Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 58 страниц)

   Мы остались, и разбились на смены, чтобы следить за фермой, – облокотившись на прилавок со своей стороны, она склонилась к роботу вплотную. – Много всякого произошло, много животных погибло в первые недели, а за теми, кто остался, мы постоянно присматривали.

   Но времена изменились, да? И Майка, лучшая наша корова, лягнула однажды мужа в грудь, очень сильно. Она недавно отелилась, а Ляна, доярка наша, которая ее всегда доила, уехала, дак у телки и испортился характер, от этого, наверное, от чего же еще? Дак Майка и занервничала, и лягнула его, когда он как-то не так ее прихватил. В обычной жизни-то, может, все и обошлось бы, но Аркадий, доктор наш, тоже уехал одним из первых, у него родня где-то на юге, дак он и подался к ним, а у нас на поселке кроме него и хромой Шурки, ветеринара, больше и нету докторов. Ну, я с Толиком, кумом моим, роботов запрограммировала, чтоб они мужа-то оприходовали, но роботы наши тоже все больше по ветеринарной части.

   Вот мужу-то и стало хуже. Толик в город предлагал его свезти, дак муж, чурбан упрямый, ни в какую. Сам, говорит, справлюсь, сам. Да не справился, здоровье-то подвело его, и окочурился он еще до колядок. Окочурился, да слышу, вскоре, меня зовет. «Иди, говорит, сюда, только дробовик возьми». Ну, я взяла, пришла к нему в одной ночной сорочке, да с ружьишком. А он мне: «Плохо мое дело, говорит, Клавдия, стрелять тебе меня надо. А не застрелишь тот час же, так я тебя загрызу».

   Я в плач, а он стоит в углу спальни, огромный, как медведь, насупленный весь, только глаза красным посверкивают. «Стреляй, говорит, не томи, мочи нет больше сдерживаться». И попер на меня, как шатун. Я вскинула ружьишко-то, да как пальну мужу в грудь, дак чуть плечо себе не вывихнула. А он отлетел в угол, смотрю, лег, а вскоре уж шевелится. Хрипит, пальцами скрюченными по полу шарит, меня по имени зовет. «Стреляй, говорит, баба, в голову, да целься, говорит, лучше, дура старая».

   Ну, я выстрелила. А потом сознание потеряла, грохнулась прямо в спальне, в ногах у него. Отлежалась к утру, встала, смотрю, лежит, но не там, где я помню, а поближе ко мне. Головы нет, в грудине рана зияет размером с суповую тарелку, а он не мертвый, и все тут. Спустилась уж тогда я в магазин, канистру бензина взяла, веревки, да пакет большой для сгораемого мусора. Толика позвала, он, как услышал, что стряслось, обомлел. Вдвоем мы кое-как на задний двор мужика моего перетащили, в бочку засунули, облили бензином и подожгли. Дак он еще минут десять оттуда, из бочки, ревел и бился, будто бык во время гона в хлеву запертый.

   Так и осталась я одна, и уж решила: никуда отсюда не поеду, а помру, дак Толик или кто другой из соседей, глядишь, приберут меня, как оно положено. А теперь, вон, ты появился, дак, может, прибирать уж не придется, как думаешь?

   – Почему не придется? – спросил робот, который давно внес в квитанцию все данные матери Молоха и теперь просто глядел на женщину, протягивая ей заполненный бланк.

   – Дак ведь ты, да друзья твои, сам говоришь, в волчьи угодья путь держите. Туда, откуда такие, как ты, года с четыре назад как уехали и больше никогда не возвращались. Я уж думать стала, что, пока я жива, они теперь и не вернутся больше, дак вот, сподобилась тебя увидеть. И теперь мне не страшно, ни жить, ни умирать. Мне и раньше-то не шибко страшно было, после того, как я мужика своего вот этими самыми руками застрелила, но деток жалко и молодых, им ведь еще жить да жить, а куда теперь жить, если смерти не стало? Так что ты бери машину мою, мне и расписки твоей не нужно, и карточку на вон, забирай, – дрожащей рукой она вложила в ладонь оторопевшего робота водительское удостоверение и брелок с ключами. – Спаси нас, добрый молодец, расскажи своим-то, чтоб перестали серчать. Мы-то ладно, старики уже, свое прожили, но молодых да деток, прошу, обереги, ведь они-то ни в чем не виноваты. – Она сжала ладонь робота в своих старых темных, как узловатые корни, пальцах и просительно заглянула в глаза водянистыми, в припухших сморщенных веках глазами. – Спаси нас, бел бог, ладно?

   Дверь за спиной робота отворилась, звякнув колокольчиком, и мать Молоха злобно произнесла:

   – Все в порядке?

   – Да, – отвечал ей робот, и вынул руку из теплых и сухих пальцев старой фермерши. – Вот ключи от машины, – он бросил брелок вытянувшейся на пороге матери Молоха и она, сверкнув стеклами солнцезащитных очков, ловко его поймала.

   – Где машина? – спросила она.

   – В гараже, – фермерша, не отрывая от робота взгляда, кивнула вправо. – Средняя кнопка открывает ворота.

   Мать Молоха молча поклонилась ей и вышла.

   – Остались бы на ночь-то, – грустно добавила старая женщина, глядя, как робот тоже собирается уходить. – У Милославских сегодня званый ужин, Нюшка, младшенькая, на пианино играть будет.

   – Спасибо, – робот покачал головой. – Но нужно спешить.

   – Да, – вздохнула женщина, когда он повернулся к ней спиной и зашагал к выходу. – Поспеши.

   – Скажите, – уже держась за дверную ручку, робот повернулся к ней, сгорбившейся над прилавком, – у туземцев... у этих волков, как вы думаете, у них есть душа?

   – Душа? – прищурилась на него старая женщина. – Ну дак! Душа, она у всех есть, даже у коров со свиньями. Потому-то мы и остались здесь, я, Толик с женой, Милославские с младшими Пайковыми, да Шурка Хромоножка. Потому что у всякой живой твари на земле есть душа.

   – У всякой? – озадачился робот и, поблагодарив хозяйку магазина, вышел на улицу.

   Молох и его мать уже открыли двери гаража и возились внутри, укладывая вещи в высокий джип-внедорожник.

   – Чего так долго? – недовольно прошипел мертвый мальчик, забираясь на высокую подножку салона.

   – Поговорить пришлось, – отвечал робот. – Она рассказала, как убила мужа.

   – А-а, – протянул Молох без интереса и уселся на широкое заднее сидение.

   Его мать завела мотор и теперь с нетерпением следила в зеркало заднего вида, когда робот займет место рядом с ее сыном.

   – Поехали? – спросила она.

   Робот захлопнул дверь, Молох кивнул матери. Она выдавила газ, и джип мягко выкатился из гаража на снежную улицу. У дверей магазина, зябко кутаясь в шаль, их дожидалась хозяйка.

   – Вот вам продукты, – с заботой предложила она, протягивая к водительскому окну туго набитую спортивную сумку. – Путь-то все же не близкий.

   Мать Молоха рассерженно зашипела, но сын положил руку ей на плечо и, опустив стекло, приветливо ответил:

   – Спасибо. – Старая фермерша передала ему сумку через окно, и он плюхнул ее на сидение рядом с роботом. – Деньги?..

   – Не надо, – женщина махнула рукой. – Удачи вам!

   – Спасибо! – Молох поднял стекло и, посмеиваясь, повернулся к роботу.

   – Ты ее склеил, что ли?

   – Нет, – оглянувшись, робот в заднее стекло смотрел, как женщина машет вслед отъезжающей машине. Маленькая, темнокожая и сморщенная, укутанная в пуховую шаль, такая трогательно-жалкая на фоне темнеющего неба и сыплющегося с него снегопада. Трогательно-жалкая в своем безумии. Взмахнув рукой в последний раз, она развернулась и, очень прямая, ушла в магазин.

   Молох, возмущенно фыркая, копался в подаренной сумке и вдруг резко сказал:

   – Стоп!

   Его мать послушно затормозила, остановив машину посреди пустынной проезжей части. Чуть впереди желто пульсировал над одиноким перекрестком светофор, а в окнах дома справа горел свет и сквозь занавески было видно, как мигает разноцветными огнями гирлянды маленькая ёлочка.

   – Что случилось? – мать Молоха обернулась к сыну с выражением тревоги на лице.

   – Он, – длинный палец хозяина уперся роботу в грудь в обвиняющем жесте, – забыл купить мне очки.

   – Возьми мои, милый, – мать сняла собственные и, сложив дужки, протянула их сыну.

   – Не хочу, – приготовился капризничать Молох и вдруг замолчал, забыв закрыть рот: сквозь поднятые стекла до них, приглушенные, донеслись звуки музыки. «У Милославских сегодня званый ужин, – вспомнил робот, слушая, как кто-то трепетно, нежно и немного неуверенно берет первые аккорды знаменитого вальса „Лето уходит“. – Нюшка, младшенькая, на пианино играть будет».

   Мелодия, сначала спотыкалась, потом, обретая силу, все больше наливалась звуком, темпом, и Молох вытянулся в струну, весь, точно стрелка компаса, устремившись в направлении источника музыки. Его мать, бросив на сына испуганный взгляд, закусила губу и развернулась, намереваясь стронуть машину с места.

   – Стой, – велел ей сын странным голосом, и робот, взглянув на него сбоку, поразился глубине страдания, разлитому по худому некрасивому лицу.

   Мелодия лилась теперь полноводным потоком, и мертвый мальчик опустил стекло, чтобы впустить в салон ее всю, исполненную тончайшей грусти музыку так мучительно и недавно ушедшей эпохи. Крепко зажмурившись, прижав к груди ладонь, Молох слушал чужую игру, и лицо его изломалось так, будто у него очень болели зубы. Приглядевшись внимательнее, робот понял, что зубная боль тут не при чем: его хозяин пытался заплакать, но ни слезинки не пролилось из его плотно зажмуренных глаз. А вальс все нарастал, легкий и тонкий минор вступления сменился неистовым огнем, как будто лето не хотело уступать свои права грядущей осени: оно пышно сияло, плодоносило, грело землю в последних страстных объятиях. «Не спеши, – прошептал вдруг сквозь зубы Молох, – здесь самый трудный момент, не спеши, мягко, мягко, как кошечка лапками, перебирай, играй, легче, легче, вот так, давай!»

   Робот увидел в зеркале, как его мать поднесла ко рту сложенные ладони, сжимая между ними, как некий амулет, темные очки, в запавших глазах ее мерцали любовь и сострадание, а алый блеск почти пропал. Ее ввалившиеся щеки, исхудалое лицо, бледные губы – не голодную кровопийцу видел робот перед собой, а всего лишь измученную мать, сострадающую сыну. Они оба, пианисты в прошлом, слушали чужую музыку сейчас, и походили на безногих, вдруг очутившихся в толпе марафонцев. То, о чем они никогда между собой не говорили с тех пор, как Молох и его мать умерли в первый раз, то, что незримо путешествовало вместе с ними все время, одетое в молчание, погруженное во тьму, – теперь оно обрело звук и плоть, и бесцеремонно вливалось в открытое окно внедорожника: музыка, чужой труд и талант, искусство, для созидания которого нужно вложить душу. Она, эта трепетная и нежная, немного неуверенная и юная, душа звучала в музыке, и Молох, а за ним и его мать слышали ее, эту живую душу, слышали, страдали и завидовали. А потом захотели заполучить ее себе, пусть даже зная, что в том виде, в каком им необходима, заполучить ее они не смогут. Все, что доступно им сейчас, однажды умершим, – сожрать чужую душу, превратить талант в пищу и принести бездне новую жертву. И они, рабы бездны, не нашли в себе сил воспротивиться искушению.

   Позже робот много раз думал, что изменилось бы, сумей он остановить своего хозяина и его мать. Она не погибла бы тогда? Молох не дал бы опрометчивого обещания никогда больше не пить человеческую кровь? Изменилось ли вообще хоть что-нибудь? Ведь однажды умерший, однажды убивший, чтобы утолить вечную жажду, не-мертвый обречен вечно проигрывать в битве с собственной алчностью. У него, однажды умершего и однажды убившего, больше нет шансов что-либо изменить, лишь бессильно смотреть, как шириться жерло воронки и ждать, когда она, наконец, поглотит его самого. У робота, изменившего однажды собственным бесполезным в новом мире принципам гуманизма, – есть ли у такого робота шанс избежать бездны когда-нибудь? Есть ли у него право пытаться кого-то спасти?

   Он не изменил своим принципам тогда, не изменил буквально, но он не остановил Молоха, когда тот сказал: «Он сбился. Этот пианист сбился, и я хочу показать ему, как нужно правильно заканчивать пьесу». В его словах не прозвучало алчности, в них не было голода, лишь горькое разочарование, и его мать тут же сказала: «Я пойду с тобой», а робот слабо возразил: «Не надо». «Не надо? – едко переспросил Молох, и усмехнулся так, как будто робот его предал. – Что ты понимаешь, жестянка, в том, что надо и чего не надо делать? Ты убил меня, бесполезное барахло, ты совершил нечто, гораздо более страшное, чем убийство, – ты лишил меня музыки. Ты, или не ты, какая теперь в жопу разница?»

   С этими словами он открыл дверь и выскользнул наружу, спрыгнув с высокой подножки джипа, а его мать, не глядя на слугу, положила очки на приборную панель и последовала за сыном. Робот остался: глядеть, как они идут через пустынную улицу к дому, в окнах которого, за занавесками, посверкивала огоньками ёлочка, а живые люди, его обитатели, ждали к ужину немногочисленных соседей. Робот смотрел вслед двум своим спутникам, не-мертвым, вслед мальчику и его матери, которые тоже когда-то недавно были живы, и жили, наслаждаясь музыкой и обществом друг друга, строя планы на будущее, надеясь, что жизнь не закончится никогда.

   Молох отворил калитку, вдвоем с матерью они поднялись по ступенькам занесенного свежим снегом крыльца, и она, мать его хозяина, позвонила в дверной звонок. Им открыли, круглое улыбающееся лицо женщины, открывшей им, вытянулось от изумления, но мать Молоха что-то сказала ей, показав на джип, и та посторонилась, пропуская нежданных гостей в дом. Дверь затворилась, наступила тишина, лишь светофор все так же невозмутимо моргал своим желтым одиноким глазом, да сыпал снежок, пушистый и безмятежный, как на новогодней открытке. Робот перебрался на переднее сидение, завел мотор и попробовал стронуть машину с места: у него получилось. Управление было совсем не сложным: обычный и турбо-режим, всего две педали, – и робот подъехал к открытой калитке дома и остановил послушную машину на обочине, дожидаясь возвращения хозяина. А потом в домике грянул выстрел, зазвучал истошный женский визг, и робот сорвался с места, в два скачка домчался до крыльца, взлетел на него, заметив краем глаза машину, движущуюся по дороге навстречу, и выломал хлипкую дверь.

   Он оказался в тесной уютной прихожей, с полной одежды вешалкой с одной стороны и стойкой для обуви с другой. Сразу за вешалкой виднелся вход в комнату, оттуда не доносилось ни звука. Не разуваясь, робот шагнул туда и увидел картину целиком.

   В углу разноцветно моргала фонариками ёлочка. Молох стоял в центре комнаты, у ног его скорчилась девочка в бело-розовом платье. Она лежала, сжавшись в комок, закрыв белокурую голову руками. Молох, опустив руку с винтовкой, смотрел на нее, и, подняв недобрый взгляд на вошедшего в комнату робота, ощерил зубы в злой усмешке. Его мать стояла ближе к окну, у накрытого стола, держа за руку белокурую женщину, чей обведенный яркой помадой рот был раскрыт в немом вопле. И, наконец, у дальней стены, рядом с дверью в соседнюю комнату, вытянулся на диване ветхий старик, с гримасой глядящий на происходящее. Он был по подбородок укрыт пледом и лежал спокойно, но во взгляде билось смятение.

   Робот повернул голову и увидел рояль, в крышке которого зияла пробоина. Продолжая ухмыляться, Молох бросил роботу винтовку и опустился на колени перед девочкой.

   – Не бойся, – ласково сказал он, но робот уловил в голосе фальшь. – Я совсем чуточку кусну.

   – Не надо! – вскрикнула женщина, делая шаг к ним, но мать Молоха вывернула ей руку и женщина упала на колени. Лежащий на диване старик захрипел.

   Перехватив винтовку, робот шагнул к Молоху, беря его за плечо.

   – Отпусти ее, – сказал он и потянул хозяина вверх.

   – Я просто хочу, чтоб она поняла, – не поднимая головы, произнес Молох глухо, – как нужно правильно заканчивать пьесу.

   – Уйдем, – продолжая сжимать его плечо, позвал робот. – Сюда кто-то едет, уходим!

   – Сейчас, – ответил Молох и, схватив за волосы, оттянул голову девочки вбок.

   Женщина заплакала. Робот рванул хозяина за плечо, оттаскивая его прочь от девочки.

   – Надо уходить! – прокричал он.

   Мать Молоха гневно зашипела, но Молох разжал пальцы на белокурых волосах и покорно встал.

   – Валим, – кивнул он матери.

   Она с явным сожалением отпустила руку женщины. Та тут же, плача, на коленях подползла к дочери, закрывая ее своим телом. Робот развернулся, чтобы уйти первым, и тут же удар выстрела в плечо швырнул его на стоявшего за спиной Молоха. Он успел увидеть в дверном проеме высокого мужчину в рабочем фермерском комбинезоне, глядящего на него сквозь прицел боевого дробовика, и рухнул на тщедушного Молоха, придавив его своим весом. Хозяин только пискнул.

   Мать Молоха вскрикнула и, пригнувшись, метнулась к мужчине. Не дав ему выстрелить еще раз, она, боднув головой в живот, обхватила его за бедра и вынудила шагнуть назад, в прихожую. Лежа на слабо копошащемся под ним Молохе, робот видел, как мужчина дубасит ее по голове прикладом дробовика, силясь оторвать от себя. Кое-как, превозмогая боль в раздробленном плече, он сел, опираясь на винтовку как на костыль. Молох, чертыхаясь, по-пластунски выбрался из-под него и метнулся к лежащим на полу женщине и девочке. Ощущая, как запускается процесс регенерации, робот встал. Молох навалился на женщину сверху, норовя укусить ее, завязалась борьба. Мать Молоха и фермер, пыхтя, сражались в коридоре. Видя перед глазами двойную картинку: реальную обстановку комнаты и сцену из чужих воспоминаний, – робот подошел к хозяину и, бросив винтовку, попытался оттащить его от женщины. Клацая зубами, раздувая от ярости ноздри, Молох упирался. Девочка под ним и матерью скулила от страха.

   В прихожей грянул выстрел и Молох, мотнув головой, завизжал. Робот отпрыгнул от него, крутанулся на пятках и ринулся в прихожую, где прижатый к стене фермер пинками пытался сбросить с себя мать Молоха. Она не была ранена, фермер выстрелил наугад, проделав мощным калибром выбоину в кирпичной стене. Глухо и ожесточенно рыча, мать Молоха карабкалась по крупному телу фермера наверх, к горлу, а тот отбивался от нее прикладом и кулаком, кроша кукольное лицо в безобразную кашу. Робот вцепился в дробовик здоровой рукой и рванул на себя. Фермер, выматерившись, разжал пальцы. Мать Молоха, воспрянув, потянулась к его горлу, но робот, отшвырнув дробовик, схватил ее за волосы и потянул на себя. Фермер пнул ее в живот, стряхивая с себя, и она отлетела к противоположной стене, заставив впечататься в нее и робота.

   – Тварь! – заверещала она, извиваясь в захвате робота. – Пусти!

   Фермер, кряхтя, отлепился от стены. Глядя, как, кашляя, он наклоняется, чтобы поднять дробовик, робот выпустил мать Молоха. Она бросилась к фермеру, шипя, как змея, но он выпрямился с оружием в руках и нажал на курок. Громыхнуло гулко, и мать Молоха рухнула, как подкошенная, забрызгав аккуратную прихожую частичками мозга и костей. Неистово закричал в комнате Молох. Робот шагнул к фермеру, глядя, как тот целится в него, ощущая, как наливается невыносимой тяжестью тело. Ноги и руки сделались пудовыми, голова отвердела, на реальность наслоилась новая картинка.

   – У тебя же тень, падла! – выдохнул фермер, и выстрелил вновь, заполнив прихожую грохотом. Сквозь картинки чужой жизни робот увидел, как пуля, словно злой жук, летит к нему в лицо и, отброшенная рикошетом, уходит в потолок, разметывая штукатурку и деревянные щепки. С трудом подняв руку, действуя ею, как кувалдой, робот обрушил ее на дуло наставленного на него дробовика и оружие, кувыркаясь, вырвалось из рук ошеломленного фермера. Замахнувшись второй, неподъемной рукой, робот ударил мужчину в челюсть сбоку и тот, как котенок, отлетел к входной двери. Выхаркнув кровь и обломки зубов, сполз по ней и, окровавленный, потерял сознание.

   Неуклюже ступая, все еще невыносимо тяжелый, робот склонился над матерью Молоха. Выстрел снес ей больше половины черепа и вымел мозг. Ее нелепое, обезглавленное тело лежало на животе, пальцы с облезшим красным лаком слепо скребли доски пола. Воняло порохом и тухлятиной.

   Робот медленно выпрямился и тяжеловесно, как слон, пошел в комнату.

   Молох, с перепачканным свежей кровью подбородком, в когда-то лимонно-желтом, а теперь ярко-алом на груди пуховике, выскочил ему навстречу. Волосы его были всклокочены, глаза безумны.

   – Где она? – тонко вскрикнул он и, не дожидаясь ответа, ринулся к телу матери.

   Робот, с дрожью ощущая, как тяжесть начинает уходить, заглянул в разгромленную комнату.

   Посверкивала огоньками гирлянды ёлочка. Белокурые мать и дочка лежали, не шевелясь, друг на друге вповалку, обе залитые кровью. Робот подошел к ним, нагнулся, намереваясь пощупать пульс, но увидел, что у обеих разорвано горло. Услыхав хрип, он развернулся, и взгляд его упал на старика на диване, изо рта которого, пачкая седую клочковатую бороду, шла пена. Бледные глаза старика, не отрываясь, смотрели на робота, в них вращалась, наливаясь тьмой, воронка. Блеклая и умирающая, душа старика втягивалась в нее, как утопающий в водоворот, окрашивалась в черный цвет.

   Молох завыл из прихожей и робот поспешил туда, прочь из омута умирающих глаз. Сотрясаемый дрожью, он вышагнул из покинутой жизнью гостиной, и бросился к Молоху, который, суетясь, волок тяжелое тело фермера к трупу матери.

   – Что ты делаешь? – обхватив хозяина за тощие плечи, спросил он.

   – Как же, – повел сумасшедше блестящими зрачками Молох, – ведь ей нужна кровь!

   – Нет, – сказал робот и с силой встряхнул мальчика. Тот щелкнул зубами и заулыбался, бешено и безумно. – Возьму ее, идем к машине. Надо уезжать.

   – Живчика возьми, – покладисто распорядился Молох.

   – Нет. – Робот отпустил его, склонился над его матерью, бережно беря ее на руки. Ее неполное, гротескное тело выгнулось дугой, едва он выпрямился с ним на весу, и забилось, размахивая руками.

   – Не хочет с тобой, – криво ухмыляясь, заметил Молох. И, заскочив вперед, услужливо открыл роботу дверь.

   Тот вышел, с трудом удерживая бьющееся в руках безголовое тело. И замер как вкопанный, под дулом винтовки, нацеленной ему в лицо. Безумная владелица магазина, Клавдия, дожидалась их выхода на ведущей к калитке дорожке. За плечом ее стояла одетая в рабочий комбинезон высокая молодая женщина с круглым непримиримым лицом и белокурыми, забранными под шапку из искусственного меха, волосами.

   – Что там? – возбужденно спросил Молох, но робот растопырился в дверном проеме, не давая ему выглянуть. – А!

   «У Милославских сегодня званый ужин, – вновь зазвучал в памяти робота хрипловатый голос старой Клавдии. – Нюшка, младшенькая, на пианино играть будет».

   Старшая сестра Нюшки, которой никогда уже не суждено играть на пианино, с угрюмой ненавистью глядела на него из-за плеча старухи-фермерши.

   – Стреляй! – процедила она.

   Но безумная владелица магазина, одолжившая роботу и двум его спутникам джип, покачала головой. И опустила винтовку.

   – Уезжайте, – грустно сказала она роботу.

   Молодая женщина за ее спиной в гневе топнула ногой.

   – Я не дам им так просто уйти! – воскликнула она. – Дай винтовку, тетя! – она шагнула вперед, протягивая руки к оружию, но старая фермерша отступила.

   – Идем, чего встал, – подтолкнул робота в спину Молох.

   – Нет, – робот развернулся, передал хозяину тело матери. – Подожди здесь. Не высовывайся.

   Молох кивнул, мрачнея, и опустился на корточки, бережно обнимая труп.

   Робот вышел на крыльцо и закрыл за собой покалеченную дверь.

   Две женщины, молодая и старая, боролись за винтовку. Видя, как Клавдия проигрывает, робот побежал к ним. Старшая из дочерей Милославских, уронив в снег старую тетю, выкручивала из ее рук оружие, когда робот подоспел. Он тоже вцепился в ствол и без особого труда завладел им. Молодая женщина разразилась бранью.

   – Там, в доме, твой отец, – сказал ей робот и подал Клавдии руку, чтобы помочь подняться. Она, однако, на его ладонь даже не взглянула. – Он еще жив, но без сознания. Позаботься о нем, забери его в безопасное место.

   – А мама, Анька? – женщина прожгла его исполненным ненависти взглядом, но севший голос подвел ее. – Дед?

   Робот покачал головой.

   – Сожгите дом, пока не поздно, – сказал он. – Дайте уйти... – его слова оборвал выстрел, донесшийся со стороны дома. Развернувшись, робот помчался назад.

   Он ворвался в прихожую и едва не наступил на тело матери Молоха. Оно лежало поперек прихожей, по-прежнему безголовое, но с новой, чудовищной раной в животе. А Молох сидел верхом на фермере, маленький и тщедушный, в разорванном, залитом кровью пуховике, он оседлал крупного мужчину вдвое тяжелее себя и, утробно, как хищник, рыча, жрал его живьем. Фермер орал, отбиваясь от мертвого мальчика дробовиком, но Молох словно не чувствовал ударов. Хрустя хрящами, он вгрызся тому в горло, и фермер, булькая, поперхнулся криком.

   Робот ухватил хозяина за плечи, потянул, но всех его немалых сил не хватило, чтобы оторвать хищника от добычи. Услышав, как скрипит на крыльце снег под чужими ботинками, робот оглянулся на молодую женщину, старшую дочку и единственную оставшуюся в живых из семьи Милославских. Прижав руку ко рту, выпученными от ужаса глазами она смотрела на своего отца и Молоха, с ожесточенным рычанием пьющего кровь из свежего мертвеца. Потом она рухнула на колени и ее вырвало. Вошедшая в прихожую следом Клавдия присела рядом с девушкой, обнимая ее за плечи. На робота она не глядела.

   Молох, урча, оторвался от трапезы и повернул к слуге голову с лихорадочно блестящими глазами.

   – Убил ее, гад, – прохрипел он, капая кровью с подбородка. – Два раза убил, как будто одного мало. – Ярко мерцающие алые зрачки его уставились на коленопреклоненных женщин. – Х-ха! – выдохнул он плотоядно.

   Робот едва успел перехватить его, когда он рванулся к новой добыче.

   – Клавдия, – обратился он к старой фермерше, крепко прижимая к груди неистово брыкающегося хозяина. Тот отяжелел, наполнился дикой силой и совладать с ним было непросто. К тому же мешала винтовка, зажатая в руке. – Пожалуйста, помоги донести его мать до машины.

   – Да как ты смеешь!.. – выкрикнула единственная из Милославских и новая порция блевотины изверглась из ее рта. Кашляя, она склонилась над ней, упираясь в пол обеими руками.

   Старая фермерша молча встала и, шагнув, наклонилась над трупом не-мертвой.

   – Не трогай! – заверещал Молох, но робот лишь теснее прижал его к себе.

   Старая женщина, перекинув руку трупа через плечо, с трудом выпрямилась.

   – Тетя, я не прощу тебя, если ты им поможешь, – прохрипела молодая женщина.

   – Спасибо, – сказал старухе робот, глядя, как она, обхватив труп за талию, медленно волочет его к выходу из домика. – А потом – сожгите дом немедля.

   Молодая попыталась удержать Клавдию, но та строго прикрикнула на нее и девушка в изнеможении прислонилась к дверному косяку. Робот, держа в руках продолжающего шипеть и бороться Молоха, вышел следом за старухой из пропитанной смертью прихожей на улицу. Свежий снег скрипел под их башмаками, пахло юной зимой и чистотой, в руках, выкрикивая ругательства, бесновался Молох, а в спину неслись сдавленные проклятия молодой женщины. Но вот она не выдержала, зарыдала, а старая Клавдия, открыв заднюю дверь джипа, с трудом втолкнула на сидение обезглавленный труп. Тут же замолчал, как обрезали, Молох, обмякнув в руках своего слуги, он сделался вдруг легким-легким и маленьким, как новорожденный. Робот подсадил его на заднее сидение и он тут же завозился, укладывая там мать поудобнее. Закрыв дверь джипа, робот повернулся к старой фермерше.

   – Спасибо, – сказал он, передавая ей винтовку. – Пожалуйста, простите, если сможете.

   – Никогда, – грустно покачала головой она. – Но тут уж я сама виновата, не разглядела.

   – Чего? – спросил робот, потому что видно было – она ждет вопроса.

   – Того, что ты другой бог, тот, кто все разрушит. – С этими словами она, пожав плечами, развернулась и заковыляла к дому: худая, маленькая, в черном спортивном костюме и наспех накинутой куртке, с громоздкой винтовкой в тонкой руке.

   – Поспеши, – добавила она, не оборачиваясь. – Иначе Женька опять одолеет и начнет стрелять.

   Робот запрыгнул в кабину джипа, который послушно урчал мотором все это время, и резко стартовал с места. Не решаясь с непривычки набирать высокую скорость сразу, он напряженно вглядывался в зеркала заднего вида, но ничего, кроме припаркованной у дома Милославских машины фермера, в них не увидел. Женька, старшая дочь, не выбежала, чтобы стрельнуть им вслед.

   И все же, выйдя на трассу, он взял разгон. И мчал джип до тех пор, пока Молох, тихо копошившийся на заднем сидении, не приказал ему остановиться.

   – Она не хочет, – безжизненным голосом сказал он, пока робот послушно сворачивал на обочину.

   Припарковавшись, он взглянул в зеркало заднего вида. В нем увидел отражение Молоха, склонившегося над трупом, прижимающего к запекшемуся кровью пуховику руку матери. В салоне отвратительно пахло: смертью, разлагающимся мясом. Безумием. Острее всего пахло безумием.

   – Мама, – произнес Молох. – Мама, пожалуйста.

   И сам же отвечал себе:

   – Нет. Прости меня, сынок, но больше я так не могу. Пожалуйста, сделай так, чтобы меня не стало.

   – Нет! – Молох вскрикнул и, распахнув дверь, выскочил из машины наружу. В боковое зеркало робот смотрел, как он бежит прочь от джипа по заснеженному полю. Оглянувшись назад, на неожиданный звук, он увидел, как рука обезглавленной женщины карябает спинку водительского сидения. И тут же, повернувшись, поспешил покинуть машину, бросившись за хозяином вдогонку.

   Он настиг его шагах в тридцати от джипа. Молох лежал, упав ничком в хрустящую снежную крошку, и содрогался, поскуливая. Присев рядом на корточки, робот положил руку ему на спину, и Молох повернулся к нему лицом, пронзительно взглядывая широко раскрытыми глазами. Ни слезинки в них не было, только горе, глубокое, алое, безнадежное горе.

   – Хоть бы заплакать, – равнодушно сказал он, измученно глядя роботу в лицо. – Но никак не могу, хоть убей. Ты убил бы меня, жестянка, если бы я приказал?

   Робот покачал головой. Он видел мальчика перед собой, не-живого мальчика, с некрасивым худым, измазанным кровью лицом, с черными непослушными волосами, причудливо разметавшимися на свежем белом снегу, мальчика, в чьих глазах алым прибоем билась бездна, бездна отчаяния. Не неупокоенного, питающегося кровью живых людей, хищника видел он, а мальчика, у которого умирала – и все никак не могла умереть – мама.

   Картинка снова наслоилась. Но теперь это была картинка его, вобравшей в себя чужое, памяти, электронной памяти, совершенной, той, которая ничего не забывает. Он увидел этого же самого мальчика, но тот был на несколько лет моложе, светлее, невинней. Он как будто смотрел на него со стороны, свысока, с высоты взрослого роста, смотрел с гордостью и удовольствием на то, как уверенный в себе черноволосый мальчуган небрежной походкой приближается к другому ребенку, совсем карапузу, одетому в синий детский комбинезончик. Карапуз смотрит на старшего с опаской, открыв пухлый рот, но вот старший протягивает руку, покровительственно треплет по льняным кудрявым волосенкам, говорит: «Ого, какой ты вырос большой!», и недоверие в лице карапуза сменяется обожанием.