Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 58 страниц)

   – Это я виновна, – сквозь тошнотную муть расслышал Соль и поглядел на Акмэ, печально бредущую сбоку. – Я Мудрая матерь, мне нельзя марать руки кровью, а я... я ведь убила несытого, Соль. Так хотела убить его, не смогла остановиться.

   – Никогда больше, – сказал ей Соль и сглотнул вязкий комок, – тебе не придется никого убивать, – птичка взмахнула крылышками, чиркнув нежными перьями по щеке, и он почувствовал себя лучше, много лучше, когда Волчица подняла насупленный взгляд и несмело улыбнулась ему. А потом вдруг захлопотала, торопливо протягивая холодные ладошки к его лицу, заставив остановиться, потянулась к губам на цыпочках.

   – Чего ты?.. – он хотел отвернуться от нее, стыдясь своей тошноты и слабости, боясь уронить мертвого Когтя и проявить тем самым неуважение к его смерти. Акмэ обхватила его одной рукой за плечо, поддерживая тяжелое тело дядьки в равновесии, и крепко прижалась к губам. Он увидел ее сосредоточенные, полные заботы глаза, и тут же ослеп на несколько секунд от мощнейшей белой вспышки, полыхнувшей между ними. Птичка взвилась с его плеча, зависнув в воздухе, как колибри, шедшие следом волки ахнули, а Волчица опустилась на пятки, продолжая придерживать мертвого дядю и глядя по-прежнему пристально, но уже без тревоги. Ошеломленный, Соль потряс головой, и белая птичка волчьей души вернулась на свое место, а тошнота отпустила. Он вновь ощущал себя бодрым, полным энергии, не переевшим, а колоды чужих воспоминаний, одна за другой, мерно лились в руках умелого крупье в недрах памяти, и больше не были окрашены ничем, кроме легкой грусти. Прищурившись, Соль несколько секунд наблюдал их, анализируя факты, затем Волчица мягко подтолкнула его и он пошел с ней бок о бок, уже не боясь, навстречу надвинувшемуся туману, жемчужной пеленой мерцающему в глубине ночного притихшего леса. Волки шли следом за ними, и даже Косточка как будто стал меньше хромать, почуяв близкую защиту родной завесы. Один за другим, как белые тени, как призраки, входили они в перламутровые клубы тумана, и пропадали из вида черных, застывших в предчувствии скорой погибели осиротелых деревьев.

   В стае их ждали. Гомон и шум стойбища тут же затих, когда процессия охотников показалась на периферии круга шатров. Старый шаман, вышедший встречать их, а с ним Грозный Лай и Молчун встали в ряд, все трое, и посторонились, пропуская Светлого бога с его ношей к костру. Жена Когтя, увидев мертвого мужа, охнула, вскидывая ко рту ладонь, зажимая рвущийся из глотки стон скорби. Соль бережно положил серое тело к ее ногам, и, выпрямившись, встретился взглядом с ее остекленевшими, помертвелыми глазами.

   – Прости, – сказал он, – не уберег.

   Волчица вскинулась, желая что-то сказать, Соль остановил ее коротким жестом. Вожди-шаманы обступили его, оттесняя Акмэ в сторону, а он, продолжая глядеть жене Когтя в глаза, шагнул к ней. Птичка-душа на его плече вспорхнула, он, следя за ней краем глаза, вытянул руку, и невесомое белое тельце опустилось на его раскрытую ладонь.

   – Не печалься, мать, – сказал он застывшей напротив волчихе, – прими этот последний мужний дар.

   Он сделал новый шаг, подступая к женщине вплотную. Она безотчетно вздернула губу, зарычала, не сводя с него замороженного взгляда. Соль прижал ладонь к ее пока еще плоскому животу, и белое сияние вспухло по краям его ладони. Волчиха ахнула, ожила, отшатнулась прочь в толпу родных, стоявших за ее спиной. Сияющий отпечаток ладони Соля, мерцая, впитывался в ее кожу сквозь встопорщенную шерсть. Вдруг глаза ее ожили, она коснулась рукой живота, наклонила к плечу голову, будто прислушиваясь к чему-то. Волки вокруг молчали, было слышно, как прерывисто дышат они, да постреливает искрами пламя большого костра.

   – Детеныш, – прошептала волчиха тихо, но голос ее услышали все. – Я чувствую его!

   Соль кивнул, отступая, Акмэ, вырвавшись из рук сдерживавших ее волков, подошла к нему.

   – Спасибо, – шепнула она и прислонилась лбом к его подбородку. Он обнял ее за плечи, прижал, сквозь грубую кожу безрукавки ощущая, как она дрожит от тихого плача.

   А волки медленно и без суеты, многоглазо глядя, опускались перед ним и его жрицей на колени. Охота прошла удачно, и Светлый бог наглядно показал, для чего проявился в их мир. Повернув голову, Соль увидел, как преклонил колени старый шаман, а следом за ним, помедлив, последним из всех – Грозный Лай.

   – Теперь известно, что нужно делать, – сказал Соль позже, на малом совете вождей. Они пришли туда впятером, на сей раз без волчат-помощников, и старый шаман зяб, кутаясь в шкуры, пока Волчица, присев на корточки, разводила костер. Молчун и Грозный Лай сидели беззвучно, в их темных глазах на невозмутимых лицах отражались отсветы искр от огнива. – Но прежде, чем говорить об этом, Грозный Лай, позволь спросить, почему ты хотел, чтоб ушел?

   Серый вожак неприветливо рыкнул, вздыбливая шерсть на хребте, а Волчица, запалив пламя, оглянулась на него через плечо.

   – Предание есть у нас, – не глядя на Соля, сквозь зубы процедил матерый волк. – Древнее, недоброе. Любой волчонок его знает. Но тебе они не говорили, нет?

   – Нет, – согласился Соль.

   Грозный Лай усмехнулся, Молчун нахмурился. Волчица подсела поближе, положила голову к Солю на колени. Старый шаман глядел в огонь.

   – Плохое предание, – повторил Грозный Лай. – О том, что на закате времен, таком, как сейчас, проявится к нам, детям земли, новый бог, и будет он не похож на прежних. Он будет бел, и ядовит, и принесет погибель всем, кто в него верит. Когда ты явился к нам, когда Мать тебя привела, скажи: ведь ты не знал перворечи, нет?

   – Не знал, – кивнул Соль.

   Грозный Лай фыркнул.

   – Перворечь принесли нам боги, они говорили на ней с первыми детьми земли, они были те, кто принес ее нам от корней великого древа. Бог, не ведающий первослов, – кто он? Чужак. Светлый. Тот, кто все разрушит. Потому я и хотел, чтобы вожди прогнали тебя.

   – Теперь – не хочешь?

   – Поздно – теперь, – Грозный Лай поворотился, взглядывая в глаза сурово. Молчун вздохнул. – Яд просочился. Если уйдешь ты, уйдет и она, – он показал на сидящую у ног Соля Волчицу. Соль машинально погладил ее по голове. – И для всех нас настанут последние дни.

   – Если не уйду? – спросил тогда его Соль, глядя в ответ пристально.

   Серый вожак повел широкими плечами.

   – Помни об одном, – сказал он, помолчав долго, – любому волку известно это предание, что старому, что малому, – любому. И они припомнят тебе его, как только что-то пойдет неправильно.

   Грозный Лай отвернулся, скрестив на груди руки. Поскрипывали поленья в костерке, дед Акмэ, вытянув к огню, грел смуглые ладони. Волчица, смежив веки, дышала тепло и ровно. Помалкивал Молчун.

   – Другие боги, – спросил Соль старика, – какие они?

   И шаман, глянув искоса, рассказал ему, что знал. Не так уж много он и знал, как оказалось.

   Это было давно, на заре времен. Племена простых людей, первенцев земли, заселяли все ее уголки и жили обособленно, ничего о соседях не зная. Долго жили, беспечально, а как приходила пора умирать, собирались в дорогу. Соплеменники устраивали пир и провожали странников с песнями и смехом, веря, что отправляются такие счастливцы назад, в материнское лоно, в объятия белой невесты. Родственники, те, кто хотел, сопровождали уходящих в их последнем пути, а возвратившись, рассказывали о невиданных чудесах. Никто не боялся смерти тогда, и ждали ее как величайшего блага. Впрочем, и жизнь в ту пору не была в тягость.

   Но вот однажды случилось так, что пришел в одно племя чужак, не разумеющий местной речи, ободранный, полумертвый, с потухшим взором. Перволюди приветили его, накормили, поделились одеждой. Пробовали расспросить, да не тут-то было: не понимал пришелец слов, к нему обращенных. Так и остался гостевать, немой и неразумный, ну да местные и не гнали его. Прижился. На девушек засматриваться стал, речь людскую потихоньку учить. Привыкли к нему местные.

   А потом дурное случилось. Погиб на охоте молодой парень, видный жених, уже и невеста у него была, и потомство первое вот-вот народится. А пошел в ночное, и не вернулся. Отправились всей стаей на поиски, чужак с ними. Он уж тоже, пообжившись, на охоту хаживал, знал все местные тропки да лежки. Ходили люди всем миром, ходили, да так и не нашли пропавшего. Вернулись опечаленные: впервые некого к предвечной матери провожать, впервые она суженого не дождется. А пришлый, недолго думая, посватался к молодой вдове, но она ему отказала. «Вот отыщется мой-то, – сказала, – живой ли, кости ли одни, вот тогда и поговорим». Ничего не ответил пришелец, но всякий раз с тех пор отдавал вдове и ее осиротевшему потомству свою долю добычи.

   А через три года впустила она его в свой дом и назвала новым мужем. Выросли щенки с чужим отцом, славными охотниками стали. У старшего, Айоной его звали, невеста появилась. И, в первый раз понеся, велела она ему отыскать в дальнем лесу холм, засыпанный старыми ветками. Он разрыл его и нашел на дне ямы звериные кости. А надо бы сказать, что перволюди, умирая, возвращаются к простому облику, но их останки всегда можно отличить от останков старших, неразговорчивых животных. Вот такие-то кости Айона и нашел. Позже невеста поведала ему, что шепот ей был, будто шепот этот подсказал, где искать. Принес Айона кости в стаю, и его мать, а с ней родители пропавшего парня, опознали останки. И видно по ним было, что убили его, да не старший зверь какой, а другой, тот, что в двуногом облике.

   Стали старики да старухи рядить, кто в немыслимом преступлении повинен. Собралась вся стая, шум, гам начался. Лишь чужак в стороне стоял, глазами зыркал, а, как страсти разгорелись, он бочком-бочком и ушел с лобного места. Когда хватились местные, его уже и след простыл.

   Айона и его младшие братья вызвались проводить отцовские кости в последнее путешествие. В первый раз не устраивала стая пир горой, в первый раз не плясали и не веселились соплеменники, глядя, как снаряжаются трое братьев в дорогу. Их мать, плача, вручила им расписную урну с мужними останками, деды и бабки обняли внуков на прощение и на рассвете проводили за околицу. Долго ли, коротко ли добирались Айона и двое младших до праматеринских чертогов, а по пути встретилось им племя точь-в-точь таких же, как пришлый чужак. Не разумея речи друг друга, кое-как изъяснились братья с инородцами, показали урну с костями погибшего отца. Чужаки тут же мрачны сделались, неприветливы, а, посовещавшись меж собой, отрядили с братьями одного из своих. «Отправимся, – как могли, объяснили они, – у Матери совета спросим». И пустились в дальнейший путь уже вчетвером.

   Пришли к чертогам, вручили милые останки на попеченье вечной невесты, и заночевали на берегу благословенного материнского источника. И было им видение, всем троим, явилась им девушка, прекрасная, как утренняя заря, улыбалась ласково, слова утешения говорила. Лишь один Айона узрел во сне старую, морщинистую, как ящерица, старуху, которая сидела на корточках перед входом в пещеру. «Мудрая, – сказал ей Айона почтительно, – прости дерзкого, но совет твой мне надобен. Недоброе дело случилось на моей земле». А старуха, глядя подслеповато, отвечала ему: «Знаю, все знаю, малый. Да только как же ты хочешь, чтоб я помогла?» «Обособленно живем мы, Мудрая, обособленно и беспечально, и ничего в радости своей о делах соседей не ведаем. А беда-то, вот она, общим горем враз – и обрушилась. Поделись с нами мудростью своей, Праматерь, дай нам богов, чтоб не похожи на нас были, чтоб могли промеж собой новостями – худыми ли, добрыми – обмениваться, и нам, простым детям твоим, рассказывать. Дай нам таких богов, чтоб судить за нас, неразумных, стали по справедливости».

   Долго смотрела старуха на молодого охотника своими выцветшими древними глазами. Тощие, сморщенные груди ее свисали, как пустые мехи из-под воды, до самого живота. Худые, в старческой крапинке руки лежали на земле, как старые, изможденные змеи. Безобразна она была вся, от заскорузлых ногтей на грязных ступнях до редких седых волос на макушке. Безобразна, истощена и печальна.

   «Что случилось с тобой, Праматерь? Неужели больна ты?» – спросил ее Айона, и старуха кивнула в ответ.

   «Больна, малый, плохой смертью больна я. Не первый ты, кто ко мне приходит, и говорит о том, что дурное творится. Не первый ты, кто приносит неупокоенные кости. Но ты – единственный, кто не совета просит, а сам советует. Добрый совет, малый, да только не могу я тебе помочь. Иссушила меня плохая смерть, все соки выпила, не зачать мне для тебя божью душу, в одиночку не справится. Али ты, да спутники твои, мне поможете?»

   «Что сделать надо, скажи!»

   «Полюбить вам меня надо, всю юность, удаль вашу молодецкую мне отдать. Душой, птицей белой, безгрешной, поступиться». Так сказала старуха, и улыбнулась беззубым ртом страшно. Посмотрел на нее Айона, вдохнул смертный смрад, от нее исходящий, и тошно ему сделалось.

   «Что, соколик, готов чужой грех своей жизнью искупить?»

   Сглотнул Айона, кулаки сжал, и шагнул к старухе.

   «Готов, – отвечал, еле дух переводя от зловония, на него из пещеры за старухиной спиной нахлынувшего. – Я – готов, Праматерь, но братьев младших, да чужака из неизвестного племени, прошу – пощади. Возьми мою жизнь, и юность, и удаль молодецкую, птицу души моей возьми, растопчи, размозжи в кулаке своем старческом, но остальных – молю, пощади».

   Усмехнулась старуха неласково. И раздвинула перед молодым охотником костлявые ноги.

   «Полюби меня, соколик, – сказала. – И, коль сумеешь, я, так и быть, не трону твоих спутников».

   Тошно, дико Айоне сделалось, когда вошел он в нутро ее костяное. Закричал он, как раненый сокол, когда она сжала его мужественность зубищами своими каменными. Но он обнял ее смрадное, разлагающееся тело, прижал к себе, поцеловал в затхлые губы, и стал любить так же неистово, как невесту свою в первую брачную случку. А она кусала его, скребла по спине кривыми когтями, сжимала так, что не вздохнешь. И хохотала ведьминым смехом, сдавливая в сухой руке белую птицу его души, когда он, бездыханный, упал на ее бесплодную грудь.

   Просыпались с зарей его спутники, оглядывались в недоумении. На берегу реки засыпали они: молочной речи, в кисельных берегах, а проснулись на галечном пляже, под сенью тяжелых яблоневых веток. Розовым цветом цвела яблоня, и черные корни ее утопали в свинцовых озерных волнах, и в корнях этих черных, изогнутых, твердых, как камни, нашли они недвижимое тело. Колыхалось оно в воде, как плод, в прядях длинных, белых, словно пена прибоя, волос, и бела была его кожа, руки тонки и изящны, а строение совершенно. Попробовали они вынуть тело из волн, но крепко держали его корни со дна, и всех усилий троих не хватило, чтобы совладать с древесной противосилой. Пригорюнились трое, затосковали, стали звать Айону, чтобы он пришел и растолковал им, как быть. Да только не отзывался он на зов, и нигде, сколько не искали, ни следа его найти не сумели. Только и узнали безутешные странники, что заточены на острове.

   Долго ли, коротко ли, погоревала троица странников и решила возвращаться вплавь в простом облике. Да не тут-то было: ни один из них, незадачливых просителей, не смог в простой облик возвратиться, а в двуногом плавать они не умели. «Так и умрем тут», – порешили тогда братья, а инородец, хоть и не понимал их речи, согласился. Сели они в ряд под яблоней и стали ждать смерти.

   И явилась она к ним со стороны озерного простора в виде крошечного белого паруса. Трепеща, как лебединые крылья, приближался он, и вот самый зоркий из братьев разглядел лодочку, а на ней – женщину с большим животом, ловко правившую кормовым веслом. Когда же всем троим стала видна лодочка и ее пассажирка, узнали братья беременную невесту старшего. Она, не побоявшись тягот пути, пустилась вслед за женихом в его скорбный путь, и повстречала по дороге средних лет женщину, которая рассказала ей об озере и лодке.

   «Спасла нас, – сказали ей младшие братья. – И чужака спасла, а вот жених твой сгинул без вести».

   Заплакала тогда юная женщина и сказала деверьям: «Уплывайте. А я здесь останусь, ведь без любимого мужа мне весь белый свет не мил». Упрашивали ее братья, уговаривали, она – нет, и все тут. Хотели уж силой на борт тащить, как видят – бурлит вода в корнях яблочного дерева. Поспешили все четверо туда, глядят: а там белое тело в волнах барахтается, и глаза у него как грозовое небо, сквозь воду глядят. Подхватили братья тело за руки, чужак и Айонина невеста за ноги, поднатужились и вытянули его из воды. Сел тот на гальке, головой повертел, и говорит беременной: здравствуй, милая. Голосом Айониным говорит. Невеста его в плач, на грудь ему бросилась, он ее обнял, и к младшим братьям оборотился: спасибо, сказал, что дождались. А потом чужаку кивнул и на известном ему языке велел: рассказывай, да всю правду выкладывай, не таясь.

   И поведал чужак своим спутникам горькую правду про соплеменника своего, Дерзкого именем. Остер он был на язык, на драку скор, оттого и прозвали его в стае Дерзким. Охотником он был справным, сильным, любили его девушки. Но была у него, как водится, одна невеста. Любили они друг друга, часто вместе охотились, ждали брачной поры, чтобы обзавестись потомством. Да нашелся в стае другой молодец, кому невеста Дерзкого тоже в душу запала. Он и мытьем к ней, и катаньем, но девица ему нет, как отрезала.

   А надо бы сказать, что у перволюдей, так же, как у волков нынче, по обычаю девушка себе пару выбирала. И уж коль не глянулся ей молодец, то пиши пропало. Так и тут, нашла себе девица жениха, а на других молодцов и не глядела даже. Но вот, как подступила пора брачного гона, пришел звать Дерзкий свою суженую на ночной бег, а ее нет. Он искать, у состайников спрашивать, да они сами не свои: кровь кипит, ночь зовет, и дела им до чужой беды нет.

   Бросился он в одиночку ее по лесу кликать, все окрестные тропки обыскал, но она как сквозь землю провалилась. Тут уж брачный огонь в нем поутих, сменился ледяным страхом. Стал он искать ее так, как охотник добычу ищет, и учуял, наконец, ее и другого запах. След взял, помчался, да не успел: лихоимец уже, в двуногом облике, злое дело свое сделал и снасильничал девушку. Увидал Дерзкий ее, окровавленную, к дереву привязанную, обидчика искусанного и, как был в простом облике, себя не помня, на врага кинулся.

   Когда очнулся, слышит – невеста плачет. Он в двуногом облике глаза протер, смотрит – ладони кровью измазаны. Опустил взгляд, а у ног его соперник лежит с перерванным горлом, труп теплый еще, скалится, будто смеется. Пошел было Дерзкий невесту освободить, от дерева ее отвязать, а она ему: не подходи! Плачет, в путах бьется, а по глазам видно – боится его. Он ей: в стаю вернусь, людей приведу. И пошел. Нашел стариков, какие в брачных играх уже не участвовали, рассказал им все. Они ему велели в ручье умыться и в шалаше ждать, а сами пошли девицу выручать. Вернулись мрачные, привели девушку. А на утро, когда брачный хмель из голов состайников выветрился, созвали совет, стали думать, как поступить с убийцей. Никто не знал, как быть, ни старики, ни молодые, ни вождь. Лишь одна старуха, самая древняя, нажгла трав, надышалась, и сказала: забудем. Пусть месяц поживет вдали ото всех, очистится, а там простим его, не чужой все же.

   Вздохнула стая с облегчением, и согласилась с мудрым решением. Месяц прошел, и вернулся Дерзкий в стаю. Старики обязали его отдавать треть добычи родителям убитого, ну, а те признали при всех, что зла на него не держат. Взял он в жены возлюбленную свою, зажил с ней, и в положенный срок она ощенилась. Он ее детей за своих признал, стали они вдвоем потомство растить, да только прежней безоглядной любви меж ними больше не было. Она часто плакать взялась, он – надолго уходить в лес, и блуждал там, как безумный, в погоне за призрачной тенью. А детеныши росли, послушные, ласковые, – трое, две девочки и один мальчик, младший, как две капли на отца своего убитого похожий. А когда пришла им пора идти на первую охоту, Дерзкий, приемный отец их, ушел из дому насовсем.

   Поползли слухи. Перволюди, в общем-то, народ незлобивый, простой, до чужой беды не любопытный. Но невиданная напасть, со злополучной семьей приключившаяся, безумие мужа, тихие слезы жены – все это в конце концов стало достоянием стаи. Мудрая старуха, рассудившая простить убийцу, к тому времени отошла уже в материнский чертог, и некому было взять на себя новое решение о судьбе несчастных детенышей.

   Мать в одиночку отправилась с ними на охоту, они взяли след оленя и гнали его, готовясь к первой в своей жизни атаке, как вдруг из засады на отставших дочерей набросился их приемный отец и перекусил одной из них позвоночник. Напал на вторую, а в это время олень, которого они гнали, перешел в нападение и подцепил рогами мать. Отец ранил вторую дочь, сцепился с пришедшим на выручку сыном, а олень ушел, вероятно, недоумевая в душе, что за бес вселился в его извечных недругов. Раненая в живот мать закричала из последних сил, и тем остановила смертоубийство. Муж ее взвыл и умчался в лес, а сын и подраненая дочь подползли к умирающей и, как могли, облегчали ей последние мучительные часы жизни. А потом вернулись в племя, принеся в стаю два трупа – матери и дочери. Там они узнали, что их ждет еще один мертвец: отец, замученный собственным безумием, покончил с собой, бросившись со скалы.

   Старики залечили раны брата и сестры, собрали совет и порешили на нем: изгнать. «Порченную кровь нельзя оставлять в стае», – так решили они, и не сомневались – кровь рожденных в насилии брата и сестры испорчена. Им дали время собрать пожитки, поделились пищей и проводили до границ угодий. Пообещали: «вернетесь – убьем». С тем брат с сестрой ушли.

   И случилось все это, добавил чужак слушавшим его спутникам, еще когда его дед был переярком.

   «Я понял, – сказал на это белый длинноволосый Айониным голосом. – Ваша стая прогнала их, в другие они не пошли и, видно, вступили друг с другом в брак, не найдя себе иной пары. А тот, кто стал приемным отцом вам, братья, и убийцей настоящему вашему отцу, – он, стало быть, потомок тех двоих с порченной кровью. Тот самый, кто превратил Праматерь в чудовище».

   На этих словах он содрогнулся и крепче прижал к себе беременную невесту.

   «Большая задача стоит перед нами, братья, – сказал он. – Большая, нелегкая задача. Праматерь дала вам бога, и обещала дать еще, для каждого племени, но одних только богов, сказала она, недостаточно. Богам понадобятся жрицы, верные спутницы, и только вдвоем с ними боги смогут вершить праведный суд. Плохая смерть просочилась в наш мир, братья, и предотвратить этого мы не сумели, поэтому теперь на страже порядка встанут боги и их жрицы, те, кто добровольно согласится принести себя в жертву общему. Жертвуя малым, мы будем спасать большое от злой гибели, будем защищать Праматерь и ее Колыбель, которую она создала для нас, для того, чтобы из нее могли рождаться благие боги, Темные, как она сама. Они станут нашим законом, братья, и будут решать за нас. Если же они не справятся, на смену им явится Светлый бог и наступит закат времен».

   Помрачнев, выслушали его братья, и чужак, и беременная невеста, – и каждому были понятны слова, которые он говорил. А потом они четверо дали белому и длинноволосому клятву верности, и двое из них возвратились в родные племена, а двое остались – служить первому богу и сопровождать его в странствиях. А детеныши, которых родила первая жрица на берегу Колыбели богов, положили начало роду стражей-шаманов, оберегающих бессменно чертог Первоматери, Темной, той, что зовется в миру Алсатией, Пребывающей Изначально.

   – Таково предание, – сказал старый шаман Солю, – и теперь ты знаешь столько же, сколько знаем все мы. Сделало ли тебя это знание счастливым?

   – Нет, – отвечал ему Соль, – ни вот столечко. Но что же случилось, – продолжал он, обводя взглядом задумавшегося, нахохлившегося, как старый ворон, шамана, дремлющую у колен Волчицу, невозмутимых вожаков соседских стай. – Что же случилось сейчас, когда смерть ушла из мира, а волки стали лакомой добычей для несытых? И как тот, кто прозван Светлым богом, тот, кто все тут разрушит, как он может помочь избыть скверну из здешних краев? Что он должен, что он способен для этого сделать? Или, может, преданье лжет?

   – Не знаю, – буркнул старик, а Волчица, не открывая глаз, прижалась к Солю покрепче и вздохнула. – Ты Светлый, неправильный бог, откуда мне знать, что ты можешь или должен сделать? Голосам Отцов это тоже неведомо. Может быть, другие боги сумели бы подсказать тебе ответ, но они ушли, ушли давно, и, может быть, их уже нет в этом мире. Может быть, ты последний, явился, чтобы прибрать наши истлевшие кости.

   – Не слушай его, Соль, – вмешалась Волчица и клацнула зубами на деда: не сгущай! – Мне было видение, был голос, Ее голос, и он... в нем не было безнадежности. Надежда есть: для нас, для всех, в ком бьется еще живое сердце, – она есть, но только я... я тоже больше не слышу Ее голоса. Но это лишь потому, что теперь появился ты, и говорить Она будет тоже только с тобой!

   Акмэ подняла голову, встречаясь взглядом с Солем, как и всегда, решителен и тверд был взгляд ее лазоревых ярких глаз. Она верила, и бесстрашна была в своей вере, даже полчища несытых, окруживших волчьи угодья, даже смерть дяди на испытательных ловитвах ее не пугали.

   – Ты дал теткиному волчонку душу, – сказала Волчица значительно. – Сделал то, что боги делают. Значит – сможешь спасти. Ты сам сказал, что знаешь, что нужно сделать.

   Теперь все четверо смотрели на него, Волчица снизу вверх, с убежденностью, волки – с ожиданием. А Соль, подумав: все не так, – сказал им, чутко ловящим каждое его слово:

   – Спасти, или нет – это слишком туманно, Акмэ, слишком неточно. Как побороть несытых, взявших угодья в кольцо, – другое дело, здесь способ известен. Надо уничтожить их главного, того, кто всем заправляет. Уничтожить его до того, как он доберется до вас. Один из его ближайших шестерок... слуг был упокоен на этой охоте, и он... его память перешла, как трофей. Он помнил о том, как лет пятнадцать назад его господин разрушил соседний барьер. Была резервация... другие угодья, другого племени, лошадиных; несытые не сумели пробраться туда, и решили действовать иначе. Они устраивали пожары, отравляли реки, трудились полвека, как проклятые, не покладая рук. И в конце концов они добились цели – разрушили барьер. Но только лишь потому, что в его пределах в живых не осталось никого из простых людей. Несытые вскрыли преграду ценой гибели целого народа, но, думается, они просто отрабатывали приемы. За вас... за туман они возьмутся во всеоружии. И потому – чтобы не допустить этого – нужно нанести упреждающий удар. Сейчас Молоха... самого главного из несытых нет поблизости, но он узнал, что вы решили дать отпор и поспешит вернуться, уж можете поверить. А вас... волков слишком мало, преграда слаба. Нужно ее расширить, укрепить. Но вот как это сделать, если шаманов, обладающих очищающей силой, всего четверо и один из них немолод? Как это сделать, вожди?

   Грозный Лай и Молчун переглянулись и уставились на деда Акмэ. Он ничего не говорил, вытянув к огню кривые, крепкие, заросшие седой шерстью ноги. Волчица не шевелилась, прижавшись щекой к колену Соля, и он ощутил вдруг, что она закаменела.

   – Как это сделать, мудрые мужи? – повторил Соль свой вопрос.

   Грозный Лай катнул желваки и отвернулся, а Молчун, глянув сочувственно, стыдливо опустил голову.

   – Просто, – скрипливо и неохотно произнес, наконец, старый шаман, не глядя. – Очень просто, Светлый. Нужно позволить Мудрой матери зачать новых вождей.

   Соль, точно громом пораженный, уставился на него.

   – Кто же не позволяет ей? – охрипшим вдруг голосом спросил он.

   Волчица под его ладонью затаила дух, сжав в пальцах мех на его штанах так крепко, точно боялась, что ее насильно оттащат от Соля.

   – Ты, – подняв голову и глядя прямо в глаза, отвечал шаман. – Ты, Светлый, и ее слепая любовь к тебе.

   Соль опустил голову, чтобы погладить Волчицу по теплой бархатной шерстке, и жрица вновь задышала. Он с грустью подумал: любовь. Ах, вот что. Значит, на битву с Молохом ему придется идти одному.

   И, спустя два года, когда ждать дольше уже не имело смысла, он пошел. И оказался тем, кого столь прозорливо провидели в нем Клавдия и Грозный Лай, – тем самым, кто все разрушил".

   11.

   Глядя вниз, на свои ладони, лежащие на коленях, Соль замолчал. Я провела по ветхой странице дневника пальцем, ощущая гладкость карандашного рисунка и змеящиеся выпуклости знаков, выведенных тушью. Вздохнула. Хотела ли я услышать больше того, что он рассказал? Достаточно ли мне, чтобы сообразить самой?

   Я покачала головой. История не закончится до тех пор, пока он сам, своими словами не скажет, что тогда произошло. Зачем нужно знать мне, я не понимала, вероятнее всего, для меня вся эта информация окажется лишней. Я уже... и так не могла сообразить, как следует относится к нему. Но для него важно было выговориться. Зачем-то ведь он подписал свои рисунки. Для чего-то ведь передал дневник мне.

   – Почему, Соль? – тихо, но настойчиво проговорила я. – Почему ты все разрушил? И... у вас были щенки?..

   – Любовь, Кора, – он поднял голову и взглянул – с тоской и благодарностью. Я моргнула. – Величайшая, как море, радость и горькая, точно полынные травы, печаль. Никто другой не виноват в том, что случилось, кроме того, кто все еще здесь, – он повел плечами, – но... В том, что стая погибла, а Волчица умерла злой смертью, любовь сыграла не последнюю роль. Любовь и... неумение ею оперировать. В книгах читал и не понимал, а, столкнувшись... оказался бессилен противодействовать. Можно ли было вообще хоть что-то предпринять? Если бы не был так зациклен на Молохе, на том, что его нужно обязательно уничтожить, может быть, тогда...

   – Сейчас уже ничего не изменишь, – мягко сказала я. – Ты можешь только рассказать. А я выслушаю тебя, до самого последнего слова.

   Соль, словно сопротивляясь, мотнул головой.

   – Щенков не было, Кора, – проговорил он глухо. – Роботы не способны давать потомство.

   Я открыла рот, а он поднял на меня глаза и криво усмехнулся.

   – Боги, или, как называют их здесь, – аристократы – тоже.

   – Эт-того не м-может б-быть, – проблеяла я. В голове закрутился вихрь.