Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 58 страниц)

   Оттого, деточка, что дикари-то осерчали сильно на нас. Уж за что про что, не знаю, не помню, может, ты мне ответишь, а? Это ведь из того еще нашего общего, моего и твоего детства. Осерчали на нас, людей, дикари, и поставили против нас преграды вокруг земель своих, обособились, значит. А преграды эти, такие вредины, взяли и всю смерть из нас пожрали, вот потеха, да? И теперь – ни им, ни нам отдохновения нет: мы умереть не можем, а они, стало быть, умереть обречены. Не находишь забавным? Не находишь символичным то, что волчкам твоим, тем, кого ты же сам ко мне водить на смерть лютую затеял, – что теперь им предстоит погибнуть всем от твоей же руки? Как я от руки твоей погиб и восстал, так и они, только вот восстанут ли? Под силу ли им это, а, жестянка?

   Молох выговорил свое и замолчал, безразлично глядя в телевизор. Соль скосил туда глаза, вздрогнул: волки воевали. Оскалены звериные лица их были, мохнатые тела стремительны и мощны, но безумный пророк, тот, другой Молох, обхитривший их всех, – был сильнее. Он побеждал. Только Волчицы среди обреченных не было, только ее, и Соль сцепил перед грудью руки крепче, молясь про себя неведомо кому о том, чтобы он, или она, или что-то, – неважно, что, – уберег его Акмэ. Не убережет, усмехалась сверху бездна, распухшая, кольчатая, как червяк, и Соль с холодом под ложечкой знал – не убережет. Он, или она, или что-то, – неважно, что, – судило Волчице умереть. А ему, стало быть, преподносило урок за непокорность.

   Но он не мог позволить ей умереть, нет, только не так, только не от его руки! Он не мог позволить ей умереть, никак, он вообще не хотел, чтобы она умирала! Он ушел, обманул, оставил ее затем только, чтобы она жила. Он бросил вызов Той, кому Акмэ его поклонялась, он предал доверие своей Волчицы для того лишь одного, чтобы знать – она не умрет. Это он должен был умереть, это его выбор и его задача, он, а не она. И хотя сейчас он потерпел в своей стратегии полный крах, хоть и был разбит наголову, но становиться безропотным свидетелем ее гибели он не собирался. Кто-то, кого Молох называет «тот, другой я», – хозяйничает сейчас в его, Соля, теле, в его, Соля, стае, и он, Светлый бог, неправильный, тот, кто все разрушит, не собирается позволять чужаку уничтожать дорогих ему волков. Он не позволит чужому злу уничтожить его семью.

   А над тем, что рассказал ему напоследок Молох, он подумает позже, если когда-нибудь это позже наступит.

   – Молох, – заговорил он, и вновь протянул свои тонкие детские руки к старшему мальчику. Взял его за руку, влажную и холодную, как лягушачья лапка. – Послушай. Нет никакого тебя и того, другого. Нет никакого зла, вне которого ты сам. Ты хотел стать человеком обратно, и ты боялся, и прятался, и заколачивал тропинки к собственным живым воспоминаниям. Ты совершил много плохого, Молох, но никто, кроме тебя самого, в этом не виноват. Ты сам виновен лишь постольку, поскольку с тобой все это случилось. Никто не знает, почему. Ни один из живущих не заслуживает твоей участи. Но тебе она выпала. И ты уже ничего не можешь изменить. Жизнь несправедлива, Молох. Жизнь, или смерть, – им все равно. Они вбрасывают тебя в мир – играй, и вынимают из игры, едва только ты вошел в раж. Бороться с этими предельными условиями, восставать против них – стоит ли игра свеч, Молох? Не лучше ли потратить усилия на то, что ты в силах изменить? Ты хотел бы стать человеком обратно, увы, это невозможно, но ты все еще можешь попытаться умереть человеком, слышишь?! Слышишь, что говорит тебе жестянка, для которого даже умереть человеком надежды почти никакой нет?! И все же, пожалуйста, Молох, очень тебя прошу, давай попытаемся! Пожалуйста, очень прошу тебя, дай последний шанс все исправить! Ведь... без тебя... – он опустил глаза, чувствуя, как, сухие, они пульсируют в глазницах, – ведь нельзя допустить, чтобы она погибла...

   Молох молчал долго. Соль, замирая, считал секунды, они сочились неотвратимо, непреклонно, как кровь из открытой раны. Раны, от которой умирают. Раны, от которой кричат от боли, по-звериному. Секунды шли. Воронка бездны над головой равнодушно вращалась. Соль взглядывал на нее, на тощую руку Молоха в своих детских слабых руках. Вздрагивал. Считал секунды.

   Молох сказал протяжно, неласково:

   – Красиво задвигаешь. Знаешь, жестянка, а я-то все гадал: откуда ты такой, шибко смышленый, взялся. Батя-то ведь с молодых лет с электронными игрушками возился, и я, сколько себя помню, всегда промеж ними рос. И вдруг на-тебе – удивительная жестянка! И такой ты правильный всегда был, такой рассудительный, заботливый, послушный. Любой другой робот тебе и в подметки не годился. Ты как брат мне был; как слуга, не без того, конечно, но – все-таки – как брат. Старший. Я еще пенял себе, помню, за то, что все время тебя слушаю. Как к человеку отношусь. К брату старшему. А теперь – смотрю вот: какой ты, к чертям, старший? Какой, к лешему, робот? Волчок ты в овечьей шкуре, вот ты кто. Как другие волчки твои любимые...

   – Я всегда хотел, – продолжал он полушепотом, сквозь зубы, и дернул рукой, вырывая ее из ладоней Соля, – чтоб ты тоже нюхнул, чем она, безысходность, пахнет. Чтобы так тебе тоскливо сделалось, хоть вой. Чтобы ты – только смотреть, а сделать ничего не можешь, чтоб так – они умирают, а ты жрешь, и ничего, ничего изменить не по силам тебе, ничегошеньки. Но ты прав, – добавил он, поникнув плечами, и запал его угас, – даже месть, если не сам ее устроил, не утешает. Все как будто бы не сам, всегда – только жертва обстоятельств. Дурацких каких-то, идиотичнейших обстоятельств! Как тут человеком остаться? Как сохранить тут свою жалкую человеческую гордость?!

   – Ты боишься, Молох, – терпеливо и хрипло сказал ему Соль, и сглотнул: пить хотелось. Время, как вода, утекало сквозь пальцы, ее время, время ее жизни. Его время, данное, чтобы искупить ошибку. Можно ли ее искупить? Есть ли у него вообще хоть какое-то время?.. – Ты боишься, и ты хочешь убежать, забыть, не участвовать. Это так по-человечески, Молох. Ты такой – по сути – человек все еще. И способен по-прежнему совершить человеческий поступок.

   – Что ты, жестянка, можешь знать о человечности? – тихо, глядя пристально и подозрительно, спросил его Молох.

   – Могу, – тяжело вздохнув, не отвел взгляда Соль. – Волки научили. Меня, жестянку, научили волки тому, как быть человеком. И если нам это удалось, таким не-людям, так почему бы не попробовать тебе, старший брат? Отчего бы не подать всем нам, тварям меньшим, пример человечности?

   – На понты берешь? – оскалился Молох недобро.

   – Нет, – Соль задрожал. Секунды пронзали его, как кинжалы. – Прошу. Умоляю. Пожалуйста.

   «Пожалуйста. И тогда ты и твои родители – может быть – обретете покой».

   Молох, набычившись, долго разглядывал его. Соль обхватил руками себя за щуплые плечи, стоя на коленях, трясся, как осенний лист. В телевизор не смотрел, но остро чувствовал – неотвратимое дышит в затылок. Вот-вот случится оно, неотвратимое.

   – Почему ты не можешь сам? – глухо спросил его Молох и встал. Шагнул к телевизору, нагнулся, поднял его, держа двумя руками. Соль, стуча зубами, отвечал:

   – Конфликт установок. Когда убил тебя, когда помял этого младенца так, что тот умер, когда шел к тебе и калечил, убивал, – все это недопустимые действия. Сейчас не вернуться самому, чип, похоже, испортился. Потому, наверное, и вышибло... – Глядя, как Молох, нахмурившись, следит за происходящим на экране, он не выдержал и взмолился:

   – О, пожалуйста, скорее!

   – А ты уверен, что справишься сам, безо всех своих установок? – не отрывая взгляда от экранчика, безразлично спросил его Молох. – На что ты рассчитываешь?

   – Не знаю, – Соль застонал. – Но так, сидеть тут без дела, ждать... Нет, нет, нет! – он замотал головой, светлые волосы полезли в рот.

   – Прекрати, – брезгливо осадил его Молох. Качнул телевизором, подзывая. – Будет даже здорово, если ты убьешь свою подружку всецело сам, – и добавил, когда Соль подбежал к нему. – Хватайся!

   Соль уцепился за его пояс. Жерло воронки начало наклоняться над ними, мелькнул над головой черно-белый лес и страшные кадры бойни в нем, когда Молох занес над головой телевизор. Соль зажмурился, прижался крепче – маленький, слабый, исцарапанный восьмилетний мальчик, и не увидел, но ощутил, как воронка накрыла их, когда Молох с силой грохнул об острые камни пляжа телевизор. Осколки брызнули по голым ногам, жаля горячо, и бездна забурлила вокруг, как река в половодье, чтобы, грубо порезвившись, вышвырнуть их – две бесполезные щепки – на берег знакомой, такой немилой реальности.

   Он очутился во мраке ночи, в метели, секущей лицо ледяными иглами. Уши заполонил скрип жил и костей, в ноздри остро ударил запах крови и свежей смерти. Словно пассажир гоночного автомобиля, он увидел быстро сменяющиеся перед глазами кадры: оскаленные волчьи морды, трупы на белом снегу, мельтешение темных силуэтов вокруг. Молох завозился рядом, кладя руки на невесть откуда взявшийся пульт управления, а Соль остался лишь безропотным наблюдателем, бессильным созерцателем бойни.

   Он видел, как его руки движутся в поле зрения, ощущал на ладонях тепло волчьих шкур. Он осязал их мякоть и сопротивление плоти, когда крошил в пальцах импульсы чужого отчаянного сопротивления, ощущал содрогание душ, исторгаемых из умирающих тел. Молох осклабился, торжествуя, а Соль, запертый в собственном теле, как в темнице, мог только ужасаться кровавому танцу, центром которого был он сам. Взгляд скользил против желания, выхватывая из метели знакомые фигуры: хромающую Лютую, сломанного Косточку, ощерившего зубы шамана. Только Волчицы среди них не было, только ее, и Соль взмолился – сам не зная кому – чтобы она и не появлялась. И тут же стальная, черная воля Молоха повела их неравно разделенное на двоих тело сквозь кольцо волков.

   Он разбрасывал их, как котят, небрежно ломая кости, и шел, похрустывая снегом, вперед. Волки перегруппировались, стараясь вновь окружить его, задержать, Соль видел, как шаман координирует их. Но Молох держал курс прямиком на старика, расшвыривая с дороги матерых, и вскоре испачканная в крови ладонь, отбив встречный удар, вцепились в кудлатые седые волосы, запрокидывая старику голову. Шаман попытался оттолкнуть его, Молох сломал ему руку. Уцелевшие волки, рыча, навалились сзади, пробуя укусить, но зубы их бессильно скребли по затвердевшей плоти божественного тела. Молох наклонился над горлом старика, разевая пасть. Шаман закатил глаза, лицо его побагровело; Соль, сам не свой от ужаса, толкнул Молоха, вытесняя его из-за пульта управления. Контроль над телом вернулся к нему, и он поспешно разжал стиснутые на волосах шамана пальцы. Тот, кашляя, рухнул в снег у ног Соля, упираясь в наст здоровой рукой. Выпрямившись, Соль отдал телу команду убрать защиту, и тут же над ухом зазвучал горячий шип Молоха: «Не мешай мне, ничтожество!» Протянувшись из-за спины, черные длинные руки легли поверх его собственных, сжатых на рычагах управления, ладоней, зубы Молоха клацнули у виска. С отчаянием Соль ощутил, как лишается едва обретенного права на самого себя, и тут же – льющийся извне – увидел яркий белый свет. Это шла к нему навстречу Волчица.

   «Пощади! – взмолился он к скалящемуся за спиной Молоху, пробуя сбросить его холодные руки со своих. – Ведь ты хотел стать человеком, умереть с достоинством, чтобы избавиться от того, другого!»

   «Дурак! – процедил бывший хозяин насмешливо, и Соль с дрожью увидел, как черные руки Молоха, словно побеги, врастают в его собственные ладони. – Я и есть тот, другой. Всегда им был. И умирать я не собираюсь! Уж точно не теперь, когда появилась такая чудесная возможность уничтожить твоими руками все, что тебе дорого!»

   Он развернул их общее тело к Волчице, ощерился ей в лицо. Она сияла – бело, лучисто – полуобнаженная и прекрасная, но глаза ее были темны от грусти. Соль увидал эту грусть в ее глазах, прочел в них ее готовность умереть, и с силой вскинул руки, сбрасывая с себя черные конечности Молоха.

   «Ни за что!» – сжав зубы, подумал он, и заставил тело отступить от коленопреклоненного шамана и его внучки, легко идущей навстречу.

   Волки разбежались, те из них, кто держался еще на ногах. Сосредоточенная и грозная, Волчица скользила между деревьями и свет в ней нарастал. А Соль запертый в самом себе наедине с Молохом, боролся с ним за право на свободу.

   «Они мертвы, все твои волчки, погляди хорошенько, – вот они лежат, павшие от твоей руки! Кто ты такой, несчастная жестянка, чтобы судить, жить мне или умереть, – ты, который стольких из них обрек на смерть? Вот и девка твоя идет, чтобы расстаться с жизнью ради тебя, – я вижу это в ее глазах, ее волю к смерти. Если даже сейчас ты спасешь ее, если даже уничтожишь меня, какая участь ждет твоих волчков в будущем? Они все сдохнут, все до единого станут кормом для таких, как я. А ты, ты сам – ты такой же, твои руки красны от их крови, пальцы скользки от их мягких мозгов, и даже если сейчас ты победишь меня, куда ты денешься от себя самого? Ведь ты стольких убил, ничтожество! Ведь ты ничуть не лучше, чем я!»

   Так шептал Молох, и одолевал в схватке, а Соль слабел, теряя силы, разрываясь между желанием возразить и необходимостью повернуться к Волчице, взглянуть еще раз, чтобы убедиться; поскорее прогнать ее прочь. Пусть забирает деда и тех, кто уцелел, пусть уходит отсюда, бежит, куда подальше, пусть не видит всего того, что он здесь учинил, пусть никогда не знает, что это он, он во всем виноват!..

   Молох, торжествуя, отшвырнул его прочь, и повернулся к пульту управления, торопливо оперируя рычагами и кнопками. А Соль выпал – как пассажир из раскрытой двери скоростного болида, – он вдруг оказался за пределами собственной физики, словно изгнанный дух, и опять мог только наблюдать со стороны, как завязывается финальная сцена этой драмы. Круг застывших волков, двое поддерживают за плечи заходящегося в приступе кашля шамана, грязный истоптанный снег и в центре – напротив друг друга – две недвижимые фигуры, черная и белая. Они похожи и не похожи – обе обнажены по пояс, в струящихся по спинам накидках из светлых волос, по-юношески гибкие и стройные; но один мужчина, за плечами которого, уродливая, пляшет длинная змеиная тень, а вторая – женщина, закованная, как в броню, в белоснежный лучистый ореол. Оба – бывшие владельцы того, кто с замиранием сердца наблюдает за ними со стороны, неспособный вмешаться, бессильный остановить их смертельную схватку.

   «Акмэ, нет!» – думает он и малодушно зажмуривается, когда они сходятся вплотную.

   Белый сполох проникает сквозь зажмуренные веки. Волки рычат, шаман харкает, кашляет, хрустит снег под двумя парами босых ног. Соль открывает глаза и видит то, что ожидал и чего боялся увидеть больше всего на свете: Волчица, его Акмэ, делает гибкий бросок к противнику, тот, пригнувшись, бьет ее по ногам, обрушивая в снег. Наваливается сверху, игнорируя ее попытки вывернуться, сцепляет руки на горле. Белые вспышки следуют одна за другой, в их свете на склонившемся над жрицей лице проступает хищная змеиная харя. Задыхаясь, Волчица бьет врага под дых, он ухмыляется, наотмашь смахивает ее руку. Скрипит кость, Акмэ стонет, а волки начинают молча атаковать Молоха, один за другим. Он отбивается от них свободной рукой, затем, оставив Волчицу с посинелым лицом лежать в снегу, поднимается, отряхивается, сбрасывая с плеч волков. Они разлетаются по кругу, а он, широко развернувшись, начинает по амплитуде обходить их, наклоняясь, чтобы добить.

   Соль во все глаза смотрит на Волчицу. Она лежит неподвижно, но вот вздыхает, морщится, неловко пробует сесть. У шамана, ее деда, по-прежнему давящемуся кашлем, сломана правая рука, у нее – будто в насмешку, левая. Стараясь не потревожить ее, Акмэ поворачивается, скребя пальцами снег, и сосредоточенный, печальный взгляд ее упирается в Соля.

   «Помоги», – беззвучно шепчет она и поднимается, чтобы вновь сойтись с Молохом в рукопашной. Ее сияние по-прежнему ярко, оно пульсирует и бьется в такт с ударами сердца, но тело ее изранено, на шее темнеют следы от пальцев, а белая шерстка мокра от крови.

   «Помоги, – повторяет она, глядя Солю-наблюдателю в лицо своими яркими, грустными, полными решимости глазами. – Одной мне не одолеть».

   «Уходи! – кричит ей безмолвно Соль, – спасай свою жизнь, Акмэ!»

   Но она лишь качает головой, и слабая улыбка на миг распускается на ее бледных губах. Волчица взглядывает на руку Соля, и вновь – кратко – глядит ему в лицо, вновь повторяя это свое беззвучное «помоги», и все внимание ее сосредотачивается на Молохе. Тот вальяжно идет к ней, растопырив испачканные по локоть в крови руки, и змеиный, темно-алый его взгляд полон довольства. Волчица вновь набрасывается на него, он легко подминает ее, опрокидывая в снег, и вновь, наслаждаясь, начинает душить.

   Соль видит это, видит, как она снизу бьет Молоха в живот, как ярким светом сияет ее острая, напряженная ладонь. Он видит, как постепенно Волчица теряет силы, и белый ореол, окутавший ее и Молоха, начинает тускнеть. Напоследок он слышит, как тихо стало вокруг: умолк шаман, не слышно волков, только удовлетворенное сопение Молоха и прерывистый, со всхлипами сип, с каким Волчица ловит ускользающий от нее воздух. Соль обводит взглядом ночной лес, укутанный снегом присмиревшей теперь метели, и понимает, что все волки мертвы. Акмэ еще жива, но с каждым мигом, с каждым всхлипом жизнь ее иссякает.

   Он опускает взгляд и видит собственное, прозрачное, как у призрака, тело. Подносит к глазам кулак, разжимает его, глядя, как рождается на раскрытой ладони белое сияние. Оно пухнет, набирает силу, течет по запястью вниз, к локтю, высвечивая синие вены. Глядя на это, слыша, как, слабея, всхлипывает Волчица все тише, Соль понимает, наконец, что должен сделать.

   Он возвращается в тело. Не Молох вышвырнул его, он вывалился сам, не желая участвовать в смертоубийстве, хотя бы не участвовать в нем. Но Молох его, Соля, измазанными в волчьей крови руками убивает Волчицу у него на глазах, и наслаждается полной победой над жестянкой.

   Настало время нарушить последний запрет, сумрачно думает Соль. Он подвигает Молоха у пульта, заставив хозяина разъяренно зашипеть, и убирает одну руку с шеи Акмэ. Сияние струиться по руке, высвечивая кровь и вены, превращая грязь и слизь на ладони в причудливые письмена. Он заглядывает в вышедшие из орбит голубые глаза Акмэ, ослабляет хватку, давая ей возможность вздохнуть.

   – Бей! – шепчет он ей и вонзает сложенную лопаткой ладонь себе в живот.

   Плоть неохотно расходится, под пальцами пульсирует нечто упругое. В глазах темнеет, к губам подкатывает тошнота, но Соль крепко обхватывает это нечто, и оно бьется в руке, скользкое и сильное, как угорь. Волчица, закатив глаза в полуобмороке, кладет ладонь на его запястье, сжимает, пронзая кожу белым жаром. Молох орет и мечется в кресле, царапая воздух скрюченными пальцами. Соль и Волчица тянут из его живота извивающийся черный стебель, он шипит, как змея, и комкается, вянет, пронизанный сиянием Мудрой. Зрение мутнеет, сужается, Соль видит напоследок, как шевелятся, складываясь в слова, белые губы на лице Волчицы, как нестерпимо-ярким, ослепительным светом набухает она, – грозным, обжигающим; Молох, вопя, сгорает в нем без следа, когда свет этот вливается в Соля, как вода в подставленный кувшин, из-под ладони Акмэ. В этом могучем, как молния, свете меркнет и Соль – еще одна тень, жестянка, нарушившая все запреты, ничтожный бог-неудачник. «Жива!» – успевает подумать он, успевает увидеть ее заострившееся в резком свете лицо и усталые глаза, и исчезает, сгорает дотла. Он упокоен вместе с Молохом, его нет, и это так хорошо, как больше никогда уже не будет. Потому что, отвергнутый небытием, наполненный призрачным пламенем, и только он один, – неведомо кем – водворен он обратно в бренный мир.

   Он пришел в себя, была ночь. Та же, или другая, он не знал. Он лежал на снегу ничком, один, окоченевший, припорошенный снегом. Пошевелился, поворачиваясь, неуклюже плюхнулся на спину. В лицо уставился стылый зимний небосвод, звезды равнодушно поблескивали – холодные, далекие, тусклые. Лежа и глядя на них, Соль запускал в работу организм – так водитель разогревает машину после долгого простоя. Раны на нем затянулись, пока он был в беспамятстве, но все системы отказали, а установки помалкивали. Неисправный чип не давал о себе знать, но сознание функционировало как ни в чем не бывало, а личность Соля сохраняла целостность. Почему это произошло, за счет чего он продолжает существовать, Соль не знал. Члены начали повиноваться ему, дыхание и сердцебиение заработали стабильно. Он сел, оглядываясь вокруг. Темные деревья и пятна крови на взрыхленном снегу, от них следы такие, будто волокли нечто тяжелое. Тела, сглотнув, понял Соль. Кто-то позаботился о том, чтобы унести с поля боя мертвые волчьи тела.

   Он огляделся, отмечая, что все следы сходятся в одном направлении. Встал, кое-как сгибая ноги в заледеневших, вставших колом штанах. Он помнил, что потерял сознание, когда Волчица лежала под ним, поискал глазами место их схватки, но толком не смог понять, где оно. Слишком много кровавых пятен вокруг. Пошатываясь, запинаясь в сковывающих движения штанах, он пошел, затем, разогревшись, побежал по широкому, четко отпечатавшемуся в снегу следу.

   Вскоре он нашел мертвых волков – окоченевшие, они лежали у подножия холма, на вершине которого раскинул мощные заснеженные ветви столетний кедр. Остановившись напротив убитых состайников, Соль с жалостью, с острым чувством вины, с подступающим к горлу ужасом, разглядывал их. Но Акмэ среди них не было. Ни ее, ни старика, ни Грозного Лая. Косточка был, и его отец, и Лютая, и Воля, и сыновья шамана, и жены их, и старшие волчата. Много их, мертвецов, было собрано здесь, каждый со знакомым, скованным смертью, опустевшим лицом. Стоя и глядя на них, Соль краем глаза заметил какое-то движение на вершине холма, но, прежде чем спешить туда, преклонил перед мертвыми колени. Опустил руки в снег, проводя по нему, царапающему кожу льдом, ладонями – раз, другой, третий – но снег был твердый, заиндевелый, он не спешил таять, чтобы смыть волчью кровь с его рук. Тогда, непрощенный, Соль встал, и полез наверх, туда, где кособоко копошилась под пышной кроной кедра чья-то неловкая фигурка.

   Таясь, как тать в ночи, он вскарабкался на холм со стороны мощного ствола, встал, заслоненный деревом. Звуки надсадного, со старческим сипом дыхания доносились до него, они – и скрип залежалого снега. Прижав к шероховатой коре ладонь, Соль выглянул из-за ствола, и, обессилев, приник к застывшему в зимнем сне дереву плечом. Напротив него, склонившись в три погибели, старый шаман неуклюже, одной рукой копал в снегу яму, а рядом, грузное в тусклом звездном свете, кулем лежало нечто изломанное, растрепанное, с черным комком под боком. Волчица, с болью понял Соль. И дед копает для нее могилу.

   На непослушных, ослабевших ногах он подошел к старику. Тот обернулся, зарычал, щеря зубы. Не глядя на него, Соль опустился на колени подле израненного тела Акмэ, бережно повернул ее на спину. Белые, застывшие глаза ее уставились в небо, дрожащей рукой Соль закрыл их, отводя с лица заледеневшие волосы. В пальцах правой, не сломанной руки она сжимала за волосы осклабившуюся змеиную голову, левая была искривлена и окоченела, замерзла. Она вся была замерзшая, чужая – исковерканная, опустевшая оболочка. Шаман, рыча, подошел сзади, ударил по плечу, стараясь отогнать, но Соль не заметил удара. Обняв мертвую Акмэ, он баюкал ее на руках, как ребенка, прижимал к груди, думая отстраненно, что видеть ее такой, неподвижной и твердой, неживой, он ни за что не хотел. Он так много говорил с Молохом, так много выслушал от него, а вот с Волчицей на прощание не перекинулся и парой слов. Она умерла, пока его не было, ушла, не дождавшись, и теперь все, что у него осталось – ее изуродованное тело, лед в ее волосах, ее костяные пальцы, сжатые в смертной хватке на волосах их общего врага. Он обнимал Акмэ и качал, крепко прижимая ее, стараясь согреть, хоть немного растопить своим бесполезным теплом смертный лед, сковавший ее члены, а старый шаман тормошил его, бил в спину здоровой рукой, рычал, ругал, и вдруг, упав на колени рядом, завыл, хрипло и безнадежно. Он выл, захлебываясь и плача, а Соль, стискивая мертвую Волчицу, молча слушал, испытывая монотонное, сосущее внутренности желание что-то сломать. Он захотел сломать себя, но знал, что не сможет, не теперь, больше – никогда, потому что этой зимней, меркнущей ночью, наполненной заунывным тоскливым воем и ледяной тяжестью мертвого тела в его руках, он раз и навсегда вспомнил, что же сказала ему напоследок Волчица. «Найди Ее, Соль, – сказала она ему, – найди Аласту, и освободи, – Ее, и всех, кто заточен. Спаси нас всех, ты сможешь, Соль, любимый мой».

   Отныне и навсегда – она умерла, а он нет, он не мог умереть до тех пор, пока не выполнит этот последний наказ его жрицы, его Белой Волчицы, Акмэ, умершей в одиночестве от его рук. Она подарила ему свою любовь, сделала его счастливейшим из живущих, научила нелегкой науке быть человеком. Ее ранняя смерть обрекла его на вечную печаль, ее безмолвный приказ обязал его к нескончаемому поиску – того, во что он не верил, того, в чем он не нуждался, так долго, сколько он не хотел быть. Его простое, малое желание – спасти ее – не было исполнено, она заменила его другим – неисполнимым: спасти всех, – его, который не смог спасти ее, одну-единственную, ту самую, ради которой готов был совершить невозможное.

   Занялся бледный зимний рассвет, и старый шаман, умолкнув, обессиленно поник, свесив седую голову на грудь. А Соль положил Акмэ на снег, встал, двигаясь механически, и направился к яме, которую выскреб в снежном насте шаман. Он углубил ее, добрался до слоя земли, разрыл и его. Он копал бы и копал, докопался бы до центра земли, чтобы сгореть в магме ее ядра, но старый шаман, осипнув, дозвался до него, чтобы передать завернутое в меховую безрукавку тело внучки. И Соль оставил ее там, в холодной, неприютной ране земли, а сам вылез наружу и на пару с шаманом затворил ее в ее последнем прибежище. «Прах дочери земли к праху вернется», – вновь плача, напутствовал Волчицу старый шаман, а Соль опустился перед земляным холмиком на колени и долго водил по нему ладонями, разравнивая. Это зерно, монотонно думал он, никогда не даст всходов, никаким спелым колосом не прорастет.

   Все замерзло в нем, сковалось в ледяной ком в ту ночь, и ни разу с тех пор он не мог уже наслаждаться жизнью наивно, ни разу с тех пор не мог вспомнить о ней, смеющейся и яркой, без того, чтобы не наслоилась сверху маска ее затвердевшего посмертного лика. Однажды она оживила его, чтобы подарить радость; она же однажды умертвила его, оставив живым лишь наполовину, для одного лишь того, чтобы он смог выполнить данный ею наказ. Он остался ни с чем, все, что у него было, он похоронил в ту ночь вместе с ней, зарыл под вечнозеленой кроной столетнего кедра, отдал земле – ее родную дочь и того, второго, отвернутого ею пасынка, – оставил их обоих лежать там вдвоем, хозяина и хозяйку, возлюбленную жрицу и подколодного друга, забравшего у жестянки все, что у него было. Победившего жестянку у самого же себя и навеки оставившего на его лице, как трофей, печать своего проклятия".

   В комфортабельном купе повисла тишина. Отбивал колесами расстояние поезд, мчались снаружи горы и леса, едва различимые в сгустившейся вечерней темонте. Позвякивала чуть слышно крышка на вазочке с медом. Вытирая слезы ладонями, я, стыдливо всхлипывая, сказала:

   – Как печально! Очень жаль твою подругу, Соль.

   Он протянул мне бумажные салфетки, отвернулся к окну. Подпер щеку ладонью. Сказал, на меня не глядя:

   – Почти сто лет прошло. Но все равно спасибо тебе, что плачешь по ней.

   Я вытерла глаза, отдышалась. Отпила из чашки остывший чай.

   – Сто лет... И все это время ты искал Аласту?

   Он нехотя, искоса бросил взгляд.

   – Вначале просто бежал. Старик прогнал, велел никогда больше не появляться. До лета бродил вокруг волчих угодий, добивал беспризорных шестерок Молоха. Потом ушел. Хотел спрятаться, забыться. От себя, от памяти о том, что натворил. Лет пять пытался убежать, убивал несытых в надежде, что однажды ресурс переполнится и система выйдет из строя. Где там! Бездна отступила, лишь однажды с тех пор видел ее так близко. А потом отыскал Грозный Лай, прилепился, хотя и пробовал поначалу прогнать его, совсем как он в первую встречу. Но бывший вожак не ушел. Ему некуда было идти: старик умер, туман закуклился, а выжившие в той бойне волки одичали и разбежались. Из всей семьи, из стаи, остался у Грозного Лая один Светлый. А сам он не погиб потому, что схлестнулся с Акмэ в ту чертову ночь, стараясь помешать ей уйти на смерть. Но она играючи одолела его. Так и стали скитаться вместе, два сироты, два неудачника. И тогда только, вдвоем, начали искать Аласту. Но что она, где она, не знал ни один. Предания утверждали, будто она сокрыта на заповедном острове, в центре мира, в корнях Великого древа, пьющих сок из Колыбели богов. Ничего толком, никаких координат. Расспрашивал Грозного Лая о том, на что осерчали древние, как сумели изгнать из мира людей смерть, но и этих загадок он не мог разрешить. С гибелью стаи он стал глух к Голосам предков. Под конец жизни обмолвился только: кругом мы виноваты, верно Старик тогда сказал. Отцы прокляли землю, на которой от века жили, воззвали к богам для зла. А боги откликнулись, исполнили злое. И все наперекосяк пошло. Не вини себя, Светлый, так перед смертью он сказал, не казни. Мудрая правила нарушила, полюбила тебя, как женщина мужа, только своим захотела сделать. А ведь так не должно. Бог – он ведь для всех. Вот и взревновала вас Предвечная, наказала жрицу. И тебя, видно, наказала, слепым сделала, чтобы ты Ее не нашел.

   «Как же прозреть?» – хотел спросить его, да не успел: отлетела душа грозного волка, сбросила с легких крыльев изношенные одежды плоти. Похоронил его, – Соль вздохнул, – погоревал, и дальше в бесплодный путь пустился: уже не убежища искать, а найти ее, Аласту заповедную, Вечную волчью невесту, найти и спросить у нее – довольна? Рада, что по-твоему вышло?!..

   – Ты ее уничтожить хочешь? – тихо, с мурашками по спине, спросила я.