду и кинулся бежать, таща плот на буксире. Борясь с волною, задыхаясь, он спешил к берегу, взглядом ища среди длинных и худых фигур одну – могучую, слоноподобную. Не нашел, и прибой сбил его с ног, заставив больно ушибиться коленом о подводный камень. Сильно хромая, нагой, ежась от весеннего ветра, он выволок плот на берег, бросил там; торопясь, пробрался по сопкам мимо закутанных в хламиды высоких фигур, водящих вокруг чадных костров угрюмый хоровод. Одолев полосу песка, подошел к фасаду странноприимного дома: на приподнятой на столбах деревянной веранде, прижавшись плечами, сидели, кручинясь, Перекат и его молодая жена. Увидав дрожащего мокрого Соля (экономя ресурс, он даже не пытался согреться собственными силами), Перекат встал, снимая с плеч рыбий плащ, и, перемахнув через перильца веранды, набросил пропитанную теплом его тела ткань на покрытые гусиной кожей плечи бога.

   – Где Мудрая, вождь? – стуча зубами, спросил его Соль.

   Ни слова не говоря, Перекат показал себе за спину.

   Стянув плащ в кулак у горла, чтоб не падал, Соль взбежал по ступенькам крыльца, отворил дверь. Из темного дома пахнуло вяленой рыбой и плесенью, и какими-то сушеными травами.

   – Чиэ! – вскрикнул он, бросаясь в темноту, но тут с веранды навстречу с лампой в руке вышла Молодая Луна. Желтый свет озарил ее плотно сжатые губы, темные, как омуты, глаза, и, наконец, огромное тело у дальней от входа стены, раскисшее, как выброшенный на берег кит, такое же неповоротливое. Сглотнув горький комок, Соль сделал шаг вперед, споткнулся, как об преграду, об ушибленную ногу, и замер, боясь дышать. Лишь потом увидел заслоненное светом лампы в руках Луны слабое-слабое, бледное, как первый пух одуванчиков, сияние, лишь потом услышал – дышит хрипло и глубоко.

   – Жива, – он отшагнул назад, прислонился к косяку, боясь, что ноги не удержат.

   – Нет, – сказала Микадзуки печально. – Умирает.

   – Что здесь случилось? – спросил Соль и, заслышав за спиной грузные шаги Переката, все-таки сполз по стенке на корточки. Придерживая плащ у горла рукой, он на коленках, осторожно, приблизился к толстухе, не без трепета прижал к ее волосатому, мощному загривку ладонь. Шея была мокрой от пота и горячей, старуха всхрапнула, отзываясь на прикосновение Светлого бога, перекатилась на спину, раскинув мощные руки, но в сознание не пришла. Под приоткрытыми веками ее страшно виднелись белки. Лежа на спине, старая Матерь захрипела, грудь ее заколебалась мощно, рождая рокочущий кашель. Испугавшись, Соль с пола, а Перекат сверху, упершись ногой в пол, кое-как вернули толстуху в прежнее положение, и хриплое дыхание ее выровнялось.

   Боясь прикоснуться еще раз, Соль повернулся к Чиэ боком, а Луна, поставив лампу, села перед ним, скрестив ноги. Перекат остался стоять – темный плечистый силуэт на фоне большого окна, выходящего к морю, в котором, как огромный, объятый пламенем корабль, величественно шло ко дну солнце.

   – Два дня назад, ты знаешь, – вполголоса заговорила Луна, с тревогой вглядываясь в громаду умирающего тела, трудно дышащую за спиной у Соля, – мы приплыли, чтобы спросить с сухопутных людей по справедливости. Сначала они отрицали вину, потом стали предлагать зерно и мясо. Жизнь моего сына за горсть зерен! – она коротко, зло усмехнулась. – Матерь сказала: я видела человека в железе. Это он сделал мертвым нашего детеныша? Люди, их старший вожак, и младшие вожаки, не отрицали. У него есть детеныши? – спросила Мать. – Ведите их всех сюда. Их привели, троих: преступника, его полувзрослого сына и дочку, совсем еще мяконькую. Сколько тебе лет? – спросила ее Матерь, но за девочку ответил брат. Семь, ответил он. Хорошо, решила Мать и взглянула на меня. Я была согласная. Таков наш выкуп, сказала тогда Мать громогласно, стоя на веранде этого самого дома. Я сидела по правую руку ее, вождь-охотник по левую, сухопутные люди смотрели снизу, внимательные, как стерегущие добычу чайки.

   «Не надо зерна, – сказала Мудрая Матерь, обращаясь к старшему из вождей, и вытянула руку, указывая на прижавшуюся к брату девчушку. – Отрубите ей руки. Вырвите язык. Выжгите глаза. Делайте аккуратно, чтоб не умерла. Пусть живет долго, а тот, – она ткнула пальцем в отца девочки, скорчившегося на песке, между двух конвоиров с длинным острогами (копьями, тихо подсказал Перекат, и Луна кивнула, признавая поправку), – видит и помнит, что натворил».

   И – после этих ее слов – началась буря, какая бывает после того, как слишком долго держится жара. Старший вождь побледнел, стал увещевать, его правая рука, этот... Пастух? – принялся свой широкий нож (топор, невозмутимо подсказал Перекат) лапать, младшие вожди и родичи злодея наперебой кричат, невиновность его доказывают. А Матерь сказала, глядя на эту суматоху сверху: до завтрашнего полудня времени вам даю. А как приговор исполните, приводите ко мне девчушку еще раз, я хочу посмотреть, что все правильно.

   – Что же случилось потом? – шепотом спросил Соль, и оглянулся через плечо, когда Чиэ в полусне горестно вздохнула.

   – Угрюмые, разошлись сухопутные. А к вечеру принесли жены вождей к этому дому угощение, и с ними, трапезу разделить, пришел сам вождь-хозяин вместе с первым сыном. Ели хлеб они с Матерью, пили вино, убеждал ее вождь сменить наказание. «Дитя ведь, – толковал страстно, – в грехах отца неповинное». Долго говорили. Наконец, меня кликнули и Переката, чтоб совета спросить. Мудрая говорит: ваш детеныш, за вами последнее слово, стало быть. Аль простите?

   Не прощу, сказал вождь-охотник, ни за что смерти первенца им не прощу. У этого сын останется, цел да невредим, ну, а у меня что? Только сладкая месть.

   Так сказал, и сел на место, на сжавшего зубы вождя-хозяина глядя.

   Твое слово, Микадзуки, сказала тогда Мать. Всегда ты мне как дочь любимая была, как скажешь теперь, так и будет.

   Оробела я, когда все взгляды на мне сошлись, присох язык к гортани. Да только вспомнила я, как Матерь меня дочерью своею любимой назвала, и подумала: быть мне Мудрой племени, едва Матерь в чертоги отойдет, решать за всех. И нашла в себе силы твердо в лица ждущие поглядеть. Я мать, сказала. Сердце мое горькими слезами обливается оттого, что твои люди, вождь, не уберегли моего первенца. Кровь его, плохо умершего, к справедливому возмездию взывает. Да только, твердо сказала я и на мужа-вождя посмотрела, не вернуть мне сыночка больше, хоть вы всех своих детей в жертву нам сейчас принесите. Не по нашему, земному, правосудию стану я судить, а по божьему, тому, какому Бел бог нас научил. А ведь он помог вам в годину тяжкую, защитил, хоть и был – и вам, и нам, – чужак, перекати-поле. А явился, и вершил праведный суд. Только те, кто себя забыл, вражины змееглазые, нам враги, так он сказал, прежде чем к вам на подмогу идти, а я запомнила, хоть была еще в ту пору девчонкой неразумною, всего год до того впервые в морскую пучину нырнувшею. А другие не враги вам, такие же, как и вы, люди, смерти постылой страшащиеся. Так он сказал. А потом уплыл, чтобы в райскую страну попасть, да освободить для всех нас Предвечную Невесту, в чьем расписном подоле стада жирного лосося плещутся. Но не случилось ему чаяние исполнить, и вернулся он к нам, сломленный, с самого дна моря, из потаенных глубин его, где даже рыбы слепые уже не живут. Вернулся, и я его, по слову Полной Луны, молоком своим материнским поила. И стал он мне – как сын. Два у меня сына было – теплый, родный теленочек, кровинушка моя, и Светлый бог-изгнанник, Обреченный, кого я как мудрая матерь выпестовала. Два сына было, а остался теперь один. И, будь он здесь, решил бы так же, как я: не надо виры, не надо мести, ничего нам от вас не надо. Я прощаю вас, сухопутные люди, за первенца моего прощаю, но впредь – слышите – как стану я Мудрой матерью, не видать вам больше от меня снисхождения.