Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 58 страниц)

   – Что же это за тайна? – вдохнув приторно-елейный запах ладана, автоматически, будто повторяя за невидимым дублером, произнесла необходимую реплику Карма.

   И снова, как и в случае с даром от мертвой Акмэи, конец света произошел мгновенно. Одна короткая фраза Нула разрушила ее мироздание до основания, и она же пересоздала мир заново, но только вот Карма в нем оказалась уже совсем другая: растерянная, трепещущая и беззащитная против хлещущей в распахнутый настежь проем бытия неотвратимости.

   Невыразительные слова Нула, изменившие все, прозвучали тускло и буднично:

   – Мой погибший друг просил передать тебе, что Аласта, которую ищет Светлый, – это ты, о Всеблагая.

   17.

   Месяц сливовых дождей, 6-ой день второй декады, меркурий

   Девушка листала книгу за конторкой в библиотеке, а кот с подоконника наблюдал за ней со своего места между стеллажом и пальмой в кадке. Занятие девушке было скучно: она сидела в зале с самого утра, вяло пролистывая страницы огромных гроссбухов, часто отвлекалась, позевывала, уставлялась в пустоту остекленевшими глазами. Лениво следя за ней, кот грелся в лучах набирающего силу солнца: у кота была тонкая шкура, шерсти мало, да и в питании приходилось себя ограничивать. Иногда его внимание переключалось на посторонние шумы и запахи: библиотекарша прошуршит мимо в поисках нужной книги, донесется из столовой на первом этаже тошнотный запашок скоромного, иной читатель кашлянет или примется ожесточенно тереть тушь. Временами клонило в сон. Тогда кот дремал, чутко прядая ушами.

   Он ждал. Хозяйка-сестра велела ему присматривать за девушкой в библиотеке, и он, сконфуженный недавним провалом, на сей раз честно нес свою вахту. В библиотеке его никто не трогал – здесь, на священной придворной территории все животные от мала до велика считались неприкосновенными. Чтобы пустить на суп даже самого завалящего петуха, нужно было провести длинный ритуал задабривания души убиенного. Поэтому обычно смертоубийство и заклание скота происходило за внешними дворцовыми стенами, а оттуда лакомые куски разрубленных туш попадали к столу хозяев и челяди. Кот уже плохо помнил, откуда ему известны все эти подробности, но после недавнего провала, едва не разлучившего его с хозяйкой навеки, он старался держать свою память в тонусе. Он не всегда был котом – это следовало затвердить накрепко. Он не всегда пребывал в простом облике; когда-то он знал речь – много слов, сложных и разных, и стремил бег своего организма сквозь поток времени, цепляясь словами, как когтями, за окружающее его пространство.

   Потом что-то случилось: хозяйка-сестра воссияла, а сам он стал навеки маленьким и простым, и слова стали утекать от него, как вода из треснувшей миски. Хозяйка-сестра была рядом и грела, совсем как мама-кошка когда смутно давно, еще давнее, чем были слова. Ее тепло, ее присутствие помогали не забывать. Но потом он сам покинул хозяйку – он с трудом помнил, почему, но, кажется, по собственному почину – и долго был вдали, скитался, нюхался с другими кошками, обрастал блохами и вредными привычками, терял слова. Воспоминания о материнском тепле никогда полностью не оставляли его, но как будто ушли на дно. Мать-кошка покинула его, выгнала в чужой, непонятный, необъятный мир. Он тыкался по нему, всюду ища отголоски тепла, подаренного матерью-кошкой или хозяйкой-сестрой, – тут одно равнялось другому всецело. Иногда находил. И тогда ему казалось, что мир хоть и огромный, но не такой уж и чужой, не такой уж враждебный. Но большую часть времени коту было холодно, неуютно в мире. Большую часть времени он был занят, занимался глупостями. Пытался выжить. Пытался найти потерянное тепло.

   А потом хозяйка-сестра позвала его.

   И к нему вернулись слова. Вернулись сложные, слишком большие для такого маленького существа чувства. И он испытал стыд. Потому что забыл, почти забыл: и слова, и свой долг, и свою хозяйку. Почти утратил пожертвованное ею тепло. А ведь он был жив благодаря этому теплу. Ее слова, его долг, и ее тепло – только лишь это спасло однажды ему жизнь.

   Он вернулся к хозяйке. И дал себе зарок – никогда больше. Никогда больше не подводить ее. Не предавать ее тепла. Ведь если каждый, с кем она поделилась теплом, предаст ее, от нее самой ничего не останется.

   Хозяйка-сестра была могущественная, большая, теплая, сильная, совсем как мама-кошка. Она могла защитить, приголубить, согреть, накормить. Но он был уже взрослый, сам способен о себе позаботиться. И он понимал – его очередь быть сильным. Та, первая, мама-кошка ушла, сгинула на просторах необъятного мира, провалилась в червоточину времени. Несмотря на всю свою силу и тепло. И теперь – какой бы непобедимой хозяйка-сестра, новая мама-кошка, ни казалась – это его долг защитить ее, спасти от невзгод.

   Поэтому – как бы ему, такому маленькому, тяжело ни было, но – нельзя забывать, нельзя склоняться под гнетом памяти и слов, нельзя давать простым, насущным потребностям одолеть. Он должен помнить, должен плыть в этом бурном потоке времени и событий, и крепко держаться, всеми когтями – за прошедшее и настоящее, примериваясь, как бы половчее, поустойчивее перепрыгнуть в будущее. Он должен следить за этой рассеянной девушкой, глаз с нее не спускать, потому что, как сказала хозяйка-сестра, пазл сошелся. Пазл собран, сказала она, ход сделан, и ничего уже нельзя пере-играть. Все, что сейчас остается, – только внимательно смотреть, следить во все глаза, отвечать за себя, делать, что должно, уповая, что все остальные участники событий тоже делают, что должно и правильно. Остается только исполнить свою партию, не забыв и не упустив ничего важного. Не забыв самого важного – хоть им и кажется это игрой, но играют они в кошки-мышки со смертью. Как существо простое, кот понимал эту последнюю истину лучше прочих, которые были сложны для него. И он пристально следил за девушкой за библиотечной конторкой.

   Она уже давно клевала носом и вскоре закемарила окончательно, уронив голову на страницы необъятного гроссбуха. Ей снилось что-то интересное, деятельное, и кот, привлеченный чужим сновидением, неторопливо потянулся, зевнул, и вразвалку, не спеша, направился к девушке. Он стал маленьким и простым в результате какой-то трагедии; он что-то важное потерял, когда стал простым и маленьким. Но он никогда не жаловался, потому что взамен он кое-что получил. Он мог чуять вкусные сновидения. Дотронувшись до спящего, он мог разделить с ним его сон.

   Кот запрыгнул девушке на колени, цепляясь чуть выпущенными когтями за плотные стежки ее темно-коричневого закрытого платья. Она спала как убитая, и он спокойно прошел по ее ногам к просвету между ее грудью и столешницей. Втиснувшись в просвет, взобрался на стол.

   От книги кисло пахло чернилами, кот поморщился. Лежа одной щекой на раскрытой к тексту ладони, девушка дрыхла, «как сапожник», припомнил кот выражение: из уголка ее полуоткрытого рта тянулась нить слюны. Крутанувшись на месте и отметив, что пара человек хоть и глазеет на него, но вмешиваться не спешит, кот подвинулся к остроносому лицу девушки ближе и сел, небрежно свесив хвост ей на шею. И тут же бурный сон, как водоворот щепку, всосал его в себя. Кот и девушка стали одним – растерянной и горемычной героиней сновидения.

   Девушка, которая некоторым образом считала, что ее зовут Кора, потерялась. В этом новом месте она поселилась недавно, в весьма растрепанных чувствах. Один галантный местный молодой человек, с которым она сюда приехала, конечно, показал ей все в первый же день. Но на второй она оказалась предоставлена сама себе, и утром, отправившись для работы в библиотеку, видимо, перепутала секции.

   Вместо того чтобы спуститься из картотечного зала на один пролет и попасть в придворный архив, она каким-то образом очутилась в подвале, где не было ни окон, ни библиотекарей, а только решетка на пропускном пункте и бесконечные запертые двери. Серьезная сторожиха подняла для Коры решетку, когда та предъявила твердую бирку пропуска с кумачово сияющими свежими печатями, но совершенно загадочным образом испарилась с рабочего места, когда заметившая свою оплошность девушка вернулась к опущенной решетке. Коре не осталось ничего иного как вернуться к исследованию пустого коридора, дергая ручки закрытых дверей.

   Вместо того чтобы паниковать и пугаться подземелья, одиночества и жутенькой перспективы оказаться забытой в нем навсегда, Кора методично и несколько апатично пошла по коридору, ища незапертую дверь. Кора была сама не своя: накануне вечером ей в комнату дворцового странноприимного дома доставили срочную телеграмму, и полночи она прорыдала так горько и отчаянно, что утром едва проснулась. Она дергала ручки – одну за другой – вяло и механически, двигаясь как сомнамбула, и слегка оживилась лишь тогда, когда, наконец, одна из самых дальних от входа дверей поддалась под ее напором.

   Створка распахнулась необычайно широко, Кора к такому простору не привыкла, и потеря равновесия вывела ее из ступора. В комнате, куда на неловких ногах она ввалилась, было полутемно, лишь в углу, под самым потолком, металось пламя факела, вложенного в железную корзину. В красноватом колышущемся свете глазам Коры предстало длинное пыльное надгробие и сидящая на нем, вполоборота к девушке, женщина в цветастой косынке.

   Дверь бесшумно затворилась за спиной Коры. Женщина повернула голову, щурясь здоровым глазом, и Кора узнала старую мудрую плебейской деревни, взявшую на себя вину за совершенное Светлым преступление. Ступор, в котором Кора пребывала с самого утра, послужил ей защитой, и она не испугалась, только слабо подивилась про себя на тот факт, что старуху столь рано освободили.

   Старуха кивнула Коре, отвернулась вновь, поднося к губам изогнутый мундштук трубки. Та была не зажжена, и краем глаза Кора уловила движение около дальней от входа, где она стояла, стены. Кора повернулась, взглядывая получше, и в это время из тени в круг света от факела выступила высокая молодая девушка, одетая в длинное, с открытыми плечами, вечернее платье и перчатки до локтей. На ее миловидном белом лице чернел ожог, спускаясь, как странная татуировка, по ключице и шее, чтобы сморщить в угольную кляксу кожу на груди; а длинные ячменного цвета волосы были неровно подстрижены и кое-где свисали с обожженного лба редкими прядями. Коротко взглянув на Кору, она наклонилась к старухе и, чиркнув огнивом над трубкой, помогла затеплить табак. Старуха затянулась, раскуривая, с удовольствием выдохнула дым, и девушка выпрямилась над ней, глядя на Кору с искренним сочувствием. И кот, и Кора узнали Лючию, и все вопросы о том, что здесь происходит и куда Кора попала, разом закисли у их героини во рту, а глаза у нее защипало.

   – Привет тебе, Кора, – глядя дружелюбно и по касательной, как человек при встрече с диким зверем, хрипловато сказала ей Лючия. Несмотря на уродливый ожог и пострадавшие, обожженные волосы, несмотря на синюшный оттенок лица, впервые за всю историю знакомства их обеих она выглядела и вела себя как самая обыкновенная девушка, ровесница Коры – свободная и никаким непосильным грузом не обремененная.

   – Здравствуйте, – сквозь ком в горле глухо ответила та.

   И, смаргивая с ресниц слезы, посмотрела на старуху, так и сидящую к ней вполоборота. Пламя факела трепетало над ее покрытой головой, раздраженно гоняя тени по стенам, и Кора сообразила вдруг, что старухина тень отличается от той, которую она видела у нее в прошлый раз, – сейчас она была одноглавая. Не в силах пока разговаривать, Кора перевела взгляд ниже, в надежде разыскать тень Лючии, но ее, как и всегда, не оказалось.

   – Поздно нам уже здравствовать, – не поворачивая головы на приветствие, скрипучим голосом отозвалась старая плебейка.

   Лючия успокаивающе положила ладонь ей на плечо и поглядела на Кору.

   – Помнишь, как мы впервые встретились? – спросила она, чуть улыбаясь.

   Кора уставилась на нее, не понимая; Лючия, не переставая улыбаться, объяснила:

   – Мы познакомились, когда вам, девочкам, было по шесть. Лета подбила вас с Меланидой пойти в вольеры вопреки правилам, и вы пошли, хотя Меланида всю дорогу твердила, что это глупая затея. Так оно и было, но там, среди клеток, вы первым делом встретили меня и братца, и мы отвели вас назад раньше, чем остальные набрались духу к вам подступиться. А потом Лета стала часто наведываться к нам, и мне с братцем не осталось ничего другого кроме как встречать ее на входе, чтоб другие не обидели. Порой ты составляла ей компанию, а вот Меланида с тех пор – никогда.

   – Почему... – начала Кора, и сглотнула: сдерживать слезы, их тугую печаль было уже почти невозможно, – почему ее нет здесь, с вами?

   Лючия и старуха переглянулись.

   – Знаешь, стало быть, – тяжело сказала плебейка. И выдохнула густую дымную струю.

   – Знаю, – тихо согласились и кот, и Кора. – Почему?

   – Паразит в ее душе слишком слабый был, – пригорюнившись, но все же не отводя глаз, сообщила ей экс-вампирка. – Вот и сгорел в огне почти целиком, а то, что не сгорело, донна упокоила.

   – Что?! – спросила Кора. Даже ее горе, и во сне огромное, отступило от такого известия. – Лючия, да что ты несешь-то?!

   – Не все знаешь, стало быть, – хмыкнула старуха.

   Лючия покачала головой, глядя на девушку с еще большим сочувствием.

   – Откуда бы ей знать о таком-то, бабушка? – примирительно сказала она.

   Не чуя под собою ног, Кора сделала шаг, другой, и оказалась с ней лицом к лицу. Лючия взглянула на нее с печальной улыбкой и с таким пониманием в глазах, что занесенная в воздух для крепкой пощечины ладонь Коры дрогнула.

   – Не может быть! – сказала она, и, обхватив себя руками за бока, разрыдалась.

   Неупокоенные ей не мешали, дожидаясь, пока она выплачется. Наконец, обессилев, Кора села на корточки рядом с надгробием, и, остаточно всхлипывая, принялась вытирать мокрое лицо подолом платья.

   – Извини, – обратилась она к Лючии, подняв на нее лицо. – Мертвых нельзя бить, я знаю.

   – Ничего, – легким, скорее символическим жестом экс-вампирка коснулась ладонью волос Коры. – Ты же не ударила.

   – Сильна в тебе кровь перволюдей, – согласилась плебейская старуха сверху, но Кора не поняла ее. Старуха снова выдохнула свой вонючий дым.

   Кора села на пятки возле ее согнутой ноги, расправила подол на коленях.

   – Расскажи, что случилось в храме, – обратилась она к присевшей рядом со ней Лючии. И, помедлив, добавила, – пожалуйста.

   Та, сквозь ожог, улыбнулась Коре чуть шире. Улыбка ей шла, и зеленые глаза у нее были красивые, хотя и очень уставшие. «Даже мертвая Лючия красивее, чем я», – пришла Коре невпопад мысль, и она покраснела, а коту стало неловко за то, что он подслушивает. Но сон не отпускал их – ни одного, ни другую – и оба вернулись к текущему моменту.

   Лючия, словно тоже уловив Корины сетования, улыбнулась еще пуще.

   – Времени у нас немного, – сидящая на надгробии старуха недовольно дернула ногой, – но я расскажу. Кому, как не тебе? – старуха фыркнула, но смолчала. Секунду поглядев в ее сторону, Лючия продолжала:

   – Ты ведь, наверное, помнишь, что случилось со старшим сыном Мудрой?

   – С этим, как его?.. А! Атаманом О'Брайаном! – вспомнила Кора. И ощутила укол совести, когда свисающая с постамента старушечья нога рядом с ней напряглась.

   – Да, с ним, с Браном Справедливым, – кивнула Лючия. – Благородным и смелым мужем. В момент гибели ему открылось, где искать Предвечную, и он доверил свою посмертную тайну моему непутевому брату, который пришел в Запретный лес вместе с Мудрой. Ее тварная душа и плоть погибли тогда, растерзанные голодными духами, а мой брат спасся, его не почуяли, и окольными тропами ушел он из Гиблого леса. Бабушка его научила – окольными тропами ходить, да и самому ему эта наука легко далась после того, как он сгорел... Это же мы его на ту решетку под током толкнули... – лицо ее мучительно искривилось, а кулаки сжались: – Я ж братца, душеньку мою драгоценную, два раза сгубила! А ведь чаяла защитить!.. – старуха сверху опустила ладонь ей на макушку, и Лючия, закусив губу, ненадолго замерла, глядя перед собой неподвижным взглядом. Старуха погладила ее, раз, другой, и Лючия немного расслабилась, мотнув головой, взяла себя в руки. – Но он выжил-выкарабкался, а уж как – того неведомо мне, это уж бабушке виднее, – Лючия, а за ней и Кора подняли голову вверх, взглядывая на горбоносый профиль старухи, задумчиво прижавшей к сухим губам изогнутый ствол трубки. – Она его выходила. Бран Справедливый то, что от братца осталось, на свалке нашел, в деревню принес, в дом к бабушке... ну, то есть, к своей матери, и уж вдвоем они как-то вернули его на сторону живых...

   – Нет времени объяснять, – скрипнула старуха. – Короче.

   – Короче, – невесело улыбнувшись, кивнула Лючия. – Поделился славный муж О'Брайен своим последним откровением с моим братом, и отправил того в Саракис, на поиски Беловолосого. Но братец не спешил исполнить волю мертвого, потому что затаил на Светлого страшную обиду. И в тот раз, когда я по просьбе Соля попыталась с ним связь наладить (а я его Старшая была, и по человечьим годам, и по вампирской иерархии), он, хоть на мой зов и отозвался, но Светлому помочь не захотел. «Пусть своими силами справляется, – так сказал, – и не рассчитывает на других».

   Старуха хмыкнула, но девушки не обратили на нее внимания.

   – С тем Соль уехал. А мой братец, дождавшись отъезда, отправился к донне. Она будто знала, что он придет, вызвала меня несмотря на поздний час. Спросила... – Лючия наклонила голову, потом мотнула ею. – Впрочем, нет. Это к делу не относится.

   Братца приютили у себя экстремисты, а у них были свои люди даже в нашем храме. Впрочем, это и неудивительно: иначе как же еще они получили бы доступ к «живой воде»? Одним из таких двойных агентов оказалась Меланида, она-то и вызвалась самолично провести братца в храм, – Лючия замолчала, глядя на Кору с ожиданием, но та покачала головой: для нее рассказ звучал логично. По крайней мере, принадлежность Меланиды к экстремистам объясняла все, и в первую очередь (Кора сжала зубы, чтоб не зарыдать) ее нелепую гибель, о которой сообщалось во вчерашней телеграмме из Саракиса. – Все шло хорошо, она ловко провела братца в покои донны, и там он открыл, наконец, перед Сиятельной жрицей сбереженною Браном великую тайну о том, что же такое, – последнее слово, «Аласта», она произнесла одними губами, а Кора и кот поежились. – Истина ошеломила всех, даже донна, казалось, на несколько мгновений утратила самообладание. Но быстро возвратила его. «Ты последуешь за мной?» – спросила она братца. Тот кивнул. «Ты мог бы прийти раньше», – упрекнула донна его. Братец покачал головой. «Я ненавижу Светлого всем сердцем», – сказал он. «Но я люблю тебя, Пречистая», – совершенно искренне добавил он. Донна сказала сухо: «Я знаю». Нагнувшись, она подобрала с пола лежащий у ее ног дорожный мешок. Все выглядело так, будто ей было заранее известно, что должно случиться. «Лючия! – обратилась она ко мне. – Тебе есть, что сказать?»

   Я посмотрела на братца. Он... чудовищно изменился за то время, пока мы не виделись, но не в худшую сторону, нет. В худшую сторону изменилась я. А он просто стал другим, далеким-предалеким от меня и чужим, совсем не тот... любимый маленький братишка, которого я, старшая, должна была защищать. Он стал... таким взрослым, серьезным, взъерошенным. Как будто бы никто никогда не любил его. И я... я знаю, по чьей вине он стал таким, и я... – она сглотнула, справляясь с собой, – все, что я смогла сказать ему, было: прости. «Прости», сказала я ему и отдала кулон, тот самый, который Беловолосый мне подарил. – Кора расширила на нее глаза, но промолчала. – А брат... – сжав кулаки, Лючия завела глаза к каменному потолку, под которым, мужественно борясь с тьмой, потрескивал искрами одинокий факел. – Брат шагнул ко мне, молча взял кулон и отступил назад, на свое место подле донны. Донна сказала: «Бедное падшее дитя», – но смотрела она при этом не на меня, а на Меланиду. Она стояла ближе всех к выходу, за ней я, за мной братец и донна, и Меланида... ее просто смели, столкнули с дороги вдруг хлынувшие в покои гвардейцы. «Не бойся, бросай!» – приказала донна, а брат сунул руку в карман и сделал ею, этой рукой с какой-то черной штукой в пальцах, широкий жест в сторону входа, в направлении вражеской гущи. Донна тоже взмахнула рукавом, знаете, как дева-лебедь из сказки; а я все это видела, потому что стояла вполоборота и к тем, и к другим. Братец шагнул к донне ближе, их озарило светом, а потом то, что он кинул в сторону входа, взорвалось, и меня, поджаренную, швырнуло прямо на них.

   Мгновенно запылал пожар, деревянные перекрытия, ковры, подушки, украшения, – все тут же вспыхнуло так страстно, как будто заждалось огня, засиделось в девках. А я... такие как я, мы ведь огня боимся до жути, ничто другое нас так не пугает, и я на некоторое время перестала соображать, будто лишилась разума вовсе. Еще когда донна, перед тем, как все пришли, вызвала меня к себе и спросила, не жалею ли я о чем-нибудь, уже тогда я подумала, что вот он, настал мой смертный час. Беловолосый дал мне кулон и предупредил, чтоб я не вздумала его снимать, а я... я сразу решила, что отдам его, что не буду больше пытаться выжить, хватит с меня. Ведь я... ведь я родного братца не уберегла!..

   Но в тот момент, когда начался пожар, – закрыв глаза, Лючия содрогнулась, – когда почуяла я запах собственной паленой шкуры, то вдруг такая во мне прыть нечеловечья вздыбилась, что я, себя не помня, полезла к ним, в круг света и благодати, рыча, слюнями брызжа, когтями скрежеща... – Старуха сверху цокнула языком неодобрительно, и Лючия, на миг запнувшись, продолжала торопливо. – К делу это не относится, ты права, прости, Мудрая.

   Не было мне ходу в круг света и благодати, сколько я ни скулила, ни скрежетала зубами и ни царапалась. Горело бумажное тело мое, кости как свечки, кровь, как смола, впервые за все посмертие теплая по венам закапала. Я и верещала, и визжала, и выла, дергалась, как пиявка на стекле, все присосаться к жизни, спрятавшейся за кругом благодати, норовила. Сама себе чужая была. Страх как помирать не хотела. Был бы за спиной хоть кто живой, не постыдилась бы я, ни пламя, ни огонь, ни сам черт бы меня не остановили! Но никого живого уж не было, только донна и братец, да не добраться до них, не по зубам они мне оказались. Иначе случись – не пощадила бы и их, – вскинув голову, Лючия полоснула по слушателям бешеным, безумным взглядом. Ноздри ее широко раздувались. Но слушатели молчали, не шевелились, ни мускулом не дрогнули – ни мертвая, ни живая, ни кот, душа-призрак, – и вскоре экс-вампирка расслабилась, разжала стиснутые кулаки, упорядочила дыхание. Поникла головой обреченно.

   – Это называется инстинкт самосохранения, – неожиданно прокаркала сверху старуха-плебейка. – Силен он в тебе, как и во всех смертных тварях. А страх – так он весь от жадности вашей, от того, что окорачивать сами себя вы разучились. Вот через то мы и смогли вас проклясть, через неуемность вашу бездонную.

   – Знаю, бабушка, знаю, – хрипло, все так же глядя вниз, на подол траурно-черного платья, проговорила Лючия. – Все знаю. Но даже сейчас боюсь. Даже сейчас ой как насовсем помирать-то не хочу!

   – Потому-то и не стала Она тебя упокаивать, – проскрипела старуха насмешливо. – Потому-то ты и здесь, глупая, под землей среди каменных ящиков, а не там, где Древо Жизни плодоносит.

   – Так и Древо-то не плодоносит больше, Мудрая, – подняв голову, невесело усмехнулась Лючия. – А уж коли Светлый добьется, чего хочет, так и вовсе никакой надежды ни для кого из нас не останется.

   Старуха вновь цокнула языком.

   – Брат твой тоже наломал дров, – сказала она. – Такую свинью Светлому подсунул, о какой и сам-то не мечтал, пожалуй.

   – Что случилось, то случилось, – твердо возразила старухе Лючия. – Уж в чем, в чем, а в налете гвардейцев братец уж точно не повинен. Что-то пошло наперекосяк, кто-то почуял неладное, донес, но мы не знаем, кто и почему...

   – Я знаю, – сказала Кора, и тут же две женщины скрестили на ней внимательные взгляды и даже кот заинтересовался. Кора сглотнула кислую от невольного страха слюну, вспомнив вдруг, что разговаривает с мертвыми. – Не вините ее. Она сама себя сейчас винит. – Лаконичный текст вчерашней телеграммы не объяснял намерений адресанта, столь срочно пославшего ее, а лишь провоцировал эмоциональный отклик, но после рассказа Лючии все нити соткались в узор. «Если бы я знала, что Мел там будет...» – написала напоследок адресант, и даже раскошелилась на три точки, а ведь телеграммы в столицу – удовольствие не из дешевых. – Это Лета сделала, – сказала Кора вслух. Кот не понял, а Лючия беззвучно ахнула и тут же быстро-быстро закивала.

   – Ну да, ну да, она ведь всегда нами интересовалась. А в последнее время так и вовсе как с цепи сорвалась. Вначале, после того как Беловолосого впервые в вампирском обличии увидела, все ходила да справялась у дежурных жриц, где держат новенького немого. Ну, а потом, когда он на первой лемурийской всенощной себя в качестве Божественного родственника предъявил, тут-то и вовсе любопытство нашу отличницу одолело, – теперь Кора слушала раскрыв рот: таких подробностей из жизни закадычной подруги она не знала. – Все твердила: «Как же так, ведь у него же кожа, как у вампира, холодная!». А мне совершенно не до нее было, я только отмахивалась, а она-то ведь всегда дотошная была, вот, похоже, и занялась собственным расследованием...

   – Время, девицы, – качнула головой старуха сверху, и Лючия осеклась.

   – Чем дело кончилось? – деликатно спросила Кора. Ей совершенно не хотелось вдаваться в подробности участия одной ее подруги в страшной гибели другой. Она была убеждена, что наверняка Лета действовала из благих побуждений. И отчего-то – коту было непонятно, отчего, но он чувствовал это очень живо – ей было стыдно и неловко осуждать подругу.

   – Донна убрала преграду, – поникнув плечами, отвечала Лючия послушно. – Я уже червем расплавленным у ее кромки извиваюсь. Пламя вокруг ревмя ревет. А донна, как ни в чем не бывало, наклонилась ко мне, и даже прическа у нее не испортилась, даже на накидке парчовой ни пятнышка, ни складочки.

   «Прими участь», – сказала она мне, глядя сурово. И взгляд этот ее холодный, и голос, как лед, остудили, наконец, мой страх и бешенство голода. Как будто я была смертельно больна, а она дала мне лекарство. Как будто в жарко натопленной, душной бане приоткрыл вдруг кто-то дверцу, впустил свежего, скрипучего, морозного воздуха. Я наконец-то могла думать, смогла увидеть, наконец, то, о чем недавно провозгласил братец. И я подумала: «Приму, Мать. Давно пора». С благодарностью подумала. И Дева шагнула мимо меня, а ревущий огонь расступился перед ней, как своенравный дурной зверь уступает вдруг хозяйской ласке. Я уже... смирилась и увидела все, что суждено мне было увидеть, и готова была провалиться в ад, как вдруг братец преклонил предо мной свое кривое колено и, нагнувшись низко, поцеловал в опаленный лоб. И лето моего детства зацвело вокруг в последний миг моей жизни, и травы, и незабудки, и земляники ягоды, алые, яркие, как бусинки, сладкие-сладкие! Я закрыла глаза и почувствовала на губах спелый земляничный вкус. А потом снаружи, когда донна и братец ушли, вновь взревел огонь и на меня упало стропило, и все-все кончилось. Так я и попала сюда, а бабушка нашла меня и привела в чувство.

   – Смерть не выглядит такой уж страшной, – неловко сказала Кора, оглядываясь вокруг. На сей раз усмехнулись обе, и старуха, и Лючия, а кот сморщил морду.

   – Смерть дальше по коридору, – сказала экс-вампирка, – куда живым ходу нет. Мы с бабушкой вышли поболтать с тобой в предбанник, видишь, перекур у нас. Но скоро он закончится, и мы вернемся обратно, – она зябко повела голыми плечами.

   – Смерть – это камера-одиночка, – добавила старуха, выпуская в воздух новую струю сизого дыма. – По крайней мере, для таких, как я и она.

   – Но вы же вместе, – заметила Кора.

   – Только лишь благодаря амулетам, которые Светлый нам дал. Но я отдала амулет сыну, и сейчас он свободен от одиночного заключения, а она, – старуха взмахнула рукой в сторону Лючии, – брату, чтобы искупить свою вину перед ним. Но даже тот недолгий срок, пока мы владели ими, позволил нам встретиться здесь, в этом загробном царстве каменных ящиков.

   – Ты в опасности, Кора, – продолжила Лючия, как только ее старшая товарка замолчала. – В большой опасности. Поэтому-то Светлый и дал тебе этот амулет. Ни за что не расставайся с ним, слышишь? Что бы ни случилось!

   – Я в опасности, потому что ношу этот амулет? – спросила Кора обеспокоенно, невольно дотрагиваясь рукой до цепочки на шее. – Что за опасность?

   – Нет времени объяснять, – старуха выпрямилась над ней, а Лючия встала, подавая руку. – Тебе пора уходить, маленькая жрица.

   – Но постойте, – растерянно пролепетала Кора, неуверенно поднимаясь на ноги с помощью Лючии. – Ведь вы так и не сказали мне, что же такое...

   – Не произноси это имя здесь, когда мы так близко! – выпучив глаза, зашипела на нее Лючия. – Нам не защитить тебя с этой стороны, теперь ты сама должна быть благоразумна!

   – Сделай все правильно! Помоги Светлому! Ему и так нелегко придется против всех! – вмешалась старуха, отгоняя девушку от надгробия по направлению к выходу. Лючия тоже тянула ее к двери, но Кора, сделав несколько неуверенных шагов, заупрямилась.

   – Что значит – правильно? – воскликнула она, вырывая руку из ослабевших пальцев Лючии. С той творилась какая-то трансформация, она старалась не поворачиваться к Коре всем корпусом и заслоняла лицо рукой в перчатке. – А если неправильно, то что? Да и чем я, мелкая сошка, могу помочь Солю?!

   – Нет времени объяснять, – угрожающе зарычала старуха, и Лючия вдруг с силой толкнула Кору в плечо, заставив отшатнуться к двери.

   – Убирайся! – прохрипела она, и Кора увидела, как когти пропарывают атласную ткань перчатки, а на месте ожога обнажается череп, открывая взгляду челюсть с неестественно длинными клыками. – Котик, миленький, уводи скорей отсюда эту чертову дуру! – она угловато, изломанно дернулась, и новый ошметок кожи с головы шлепнулся к ее ногам. Лючия, вдруг по-паучьи растопырившись, пала вслед за ним на все четыре конечности. Голова ее под странным углом выгнулась. Выкачанные глаза экс(?)-вампирки зажглись двумя кровавыми огоньками, жуткая черная ухмылка раскроила бледное лицо надвое. Факел под потолком затрещал, зачадил, будто задохнулся в собственном дыму. Кора остолбенела. Из глубины комнаты, от утонувшего во мраке надгробия, донеслось хриплое звериное тявканье с подвыванием, и синими призрачными звездами вспыхнули длинные глаза лисицы-оборотня.