Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 58 страниц)

   А потом пришла она, и принесла свет".

   Соль замолчал. Поезд мчался на восток, взошедшее в зенит солнце ожесточенно взблескивало в окне купе. За дверью слышались шаги и голоса: подошло время обеда, и благородные пассажиры собирались прошествовать в ресторанный вагон. Соль никуда меня не звал, с отсутствующим видом глядя на горный пейзаж, проплывающий вдоль железнодорожной насыпи.

   Забыв про усталость и голод, про недосып, я разглядывала рисунки в его потрепанной записной книжке, и думала только об одном: продолжай. Продолжай, я хочу услышать о той, кто пришла к герою твоего рассказа и принесла ему свет. Мне не по себе, я устала и хочу спать, но я не смогу заснуть, пока не услышу историю до конца. Пока не узнаю, кто таков он, этот загадочный робот, прослуживший вампиру почти полвека. Кто такая она, принесшая свет, уж не эта ли уродливо-худая девушка с треугольным лицом, чей портрет вижу я на ветхой странице. «Волчица, – помню я наизусть подпись крошечными буквами, – дочь храбрых волков, Матерь стаи, последняя своего племени».

   Я перелистываю назад, и вижу на листе две картины, они напоминают мне гравюры с изображением Ада, похожие на те, что выставлены в галерее моего храма. На первой, слева, изображены руины древнего города, над которыми высоко в пустом небе кружат нелепые, похожие на стрекоз, птицы. Между руинами и кромкой черного, объемного водоворота, занимающего большую часть страницы, – узкая полоска песка, на нем, свесив голову, сидит мальчик. Одет он в лохмотья, ноги босы, руки-спички прижаты к лицу. Мальчик сгорблен, угловат, скорченный силуэт его наполовину заштрихован черным. Мне не разглядеть лица: оно скрыто в ладонях и заслонено прядями длинных, брызжущих по ветру волос, – но даже и так я знаю, что увидала бы в нем. Пустой овал. И, быть может, жуткую ухмылку, какой скалится лишенный покровов человеческий череп.

   На соседней странице парой штрихов обозначен пещерный свод, под ним – каменная, как будто могильная плита. Ее ровные линии превращаются вдруг то в голую ногу, то в руку, то в линию туловища. Человек-надгробный памятник, один, в темноте пещеры, и лица у него снова нет, вместо него – как будто забрало шлема с устрашающе выдвинутой вперед мощной челюстью и пустыми провалами глазниц. И над ней, над этой реликтовой, наполовину высеченной из камня статуей, спиной к зрителю замерла обнаженная, невероятно истощенная женская фигура. Я четко вижу каждый позвонок, проступающий на ее покрытой штриховкой спине, линию лопаток и ребра, вплотную обтянутые кожей. Таз ее шире, чем плечи, шире в костях, и только поэтому я, зритель, делаю вывод, что на картине изображена женщина. Вертикальная подпись справа, в традициях древних гравюр, подтверждает мою догадку: «...его тело окостенело к тому дню, когда она пришла. И тогда она легла рядом, обнимая то неживое, чем он стал, и лежала так до тех пор, пока из кромешного мрака его сознание не потянулось к ее мягкому теплу. Она провела над ним древний ритуал, полная решимости умереть, если потерпит крах, и ему не осталось ничего другого, как откликнуться на эту решимость. Вслепую он брел к ее свету, к ее теплу, и он вернулся с темных берегов воронки, она возвратила его. Волчица, дочь храбрых волков, последняя Матерь стаи».

   Строка на этом заканчивалась, и возобновлялась с этих же слов на следующей странице. И я все листала – туда и обратно, а Соль молчал, печально подперев кулаком щеку.

   – Время обеда, – сказал, наконец, он, – тебе не мешало бы перекусить.

   – Пожалуйста, продолжай, – взмолилась я. Я так хотела дослушать, кусок не полез бы в горло. – История скоро закончится, да ведь?

   Не глядя на меня, он вздохнул. Закатного цвета тоскливые глаза его ловили длящийся за окном пейзаж. Казалось, он все пытается и никак не может собраться с силами, чтобы завершить рассказ.

   Давая ему передышку, я снова опустила взгляд на колени, на которых лежал раскрытый дневник. Худая и угловатая девушка, чуть щурясь, смотрела на меня со страницы. У нее была пышная, косматая шапка волос, в беспорядке падавших на плечи, узкое и хрупкое лицо, полные губы и крупный, длинный и мясистый нос. Она слегка, чуть насмешливо, улыбалась, стоя подбоченившись: нагая, от ключиц и до щиколоток заштрихованная, тощая, плоскогрудая. Не девица из пансиона, а пацанка, непривлекательная и по-птичьи ломкая. На длинных и тонких руках и ногах ее проступали мускулы, и все это нарисовано было, выведено с величайшим тщанием.

   Она казалась необычайно красивой. Как карандашный набросок способен передать красоту души? Не знаю, не спрашивайте меня. Я просто смотрела на него, не в силах оторвать взгляд, и не спешила перелистнуть страницу. Я ждала, что же мне скажет Соль, надеясь, что содержание дальнейших рисунков я все же истолковала неправильно.

   – Очень трудно, – сказал, наконец, Соль, и опустил руки со столешницы. Сплел их на коленях, глядя вниз. – Никакими словами не передать того, о чем молчал столько времени. С чего начать? – он покачал головой.

   Я протянула ему дневник, раскрытый на странице с портретом девушки. Соль, склонив к плечу голову, взглянул на него. Казалось, он печально прислушивается к чему-то.

   Наконец, он заговорил.

   "Ее звали Белой Волчицей, дочерью храбрых волков, и Молох сожрал бы ее не колеблясь, едва только увидел. Сколько времени она провела, лежа в обнимку с холодным и неживым, превратившимся в окостеневшую материю телом, не знал никто, кроме нее самой. Она совершила величайшую глупость, в одиночку спустившись в затерянную в Пестрых горах расщелину, чтобы провести давно забытый древний ритуал, о котором ей поведали голоса предков.

   Пошедшая наперекор воле соплеменников, готовая умереть мучительной смертью от голода и холода, полная решимости дать отпор лишенным тени, случись таковые в этих диких местах, она терпеливо лежала рядом с недвижимым телом, даря ему свое тепло и свой свет. Упрямая и непреклонная, дерзко смеющаяся смерти в лицо, она довела ритуал до конца, и с края мрака, с кромки безумия и пустоты возвратила назад изорванное и жалкое сознание робота. А потом долго пестовала его, как мать пестует чахлое дитя, учила его заново двигаться и дышать, жить и быть живым.

   Она пила скудную воду, сочившуюся по стенкам пещеры после редких горных дождей, изредка уходила наверх охотиться, и, вернувшись, продолжала свое трудное дело. А он не хотел, ни в какую не желал подчиняться ей, и последняя команда хозяина, как набат, билась в его груди вместе с заново ожившим сердцем. Она вернула его из дальних, запредельных краев, из местности, откуда не возвращаются, она восстала его к новой жизни, а он в отместку за это делал все, чтобы отправить в серые пустоши ее, свою избавительницу. Скованный запретом хозяина, он не мог уйти из своей темницы, а она не собиралась покидать темную пещеру без него. Они не знали языка друг друга, и у нее не хватило бы сил, чтобы выволочь его против воли из расселины наружу.

   И тогда она, проведя подле своего спасенного более двадцати дней, стала слабеть, стала болеть от холода и недостатка пищи. Полная решимости умереть в случае провала миссии, которую добровольно взвалила на себя, она начала тихо угасать, лежа, свернувшись в комок, на камнях подле него. Она была волчицей из племени волков, ее гибкое поджарое тело всегда излучало тепло, а упрямая, яркая душа – белый свет, но прошло двадцать дней, тридцать, и жизненные силы ее стали таять. Он смотрел на нее, сидя прижавшись спиной к шероховатой стене пещеры, смотрел, как она умирает, и понял, наконец, что этого нельзя допустить. Она пришла к нему сама, добровольно, она пробудила его, излечила его разум от безумия, избавила от парадокса одним своим присутствием. Она беспардонно заявила на него свои права и готова пожертвовать жизнью, если получить свое не сумеет. Уж не новой ли хозяйкой явилась она к нему, живой хозяйкой, обладающей душой и разумной? И что случится с ним, если он позволит своей новой хозяйке умереть? Что случится с ним снова, на сей раз до самого конца?

   Он подполз к ней, положил руку на плечо. Оно было липкое и горячее, кожа шершавая на ощупь. У нее был жар, последний всплеск внутреннего тепла, каким организм пытался бороться с окружающим подземельным холодом. Робот провел ладонью по ее, покрытому слежавшейся шерсткой плечу, и она тяжело перевернулась на спину, глядя на него широко раскрытыми, вопрошающими глазами. Заметила, что он хочет что-то сказать, и глаза ее, сквозь муть и налипший на ресницах гной, наполнились улыбкой.

   – Ничтожество, – прохрипел он, и ткнул себя в грудь для убедительности. – Ничтожество тебя, – он показал на веревку, свисающую с края расселины в пещеру, – вверх. Вверх.

   – Ништожжистоу, – хрипло и неумело, еле слышно произнесла она. – Вверрх!

   – Да, – кивнул он, и нескладно рассмеялся, становясь перед ней на четвереньки. – Хватайся. Крепко держись, слышишь?

   Она кое-как вскарабкалась на него, трудно, с присвистом дыша. Руки ее с острыми, покрасневшими локтями обвились вокруг шеи. Он осторожно встал, покачиваясь, ловя равновесие. Она была очень легкой и держалась, несмотря на слабость, цепко, как мартышка. Он не был уверен в своих силах, он полноценно не двигался уже очень и очень давно, почти весь свой ресурс он потратил. Выдержит ли их вес веревка, этого он тоже не знал.

   Она вдруг, играючи, прикусила его за ухо, издав низкий рык-полусмешок, и он без слов подошел к белеющей в полумраке веревке, задрав голову, поглядел на высокое небо в проеме неровной раны земли. Полез наверх, четко работая руками и ногами, держа концентрацию и чувствуя жар ее шелковистого тела, ее цыплячий вес на своих плечах. Достигнув скалистого края, подтянулся на руках и коснулся коленями изнанки тела горы, в недрах которой провел долгое, клубящееся водоворотом безумия время заточения. Бледные крапинки звезд мерцали над ним, всё-всё безграничное небо в точках-топазах звезд, такое огромное, свободное, полное свежего горного воздуха. Ощущая спиной удары ее сердца, слыша, как трудно и горячо, сквозь зубы, дышит она ему в щеку, он выпрямился на краю расщелины и зашагал, ориентируясь по звездам, по складкам горы, вниз, прочь из каменного мешка пещеры, едва не ставшего ему могилой. Едва не ставшего могилой им обоим: роботу и его новой хозяйке, проделавшей немалый путь для того, чтобы дать своему нечаянному слуге вольную.

   Боясь не успеть, он нес ее с гор. Он не знал местности, никогда не бывал в этих краях, но она помогала ему, хотя жар ее невесомого тела обжигал ему спину. Он спешил, боясь, что мизерный ресурс закончится прежде, чем он сумеет спасти ее, донести до стаи. В тот раз он успел, умудрился вынести ее из безмолвного каменного лабиринта вниз, на равнину, к воде и пище. В тот раз он успел, но, быть может, было бы лучше, если бы они оба погибли тогда в горах?..

   К туманной границе он подступил в середине ночи. Девушка за его плечами неверно дремала, измученная жарой, долгим переходом и слабостью. Шагая по мягкой, усыпанной перепрелой хвоей земле, он размышлял о том, зачем она пришла к нему, для чего пробудила от смертельного сна. С горной высоты он разглядел границы тумана, вспомнил и сопоставил картины прошлого с увиденным. Совсем малой стала скрытая туманом территория. Леса в долине и река все еще были полны жизни, но уже выше, в горах, по которым он шел с больной волчицей на спине, зелени не было. Природа вокруг продолжала умирать, и это означало только одно: много лет прошло с момента его заточения и за все это время лишенные тени никуда из этих краев не делись. И виновен в том был он. Так для чего же эта слабая, умирающая от истощения девушка пришла к нему? Ведь он уводил ее соплеменников на смерть, он служил их смертельным врагам, врагам всего живого. Почему же она пришла к нему, почему сделала так, что сейчас он вынужден возвращаться вместе с ней к тем, к кому на протяжении четырех десятилетий являлся, как дракон из сказок, за данью, за кормом для лишенных тени хозяев своих? Он не знал, почему, но решил, что так надо. Если ресурса хватит, решил он, и он сумеет донести ее до состайников, он взглянет в их лица и попросит прощения. А потом, наверное, он выйдет из строя, ведь ресурс его, истощенный, уже на исходе.

   «Это было бы хорошо, – останавливаясь перед грязно-серой, клубящейся туманной завесой, подумал он. – Едва ли они простят, как не смогла простить когда-то Клавдия, но хотя бы какие-то слова им можно будет сказать. Слова о том, как же жаль, что все так получилось».

   Так он подумал, и шагнул в серо-клубящуюся взвесь. И тут же, атакованный со всех сторон чужим хищным отчаянием, лишился последних капель ресурса. Его, обретенное столь недавно, сознание расплющилось, словно лягушка под колесами грузовика, под прессом ужасающего ора тысячи глоток, и в одно мгновение померкло.

   ...Когда он пришел в себя из небытия, вокруг был день, и запах костра, и звонкие детские голоса, и полумрак жилища. Он открыл глаза, сел, обнаружив себя на груде еловых веток, засыпанных сеном. Он был внутри шалаша, и солнечный свет вливался сквозь полог из тонких шкур, укрепленных над треугольным входом. Одет он был по-прежнему в свою ветхую, расползающуюся по швам одежду, ту самую, в которой шестерки Молоха сбросили его в горную щель. Пахло мускусом, шерстью, потом и травами, и горячей похлебкой, готовящейся на огне снаружи.

   Он пошевелил руками и ногами, обнаружил, что бос, попробовал встать. Тело повиновалось с трудом и ощущалось костяным, конечности двигались словно некие посторонние предметы. Но сознание было ясным как никогда. Он побродил по шалашу, заново привыкая к собственному телу, и, отдернув полог, вышел в солнечный свет, разом очутившись в центре волчьего поселения. Плотной кучкой стояли шалаши, между ними, поблескивая светлой шерсткой, носились в человечьем облике детеныши, женщины колдовали над похлебкой вокруг большого костра, мужчины, растянувшись в тени, дремали.

   При его появлении гомон затих, и множество желто-зеленых, настороженных пар глаз уставилось на него. Он прошагал под их прицелами к костру, являвшему своего рода центр волчьего поселения, и встал перед пламенем, скрестив на груди руки. Из тени навстречу ему поднялся крепкий, густо заросший шерстью немолодой мужчина с обильной сединой в густых кудлатых волосах, за ним, утробно рыча, вскочили со своих мест еще трое: загорелые, поджарые, готовые вцепиться в глотку при первом же признаке опасности.

   – Здравствуйте, – хрипло приветствовал он их, старательно шевеля непослушными губами. – Позвольте присоединиться к вашему обществу?

   При звуках его голоса мужчины угрожающе зарычали, но седой сделал отмашку и они, ворча, разжали кулаки. Женщины, мерцая желтыми глазами, непроницаемо рассматривали его, некоторые прижимали к себе детишек. Седой кивнул ему и, шагнув к костру, уселся перед огнем на корточки. Истолковав жест как приглашение, робот опустился на плотно утоптанную землю.

   – Белая девушка, – сказал он, глядя сквозь пламя в ожидающие глаза седого. – Где она? С ней все в порядке?

   Седой по-собачьи склонил к плечу голову, нахмурился. Одна из женщин потянулась, чтобы снять с огня кипящий котелок. Он щелкнул на нее зубами, и она поспешно убралась прочь вместе с варевом. Остальные женщины безмолвно отступили.

   Седой, оскалившись, пролаял что-то, адресуясь сидящему напротив роботу. Тот медленно развел руками и покачал головой.

   – Грррхана, – рявкнул седой, обращаясь к женщинам. – Рххоу грров'ана!

   Одна из них кивнула поспешно и куда-то ушла.

   Свесив смуглые руки с колен, седой качнулся на пятках и уставился в огонь.

   Постепенно к костру стала собираться вся стая. Туземцы молча, с подозрением разглядывали чужака, в сузившихся глазах их посверкивала неприязнь. Не зная, как вести себя и что говорить, робот попробовал встать, но седой тут же зарычал на него, а сзади подступили двое, толкая в плечи. И он остался сидеть, гадая, чего все ждут, думая о девушке, с которой шел сюда, размышляя о ее судьбе. Услышав за спиной шорох шагов, оглянулся. Столпившаяся перед костром стая, голов пятнадцать, расступилась, давая пройти грациозно ступающей девушке с улыбчивыми ярко-голубыми глазами и копной густых, белых, как дым, длинных волос. Она заметно окрепла с тех пор, как он видел ее в последний раз, движениям вернулись уверенность и гибкость. Улыбаясь ему, как старому знакомому, она подошла, прогоняя с дороги обоих молодых волков и, наклонившись, приветливо сказала:

   – Ништожжистоу.

   Ее улыбка, походка, изящный наклон – все излучало такое дружелюбие, что он не удержался и улыбнулся в ответ.

   – Как хорошо, что ты жива.

   Легко и упруго она шагнула к нему, села рядом, скрестив жилистые ноги, и, сверкая на солнце белоснежными зубами, обратилась с тирадой к седому, с неодобрением глядящему на нее сквозь огонь. Белая и тонкая рука ее непринужденно легла на обтянутое рваными брюками колено робота, и сквозь тонкую ткань он ощутил тепло ее ладони. Глянув искоса, на ее улыбающееся, полное энергии лицо, перевел взгляд на седого и поразился сходству между ним, морщинистым и смуглым, как дубовый ствол, и ней, изящной, тонкой, словно молодая березка. «Отец и дочь?» – задумался он. Старый туземец качал головой, хмурился, рычал, а она, лучащаяся уверенностью в своей правоте, что-то доказывала ему. Наконец, старик заворчал, сдаваясь, она, рассмеявшись, вскочила. Белая рука ее нетерпеливо протянулась к роботу, и он, помедлив, вложил в узкую ладонь свою руку. Она вздернула его на ноги, повернулась к молчащей за спиной стае.

   – Рхвва д'Зоннир харрам! – звонко воскликнула она, и стая, как единый организм, вздохнула. Он видел, как многие отводят взгляд, кривят недовольно губы, но видел он и тех, кто смотрел с надеждой: на белую девушку и на него, не понимающего речи чужака, не знающего, кто он, зачем и почему все еще жив. Переводя взгляд с одного недоверчивого лица на другое, он вдруг щемяще ощутил потребность, чтобы все эти люди, все эти звери улыбнулись ему, чтобы приняли его к себе. Отчего-то они показались ему родными, семьей, которой у него никогда не было, да и быть не могло. «Вернулся домой», – с замиранием в груди подумал он. И сказал, сжав ее белые, теплые и сильные пальцы в своих:

   – Простите! Пожалуйста, простите за все, что вам сделал!

   Она повернула голову к нему, глядя тепло и лучисто, и он ощутил, как под ее взглядом закипает в груди благодарность. «Все еще можно исправить, – подумал он, чувствуя, как мягкие волны светлой надежды ласкают его измученный недавней пустотой небытия разум. – Все еще можно искупить».

   Новая хозяйка, белая девушка, прижалась к нему, и он несмело обнял ее тоненький стан. И отчего-то его рука, лежащая на ее талии, показалась ему самой естественной, самой обыденной вещью в мире, словно только так всегда и должно было быть. «Почему бы это?» – спросил он себя, и, вдохнув ее теплый звериный запах, несмело улыбнулся волкам.

   Может быть, в этот раз он сумеет выполнить свое истинное предназначение? Наверняка его новая – живая – хозяйка знает, в чем оно состоит. Наверняка, ведь она, его новая хозяйка – жива.

   Он поселился в ее шалаше, в том самом, где обрел себя в первый день, и она учила его «словам двуногого облика», как называли волки свою речь. Поначалу наука давалась ему с трудом: программа еще не восстановилась после длительного бездействия и потери изрядного количества данных. Он так и не сумел выяснить, что с ним произошло в тумане, и почему израсходованный полностью, казалось бы, ресурс возобновился вновь почти целиком. Но его новая хозяйка, белая девушка, была терпелива, и старательно учила его «правильной речи», звонко смеясь, когда он делал ошибки.

   Спустя тридцать дней он мог уже довольно сносно изъясняться на простые темы. Спустя шестьдесят – свободно говорил со своей новой хозяйкой о чем угодно.

   Она оказалась шаманкой, меченой духами, мудрой Матерью стаи. Ее звали Акмэя, имя это означало «Белая Волчица», и он стал звать ее так – Акмэ, Волчица. Ее мать, дочь вождя, седого шамана, с которым робот повстречался в первый день своего пробуждения в стае, тоже была мудрой Матерью, способной слышать голоса Отцов. Она погибла, очищая туман от губительного воздействия лишенных тени, когда Акмэ было три года. Спустя еще пару лет, не вынеся тоски, ушел в серые пустоши ее отец: он отправился охотиться на немертвых и погиб в неравной схватке. Волчицу воспитывал дед, он научил ее плясать и бродить по тропам духов, научил ее слышать голоса Отцов. У него не было других дочерей, кроме матери Акмэ, только сыновья, и многие из них погибли, защищая землю от смертоносного влияния прихвостней Молоха. В живых осталось трое, у них родились свои щенки, но мало, как сказала Акмэ, слишком мало. «Детеныши не рождаются, – сказала она. – Их души не могут пробиться сквозь скверну неубранной смерти. Дед и я пробуем очистить ее, пробуем держать за пределами нашего мира, но неупокоенных все больше вокруг, а нас – с каждым годом все меньше».

   Когда-то на территории резервации обитали десятки стай, были волки горные, лесные и степные, теперь осталось только три, и одна из них – та, вожаком в которой был седой шаман, дед Акмэ.

   "Когда-то, – рассказывала его внучка роботу, лежа в шалаше на пахнущих смолой еловых ветвях, – у нас, лесного народа, и у народа гор, у народа степей, – у каждого племени был свой бог. Но потом прозвучал Зов, и боги ушли, и больше никогда не возвращались. Они создали завесу для нас, защитный туман, очищающий скверну неубранной смерти, и это было последнее благо, которым они одарили наши племена. Это было очень давно: деду о тех временах рассказал его отец, а отцу – его дед. Уже тогда это была только история, и у нас мало кто в нее верил.

   Но однажды я плясала в дыму, и голоса Отцов говорили со мной. Они поведали мне о безымянной пещере в Пустых горах, о пещере, в которой сокрыто тело последнего из богов, не такого, как прежние, тело нового последнего бога. Я вернулась с троп духов и рассказала деду и другим вожакам, что видела. Но они не поверили мне. «Не ходи туда, – так сказали они. – Мы запрещаем тебе».

   Я послушалась, и долго-долго не плясала. И тогда тени Отцов стали являться мне во снах, и звать меня, приглашать пойти к месту упокоения последнего бога. Они показали мне его, он был ярок, бел и ядовит, и я подумала, что ослепну, отравлюсь его ядом, если буду смотреть еще. Я перестала спать, но голоса шептали мне наяву, и я стала больной. Каждый день ли, ночь были как ночь полнолуния, мне хотелось выть, стать простой, бежать сломя голову в чащу, кусаться и кататься по траве.

   Ты знаешь, я шаманка, дочь шаманки, и я никогда не принимала простого облика, с тех пор как родилась. Таким, как я, мудрым Матерям, запрещено принимать простой облик. Но в то время я была сама не своя, я была больна и глаза мои постоянно слезились. И однажды я не выдержала, умчалась в лес и носилась за ветром, ловила собственный хвост, выла, обливаясь слезами, глядя в покрытое оспинами лицо белого солнца. И тогда я услышала другой шепот, он звучал в корнях деревьев, змеился в шорохе трав, звенел в свисте птиц и шелестел в дуновениях ветра. Этот шепот, этот голос не был мне знаком, он звучал в первый раз, и он был невыразимо прекрасен. «Иди, маленькая дочь, – шептал он. – Иди, и найди своего бога».

   Я слушала этот шепот, и болезнь моя излечилась. Я вернулась в стаю, сказала деду, что ухожу. Он ни слова не возразил, лишь прикрыл постаревшие глаза ладонью. Я простилась со всеми людьми, и отправилась в Пустые горы, и голоса Отцов указывали мне путь. Я пришла, и спустилась в подгорный мрак, и увидела бога: яркого, белого и ядовитого, прекрасного, как шепот, излечивший в родном лесу мою болезнь. Я увидела тебя, ништожжистоу, я нашла тебя, и обратно в стаю мы вернулись вместе. Ты – последний бог, ништожжистоу, последний бог по эту сторону мира, и только ты можешь помочь нам: мне и стае, только ты сможешь очистить землю от скверны неубранной смерти".

   Она уже не лежала, она сидела, обхватив худые колени, и смотрела из-под нечесаной челки внимательно и строго. Он сидел напротив нее на земле, в ее шалаше они были вдвоем, никто не мешал им вести беседы. Он ответил взглядом на взгляд, ощущая, как трудно, со скрипом, работает его программа. Он так и не сумел восстановиться полностью после долгих лет заточения, он не знал, что вызвало сбой в системе, когда он вступил в туман, пытаясь вернуть новую хозяйку в стаю.

   Сейчас он чувствовал, что не понимает. Он не понимал смысла слов, которые она говорила ему. Каждый раз, когда она называла ключевое слово, обращаясь к нему, в грудине словно проворачивался ключ: тупой ржавый ключ, готовый завести какой-то древний, вышедший из употребления механизм. Она просила помочь, именуя его богом, именуя его ничтожеством, и тут же – богом, два несоразмерных слова в одном предложении, и он физически ощущал, как шестерёнки его разума натужно скрипят, силясь обработать эту противоречивую информацию. Старый парадокс, за плечами которого пульсировала бездна (однажды он почти шагнул в нее, почти сдался, но – почти, и теперь она снова пугала его), медленно поднимал свою уродливую, слишком большую для тщедушного тела голову, и ухмылялся, пока что едва-едва, тонкими бескровными губами. «Она живая и однажды она спасла, – подумал он, глядя в ее широко посаженные, улыбчивые глаза, в которых на этот раз не было и тени улыбки, – но то, о чем она просит, невозможно выполнить».

   «Ты – хозяйка, – сказал он ей, и она выпрямилась, внимательно слушая каждое его слово. – И ты можешь поставить любую задачу. Но не все по силам, – он показал на себя. – Ты называешь богом, но это не бог. Ты называешь ничтожеством, полагая, что зовешь по имени, но это не так. Чьи бы голоса ни рассказали тебе о том, что ты должна была найти, поверь, они ошиблись. Тот, кого нашла ты, кто сидит сейчас перед тобой, – никто, жалкий раб, брошенный прежним хозяином после того, как потерпел поломку и отказался выполнять свою функцию. Он, этот никто, – ничтожество, и он благодарен тебе за то, что ты спасла его от ядовитой вечности брошенной вещи, но поверь, он не способен помочь ни тебе, ни твоей стае. Поверь, и... прости, но это так».

   Она сидела перед ним, прямая и тонкая, острая, как луч света в мрачном подвале, а он, договорив, сгорбился, опустил стыдливый взгляд. Как он хотел бы помочь ей и ее соплеменникам, к которым испытывал неодолимое теплое чувство! Как хотел бы он помочь им всем, но он не мог, не в его силах было сделать то, о чем она просит. Он был неправильным роботом, да, но все же он был роботом, а не богом, и он не мог, не имел физической возможности очистить этот мир от скверны неубранной смерти. Он был всего лишь роботом, искусственно созданной самообучающейся программой, которая за столько лет накопила множество ошибок, функционируя в среде, лишенной разумных оснований. Если сейчас он согласится выполнить просьбу-приказ своей новой хозяйки, если начнет, страшась бездны, громоздить одно несоответствие на другое, как делал это прежде, при Молохе, его разум не выдержит. Он сойдет с ума и станет опасен, в первую очередь опасен для своей новой хозяйки.

   «Вы можете взять кровь, – не глядя ей в глаза, он вытянул руку. – Она смертельна для лишенных тени. Вы можете заставить их выпить эту кровь, и их телесная оболочка будет разрушена. Вы можете использовать эту кровь как оружие в борьбе, но только кровь, и все. О большем, пожалуйста, не проси!» – она сделала движение к нему, он, изумленный, вскинул взгляд. Опираясь одной рукой на его согнутую ногу, второй она, отведя волосы, коснулась его лба. Раскосые глаза ее смотрели с сочувствием.

   «Прости, я забыла, – мягко сказала она, и горячая ладонь ее мягко, невесомо скользнула, кончики пальцев дотронулись до щеки. Он, удивленный, смотрел на нее во все глаза, а она казалась невероятно сосредоточенной, словно поглощенной самым важным в жизни занятием. – Ведь какое-то время ты провел на мертвой стороне? Да, да, я помню, у нас есть такое предание. О белом боге, приходившем с темной стороны, чтобы забирать наших братьев за пределы завесы. Это ведь был ты, да? – он кивнул, ошеломленный, а ее ладонь, словно белая птичка, скользнула ему на шею, тонкие пальцы нырнули в волосы. – Дед винит тебя за это, говорит, тебе нельзя доверять. Как я могла забыть! – легко и звонко она рассмеялась, а пальцы ее робко и нарочито ступали по его плечу, как котята впервые в незнакомом дворе. – Но теперь это неважно. У тебя не было жрицы, и поэтому ты просто не знал, как сделать, чтобы было правильно. Теперь у тебя есть я. И я говорю тебе: Голоса не ошиблись. Они не ошиблись, мой дорогой, и я знаю это так же точно, как и то, что сижу сейчас перед тобою. Они не ошиблись, и я нашла того, кого искала, а это значит, что ты и есть тот самый искомый, тот самый последний и единственный бог, который все изменит. Мир умирает от скверны неубранной смерти, и ты, ты один способен очистить ее, и остановить умирание мира. Я верю в тебя, мой белый бог, я знаю, а это значит, так и есть».

   «Откуда? – шепнул он, оглушенный, как выстрелом в упор, ее близостью, прикосновениями ее руки, уверенной твердостью ее слов. Почему она не сомневается? Почему говорит так властно, почему обещает дать то, что даже бессмертный Молох не смог ему дать? Почему не боится? – Как ты можешь это знать?»

   Улыбаясь чуть лукаво, она взяла его за руку. Будто заколдованный, он безропотно следил, как она кладет его ладонь себе на грудь. Ее тепло, ее мягкость, ее упругость, как влитые, поместились в его руке.

   «Я – твоя жрица, – сказала она, – а ты – мой бог. Я была рождена, чтобы встретить тебя. Моя мать, а до нее ее мать, – все они были рождены, чтобы встретить тебя. Но мне повезло больше. Я чувствую это здесь, – она накрыла его ладонь своей рукой, грея теперь сверху и снизу. Он вспомнил расщелину в горах, где она лежала, прижавшись к нему, обволакивая его своим теплом. Сглотнул. – Я чувствую это здесь, – она поднесла его руку к щеке, и прижалась к ней, нежа ее гладкостью своей кожи. – Поверь мне. Ты был создан, чтобы быть моим богом. Не слугой, не господином. Ты был создан, чтобы я верила в тебя. Я верю. Ты спасешь нас».

   «Да, – согласился он, покоряясь. Чем она купила его, он не знал. Он не знал еще пока, как называется та монета, за которую она купила его. Молох никогда не платил ему этой монетой. И все же она оказалась достаточно дорога, чтобы купить его тут же, на месте, со всеми потрохами. Даже парадокс перестал скалиться, отступив перед теплом и упругостью, вдруг погрузившимися в его ладонь. Не хозяйка, подумал он, жрица. Его собственная, рожденная только для него – жрица. Акмэ, Волчица. – Спасу».