Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 58 страниц)

   Он дал обещание спасти, но он не знал, какой это кропотливый труд – спасать кого-то.

   Волчица освободила его в середине лета, сейчас, когда он научился понимать «правильную речь», наступала осень. Матерые волки, сыновья и внуки старого шамана, и переярки, и бобыли уходили в приречные степи на охоту. Женщины, оставшиеся в поселении с прибылыми, запасались травами, копали коренья, сушили грибы, вялили и квасили рыбу. В былые времена, рассказывала Волчица, мясо на зиму никогда не запасали впрок, потому что в этом не было нужды: угодья были обширны, дичь обильна, и простая форма помогала прокормиться, но сейчас на природу полагаться стало нельзя. Теперь семьи объединяются зимой, и взрослые волки охотятся по очереди, уходя в ночное суток на трое-четверо. А остальные живут в шалашах, жгут огонь, кормятся осенними запасами и ждут весеннего гона. «Зимой покажу тебя соседям, – посулила Акмэ. – А до того у нас с тобой много забот».

   Она и ее дед, старый шаман, в заготовке пищи не участвовали. У них было свое, особое, занятие – очищать туман от скверны. С приходом светлого бога, верила Волчица, дела у них пойдут на лад.

   Туманная граница сужается, говорила она ему, сидя бок о бок под звездами на кромке волчьих владений. Когда дед был молод, туман достигал подножия Пустых гор, и кормящие суки с детенышами селились тогда в пещерах и горных расщелинах. Горы тогда назывались не Пустые, а просто – Горы, в них можно было охотиться на диких коз и косуль. Но дед стал старым, а туман ушел с гор, и теперь стая летом живет на горном плато на берегу реки, которая называется пока просто Река, но, может быть, скоро получит новое, грустное имя. Чтобы этого не случилось, Волчица и ее дед-шаман каждое новолуние ходят в туман, и собирают скверну, и пляшут потом в дыму до изнеможения, чтобы извести ее из собственных жил и костей. «Это трудно, – говорила Акмэ, зябко поводя острым бархатно-шелковистым плечом. – Скверны много, а нас всего двое, и порой хворь входит так глубоко, что потом декадами хочется выть на белое солнце и жаловаться ему на свои болячки. И соседи нам не помощники – у них нет мудрых Матерей, только шаманы остались, им еще тяжелее, чем нашей стае, приходится».

   Робот слушал, кивал, соглашаясь, и задавал свой вопрос о том, чем он может помочь. Он лишился сознания, едва вступив в туман, он чудесным образом восстановил ресурс, но он не понимал, что произошло, и что будет, попытайся он преодолеть защитную преграду вновь.

   «Ты забрал скверну, – улыбаясь ласково, объясняла Волчица, как маленькому. – Очень много забрал, вот и упал. Но я вынесла тебя, помнишь? И теперь мы сидим здесь».

   Робот качал головой. Он не помнил и не понимал, что случилось. Старый шаман, расположившись в отдалении, поглядывал на них с неодобрением.

   «Как же избыть скверну после того, как вберешь ее?» – спрашивал робот у деда и внучки.

   «Будем плясать, – говорила она. – Будем гнаться за ветром до тех пор, пока он не запросит пощады».

   Прошли звездопады, отполыхало раннее бабье лето. Первым осенним полнолунием робот, Волчица и старый шаман вступили в туман, чтобы обобрать с него первый урожай неупокоенной смерти.

   Они вошли цепью, держась за руки: робот посередине, волки по бокам. Туман обволок их сыростью, подвальным запахом нечистот и хаотическим шумом тысячи голосов. Шум этот, многоголосый гомон, был как базар во время выходного дня. Роботу довелось побывать на таком базаре: как-то раз он вместе с Молохом и его шестерками пришел для инспекции в человеческое поселение, и вынужден был бродить по узким тесным улочкам, страдая от жары и тошных запахов пищи, отрыжки, пота, экскрементов и благовоний. Молох впал накануне в меланхолию, и, выбравшись на огромный людской рынок, пугал лавочников и посетителей, развлекался, щекоча ноздри запахом живой крови. Роботу было неприятно тогда: слишком много шума, слишком много людей, их стихийные передвижения, их страх, черные зародыши их неумирающих душ, – все это, как пиявки в диком пруду, липло к нему, мешало соображать. Сейчас ощущение было похожее: гомон голосов, каждый ноет, жалуется, клянет, крепкий запах тины и сгнивших яблок, мерзотно-пронзительный, врезающийся в самый мозг, зыбкая почва под ногами, и притяжение – со всех сторон – растяжение в разные стороны, будто из него одновременно пьют кровь и вводят в вены нечто масляное, наполненное ядовитыми болотными газами. В глазах начало темнеть, гомон нарастал, тошнотно подступая к горлу, земля колебалась, вызывая темную панику. Вцепившись в теплые руки – тонкую и белую слева, крепкую и смугло-морщинистую справа, он заставлял себя шагать в глубь, преодолевая панику каждым новым движением.

   Проводники его развернулись, и шли теперь не вперед, а в сторону; повинуясь их воле, следуя за ними, робот вдруг ощутил, что страх отступает. Маслянистое и жирное продолжало вливаться в него, замещая чистую кровь, застя зрение чернотой, но спереди и позади был источник силы – ровной, твердой, уверенной, как свет маяка в ненастную грозовую полночь. Волны чужой жадности, растерянности и отчаяния бились в сознание робота, захлестывая его с головой, но рядом были два надежных кормчих, держащих его в пределах безопасных берегов, и он уверился – плохого не случится. Это всего лишь буря, а он – корабль, ведомый рукой опытного морехода, он выплывет в спокойное море и вывезет весь своей груз.

   И он пошел меж двух своих спутников, как в хороводе: приседая на полусогнутых ногах, пружиня, толкаясь пятками во влажную, тинисто-скользкую землю. Пряди тумана, как мокрые космы мертвецов, тянулись перед глазами, и он приседал, вскакивал, вновь приседал, ловя в монотонности некий мрачный, первобытный ритм, и постепенно зрение его прояснялось, туман светлел, а жалобы голосов утихали. Но тут белая рука в его ладони дрогнула, слабея, а смуглая, напротив, напряглась, и вот теперь уже робот, и только он один – буксир, волочащий за собой две огромные, тяжеловесные посудины.

   Тыкаясь в тумане, как слепой кутенок, он кое-как дотащил волков до границы видимости, и, вывалившись из тумана на росистую траву, все трое раскинулись без сил, тяжело дыша. Ночная трава пахла ярко, вкус росы на губах был сладок, сырая земля щекотала ноздри запахом материнского молока. Никогда прежде не помнивший этого запаха робот жадно вдыхал его, наслаждаясь всем телом, но, наскучив, повернулся на спину, взглядывая в веснушчатое звездное лицо. Магический лунный диск, белое солнце волчьего народа, пустым темным овалом висел в центре небосвода, щекоча чувства тоской по недосягаемому. Травинка качалась перед глазами, длинная и фактурная на фоне запредельной пустоты космоса. Рядом завозилась Волчица, неловко ища в траве его руку, робот нашарил ее ладонь, переплел пальцы с ее – холодными и влажными от росы. Шаман глухо кашлял в землю, нервно подрагивая спиной, а Волчица, превозмогая себя, поднялась на ломкой руке и встряхнула головой, откидывая с глаз челку.

   – Очистить, – шепнула она и, надвинувшись сверху, прижалась к роботу всем телом, стукнувшись зубами о его зубы.

   – Что?.. – хотел недоуменно спросить он, но ее влажный и холодный, душистый от росы рот вдруг накрыл его рот, затолкав нерожденные слова обратно, и вся скверна, весь черный шум, который они вдвоем вынесли из тумана, вспыхнул между ними в белой очистительной вспышке.

   Мгновение, слившее стук двух сердец, и девушка откатилась прочь, не выпуская его руки, а старый шаман, кряхтя и по-прежнему лежа лицом вниз, пролаял в корни травы ворчливо:

   – Эх, молокососы, кто бы мне грудную хворь-то отвел?

   ...А потом они плясали втроем в дыму огромного костра, и старый шаман, громко топая, взмывал в небо, как огромная всклокоченная серая птица, а Волчица смеялась и скалила острые зубы, встряхивая белой гривой волос. Втроем мчались они наперегонки с ветром, и, оставив старика далеко позади, боролись, свалившись в высокую прибрежную траву, вымазавшись в глине и тине с головы до пят. А под утро вернулись в стаю, к кострам, чадящим на речной отмели, где женщины отмывали в воде от соли рыбу, готовясь ее закоптить.

   – Соль, – сказала тогда Волчица, стоя по бедра в холодной воде и с фырканьем очищая себя от грязи.

   – Что? – поднял голову робот, убирая с лица прилипшие мокрые пряди.

   – Ты сказал, у тебя нет имени. Теперь есть. Соль, – с этими словами она шагнула глубже, нырнула, разбросав брызги.

   – Почему? – недоуменно спросил он, дождавшись, когда над темной водой покажется ее голова.

   – Ты похож. Не нравится? – она подплыла, церемонно перебирая руками, и, схватив за запястье, опрокинула на себя. Он не сопротивлялся.

   – Нравится, – вынырнув, отвечал он, терпеливо оставаясь на плаву, пока она, обхватив ногами за талию, обмывала твердыми ладошками его шею и плечи. – Спасибо.

   – На здоровье! – засмеялась она, и, потеряв равновесие, они оба погрузились с головой в торопливый речной поток".

   Я откинулась на спинку дивана.

   – Соль, – сказала я, мучительно мысля, – потому что – соль?

   – Да, – отвечал Соль, пронзительно на меня глядя. – Именно.

   – Но постой, а как же... – начала я, и замолчала, вперив в него взор. Я не знала, как спросить так, чтобы ничего не испортить. Вся моя картина представлений об этом человеке?.. существе? – сидящем напротив, рушилась, как карточный домик.

   – Это случайность, что по звучанию оба имени совпали, – глядя на мои страдания, доброжелательно объяснил Соль. Нахмурился. – Или не случайность. Она была мудрой, слышавшей голоса тех, кто обитает в кроне мирового древа. Она слышала их, и они говорили ей больше, чем она могла осознать. Может быть, они рассказали ей будущее. Наверняка, ведь она знала, чем закончится для нее эта игра в жрицу и ее бога.

   – Игра? – недоуменно переспросила я. Множество вопросов, начинающихся со слов «А почему тогда?..», вертелось у меня на языке, но вот Соль сказал гоп, и снова увлек меня, и теперь я с замиранием сердца ждала, когда же он прыгнет. А все эти «Почему же тогда?..» я смогу задать и позже. – Разве это была игра?

   – Ты ведь видела рисунки, – Соль вздохнул. – И прочла, чем все закончилось.

   – Да, но... – я поймала себя на том, что говорю шепотом. Соль, сгорбившись, слушал. – Она погибла в схватке, а он... ты похоронил ее, и дал обещание спасти ее стаю, спасти всех, и отыскать источник всех вещей, эту, как она читается, сейчас... – я листнула лихорадочно страницы, – вот, по знакам «первооснова, отец десяти тысяч вещей», «ала... алсаш... аласактия»?..

   – Алсатия, Кора, – устало произнес Соль. – Или Аласта, как называют здешние исконные люди.

   Я уставилась на него во все глаза. Так он обещал своей Волчице найти этот диковинный источник? Так он, этот источник, способен спасти всех? Тот самый столичный источник живой воды, о котором говорила однажды донна Фредерика?!

   – Не может быть, – сказала я потерянно. Соль смотрел – с любопытством и плохо скрытой жалостью. Словно бы приглашая посетовать: «А что я говорил?!» – Но зачем? И как... даже если источник – та самая Аласта и есть, как ты собираешься спасти стаю? Ведь они... я хочу сказать, ведь они снаружи Купола...

   – Стаи больше нет, Кора, – возразил Соль столь угрюмо, что мне сразу расхотелось суетиться и задавать какие-то еще вопросы. – С тех пор, как она... умерла, прошла почти сотня лет. И тогда, когда она... умирала, от стаи мало что оставалось. Больше никогда... ни разу с той ночи не приходил туда, но те, кто бывал в тамошних краях, говорили, что туман закуклился. Они лежат там вдвоем, Молох и она, и они до сих пор сражаются, их бой не прекратится до той самой поры, пока Аласта не будет найдена и освобождена. Понимаешь? Единственная, в этом мире и в том, жрица обречена вечно держать бой со змеем, и, даже если она ошиблась в выборе бога, даже если она выбрала совсем не того, совсем даже не бога, – все равно надо попытаться, надо найти Аласту и освободить, ее, и всех, кто заточен, понимаешь?! – устало дыша, Соль уронил лицо в ладони, массируя пальцами. «Сколько же ему лет? – подумала я, дивясь несоответствию его пухлощекой юношеской внешности и этих исполненных бессильного отчаяния монотонных стариковских движений. – И за все это время он ни слезинки не сумел пролить?»

   Я попыталась представить себе, каково это – жить, не умея плакать, но не смогла и сдалась. Я попыталась сложить в связную картину, все, что знала – из дневника, и из тех слов, какие Соль сказал мне только что, – но поняла, что трагическая финальная мозаика не складывается. Соль прожил в своей стае довольно долго, волки сумели раздвинуть с его помощью границы тумана и вернуть жизнь в оскудевшую почву. Но потом... произошло нечто, из-за чего туманная граница была разрушена, а вампиры прорвались на территорию стаи и уничтожили род Волчицы почти целиком. На последнем наброске с участием волков изображен огромный кедр, в корнях которого старый лохматый старик роет яму одной рукой. Справа от него, на переднем плане, лежит закутанная в косматую шкуру женщина: худые ноги ее изранены, кое-где из-под лопнувшей кожи проступают мышцы и кости, а левая рука изогнута под странным углом. В кулаке другой руки женщина сжимает за волосы длинную змеиную голову: пусть ничего, кроме головы нет, морщинистые веки монстра приоткрыты, а щель острозубого рта оскалена в ухмылке. Лица женщины не видно: она лежит на боку, голова запрокинута, вверх торчит острый подбородок; но совершенно ясно, что она мертва – на горле ее четко проступают следы от пальцев.

   В левом углу рисунка, из-за кедрового ствола, робко выглядывает человек: плечо его прижато к морщинистой коре, волосы всклокочены, на лице – впервые – огромные глаза и сжатые в ниточку губы. Это Соль, и, хотя изображен он в манере газетных картинок – только глаза и рот, сейчас, после всех подсказок, мне это очевидно. Он смотрит на закутанную в шкуру мертвую женщину и, кажется, кричит, хотя губы его плотно сжаты. «Единственная, в этом мире и в том, жрица», – передернув плечами, вспоминаю я его слова, и тут же думаю, сама себе удивляясь: а как же донна? Донна, которая его прикрывает, донна, которая ему помогает, донна, которая отправляет его в столицу с Лучезарным доном Августом, признаваясь при этом: «...Видят боги – я не хочу тебя отпускать». Твоя Волчица, Соль, была превосходной жрицей, возможно, первой и единственной жрицей для тебя, но она умерла, ты сам похоронил ее, и неужели теперь ты не замечаешь другой женщины, для которой, быть может, первым и единственным стал ты? Неужели ты настолько стар, что живешь одним только прошлым, и мертвые для тебя дороже живых?!

   – Расскажи мне, Соль, – мягко попросила я, и он опустил руки, послушно взглядывая мне в глаза своим пронзительным стариковским взглядом, – расскажи, как она умерла, твоя жрица?

   «Расскажи, и я смогу решить, что мне с полученным знанием делать».

   10.

   "Не зная, от чего и как, он дал обещание спасать, и жил в стае, собирая с тумана гнойные плоды скверны каждое новолуние. Явилась зима, и три семьи сошлись на берегу незамерзающей горной реки, чтобы вместе скоротать морозное время. Как Волчица и обещала, пришла пора показывать бога соседям. «Они не будут приветливы», – предупредила она, когда они втроем с шаманом шли от общего стойбища в один из укромных прибрежных гротов, где при свете костра дожидались их появления вожаки других стай.

   Двое крепких матерых волков, покрытых, словно пышной шубой, густым серебристо-серым мехом. Подле каждого сидит на корточках молодой волчонок-подросток, оба юркоглазые, остроухие, вежливые, похожие, как отражения в зеркале. Старый шаман, прокряхтев, усаживается на бревно, Волчица приседает на корточки у его ног, а Соль остается стоять рядом со своими шаманами, давая чужим вожакам возможность рассмотреть себя.

   Те, не торопясь, осматривали. А Соль подумал, глядя в их невозмутимые широколобые лица: «„Не будут приветливы“ – это еще мягко сказано, Акмэ».

   Наконец, один вожак оторвал взгляд желтых глаз от лица Соля и, не поворачиваясь, безразлично сказал другому: «Тот». «Плохой знак», – отозвался второй.

   Волчица не стерпела, вскочила, заслоняя своим малым ростом Соля. Дед ее вытянул руку и она, дрожа от негодования, осталась стоять, молча буравя вожаков взглядом.

   Тот, который постарше, с квадратным лицом, сказал что-то шаману на новом для уха Соля языке. Недоумевая, он прикоснулся к Волчице, она взглянула через плечо, скривила губы: «Духов язык».

   «Твой бог не знает перворечи, Матерь?» – удивился старший из вожаков. Так, наверное, мог бы удивляться камень, рушась со скалы на голову неудачливому путнику. Остроглазые волчата переглянулись.

   «Я не рассказывала ему», – прорычала Волчица, втягивая голову в плечи.

   Соль снова тронул ее за локоть, и она отступила, становясь с ним бок о бок. «Буду переводить», – сумрачно объяснила она. Старший хмыкнул. И заговорил, гортанно раскатывая непривычные Солю слова. Заметив, как Волчица помрачнела, Соль повернулся к ней. «Что?» – спросил тихо.

   Она досадливо повела плечом. «Грозный Лай говорит, ты тот, о ком гласят предания. Ловец жизней, – она издала горловой рык, – слуга змееустых».

   «Это правда», – согласился он.

   Младший вожак метнул в него взгляд.

   «Кто ты такой, чтобы осуждать бога?» – гневно воскликнула Волчица, волчата округлили глаза, но шаман, ее дед, вновь вскинул руку.

   Грозный Лай продолжал. «Он помогал нам очищать нашу сторону тумана, – мягко отвечал старый шаман, когда оппонент закончил. – Очень хорошо помогал». «Вашу сторону!» – фыркнул Лай пренебрежительно. А третий раздумчиво проговорил: «Что на уме у бога? Ты знаешь наши мысли, о Мудрая, ему нельзя доверять».

   Волчица зарычала.

   Старый шаман прокашлялся.

   «Предки тоже хороши, – сказал он покладисто, и Акмэ осеклась. Соль с недоверием поглядел на ее деда: ни разу, за все пять месяцев пребывания его в стае, старик ни обмолвился с ним ни словом напрямую. Если добавить, как он возражал внучке в первый же день, можно было бы счесть, что он на стороне других вожаков всецело. – Ты ведь помнишь предание, Грозный Лай? Ты помнишь, а я слышал его, видел своими глазами в дыму – Отцы показали мне. Как он приходил к ним, бел бог, а они выставляли жертву».

   «Он и приходил за жертвой! – взрыкнул Грозный. – За жертвой для своих змееглазых несытиков!»

   «Он задавал вопросы, брат. Он приходил, и задавал вопросы, и ждал, что же ему ответят».

   «Как ты можешь знать?!» – серый вожак вскочил, отпугнув волчонка, шерсть его вздыбилась.

   Акмэ подобралась и ощетинилась, готовая защищать своего бога даже ценой схватки с сородичем. Старый шаман, зевнув, уселся на полене поудобнее.

   «Мне не по нраву, что Матерь затеяла, но поздно теперь заметать проложенные следы. У нас есть только один способ испытать Светлого бога в деле, единственный способ убедиться, что он проявился к нам не для зла».

   «Скажи ему, пусть убирается...», – зарычал Грозный Лай, забыв, что говорит на понятном всем семерым языке. Волчата заскулили.

   А Соль спросил, удерживая готовую броситься в драку Волчицу за руку: «Какой способ?»

   «Охота, – отвечал старый шаман, и, повернув голову, глянул устало. – Дикая охота на красноглазых».

   «Да», – кивнул Соль.

   И воцарилась тишина, даже волчата перестали скулить после того, как он это сказал.

   «Красивый», – шепнула Волчица, закончив заплетать из его волос косу и ластясь к нему на ложе из душистых еловых веток.

   Он погладил ее по косматой шевелюре, и она, свернувшись калачиком под боком, мирно задремала. Ощущая плечом и бедром ее тепло, мягкость шерсти ее безрукавки из выделанной оленьей шкуры, Соль продолжал думать, следя, как в потолочном проеме, предназначенном для выхода дыма из шалаша, неторопливо движется звездный хоровод.

   Отошли крепкие холода самого длинного зимнего месяца, и в воздухе впервые сладко запахло весной. У волков начался брачный гон, и зрелые пары, приняв простой облик, стали уходить в лес на два или три дня. Соль наблюдал их издалека, сидя в дневную пору перед входом в их с Волчицей шалаш, с интересом смотрел, как самцы ухаживают за своими подругами, как молодые волки, пока еще неуверенно, показывают вошедшим в брачную пору волчихам свою силу и ловкость. К Акмэ тоже приходили женихи, трое молодых волков из соседних стай, они вели себя почтительно и сдержанно, но она всем ответила отказом. Ей запрещено было принимать простой облик, и всю зиму она проходила в теплых штанах и безрукавке из шкур, и точно такой же комплект одежды сшила для Соля. Женихи ушли не солоно хлебавши, и Соль спросил Волчицу, почему она прогнала их, но вместо ответа юная мудрая Матерь больно укусила его в плечо и убежала в лес. К вечеру вернулась, просила прощения, ластилась, но на вопрос так и не ответила. А старый шаман, ее дед, глядя на них, лишь вздохнул сокрушенно, поведя мощными плечами, и убрался в свой шалаш – кашлять там и ворочаться с боку на бок – донимала его старческая бессонница. Долгими вечерами самого длинного зимнего месяца он рассказывал Солю о ловитвах на несытых, в каких довелось ему участвовать в юности. Уже тогда вожди племен склонялись к мысли, что ловитвы не приносят плодов. Слишком много несытых вокруг, слишком мало волков, и велика угроза потерять лучших охотников, проигравших в стычке с коварной добычей.

   Последний раз на крупную ловлю несытых волки ходили еще до рождения Акмэ. Ее мать была тогда мудрой Матерью и предводительствовала охотой, но даже с ее помощью волкам удалось упокоить только двадцать штук красноглазых, лишившись при этом пятерых состайников.

   Потом, когда Волчице было три года, с мертвой стороны пришел большой пожар, уничтоживший четвертую волчью стаю, и мать Акмэ погибла, пытаясь очистить резко уменьшившиеся пределы тумана. Поголовье волков сократилось в тот злой год на четверть, они потеряли мудрую Матерь и шестую часть территории, свободной от немертвых. Детеныши стали умирать чаще, или вовсе рождались мертвыми и «пустыми», как говорили шаманы.

   И тогда вожди оставшихся трех племен решили: больше никакой внешней охоты. Несытых слишком много, туман слаб, а новорожденных волчат с каждой весной все меньше. «Будем защищать то, что осталось», – решили вожди, и лишь однажды их единодушный запрет был нарушен. Отец Акмэ, могучий и бесстрашный охотник, а с ним еще семеро смелых отправились в зимнюю вьюгу на внешний промысел, горя желанием поквитаться с несытыми за все свои потери. С той последней, недозволенной ловли вернулась только одна волчиха-бобылиха по имени Лютая. Она и трое ее соплеменников были единственными волками из четвертой, погибшей в лесном пожаре стаи. В тот злополучный день, когда с мертвой стороны примчался неукротимый огненный смерч, остановить который не смогла даже вечно влажная стена тумана, она и трое молодых самцов были на дальней охоте и тем спаслись. Когда они вернулись, сдвинувшийся на дневной переход вглубь туман укрыл от них пепелище родного стойбища. Обезумев, четверо осиротевших волков помчались за преграду, чтобы собрать кости умерших родственников, а, может быть, поквитаться со змееглазыми, но наткнулись на человечий скот несытых, бродивший по пепелищу, и вернулись в туман ни с чем.

   С тех пор Лютая и трое последних ее состайников жили местью, и не упускали ни одной охоты на лишенных тени. Когда отец Акмэ, не снеся тоски по погибшей жене, самочинно вызвался возглавить недозволенные «ловитвы», Лютая и ее кровники согласились мгновенно. Еще двое переярков из стаи шамана, деда Акмэ, вызвались идти с ними, и все, кроме Лютой, поплатились за дерзость жизнями. Она единственная вернулась, израненная, с перебитыми задними ногами, приползла она от границы тумана к стае шамана, вгрызаясь в снег зубами. Она же поведала деду Акмэ и пятилетней Волчице о том, как погибли охотники. Шаман вылечил ее раны, дождался, когда они зарубцуются, и приказал жестоко выпороть ослушницу. «Пусть каждому будет наука, – сказал он, посыпая солью свежие раны на спине Лютой. – Любому, кто только помыслит о том, чтобы устроить ловитвы на мертвой стороне. Я откажу ему в праве вернуться в пределы завесы, и убью своими руками, коль вздумает он нарушить этот запрет». Никто не осмелился возразить вождю, и с тех пор ни один волк, ни даже Лютая, ни звука не издавшая, когда ее пороли, не пытались выйти за пределы тумана. И только Акмэ однажды ушла и вернулась, приведя в стаю Соля. Но она была мудрой Матерью и уходила не для ловитв, а значит – дедов запрет она не нарушила.

   И вот он сам предложил нарушить его.

   Трое вождей долго спорили в тот вечер, сидя в укромном гроте вокруг крошечного костра. Волчата трижды бегали за дровами, и все же костер догорел дотла, когда вожди, договорившись, наконец разошлись.

   «Не нужно было столько разговоров, – ворчала Волчица по дороге в стаю, шагая вслед за сгорбившим плечи дедом бок о бок с Солем. – Ведь бог сказал свое слово».

   Соль больше не спрашивал, почему бог. Несмотря на всю неприязнь Грозного Лая к нему, его короткое согласие, похоже, оказалось решающим. Все оставшееся время вожаки спорили о том, когда, каким количеством и куда следует отправлять охотников. О том, чтобы не проводить ловитвы, ни один из них ни словом не обмолвился.

   «Зачем же тогда? – все-таки спросил Соль, когда они остались с Волчицей вдвоем в шалаше. – Неужели нужно так рисковать, чтобы Грозный Лай позволил остаться в стае?»

   Вместо ответа Волчица глянула странно, и только сказала:

   «Если никто другой не вызовется, я одна пойду с тобой».

   Позже Соль еще раз попытался растолковать ей, к чему он ведет, но ясности добиться не сумел. За самый длинный зимний месяц она научила его «перворечи», но даже с ее помощью Соль не мог добиться внятного ответа на многие свои вопросы. Акмэ охотно объясняла ему, если он чего-то не понимал, но не каждое ее объяснение было для него исчерпывающим. Как будто она подразумевала нечто всем известное, то, о чем не говорят словами, и ни капли не сомневалась, что он прочитывает скрытый подтекст.

   А он не прочитывал. Она была шаманкой, мудрой Матерью племени, она видела тени предков в огне и слышала их голоса. Он был всего лишь неправильный робот, с трудом преодолевший рамки базового функционала, но все же не освободившийся окончательно от прописанных в ядре программы ограничений. Он не очень хорошо понимал людей, когда-то создавших его, не понимал и не принимал несытых, а уж о неписанных волчьих законах и вовсе знать ничего не знал. Но Волчица, его белая хозяйка, ее дед и их состайники, и все волки из соседних стай видели в нем своего бога, и толковать ему разумеемых всеми вещей не считали нужным или возможным. И потому, несмотря на все его недоумение и прежние запреты, подготовка к возобновленным ловитвам шла своим неспешным, но неумолимым ходом.

   Пора брачного гона миновала, волки заложили волчихам потомство, и подступил благоприятный для ловитв день. С Пустых гор наползли грузные снежные тучи, и старый шаман посулил, что снег будет идти целые сутки. Мудрая Матерь, ее бог, а с ними еще пятеро с утра двинулись в путь. Вожаки решили, что на охоту пойдут только те, кто сам того захочет, и в итоге набралось пятеро добровольцев: седая, но все еще крепкая Лютая, старший сын шамана Коготь, дядька Акмэ, Серый Охотник, младший брат Грозного Лая, а с ним угрюмая волчиха Воля, и переярок Косточка, сын Молчуна, третьего из вождей. Молчун хотел бы пойти сам, но дед Волчицы отговорил его. Соль не знал, верил старый шаман в успех предприятия или нет, но дед Волчицы сам предложил это испытание и внучку свою, сокровище всех трех стай, отпустил на ловитвы безропотно. А вот Молчуна отговорил.

   «Молчун – шаман, как и дед, он опора рода. Если он уйдет, у сородичей не останется никого, кто способен слышать Голос Отцов», – объяснила Волчица в ответ на вопрос Соля.

   «Почему же он не запретил тебе идти?» – спросил тогда Соль. Волчица отвечала просто:

   «Потому что ты со мной».

   Таков был ее самый развернутый ответ на все подобные вопросы.

   Солнце понялось на два пальца над горизонтом, когда охотники перешли реку и подступили к дальней границе тумана. Пошел снег, и в мерном движении пухлых снежинок Соль с удивлением узнал окрестности. Это было то самое место, где он впервые повстречался с туземцем, предком Волчицы и ее соплеменников, место, где он впервые подумал, что вернулся домой. Сейчас здесь не было дороги, ее поглотил лес, и туман густел значительно ближе к волчьим угодьям, чем в первый раз, когда Соль преодолел его. Низкие елки и сосны заметно вымахали, кустарник занял все свободное пространство, а овраг углубился, покатые его склоны терялись в серой туманной пелене. Охотники один за другим входили в нее, оглядываясь на Акмэ: ей и Солю, единственным сохранившим двуногий облик из всех, полагалось дождаться гонцов с той стороны с известием, что путь чист. Волчица присела на корточки у ног Соля, провожая родичей взглядом, а он таращился по сторонам, дивясь про себя, сколько же на самом деле прошло лет с тех пор, как он приходил сюда в последний раз. По-прежнему ли господствует Молох там, за туманом, на мертвой стороне? Во что он превратился теперь, стал ли еще более уродлив, чем Соль его помнил? И что случится, если сейчас они, хозяин и его вещь, встретятся вновь? Сможет ли робот противостоять предводителю лишенных тени?

   Глядя на грязно-серую, похожую на старую застиранную простыню, завесу тумана, Соль в который раз ощутил беспокойство. Он не мог просчитать, чем закончится его воображаемая встреча с бывшим хозяином, и эта неопределенность тревожила его, заставляла испытывать страх. Никогда прежде, насколько помнил он привычки Молоха, тот не подбирался к границе тумана вплотную, а накануне их драматичного разговора и вовсе собирался отправиться в путешествие по континенту. Но с тех пор прошел не один десяток лет, а его империя, согласно сведениям Акмэ и ее состайников, продолжала существовать вокруг островка свободной от проклятия не-смерти волчьей земли. Кто управлял этой империей? Наместник Молоха? Он сам?

   Волчица и ее соплеменники никогда не интересовались иерархией несытых, они просто убивали их, если представлялась такая возможность, или сами погибали, попавшись красноглазым в лапы. Для них все несытые были на одно лицо, заклятые враги, нечисть, страшная беда. А Соль способен был их различать: по величине черной души, по нитям, протянувшимся от Старших к младшим шестеркам, по змеиным очертаниям главарей, чьи мертвые тела с изнанки живого мира постепенно прорастали из человеческого облика. Они не несли ему угрозы, по крайней мере, в той, прошлой жизни не несли: его кровь была смертельной для них, а их черные души становились резервом его ресурса. И лишь один Молох мог быть опасным для Соля, лишь он один: бывший хозяин, угловатый мальчик в громоздких темных очках, змееглазый повелитель империи мертвецов. Единственный, кроме Волчицы, из тех, кто знал кодовое слово, открывающее ему доступ к искусственному разуму Соля.