Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 58 страниц)

   Потом картинка растроилась, добавился новый ракурс той же сцены, но как будто снизу, точно оператор лег на пол. И макушка вдруг ощутила прикосновение легкой руки старшего ребенка, сдержанное, дружелюбное. Глядя снизу-вверх, свысока-со стороны, робот испытал восхищение, восторг младшего, знавшего дотоле только непохожих взрослых, перед старшим, себе подобным, восторг одинокого ребенка, вдруг встретившего лучшего, такого же как он, старшего брата. И, раздуваясь от счастья, от гордости за похвалу, он сказал, шевеля пухлыми, непослушными еще губами: «Да, я большой!» А старший брат, будущий друг и патрон, услышав это, весело засмеялся.

   Воспоминание пропало, осталась только реальность, и сухие, умоляющие глаза Молоха напротив.

   – О чем она просит? – сказал робот, глядя хозяину в глаза. – И почему не регенерирует?

   Молох всхлипнул.

   – Я бы отдал ей все, что выпил, – прошептал он и рывком сел, обхватывая колени руками. – Но мозг разрушен, а значит, прежний облик целиком не восстановится. И она не берет... ничего не берет от меня. Боится, что забудет, как когда-то была человеком.

   – О чем она просит тебя? – повторил робот. И Молох, вскинув на него безумное лицо, заорал, брызжа слюной:

   – Она просит, чтобы я съел ее, понял?! Хочет, чтоб я сожрал ее, моя мама хочет, чтобы я сожрал ее!.. – он сбился на визг, завыл, сжав зубы и качаясь из стороны в сторону. – Хочет, чтоб я, ее Старший, сожрал ее... – уткнувшись лицом в колени, глухо проговорил он. И замер.

   Падал мягкими хлопьями снег. Джип, доверчиво светя фарами в ночь, урчал мотором на обочине, дожидаясь возвращения пассажиров. Вот из раскрытой задней двери его высунулась, как слепая рыба, рука, скребнув ногтями по гладкой обшивке, оттолкнулась, вываливая на землю неуклюжее тело. Молох вздрогнул и крепче вжал голову в скрещенные колени. С минуту поглядев на него, робот встал.

   Он пошел навстречу трупу, который неловко, медленно, полз по снегу. Стоило роботу приблизиться, как труп замер.

   – Не смей, – услышал он за спиной тихий, полный змеиной ненависти голос. – Только тронь ее пальцем!

   Обернувшись, он смотрел, как Молох идет к нему: худой печальный мальчик с алым отсветом бездны в глазах. Толкнув робота плечом, чтоб посторонился, Молох прошагал к трупу, опустился перед ним на колени, бережно поворачивая его грудью вверх. Наклонился на миг, прижимаясь лицом к испачканной вытачке на модном пальто. Рука с облезлым лаком на ногтях поднялась, коснувшись его бледной скуластой щеки, и упала, чтобы больше не шелохнуться. А Молох, расстегнув пальто и блузку под ним, повернул голову, угрюмо взглядывая на робота, и, придерживая труп под плечи одной рукой, вонзил ладонь другой в простреленный живот матери.

   Хлюпнули кишки, Молох закричал так, будто его нутро вскрывают. Робот отвернулся, глядя, как порхают в серой ночи мягкие, пушистые снежинки. Ему было больно, горько, одиноко. Невольно он подумал о том, как хорошо было бы сейчас заплакать. Он понял, что – подобно Молоху – не может этого сделать. И снежинки завертелись в черном хороводе вокруг него, как только хозяин снова закричал.

   ...Потом они, облив бензином, сожгли то, что осталось от матери Молоха. Хозяин, кривя лицо, стянул окровавленный пуховик и швырнул его в огонь. И вернулся в джип, усевшись на переднем сидении.

   Робот занял водительское кресло, тронул машину с места. Они ехали ночь и начавшийся день, Молох молчал и не шевелился. Он нашел на приборной панели темные очки матери, и сидел теперь, прижимая их к груди. По дороге им попалась заправка, на сей раз никто не помешал им. Заполнив бак и канистру бензином, робот продолжал путь. Молох открыл окно, и запах крови, смерти и кишок стремительно вымел дорожный ветер. Глядя в боковое окно машины, Молох сказал:

   – Я не хочу больше пить человеческую кровь.

   Робот промолчал. Он не знал, что ответить. Пусть хозяин говорит, подумал он. Может быть, ему есть, что сказать?

   – Тогда, в первый раз, когда ты убил меня, а я вернулся, я укусил ее, и она умерла. Я страшно перетрусил тогда: я не понимал, что происходит, она упала, истекая кровью из прокушенной артерии, подергалась совсем немного и замерла. Я вскочил с постели, ноги еле держали. Я бухнулся на колени рядом с ней, тормошил ее, звал, но она лежала неподвижно и вскоре стала твердая и холодная. И я понял, я убил ее, так же, как меня убил ты. Я испугался. Я захотел спрятаться под кровать и сидеть там, всегда-всегда, как в детстве, сидеть до тех пор, пока мама не придет и не примется меня искать. Я даже... так и сделал, и лежал под кроватью, глядя на ее неподвижное тело, и думал, что было бы лучше, если бы я не возвращался. Почему воронка не поглотила меня? – думал я, и не знал, еще пока не знал тогда, что она поглотила. А потом мама зашевелилась, села, и я услышал ее в своей голове, ее осторожное, робкое присутствие. И она сказала мне: «Сын?» – но прозвучало это так, словно она говорила: «Старший». «Я хочу есть, – сказала она с удивлением, – что это со мной, сынок?» И я понял, что убил ее, так же, как ты меня, убил, и восстал к новой жизни.

   «Позвони бате», – велел я, чувствуя себя перед ней старым и мудрым, и очень-очень умным. Я не знал еще тогда, что эти три компонента – старость, мудрость и ум, – составляют одно: несчастье. Несчастье для того прежнего человека, каким я когда-то был. Я не знал, что заплатил за это ощущение старости, мудрости и ума, – ложное, ха! – ощущение, – я не знал, что заплатил за него слишком дорого. Мой батя, которого ты убил и поглотил, – в конечном итоге он отделался легче, чем я. Он погиб, терзаемый жаждой и недоумением, но он погиб до того, как смог осознать, что погибает уже не человеком. Он стал другим, превратился в тварь, в исчадье мрака, и он умер в благословенном неведении. Я бы тоже хотел умереть так. Но теперь... теперь уже поздно.

   Я хочу стать человеком обратно, жестянка! Я хочу, чтоб всего этого – эпидемии, смертей, жажды крови... утраты музыки, черти дери! – чтоб всего этого не было! Я хочу, чтобы они оба, мама и батя, были живы, чтобы они жили, слышишь, чтоб спаслись от чудовищного вируса и сбежали из города, и родили нового сына, куда лучшего, чем я. Если бы я мог... умереть, и знать, что в обмен на мою жизнь они будут живы и счастливы, я бы умер, жестянка, поверь! Я бы умер, только бы не... Только бы не слышать, как она просит: «Съешь меня, Старший. Я не хочу так, пожалуйста, Старший, сынок, пожалуйста, сделай так, чтобы чудовища не стало»!

   Молох стукнул по острому колену кулаком, и еще раз, еще, закусив губу. Опустил голову, занавешивая блестящие от невыплаканных слез глаза встрепанной черной челкой. Робот молчал, и молча вел машину, и боль сострадания пульсировала в нем, как звук огромного колокола. Сострадания, в котором многое сплелось, как в жестком колючем клубке. И виной всему был он сам. Это он все устроил. И он не мог плакать, точно так же, как его не-мертвый хозяин. Они были похожи – хозяин и слуга, похожи, как братья-близнецы. Они оба винили себя в произошедшем.

   И оба в глубине души знали, что ничего они не решали. Кто-то другой решил все за них.

   До пограничной с резервацией зоны оставалось чуть меньше сорока километров, и робот прибавил газу. По асфальту мела поземка, но зимние шины тяжелого джипа прочно держали сцепление с дорогой. Стлался туман. Робот спешил, надеясь миновать приграничный пункт до рассвета. Все его внимание сосредоточилось на стелющейся под колесами трассе, и броска Молоха, до сего момента дремавшего на заднем сидении, он не ожидал. Хозяин вдруг схватил его за голову, прижав затылком к валику водительского сидения, и, шумно дыша, попытался укусить в шею.

   Робот вывернул руль, машинально вдавливая педаль газа в пол. Машина рванула к обочине, и зубы Молоха клацнули над ухом. Отбиваясь от обезумевшего хозяина одной рукой, робот чудом догадался сбросить газ и повернуть руль, но джип по инерции въехал на гравий обочины и некоторое время, подпрыгивая на ухабах, неустойчиво катился по мелким камешкам. Но замер, как вкопанный, стоило роботу нажать на тормоз.

   Он перевел рычаг передач в режим стоянки и повернулся к хозяину. Тот снова попытался напасть, но мешало водительское сидение. Упершись ладонью в лицо, робот оттолкнул его. Часто, со всхлипом дыша, Молох откинулся на спинку заднего сидения, поднял руку, поправляя сбившиеся на бок очки. С минуту робот наблюдал за ним, затем, отстегнув ремень, выбрался из салона. Шагнув к задней двери, он открыл ее и заскочил внутрь, Молох, шипя, отшатнулся. Ни слова не говоря, робот вынул из груды одежды длинный шарф, схватил хозяина за запястья, навалился и принялся вязать ему руки.

   – Прекрати! – взвизгнул Молох, пытаясь коленями спихнуть с себя слугу. – Перестань!

   Робот не слушал. С силой затянув шарф на тощих запястьях мальчика, он подобрал упавший на пол плед и принялся закутывать в него сопротивляющегося хозяина. Молох выкрикивал бессвязные команды, запрещая ему делать это, но ключевого слова так и не произнес. Дело кончилось тем, что робот спеленал его, как младенца, пледом и закрепил получившийся кокон с помощью ремня для брюк. После этого, оседлав Молоха, веско сказал ему:

   – Потерпи. Осталось недолго, всего сорок километров. После того как прибудем в резервацию, ты сможешь поесть.

   – Я не хочу есть! – плаксиво произнес Молох, отворачивая лицо от склонившегося к нему слуги. – Ведь я же сказал тебе, я больше не хочу быть монстром!

   Тонкие губы его изломались, показав острые клыки. Спеленатый по рукам и ногам, Молох издал рыдающий стон.

   Робот держал его за плечо и сидел сверху, не зная, что сказать. Опустив руку вниз, принялся подбирать с пола разбросанную там одежду.

   – Люди едят животных, – сказал он, и из подобранной одежды стал сооружать за головой хозяина нечто похожее на подушку. – Едят, чтобы выжить. Если туземцы – животные, ты сможешь пить их кровь. Не человеческую кровь, Молох.

   – Я не хочу! – простонал мальчик. Робот слез с него и подвинул на сидении повыше, кладя головой на груду одежды. Потом пристегнул хозяина ремнями безопасности крест-накрест. Поправил очки на бледном лице. Это было все, что он мог для хозяина сделать.

   – Зачем пить кровь? – запрокинув голову к высокому потолку джипа, со страданием произнес Молох. – Зачем? Я уже умер однажды, жизнь кончилась. Зачем теперь ты не хочешь, чтобы я умирал?!

   – Твой отец не хотел этого. Твоя мать этого не хотела. Она сражалась, чтобы защитить тебя.

   – Она умерла и батя тоже! Почему я не могу последовать за ними?

   Робот покачал головой. Что он мог ответить? Он не знал. Его забота о хозяине, хлопоты о том, чтобы тот не умер, – зачем они, если Молох сам хочет умереть? Возможно, отравившись кровью робота, он сумел бы избавиться от своего не-мертвого, безнадежного существования?

   «Не сумел бы», – подумал робот. Он вобрал в себя душу киберконструктора, умерщвленного его кровью, вобрал, но отпустить не сумел. Он всего лишь поглотил ее, использовал как энергию для регенерации и дальнейшего функционирования. Попросту сожрал ее, как пожирал Молох и ему подобные жизни живых людей.

   Ощутив внезапную слабость, робот прислонился к спинке сидения. Молох повернул голову, взглядывая на него поверх темных очков.

   – Чего ты? – тихо спросил он.

   – Ничего, – так же тихо отвечал робот. – Пожалуйста, не умирай. Хотя бы до тех пор, пока не удастся выяснить, что такое туземцы.

   Молох завел глаза. И завозился, пихаясь, пробуя устроиться на сидении поудобнее. Робот подвинулся, чтобы не мешать ему.

   – Будь по-твоему, жестянка, – сказал мертвый мальчик. – Но знай: если твои туземцы окажутся все же людьми, ты дашь мне укусить тебя, понял?

   – Да, – со вздохом отвечал робот.

   И, подкрутив переднее кресло, перебрался на водительское сидение. Выруливая джип обратно на трассу, подумал, что сойдет с ума, если позволит хозяину умереть так, как тот задумал.

   Однополосная, стиснутая заснеженными соснами, дорога приближала их к месту зимовки. Туман, белесо-серый, объемный в свете взошедшей луны, сгустился. Робот сбавил газ и теперь джип опасливо крался на первой передаче в серой, перламутрово переливающейся пелене. Молох, дремавший на заднем сидении, беспокойно завозился, скрежеща зубами, и резко вскрикнул. Робот притормозил, с тревогой взглядывая в зеркало заднего вида. Все тот же бледный лик, скособоченные очки на худом лице, закушенная губа. Едва робот тронул машину с места, как Молох снова закричал.

   – Душит, – прохрипел он, пробуя повернуться на бок. Очки упали, и в зеркальном отражении робот увидел, что глаза его хозяина крепко зажмурены. Приняв на обочину, он остановил машину.

   – Молох, – повернувшись, коснулся завернутого в плед, как в кокон, хозяина рукой. Даже сквозь несколько слоев шерсти, из которой был связан плед, можно было ощутить, как напряжены все мышцы мальчика. – Что с тобой?

   – Не знаю, – прошипел хозяин, не открывая глаз. Он попробовал подтянуть колени к груди, но мешали ремни безопасности. – Больно!

   – Почему? – недоумевая, робот глядел на него, краем глаза отмечая, как туман за стеклами густеет. – Почему тебе больно?

   – Нельзя... ближе, – Молох бился в ремнях, как пойманная сетью рыба, по подбородку его текла черная кровь. Откуда она взялась в мертвом организме, робот не знал. Что сделать, чтобы облегчить страдания хозяина, он тоже не мог себе представить.

   – Нельзя... – Молох захрипел, и кровь из его раскрытого рта потекла уже не останавливаясь.

   Он натужно закашлял, пробуя выхаркнуть ее. Глядя на это с ужасом, робот заметил вдруг, что свет фар и луны померк. Туман, плотно обступивший джип со всех сторон, побагровел. Молох кашлял, выплевывая на пол сгустки крови, которые шлепались на резиновый коврик с тошнотворным чмокающим звуком, а туман за стеклами машины клубился, наливаясь мраком, пульсировал в такт надсадному дыханию Молоха.

   Робот повернулся лицом к приборной доске, переключил скорость. Повинуясь движениям руля, ослепший джип развернулся, и, взвизгнув покрышками, помчался назад, робот не заботился о том, что дороги почти не видно. Метров триста багровый туман, жирно клубясь, обжимал машину, но скорость была высока и джип вырвался на свободу. В свете оживших фар качнулись сосновые ветви, снежок просыпался с них на крышу машины, которую едва не занесло на крутом повороте. Удержав ее, робот плавно сбросил газ, слыша, как за спиной, успокаиваясь, дышит Молох. Вот хозяин, слабо чертыхнувшись, зашипел, пробуя вывернуться из пут. Губы и подбородок его были запачканы кровью, но больше изо рта она не текла. Щурясь, Молох помотал головой и, заметив, что робот смотрит на него в зеркало, приказал остановиться.

   – Развяжи! – потребовал он.

   Робот кивнул и перебрался к нему.

   – Что случилось? – спросил он, медля ослаблять ремни.

   – Не знаю, – Молох облизнул губы и покривился. – Ощущение такое, будто попал под пресс. Еще немного, и меня бы раскатало, как лягушку по скоростной трассе.

   – Это туман? – предположил робот.

   – Бес знает! – Молох взбрыкнул связанными ногами и сердито посмотрел на слугу. – Я сказал тебе развязать меня!

   – Да, но, – возразил робот и хозяин, гневно щурясь, уставился на него. – Ты точно уверен?

   – Я чуть было не сдох только что, – хмыкнул мертвый мальчик. – И повторять подвиг пока что не собираюсь.

   – Хорошо, – смирившись, робот принялся освобождать хозяина от импровизированных пут. – Но как же попасть к зимовке? – разматывая плед, он подглядел в заднее стекло. Сосны стояли темной стеной, но над ними в лунном свете серой взвесью клубился туман, скрывая из вида близкие горы. Косматые неряшливые клочья его стелились над дорогой. – Ведь это единственный путь.

   Молох, старательно помогая слуге освобождать его, промолчал.

   – Мне туда точно хода нет, – мрачно проговорил он, пока робот разматывал шарф на его запястьях. – Может, там и нет уже никого? Может, их всех туман прикончил?

   – Туман, – повторил робот. – Надо вернуться. Ты оставайся в машине и жди. Надо сходить на разведку.

   – С каких это пор жестянка командует? – прикрикнул Молох.

   Робот поглядел на него.

   – Ни с каких. Но нельзя допустить, чтобы пришлось выполнять данное тебе обещание.

   Молох нахохлился.

   – Да, слово свое ты склонен держать, – наконец, с неохотой признал он. – Что ж, будь по-твоему. Иди! – он досадливо махнул рукой. И свесился с сидения, разыскивая упавшие очки.

   – Жди сутки, но уезжай, если почуешь неладное, – напутствовал его робот, перебираясь в кресло водителя. – Вот этот рычаг переключает скорости, а педалей всего две – газ и тормоз. Нажимать их надо одной ногой, так что не перепутаешь.

   Молох нашел очки, протер их и тоже перелез на переднее сидение. Стронув джип с места, робот показал ему, как управлять машиной. Хозяин хмыкал, но следил внимательно. Встав на обочине, они поменялись местами, и мертвый мальчик повторил все инструкции. А потом запрограммировал часы на приборной панели.

   – Сутки, – постучав по стеклу пальцем, сказал он.

   Робот кивнул. Молох снял с запястья часы и протянул ему.

   – Учти, если через двадцать четыре часа ты не вернешься, я въеду в туман, – сумрачно добавил он.

   Робот, который открыл уже дверь, чтобы выйти, обернулся через плечо.

   – Я тоже щепетилен, когда речь идет об обещаниях, – серьезно сказал ему хозяин.

   Робот кивнул. И, спрыгнув на гравий обочины, захлопнул за собой дверь.

   Сырой морозный воздух заповедника обжег холодом. Вдохнув и выдохнув его несколько раз, робот, наращивая шаг, зашагал к повороту дороги, за которым поджидал его загадочный туман. Оглянувшись на джип, хотел помахать хозяину, но не увидел его из-за стекла. Молох выключил фары и заглушил мотор, и что он делает сейчас, в глубине темного салона, робот не знал.

   «Что бы ты ни делал, только дождись», – взмолился к нему робот и, развернувшись на пятках, побежал навстречу грязно-белой туманной завесе, отгородившей, словно призрачная стена, место зимовки туземцев от внешнего мира, из которого пропала смерть.

   Клубы молочно-серой взвеси сомкнулись за спиной, поле зрения сузилось до трех шагов. Робот продолжал бежать. Запечатленный в памяти маршрут навигатора вел его, а туман не очень-то и мешал. Шагов через пятьсот он расступился, как не бывало, оставив ледяные, стремительно тающие капли на волосах и ресницах. Светила вышедшая в зенит луна, и в бледном свете ее на фоне заиндевевших сосен воздвиглись на близком горизонте широкие плечи Пестрых гор. Робот бежал к ним, уповая на удачу, и было ему отчего-то необыкновенно хорошо. Так хорошо, что на какое-то время даже стало все равно, зачем он здесь. И, стуча ботинками по замерзшему асфальту, он всецело отдался бегу.

   Дорога забирала в гору, и постепенно эйфория от негаданного чувства возвращения домой отпустила его. Он ощутил, что за ним наблюдают, и, сбавив бег, обшарил местность взглядом. По правую руку, в гуще темных стволов, увидел зверя. Его приземистый, косматый силуэт был словно облит мягким бледным светом, как будто лунный луч пронзил завесу ветвей и рассыпался гранями по пышной шкуре. На крупной широкой морде желтыми фонариками мерцали глаза. Наткнувшись на взгляд робота, зверь мигнул и поспешил отвести взгляд. Качнулись сосновые ветви, просыпался с них снежок, – миг, и зверь исчез в ночной чаще, словно потревоженный призрак. Не разглядевший ничего, кроме мягкого белого сияния, не понявший, есть ли у диковинного зверя душа, робот поспешил за ним.

   Неловко шагнув под сень сосновых веток, он тут же провалился в канаву, занесенную свежим снегом. Колченого выбравшись из нее, разглядел легкие следы. Пошел по ним, ломясь сквозь сучья и обрушивая снег, как целая неприятельская армия, вторгшаяся на чужую территорию.

   Дорога вскоре пропала из виду, лес сомкнулся. Поглядывая изредка на усеянное веснушками-звездами небо, удивительно чистое этой ночью, робот шел по пятам зверя около часа. Временами его белый, облитый мягким сиянием силуэт мелькал в переплетении веток и кустов, и робот, как послушный осел, брел за ним. Но, вместо того, чтобы взять выше и достигнуть подножия Пестрых гор, они спустились в низину, где среди обледеневших камней ворчливо нес воды темный ручей. Зверь легко перебежал его вброд, и замер на противоположном берегу, мерцая ярко-желтыми глазами. За спиной его, белесо дрожа среди стволов, вздымалась к ясному небу завеса тумана.

   – Ах, ты! – возмутился робот, и ступил на первый в цепочке занесенных снежной пудрой валунов, на которых в проталинах звериных следов проступала темная шкура камня. – Вот так теплый прием! – он помнил карту по навигатору и сразу догадался, что зверь уводит его прочь от места зимовки, но весь путь надеялся рассмотреть зверя детальнее. Не преуспел. – А ну, стой! – прикрикнул на попятившегося зверя, и тот замер, как вкопанный. – Дай взглянуть на тебя, лесной привратник!

   Зверь ощетинился, вспушив белый мех, грозно зарычал, но не двинулся с места. Он мог бы напасть, пока робот переходил ручей, но вместо этого занял оборонительную позицию. И он не убегал, только рычал и скалился, поджав хвост. Робот взобрался на пологий берег и приблизился к зверю вплотную. Тот прижал уши, исподлобья глядя со злобой и страхом.

   Робот остановился, разглядывая его. Крупный, тяжелый, на вид килограмм семьдесят. Дымчато-серый мех, мощные лапы, высокая холка. Он был похож на увеличенного в полтора раза лесного волка, в его ярко-желтом, испуганном взгляде читался немалый ум. И он был белый, как туман, выпукло клубящийся за его спиной, белый снаружи и изнутри, и никакой черноты в животе, ни малейшего семени черного цветка робот в звере не видел. Не видел он и души, той, какую привык наблюдать в людях, – лишь мягкое молочное сияние, словно зверь был светлячком, наполненным лунным огнем. И что бы это значило, какой влекло вывод, робот не знал.

   Он протянул руку, желая дотронуться до зверя, тот рыкнул и клацнул зубами. Он был не на шутку испуган, дрожал от страха, но почему-то не убегал. Потому, что не чуял в роботе человека?

   Но и робот тоже в нем человека не чуял.

   – Ты разумный? – спросил зверя робот. – Ты... туземец?

   Не спуская с него глаз, зверь издал новый рык. В нем были нотки истерики и как будто просьбы. Зверь словно просил, нет, умолял о чем-то.

   – Если ты туземец, то способен принять человеческий облик? – спросил робот. Не по себе ему делалось, когда он говорил с этим молочно сияющим, напуганным животным. Все равно что беспомощного младенца мучать, такое было чувство.

   Зверь коротко, отчаянно взвыл, и отшатнулся назад. Тут же задние лапы его оттолкнулись, и он, растянувшись в воздухе длинным мохнатым телом, прыгнул на робота. Повалил его, ошеломленного неожиданной атакой, и, грозно рыча, внезапно изменил распределение веса. Ударившись о землю и моргая на противника, робот вдруг увидел, что вместо лап в плечи ему упираются мускулистые руки, над лицом трясется светлая бородка и скалятся белые, крупные, но все же однозначно человеческие зубы. От подмышек и до лодыжек покрытый жестким седоватым волосом, верхом на нем восседал крепкий молодой мужик со злыми от испуга желтыми глазами. Плотно прижимая к влажной земле, он в упор глядел в глаза робота и низко, утробно рычал.

   Робот аккуратно сбросил мужика с себя. Сел, отряхиваясь, глядя, как тот, ворча, тоже поднимается с земли.

   – Ты понимаешь цивильный язык? – спросил его робот, видя, что туземец не собирается нападать.

   Тот, глухо рыча, выпрямился на полусогнутых ногах, свесив вдоль туловища сжатые в кулаки руки. Глядел по-прежнему исподлобья, и даже в человеческом облике похож был на зверя, готового напасть – или пуститься в бегство – в любой момент.

   – Понимаешь? – повторил робот.

   Туземец что-то рявкнул.

   – А сам на нем говорить можешь?

   Туземец не ответил, продолжая сверлить робота взглядом.

   – Где живут твои... соплеменники? Сколько вас? Все ли... живы? – робот задавал вопросы, а косматый мужик рычал и лаял в ответ. Поняв, что ничего вразумительного не добьется, робот оставил попытки.

   – Отведешь в свою стаю? – попросил он. – Там ведь есть кто-то, кто понимает человеческую речь?

   И тут туземец заскулил. Лицо его наполнилось сложными, разноречивыми чувствами, в хриплом голосе зазвучала борьба. Бросившись на четвереньки, он подскочил к роботу, обхватывая его за колено. Запрокинул голову, глядя и скуля умоляюще. Робот поспешно оттолкнул его.

   – В чем дело? Что случилось?

   Туземец, мотая головой, хрипло пробурчал что-то. Не разобрав, робот наклонился к нему.

   – Ухо-дхи, – прорычал туземец с надрывом. – Гррх, ухо-дхи! – громко пролаял он.

   Робот схватил его за запястье, сжал так, что угловатое лицо перекосилось от боли.

   – Нет, – сказал он. – Отведи в свою стаю!

   Из круглого, навыкате, желтого глаза скользнула слеза. Робот вздернул туземца на ноги и тот встал, качаясь, как пьяный.

   – Веди, – приказал ему робот. – Или умрешь.

   Понурив косматую голову, туземец тяжело шагнул, увлекая робота за собой. Они пошли обратно, через ручей, вверх по лесному склону, возвращаясь по собственным следам. Робот не ослаблял хватки, но рука туземца в его пальцах была расслабленной, безжизненной. Перекинувшийся в человека зверь двигался так, словно стал человекоподобным роботом, чей интеллектуальный ресурс на исходе. Как сомнамбула шел он сквозь ночной лес, и ни следа прежней звериной грации не было в его походке. Лишь бледно-молочное сияние вокруг его крепко сбитого, мускулистого тела служило сигналом о том, что он все еще жив.

   «Разумный, – думал робот, шагая следом за своим будто утратившим волю проводником. – Подчиняющийся приказам. Но нужно осмотреть других туземцев, чтобы окончательно понять, есть в них душа, или нет».

   Он сам себе боялся признаться в том, что знает уже ответ на свой вопрос. Ведь если душа есть, что еще способно отличить их от других разумных белковых? Какую иную пищу, кроме этих туземцев, сможет он предложить своему хозяину?

   Он так и не додумался в тот раз до мысли о том, почему должен предлагать хозяину вообще какую-либо пищу. Ведь у него была задача – заботиться о поддержании жизнедеятельности хозяина. И была жесткая установка на гуманизм. И, согласно последним поправкам, туземцы в категорию людей не попадали. Так решило Мировое правительство.

   Но у робота уже сложились свои, собственные критерии гуманности. Которые требовалось уточнить. Ведь старая Клавдия сказала: душа есть у всех. Поэтому он насильно вел своего проводника туда, где, по его данным, должна была находиться зимовка туземной стаи. Он хотел убедиться, что прав, и время на это у него было, хотя Молох ждал, и был оставлен ждать в весьма нестабильном состоянии. «Время есть, – думал робот. – Туземец есть».

   Он не хотел вести его к Молоху. Часовое преследование и краткий полуразговор – все это поколебало решимость робота. Он убедился, что туземец разумен, а один из его обликов неотличим от человеческого. Последний критерий, самый важный – наличие души, по-прежнему оставался под сомнением. Робот не знал, не понимал еще того, что все его существо противиться самой идее отвести туземца на смерть. Ведь Молох убьет зверочеловека, если окажется, что человеческой души в нем нет. Он высосет всю его кровь до последней капли, и никто иной как робот будет тем, кто приведет к нему добычу.

   Так все и будет, знал робот, но держал это знание в тайне от себя самого. И, шагая вслед за пленным проводником по зимнему лесу, заставляя вести к стае, робот просто тянул время. Он оказался перед лицом старого парадокса, оказался вынужден выбирать, и даже себе не мог признаться в том, что не готов делать выбор. До сих пор он был немым свидетелем, этаким внутренним моральным голосом, и вот вдруг очутился на месте того, кто должен моральные нормы попрать. Легко говорить: не делай, легко источать добродетель, гораздо труднее являть собою ее образец. Да и не пристало роботу быть образцом добродетели. Люди выдумывают законы и правила поведения, остальным положено лишь слепо следовать им.

   Сам не зная, на что рассчитывает, робот взбирался вслед за туземцем по склону зимнего оврага. Они не шли к цели прямо, словно нарочно выбирая сложные участки леса, и робот догадался – туземец тоже тянет время. Но почему он не борется, почему не сопротивляется? Понимает, что шансов одолеть противника нет?

   Прошло еще около часа и они вышли на дорогу. И тут туземец рванулся, делая попытку высвободить руку из хватки робота. Тот сильнее сжал пальцы, но вместо человеческого запястья в них оказалась волчья лапа. Толкнувшись задними ногами, туземец прыгнул, выворачивая стиснутую в кулаке робота лапу, и неловко приземлился в полуметре от противника. Заковылял прочь, чуть слышно поскуливая от боли. Робот шагнул к нему, готовый догонять, если понадобиться, но перекинувшийся в зверя туземец всего лишь задрал лобастую голову к ясному небу и пронзительно, тревожно завыл. Робот подошел к нему, схватил за вздыбленную на загривке шерсть. Зверь глянул слезливо и продолжал выть, трубно и безнадежно.

   – Заткнись! – велел ему робот, его дрожь пробрала от этого жуткого тоскливого воя. – Заткнись!

   Взявший невообразимо высокую ноту зверь поперхнулся и, дрожа, замолчал.

   – Веди! – приказал ему робот.

   Зверь, понурившись, неловко захромал по дороге в гору. Робот, с силой вжав пальцы в длинный жесткий мех, зашагал рядом.

   Они взобрались на вершину горы, когда луна клонилась к закату. Света ее еще хватало, чтобы озарить глазам путников величественную картину: серп реки, разрезающий занесенную снегом долину на две неровные части, гряда Пестрых гор вдалеке и темные шалаши туземцев, притулившиеся на противоположном пологом склоне. Робот разглядел там какое-то движение, будто горстка муравьев суетилась вокруг растревоженного муравейника.

   Они начали спускаться, и вскоре сдвинувшийся лес скрыл от них происходящее в долине. Зверь не мог идти быстро, вероятно, стремясь вырваться от робота, он вывихнул переднюю лапу.

   – Перекинься, – сказал ему робот, но зверь не подчинился. Тогда робот поднял его, взвалил на плечо и поспешил по дороге вниз. Туземец не сопротивлялся, просто обвис тяжелым кулем, часто и горячо дыша.

   Они достигли высокого берега, где была оборудована широкая смотровая площадка. Здесь были скамейки, урны, курительные места и даже окуляры, с помощью которых за сотню монет можно было вблизи рассмотреть туземное кочевье. К сожалению, здесь же заканчивалась дорога, по которой туристические автобусы подвозили в заповедник туристов. Прочие, более экстремальные маршруты предполагали наличие вертолета.