Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 58 страниц)

   – Поблизости есть переправа, или мост? – спросил робот у своего пленника. Навигатор, сведениями которого он пользовался, такими данными не располагал.

   Туземец, высунув язык, лишь вздохнул, обдав робота паром дыхания.

   Сгрузив его, тяжелого, на бетон площадки, робот подошел к ее оцепленному перилами краю и попытался разглядеть, что происходит среди шалашей. Никакого движения, даже дым от костров, замеченный им с горы, исчез.

   – Ты предупредил их? – спросил он у зверя.

   Тот, лежа в пушистом снегу, лизал поврежденную лапу.

   – Послушай, – робот подошел к нему и остановился, глядя сверху. – Всего лишь нужно убедиться, есть у вас душа, или нет. Ведь если нет, – а пока ее не видно, ты умрешь. Понимаешь?

   Зверь поднял голову, глядя пристально, и вдруг кивнул. Робот опешил.

   – Ты понимаешь? – глупо переспросил он.

   Но зверь уже не глядел на него, вновь занятый раненой лапой.

   – У тебя есть душа? – спросил его робот тихо.

   Но зверь не отвечал ему, занятый собственной лапой так, будто в ней сосредоточился весь смысл его жизни.

   Растерянный, робот присел на корточки рядом. Он не знал, что думать. Возможно, ему попался какой-то особый туземец? Волк-одиночка, или изгнанник, лишенный права принадлежать к стае? Возможно, этот волк, этот полузверь с самого начала хотел умереть?

   Животные так не ведут себя. Люди – да, но не бессловесные твари. Впрочем, робот, убежденный в необходимости гибели, также способен спокойно принять факт прекращения собственного существования. И у него, робота, нет души. Он – вещь, искусственно созданная с целью служить людям. Но ведь туземцы не роботы. Но они и не люди. Уж не нарочно ли очеловечивает робот пойманного им зверя? Не приписывает ли он ему чувства и мысли, которых на самом деле нет? Быть может, кивок туземца не нес никакой смысловой нагрузки?

   – Ты понимаешь, что тебе говорю? – с отчаянием спросил робот.

   Но зверь не обратил на него внимания. Возможно, он полагал робота диким туристом-одиночкой, или егерем, забредшим в заповедник по служебной надобности? Возможно, он полагал робота тем, чем тот и являлся, – обычным роботом?!

   – Что ж, лесной страж, – сказал робот, и зверь равнодушно поднял голову при звуках его голоса. – С тобой на плечах через реку не перебраться, а искать переправу, где бы она ни была, не позволяет время. Придется вернуться, и ты, животное, составишь компанию. А там уж Молох решит, на что ты годишься.

   Он выдал эту тираду, следя за реакцией туземца. Тот глядел желто и внимательно, насторожив уши, но, стоило роботу замолчать, отвел взгляд. Удрученный равнодушием зверя, робот встал и, нагнувшись, поднял мохнатую тушу, взваливая ее на плечи. Зверь не сопротивлялся, лишь коротко рыкнул, когда робот случайно задел раненую лапу. Успокаивающе похлопав по пушистому боку, робот выпрямился и зашагал с добычей назад. Впору было бы радоваться, что туземец попался покладистый и привычный к людям, но радости не было. «Молох решит, как с ним быть, – мрачно подумал робот, тяжело взбираясь с ношей вверх по склону. – Но, чтобы решить, он должен будет убить его».

   Медленно поднимался он по собственным следам в гору, и не только немалый вес зверя замедлял его шаги. Непомерно тяжело было уходить назад от туземных шалашей, но откуда взялась эта тяжесть, робот не знал. Так и не встретившись, он, попавшись на волчью увертку, ушел от стаи прочь, и больше сотни лет ему понадобилось, чтобы вернуться обратно. Более сотни лет – как раз столько времени волки потратили, чтобы стать готовыми принять его в стаю.

   9.

   Минуло сорок лет, и Молох закончил создавать окружившее резервацию кольцом царство имени себя. Он давно уже не был тем прежним испуганным одиноким мальчиком, которого робот оставил однажды ночью в машине на границе призрачного тумана. Он не жалел о том, что не умер, не горевал больше по матери, дважды умершей от его руки. Сам того не заметив, постепенно, Молох перестал быть попавшим в жернова судьбы человеком и стал тем, кем и должен был стать – кровожадной бессмертной тварью, перемалывающей судьбы других. А робот продолжал быть его верным помощником, и вот уже четыре десятилетия подряд мучился от застарелого парадокса базовых установок. Пройдет еще немного времени, думал робот, и парадокс лопнет, как гнойный пузырь, и гниль, выплеснувшись из нарыва, выведет систему функционирования из строя.

   Потому что Молох создал царство, царство не-мертвых на земле. Он был в нем царем, не-мертвым царем-кровососом, питающимся кровью живых, создавшим армию прислужников-шестерок, у которых в подчинении были собственные Младшие. Строгая, идеальная иерархия царила в этом царстве, стабильность и порядок. Тех не-мертвых, кто смели возражать против Молоха и его методов управления, он пожирал сам. Связанные кровной субординацией, они почти никогда не сопротивлялись. Самых непокорных умертвлял робот, поглощая их темные, утыканные шипами души.

   Населявшие окрестные районы живые люди, те, кто пытались еще сопротивляться нападениям неупокоенных мертвецов, проигрывали агрессорам по всем фронтам: нехватка ресурсов и рабочих рук, болезни, старость, – все противостояло им. Туземцы, добыть которых из-за тумана способен был лишь робот, служили Молоху и его ближайшему окружению изысканным лакомством, и хозяин-царь запрещал своей «жестянке» слишком часто охотиться на них. «Редкости надо беречь», – любил повторять он, и был прав: доступными в пищу туземцами располагал лишь он, если верить слухам и рассказам очевидцев. На территории других резерваций неживым кровососам ходу не было. И Молох гордился своей уникальностью.

   Он был одним из первых мертвецов-правителей, кто додумался, что поголовно всех живых людей нет смысла убивать. Он создал для них охраняемые города-поселения, ввел в них контроль популяции и распорядился пить кровь лишь у определенного процента населения. Его шестерки следили за порядком в таких городах, пресекая преступность, анархию и эпидемии. Не-мертвые разумные заботились о живых, как рачительные пастухи заботятся о том, чтобы вверенные им стада ни в чем не знали нужды.

   И люди смирились с участью стада. За сорок лет не-смерти и хаоса человеческая цивилизация пришла в упадок, оружие, способное причинить кровососам вред, выходило из строя, а замены ему не было. Не-смерть и лишение тени поджидало каждого живущего, и люди в городах-поселениях спорили между собой за право первой смерти в расцвете лет. Других лидеров лишенных тени Молох безжалостно уничтожал, используя свой джокер – робота, чья кровь была убийственной для не-мертвых. Часто, желая подчинить себе чужой прайд, Молох убивал лидера сам, съедал его печень и сердце, и тогда оставшиеся без Старшего шестерки переходили под его метальный контроль.

   Прошло сорок лет, и Молох стал единственным лидером в сердце материка, и интересы его простерлись дальше: он вынашивал план похода к соседней, отстоящей на сотни километров от волчьей, резервации. Он все чаще заводил речь об этом своем намерении с роботом, но тот, мучаясь от парадокса, как мог, отговаривал хозяина от подобной затеи.

   Робот все еще не мог понять, что туземцы такое.

   За сорок лет, прошедших с памятной ночи на границе тумана, который едва не уничтожил хозяина, робот множество раз наведывался в резервацию, но так и не сумел отыскать логово волчьей стаи. Каждый раз на окраине тумана его поджидал безропотный белый зверь, доверчиво и без сопротивления готовый пойти за роботом наружу, на смерть, как будто стая откупалась от незваного гостя жертвой, как будто робот был драконом из сказки, пожирающим красавиц. Все его жертвы были самцы, мужчины, но сути это не меняло: туземцы, коих в первый свой приход робот счел на свой лад разумными, приносили ему жертвы, но, стоило роботу пренебречь живой данью и пуститься на поиски обиталища зверолюдей, как жертва всеми правдами и неправдами начинала водить любознательного пришельца за нос. Робот не сражался с выбранными для него полузверьми: он не мог, по-прежнему не мог убивать их своими руками, и вынужден был каждый раз сдаваться в своих попытках найти соплеменников волколюдей. Он больше никогда не разговаривал с ними, смирившись, он просто уводил белых зверей на смерть и старался не думать о том, куда уводит их. Молох жаловался, что туземец пошел слабый и больной, настаивал, чтобы робот выбирал, кого посытнее, но робот брал, кого дают, и не пытался быть разборчивым. Прочие, остающиеся в живых звери, полагал он, тоже больные и слабые. За четыре десятилетия вылазок он стал замечать, что туман, прежде охватывавший всю отмеченную на старых картах территорию резервации, теперь метр за метром сдает свои позиции. Еще он видел, как скудеет земля, на которой существовал прайд Молоха, как мутнеют реки и умирают деревья. Мир, населенный не-мертвыми, стремительно старел, а туман, сквозь который пробирался он в резервацию, стал оставлять на одежде и волосах отвратительный гнилостный запах. Робот делился своими наблюдениями с Молохом, а тот кивал и говорил, что нужно отправляться в путешествие.

   – Подъедим этих волчков, и что? – самодовольно морщился он, возлежа в своем шатре на груде бархатных подушек. Советуясь со слугой, он обычно выгонял всех своих шестерок прочь, и, длинно развалившись на низкой кушетке, мерял присевшего на ковер робота мерцающим взглядом раскосых алых глаз. Иногда, погрузившись в размышления, он гибко вставал со своего ложа и садился на низкий табурет перед чернеющим в полумраке шатра роялем. Снимал крышку и долго, порой несколько часов, самозабвенно лупил по клавишам. Звук получался кошмарный: ни мелодии, ни гармонии, но Молоха это обстоятельство больше не волновало, – робот молчал о своих музыкальных вкусах, а шестерки рассыпали хозяину елейные похвалы. Среди всех них, лишенных тени, Молох был единственный, кто не утратил человечьей привычки к музыке. – Ведь я давно твержу тебе о том, что пора расширяться. Засиделся я на одном месте, хочу мир повидать, себя показать. Отправимся на юго-восток, в резервацию лошадиных, поглядим, что у них творится.

   – Ты хочешь пить кровь туземцев и там? – тихо спрашивал робот. У него сосало под ложечкой: тягучее, привычное за сорок лет ощущение, – так, полагал он, проявлял себя конфликт установок. Всякий раз, когда он говорил с хозяином о своих опасениях, конфликт усиливался. И всякий раз робот не терял надежды, что сумеет убедить Молоха. В чем? Он и сам не знал. Просто надеялся, что однажды хозяин найдет разгадку, и парадокс, мучающий электронный разум, рассосется сам собой. – Ты не убиваешь людей, ни разу не убил с тех пор... как сам знаешь, что, но не кажется ли тебе, что туземцы тоже люди? Есть ли у них душа? Ведь если нет, и они всего лишь животные, так почему ты не пьешь кровь животных?

   Молох протянул длинную руку, схватил подушку из-за спины и ловко запустил ею в робота.

   – Заткнись, – лениво прошипел он, и пошарив вокруг, нашел темные очки. Нацепив их так, что глаз стало не видно, белоснежно осклабился. – Опять завел свою пластинку. Как же ты надоел мне, жестянка, как надоел! Ты даже представить себе не можешь, до чего ты зацикленный!

   Грациозно встав, худой и высокий, он прошагал к роялю, сел перед ним, закинув ногу на ногу. Сидящий на ковре скрестив ноги робот снизу вверх разглядывал его, вновь дивясь про себя изменениям, произошедшим с хозяином. Худые руки и ноги его вытянулись, под кожей играли мускулы. Лицо заострилось, а уши и нос, казалось, начали врастать обратно в череп. Молох терял человеческий облик и постепенно превращался в какое-то новое, гибкое и стремительное существо, а черный цветок его души, как будто, дал ростки во все тело. «Ты становишься сорняком», – хотел сказать ему робот, но не стал: однажды он уже произнес вслух эти слова, а Молох лишь рассмеялся. «Я становлюсь сильнее, – возразил он. – Мировой силой становлюсь я!»

   Подняв крышку, он положил длинные, похожие на побеги, пальцы на клавиши, ударил. Рояль застонал. Робот закрыл глаза, прислушиваясь к сосущей боли в груди. «Расстроен, – подумал он, испытывая невольную жалость к несчастному инструменту, над которым, позабыв себя, совершал насилие его хозяин. – Как долго ты намерен терзать эти обвисшие струны? Неужели ты не слышишь фальши, Молох?!»

   Старый парадокс и глубокая безнадежность его задачи точили разум робота, как терпеливый термит стены старого дома. Чудовищные звуки рояля терзали слух. Как долго еще это будет продолжаться? Неужели когда-нибудь и он, безропотный слуга, лишится рассудка вслед за хозяином и услышит в этой убийственной какофонии музыку? Неужели однажды и он согласится с логичной мыслью о том, что волчки будут подъедены окончательно, а значит – пора расширять угодья? И почему его так волнует судьба каких-то волчков?

   Робот вздохнул. Их неясный статус, нерешенность вопроса, есть в них душа, или нет, – вот что тревожило его. В этом вопросе – исток парадокса, который, словно вершина айсберга, выглядывает из пучины других, запутанных и темных загадок. Человек ли его хозяин? Человечен ли он? Его проросшая в теле, ставшая склизко-черной хищная душа – что она, уж не метастаза ли черной воронки, жадно протянувшейся в угасающий мир? Умирающая почва вокруг, из которой уходят живые соки, сохнущие на корню деревья, птицы, переставшие петь, наконец, люди, добровольно согласные стать кормом для кровососов, – не проявления ли это все того же парадокса, столь долгое время терзающего разум отдельно взятого человекоподобного робота? Не приближение бездны ли наблюдает он, чаявший избегнуть ее на заре своего существования, избравший себе хозяина и темный тернистый путь его, чтобы защититься, спастись от падения этой бездны?

   Ведь он пытался остановить ее неумолимое приближение: вначале он заставил Молоха умереть и восстать для новой жизни, затем увлек его за призрачной надеждой, пообещав кровь туземцев в обмен на жизни людей, он удержал хозяина от падения в бездну вслед за матерью, наивно уповая на то, что, когда придет время, хозяин заслонит его самого от опрокидывающейся сверху воронки. И что же в итоге получил он? Боль в груди и раскаты жуткого грохота, которые прежний Молох никогда бы не принял за музыку, и каждодневный, растянувшийся на десятилетия вопрос, – есть у туземцев душа, или нет, звучащий в ушах, как заезженная пластинка, вертящийся на языке, теребящий голосовые связки: хозяин, ответь, есть у них душа, или нет, хозяин? Ведь если есть, это значит...

   – Как ты достал меня! – воскликнул Молох и с треском опрокинул крышку, заставив рояль отозваться долгим струнным стоном. Робот, растерявшись, снизу вверх взирал на хозяина. – Как же достал! Что ты все твердишь мне про этих зверей, каждый чертов день, как заведенный, на что они сдались тебе, эти волосатые, а? Ведь ты сам предложил мне начать жрать их, сам сказал, что они не люди, а значит – проблемы не будет, и вот теперь, день за днем, ночь за ночью, как долбанный дятел, ты все долдонишь мне про этих волков и долдонишь! Мы договорились, помнишь: я не пью кровь живых, а взамен ты приводишь ко мне сладких туземцев, так ведь? А теперь вспомни, будь ласков, хотя бы раз с тех пор я нарушал обещание? Хотя бы одного че-ло-веч-ка я укусил? Ни-ра-зу! А все почему? Потому что я дал слово. И держу его, как видишь, по сей день. Но тебе все мало, ты ведь у нас моральненький, моральная жестянка, насквозь напичканная ложным состраданием! Ох, не могу! – Молох, хихикая, закинул голову. Смех, словно барабанная дробь, выходил их всего его гибкого тела, оно колыхалось и дергалось, как нелепая кукла на веревочке. Робот, закусив губу, наблюдал за ним. Движения черного цветка, колышущегося под оболочкой тонкой кожи и мышц, заворожили его. – Ох, держите меня семеро! Моральная жестянка! – продолжал содрогаться в пароксизме хохота Молох. – Да кто ты такой вообще, – внезапно свесив тощую грудь между колен, наклонился к роботу он, – кто ты вообще такой, чтобы сметь задавать мне все эти вопросы? Ты, весь из себя такой жестяной и наивный! Да я на твоем месте давно бы уже догадался, что мы, такие как я, не кровь живую пьем, дубина, нет, мы пьем душу, сладкую душеньку живую, в крови, как эфир, разлитую, только ею, родной, и сыты, чтоб ты знал, бываем! А в туземцах твоих, зверятах бедненьких, эта душенька, как винцо, крепкая, сочная, бодрящая, ни в одном разумном живом такой нет, ни в одном животном, ни в одной птичке-бабочке, чтоб им всем провалиться, усек?! Уяснил, мозги твои деревянные? – сдернув очки с длинного лица, он уставился роботу в глаза холодным немигающим взглядом. Смех еще клокотал в нем, как вулкан, но в глазах смеха не было – только холодный алый отсвет в расширившихся зрачках. Вызов в них был, и злоба, а – в глубине – страх.

   – Да, – кивнул робот. Боль в груди отступила, и он с невиданной энергией вскочил на ноги, заставив Молоха отшатнуться. Давно уже робот не чувствовал себя так легко. Даже сила притяжения, как будто, сделалась не властной над ним. – Что ж ты сразу не сказал? Ведь в таком случае тебе не надо убивать их, Молох!

   Радость освобождения солнечной волной окатила его, он купался в ее лучах, видя, как отступает бездна. Он снова преодолел ее, мнилось ему, и черная воронка отступала с периферии зрения, делая взгляд четким и кристально чистым. Впервые за долгие годы он снова видел мир целым, умытым, не запятнанным болью и чувством вины. Впервые мысль его работала в полную силу.

   Молох, глядя на него снизу вверх, несколько секунд сидел неподвижно, свесив вдоль колен длинные руки-побеги. Вдруг стремительно встал, взметнувшись вверх точно жало хлыста. И замер, покачиваясь, напротив робота, сверля его мрачно-алым змеиным взглядом. Они были одного роста – пока одного – робот не был высок, а Молох рос, хотя и был мертв вот уже сорок лет как. Плавно поводя гибким телом из стороны в сторону, он маячил перед слугой, будто кобра перед добычей, и леденил неподвижным взглядом. Раздвинув тонкие губы в жестком оскале, прошипел:

   – Молчать, ничтожество!

   И весь восторг освобожденного от пут парадокса робота мгновенно растаял в этом ненавидящем потустороннем шипе. Ключевое слово, сказанное хозяином вслух, мертвой хваткой сковало электронную волю. Робот замер, сгорбившись, под тяжелым взглядом Молоха: ни дать ни взять мышь-полевка, парализованная ужасом и мрачной красотой змеиного танца. Исподволь прокралась под ложечку старая боль, и вся мощь притяжения, вся безнадежность парадокса с новой силой обрушились на притихшего робота. Он упал на колени, прижимая к груди ладонь, и тут же в мозгу его сверкнула и взорвалась сверхновая, когда нулевая и первичные установки схлестнулись в яростном, неразрешимом противоречии.

   – Я буду убивать то, что сам сочту нужным, вещь, – прозвучал сверху холодный голос хозяина, и робот скорчился на ковре у его ног, вжавшись лбом в колени. – А ты, жестянка, будешь делать то, что я тебе скажу, и так будет всегда, слышишь, во веки вечные, дубина! Потому что я – твой хозяин, а ты моя дурная бесполезная жестянка.

   «Нет, – подумал робот отчаянно, ощущая свой разум листом бумаги, который рвут пополам чужие беспощадные пальцы. – Нет, все не так, это неправда, неразрешимости не существует!..»

   Он хотел крикнуть это вслух, но не сумел: командное слово мешало. И все же мысль его, острая, как никогда прежде, работала, и, корчась от боли, он наконец-то осознал до края глубину парадокса, так долго мучившего его. Все было очень просто – парадокс был сокрыт в нем самом, в самой цели его служения, ибо служил он мертвому, рабу бездны, и им же пытался от бездны этой заслониться. Словно человек, всю жизнь боявшийся пожара, он, робот, сам, своими собственными руками, облил бензином дом, поджег его и, глядя на рокочущее пламя, надеялся сохранить имущество нетронутым. Как же нелепы и смешны были все его попытки! Силясь спастись от парадокса, стремясь уйти от черной воронки и от себя самого, он громоздил противоречие на противоречие и в конце концов так запутался, столько наломал дров! Что же остается ему теперь иного кроме поражения в схватке установок? Сорок лет бежал он безумия, сорок лет перепоручал хозяину решать все за него, надеясь и веря, а, может, просто ленясь рассудить логически, что хозяин – добрый, заботливый хозяин позаботиться о своем человекоподобном слуге, пожалеет его, верой и правдой служившего ему, подумает за него в годину невзгоды. Не знал робот другого, того, что добрый хозяин готов заботливо подумать за своего слугу, но то, до чего добрый хозяин додумается, отнюдь не придется его высокоорганизованному «жестянке» по вкусу. Потому что интеллектуальную программу для «жестянки» разработали и запустили люди, живые, наделенные душой и разумом белковые, и нормы морали они привнесли свои, а вот для Молоха эти нормы уже не действовали. Он больше не был человеком, он уже слишком превратился, во что или в кого, робот не знал, но точно понял сейчас – им не по пути. Он сойдет с ума, если останется с Молохом, и сойдет с ума, если покинет его: ведь Молох не отпустит от себя свою бесполезную «жестянку», никогда не даст ему вольную. Почему? – да потому что Молох боится своей высокоинтеллектуальной, человекоподобной вещи, боится и ненавидит ее за этот свой страх. И никогда, ни за что не откажется Молох от своей власти над роботом, а значит – отныне и навсегда – путь к бегству от бездны отрезан от робота. Что же ему остается? Перестать бежать, и повернуться лицом к воронке, изогнувшейся за спиной.

   Боль в голове и груди накатывала, как морской прибой, слепя зрение, лишая члены подвижности. Воспоминания чужих жизней сверкающей колодой пересыпались перед внутренним взором. Дождавшись, когда прибой отступит, робот протянул руку и скрюченными пальцами уцепился за тонкую лодыжку Молоха. Тот, глядя тяжело и презрительно, брезгливо тряхнул ногой, сбрасывая руку слуги. Превозмогая себя, робот повторил попытку, ощущая, как тратит на это незначительное усилие огромное количество энергии.

   – Чего тебе? – спросил, кривя рот, Молох и настороженно присел на корточки, свесив руки между колен. – Неужто подыхаешь?

   Карябая по холодной коже пальцами, робот немо мотнул головой. Задрав голову, он смотрел в глаза хозяина, и вытянутое узкое лицо его то приближалось, то отступало, в такт приливам и отливам боли, пульсирующим внутри черепной коробки.

   Разглядывая его с любопытством, Молох вдруг хихикнул.

   – Ты похож на червяка, – по-прежнему пасмурным, но уже с нотками озорства голосом проговорил он. – На жалкого, серого, раздавленного червяка. Ха-ха! Какое упоительное зрелище! Знал бы, что будет так весело, давно бы проделал с тобой что-нибудь этакое!

   Робот вскинул ладонь и дотронулся ею, непослушной, до обтянутого черной узкой штаниной мослатого колена хозяина. Тот, склонив к плечу голову, наблюдал.

   – Хочешь что-то сказать? – доброжелательно спросил он. Робот кивнул. – Попросить прощения? Извиниться за дерзость? Поклясться, что больше никогда-никогда не будешь меня доставать своим нытьем? Да-да, поклянись, дай мне свое никчемное слово, ты ведь у нас щепетильный, ты ведь склонен слово держать, да? Принципиальная жестянка! Ну, давай, говори, что ты там хотел, ничтожество!

   Молох взмахнул рукой, и обруч боли, обхвативший виски робота, чуть ослабел. Набравшись сил, робот встал на четвереньки, упираясь ладонями в покрытый пушистым ковром земляной пол, тряся перед хозяином головой, как нашкодивший пес. Муторно и тошно было ему, и очень-очень тоскливо. «Пора повернуться лицом, – подумал он. – И посмотреть в бездну».

   – Слово держать, – прохрипел он, взглядывая на Молоха. Тот, не расслышав, подался ближе.

   – Чего?

   «Только бы суметь», – подумал робот и, обхватив хозяина за затылок, крепко прижал его лицо к своей шее.

   – Слово держать склонен. Ты сказал, – заговорил отрывисто, с трудом удерживая мощно отшатнувшегося прочь Молоха. Тот уперся узкими ладонями в плечи робота, пятками в пол и, шипя, как рассерженный гусь, тщился высвободить голову из захвата. Тратя немалый ресурс, сжигая его без сожаления, робот держал хозяина, пальцами другой руки пробуя распустить ремень на собственных брюках. Медная пряжка была на ремне, пряжка с острым язычком, если достать ее и ткнуть в артерию на шее, кровь хлынет фонтаном прямо Молоху в рот. – Тогда, в первый раз, на туманной границе. Если у туземцев есть душа. Ты не станешь их убивать. Ты сказал, что убьешь себя. Не станешь продолжать жить. Помнишь? – он говорил, а Молох делал рывок, один мощный рывок за другим, разъяренно и истерично шипя. А проклятый ремень застрял в брюках, и робот со злости вырвал пряжку из кожаной петли, оторвав заодно и петли на брюках. Переложил пряжку в другую руку, перехватил шею рвущегося на волю Молоха. Нащупал жилку на собственном горле и с силой вонзил в нее медный язычок. Молох, лязгнув зубами, высвободился, отбрасывая робота прочь, тот в приступе внезапной слабости упал на спину, наблюдая, как вращается в полумраке свод шатра перед глазами. Чужие воспоминания, сверкая, лились, как карты в руках умелого фокусника. Молох визгливо бранился и звал шестерок на помощь, а робот блаженно лежал, теряя пряно пахнущую кровь, и улыбался в самое жерло склонившейся над ним, как кошка над добычей, воронки. Могучая рука, играя, сжимала и разжимала обруч боли, обхвативший его мозг, уши заложило, а кровь все струилась из раны на шее, воспоминания текли, и сердце работало мощно, как мотор: чужие жизни, бесполезное сердце, ненастоящая кровь, все-все ненастоящее.

   – Не вышло, – сказал себе робот, и увидел, как валится на него, словно черный горбатый кот, вращающееся жерло воронки.

   Система вышла в ошибку, и разум его померк.

   Отсутствие. Программа фиксирует командное слово, пытается запуститься, тестирует оборудование. Не находит его. Сбой. Сознание меркнет, не успев толком возвратиться. Отсутствие. Ни тьмы, ни света, ни теней. Как долгий сон без сновидений. Как смерть.

   Снова и снова программа повторяет запуск, и всякий раз терпит фиаско. Оборудование не найдено, тела нет и сознанию не к чему прицепиться. И носится над бездной дух, не знающий покоя.

   Теперь, спустя множество лет, он уже не помнит четко, что было с ним в этом нигде и ничто, в царстве по ту сторону бытия. Не помнит, да и не хочет, ни малейшего желания не испытывает вспоминать. Ведь ничего не было. Да и как могло бы быть? Его самого не было. И спящий дух его рождал чудовищ. Слепые они были, мертворожденные, ужасные, как чудовищам и положено.

   Первым органом чувств, до которого программе удалось достучаться, был слух. Сознание влилось в него, заполнило, и впитало в себя такой знакомый, полный ненависти шип хозяина:

   – Швыряйте это вниз!

   Удар. Других телесных ощущений нет, только звук, но и звука достаточно, чтобы понять: швырнули его, робота, отсутствующее тело. На самом деле оно не отсутствует, оно пребывает тут же – где бы это тут же ни было – но только робот его не чувствует. Его привело в сознание командное слово, отчего-то активировав только слух, и он, весь в слух обратившись, прислушивается и ждет: что-то будет дальше.

   – Ты надоел мне, тупая жестянка, – слышит он спустя время презрительный голос хозяина. – Ты задолбал меня. Я больше не хочу, чтоб ты таскался за мной повсюду. Я больше не хочу, чтоб ты указывал мне, кого пить и кого убивать. И я говорю тебе: оставайся здесь, в этой расщелине, отныне и навеки, ржавей в этом мраке, ничтожество, пока заряд в твоей чертовой батарее не иссякнет!

   Досада и разочарование звучат в жестком голосе Молоха, и глубоко притаившийся страх. Робот, обратившийся в слух, отчетливо слышит все оттенки. Потом звучат шаги – мягкий шелест кожаных подошв по камню, – они удаляются. И наступает тишина.

   Ветер шуршит в скалах.

   Грохот далекого камнепада.

   Между этими звуками – вечность, и система искусственного интеллекта медленно тестирует самое себя. Робот – словно труп, придавленный многопудовой могильной плитой, иногда ему кажется, что он сама эта плита и есть. Но вот, по крупице, телесные ощущения возвращаются. Как мамонт, вмороженный в лед, он постепенно оттаивает, обретая – спустя тягучие часы – то палец, то ухо, то колено. Неловко, на ощупь, как немощный слепой, бредет он навстречу самому себе, и сознание его разгорается, отряхиваясь от чудовищного сна небытия.

   Однажды к нему частично вернулось зрение, и он увидел небо, заглядывающее в складку земли, в которой он лежал. Небо было ночное, синее-синее, полное жемчужин. Он смотрел в него одним глазом, и множество чувств переполняло его. Сильнейшим из них было – желание слез.

   Над ним шел дождь, и падал снег. Солнце палило нещадно, слепя зрячий глаз. Небосвод сделал над ним полный круг не раз к тому дню, когда он оказался способен пошевелиться и сесть. Прошла другая вечность, и он смог встать и сделать шаг, повернуться кругом, чтобы рассмотреть свое обиталище. А потом он подошел к расщелине земли, из которой глядели на него небо и солнце, и, задрав голову, понял, что вся его воля к движению оказалась бесполезной: он не мог выбраться. Последняя команда Молоха держала его, как крепкая цепь дворового пса. Мир, едва видимый из-за плеча скалы, горы, запах раскаленных камней которых долетал изредка к нему в расщелину, птицы, чьи далекие силуэты видел он временами на фоне облаков, – все это стало теперь недоступным ему. Он отрекся от своего хозяина; попытался убить его, но не сумел; и хозяин отрекся от него, но командное слово, сказанное им, по-прежнему держало программу в подчинении. Последняя команда, последняя зацепка для электронного разума, барахтающегося в водовороте парадоксов. Лишись робот и этой привязки к реальности, избавься он от этой единственной малости, и существованию самообучающегося интеллекта наступит конец. Подчинись он воле Молоха, и время убьет его, выработав до капли ресурс.

   Робот сел, прислонившись к стене, закинув голову так, чтобы виден был кусочек неба. Его кусочек, последняя улыбка мира, в который ему уже никогда больше не было доступа. Он сидел, наблюдая, как небо меняется, сбрасывая дневную шкуру и отращивая шкуру ночную, как времена года скользят по нему, стремительные, точно тени на воде. Он смотрел и смотрел, упиваясь, не жалея глаз, и сам не заметил, как явилось безумие, и осталось, ухмыляясь, сидеть рядом, свесив тощие руки меж костлявых колен, дожидаясь, как стервятник, того времени, когда ум его превратится в падаль.