Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 58 страниц)

   Соль вскинул руку ладонью вперед, твердо глядя мне в глаза.

   – Об этом – позже. Ты обещала выслушать, да? Так вот теперь сиди и слушай.

   Смятенная, я кивнула. Соль, не сводя с меня взгляда, быстро, жестко заговорил.

   "Щенков не было, да и не могло быть, и он об этом знал. Он сказал Волчице тем же вечером, едва они остались наедине, но она лишь улыбнулась. «Будут щенки, – сказала она. – Через год, весной, если ты захочешь». Он ухватился за эту отсрочку. За год, надеялся он, она найдет себе достойную пару.

   Этот год был самым счастливым среди всех, что у него были. Благодаря ее любви, благодаря стае, вопреки всему остальному. Он мог бы уйти на поиски раньше и не тянуть время, возможно, так было бы лучше для всех. Но он не мог решиться. Он нашел свое предназначение, нашел смысл и решение всех парадоксов. Такое простое решение – жить среди тех, кто дорог. Помогать им. Нежиться в лучах светлой любви. Ему было хорошо, с волками, с Акмэ, и он попросту не находил в себе сил, чтобы оставить их. И говорил себе, что должен подыскать Волчице пару.

   Они ходили в туман втроем, выставили дозорных, чтобы те следили за несытыми. Он и она плясали, играли, резвились, вели долгие ночные разговоры в шалаше. Просто жили, как живут обычные люди. А любовь Волчицы к нему, такая огромная, что ее вдоволь хватало на них двоих, с каждым новым сезоном расширяла завесу.

   Но в начале весны, когда к Акмэ снова пришли женихи, она опять отказала им. «Нет, – сказал ей Соль на это, – так неправильно. Тебе надо...» «Я не смогу с другими, – словно извиняясь, сказала она. – Я знаю, я убегу».

   Они были вдвоем, стояли на крутом скалистом берегу, глядя вниз на темные, дышащие морозным туманом речные волны.

   «Ты не хочешь меня?» – тихо спросила она и взяла его за руку. Ладони у нее были холодные, на щеках цвел бледный румянец.

   Он смотрел на нее, не зная, что ответить. Ее простые слова, прямой взгляд, непривычно робкая улыбка – все это сбивало с толку, выводило за грань рационального. Год назад она сказала, что щенки будут. Он принял ее слова, не сразу, с удивившим его самого отторжением, но все же принял. Надеясь, что она поймет: щенки будут не от него. Но она решила иначе.

   «Разве боги могут?..» – неловко спросил он.

   Она повела плечом.

   «Боги могут все, если захотят. Ты – не хочешь?»

   Что он мог ответить ей? Технически, он полагал, ничего сложного нет. Но он был робот. Неспособный к репродукции искусственный организм. Пусть тело его принадлежало неизвестно кому, возможно, одному из тех существ, кого волки величали богами, но разум, установки... Впрочем, разум к процессу репродукции отношения не имел.

   «А ты?» – спросил он, невольно отводя взгляд.

   Она прильнула к нему, привстала на цыпочки, потянулась к губам.

   «Любимый».

   Он обнял ее, она была горячей, бархатистой, упругой. Ее мягкие губы были как крылья бабочки. Он вдруг представил себе ее детенышей: голубоглазых, беленьких, пушистых и крошечных. Сердце забилось: а вдруг?..

   Целуя, он подхватил ее, она обвила его, руками, ногами. Стылый зимний день вращался вокруг них, как карусель. А потом грянул ослепительной зарницей, заставив дряблый ноздреватый снег прослезиться ручьями.

   ...На следующий день они узнали от охотников, что туманная завеса придвинулась к приграничным шатрам несытых вплотную, отвоевав у мертвых земель всю нейтральную полосу. «Чудеса», – сказал на это Молчун на вечернем совете вождей, а Волчица звонко рассмеялась в ответ.

   И только Соль был не весел. Он уповал на другое чудо, которого не случилось: свет новой жизни не зажегся в Акмэ. Высокотехнологичный слуга, поддельный бог, Соль не смог дать любящей его женщине и ее стае того, что более всего было им необходимо.

   А вскоре несытые, потревоженные неожиданным приближением тумана, опасно зашевелились в своем змеином гнезде.

   С наступлением лета они подожгли леса на границе с завесой и душный дым поплыл над речными волнами. Волки из стаи Молчуна, чьи охотничьи угодья ближе всего подходили к владениям лишенных тени, выбирались на разведку и возвращались, принося зловещие новости. Молох собирал армию, строил катапульты, сгонял на туманные рубежи человечий скот. Дважды они, не умершие первой смертью люди, пытались прорваться, и столько же раз туман отступал перед их натиском. Он словно бы избегал взаимодействия с теми, кто был еще жив. «Додумались, окаянные, – сетовал старик-шаман, исследуя вместе с Акмэ и Солем продавленные внутрь участки завесы. – Теперь, если эти налягут всерьез, могут и прорвать». «И что же тогда?» – тревожно спрашивал Соль. «Пока цело ядро, – пожимал дед Акмэ плечами, – надежда есть».

   Ядро – приречные скалы и отмели, становище волчицыной стаи. Центр ядра – Мудрая Матерь, последняя этого имени. Если с ней что-то случится, волков будет уже не спасти. Если с ней что-то случится, Соль потеряет свой центр, его мироздание рухнет.

   «Созывай совет, вождь, – сказал он старику. – Настало время решиться».

   Но в тот раз уйти ему не дали. В схватке за добычу с дикими, вынужденными спасаться от пожаров под покровом завесы волками, был крепко ранен Молчун, и Акмэ отправилась в его стаю, чтобы провести над Косточкой, новым шаманом, ритуал представления предкам. А Соль оказался нужен ее деду: в то несчастливое новолуние они отправились очищать скверну вдвоем. Тогда-то, на рассвете, дожидаясь, пока старик откашляется и отдохнет, Соль рассказал ему обо всем, что его терзало. О том, кто он, о Молохе, о долгих годах службы на него, царя не-мертвых. Об Акмэ рассказал, о том, что не может быть у них никогда волчат. Старик, покряхтывая, выслушал. «Не было счастья, – сказал он, и, долго раскашлявшись, докончил, – да несчастье помогло: отворил мне Светлый душу. Да не зыркай ты так, без подковырки я, а от самого сердца. Эх, был бы ты волк, Светлый, хороший волк был бы! Только очень уж недоверчивый. Отчего Волчеце-то моей не веришь? Она, хоть и взбалмошная, а все же настоящая Матерь, посильней Зимушки-то, мамки ее горемычной, будет. Да чего там, и моя Ясна в подметки ей не годилась, хоть та и крепкая была, восьмерых сыновей да Зимушку мне подарила. А ведь я тогда, молодой-то был, тоже все дивился: отчего это Мудрая ко мне, никчемному, сердцем прикипела? Охотник-то я справный был, уж того не отнять, да ведь кроме силушки-то ничего особенного во мне и не было. А за ней тогда все женихи из стай соседских бегали, она ведь долго ничья была, ветроногая. Потом раз – и пришла ко мне в схрон: бока ходуном, язык на плечо, а глаза смешливые. „Айда, говорит, Нелюдим, белое солнце в проруби ловить“. Так и поймала, да не солнце, а меня. Принесла мне первенца, как она, яркоглазого, и как будто оконце отворилось во мне от суходола и до неба самого. До корней подземных мой взгляд проник, до степей ковыльных, что на Той стороне привольно, дико растут. Мамку, батьку увидал я, старших дядьев с женами, деда седого, горбатого, как полумесяц. Детенышей малых, не родившихся и не рожденных, сыновей будущих, Зимушку белую, ненаглядную мою. Голоса услыхал: отцов, дедов, пращуров. Ее голос, налитой, как трава молодая. Дыхание Ее, хрустальное, нежное, словно первый морозец. И уж больше не сомневался, не роптал, ни в день, когда Ясенка, хворь грудную забрав, поперед меня в чертог ушла, ни даже в ту злую ночь, когда Зимушку мою, черной кровью харкающую, я сам на руках из тумана вынес. Двух Мудрых матерей, надежду рода, схоронил я, Светлый, двух дорогих кровиночек своих; одна Волчца у всех у нас теперь осталась, последняя девица моя. Тебя она выбрала, бел бог, тебя полюбила, и тут уж, как ты ни крути, а ни отнять тебе, ни прибавить. К добру ли, к худу ли, того мне неведомо, одно лишь скажу наверняка: при вас первых туман вширь раздаваться начал, а такого ни я, ни старики, ни Отцы, вглубь глядящие, отродясь не видывали. Ни этого, ни того, чтобы несытые живую дичь свою на завесу напускать придумали. Против нее – особливо ежели эти детенышей вперед выставить догадаются – никакая наша воля, никакая наша сила не выдержит. Ни моя, ни Грозного, ни молодого с Волчецей. Тут уж только тебе решать, Светлый».

   Тебе решать, холодея, подумал Соль. Он уже все решил. Но боялся идти, предчувствуя, что проиграет. Он боялся идти в одиночку. И он должен был это сделать. Потому что другого пути для него теперь не было.

   «Обещай, – сказал он старику, сидящему, опираясь на ладони, на косогоре. Седой шаман повернул к нему косматую голову, глянул, по-волчьи пронзительно, – обещай Светлому богу, вождь, что не позволишь своей внучке последовать за ним в туман, как только он уйдет. Поклянись жизнью, что удержишь ее от этого поступка, как бы сильно она ни просила тебя не мешать ей. Ведь потом, – голос его дрогнул, но старик не повел и бровью, – стая сможет выжить, если Мудрая матерь родит какому-нибудь доброму охотнику щенков?»

   «Обещаю, – серьезно кивнул шаман. – Клянусь. Ты был бы хорошим волком, не будь ты богом, Светлый».

   На том они расстались. Старик отдышался, набрался сил и заковылял в стаю. А Соль, поглядев ему вслед из-под козырька ладони, направился на юг, в безлюдную, заболоченную местность, туда, где в самом начале жизни Акмэ простирались угодья четвертой, погибшей в пожаре стаи.

   Он достиг туманной границы, но преодолеть ее не сумел. Завеса не пропустила его. Едва он шагнул в молочно-бледные зыбкие пряди, едва начал свое продвижение наружу, как в тумане зазвучали голоса. Насмешливо-издевательский Молоха, резкий – Грозного Лая и тихий, опечаленный голос Волчицы. «Ты все испортишь», – говорили ему первые двое. «Не уходи, – звала Акмэ. – Не уходи, Соль, вернись. Вернись ко мне, и мы попытаемся снова дать стае волчат. Я спляшу в огне, я позову Ее, я буду говорить с Ней. Не уходи, пока еще есть время!»

   Он не сумел уйти. Он не хотел уходить, он боялся, что все испортит. И он хотел вернуться к Акмэ, попытаться с ней еще раз дать стае волчат. Хотя и знал, что это невозможно. Как невозможно оказалось для него – в тот раз – пройти туман насквозь до мертвой, отданной во власть несытых стороны.

   Он просто не смог, физически, поскольку голос Волчицы, самый тихий из трех, звучал для него очень убедительно. Она не запрещала ему прямо, она никогда ничего ему, своему белому и ядовитому богу, не запрещала, но она и не отпускала его. А он был не бог, он был робот, сменивший хозяина на хозяйку, и он не сумел – не сумел уйти без ее позволения. Она не запрещала ему уходить, но и уйти не позволила.

   Он упал на колени, на четвереньки, несколько вздохов двигался так, но туман начал пить его ресурс. Он повернул назад, и идти сразу стало легче, как будто кто-то подталкивал в спину. Он встал на ноги, шатаясь, вывалился из белесой влажности преграды на волчью сторону, упал – ладонями в теплую, прижавшуюся к земле летнюю траву. Дышал ее разгоряченным запахом, досадовал на собственную слабость. Переведя дух, решил попробовать еще. Но, стоило ему лишь взглянуть через плечо на клубящийся туман, как к горлу подступила горечь. Он не мог уйти. Туман не собирался пропускать его.

   Он встал, отряхнул штаны и, больше на завесу не глядя, зашагал назад в стаю.

   Волчица встретила его первой, далеко за пределами поселения. Ничего не сказала по поводу встрепанного вида и опущенных плеч. Взяла за руку и повела обратно в стаю. Шаман, увидав их, тоже ничего не сказал.

   Прошло два месяца. Несытые и их человеческие слуги подвезли к туманной границе катапульты и развлекались тем, что забрасывали на волчью сторону куски вонючих, гниющих туш животных. Волки из семьи Молчуна, на чьи угодья пришелся этот омерзительный воздушный налет, начали роптать, и он, посоветовавшись с шаманом, привел свою стаю на берег Реки, под защиту Мудрой матери. Вскоре точно так же поступил и Грозный Лай. Любовь Акмэ к Солю хорошо очищала туман, но несытые обжали волчьи земли кольцом и расширять границы завесы у волчьей жрицы и ее бога больше не получалось.

   «Надо действовать, Волчица», – часто говорил ей Соль.

   Она, по-прежнему решительно, но теперь уже без улыбки, возражала: «Подождем зимы. Зимой я буду плясать в огне и попрошу у Нее совета».

   И Соль – делать нечего – ждал зимы.

   Волки роптали. Благодаря Мудрой Матери и ее неистовой любви к светлому богу у волчих в этом году родилось много здоровых волчат. Но дичи, способной прокормить молодняк, становилось все меньше. Несытые отравляли реки со своей стороны, жгли за пределами завесы леса. Дикие старшие братья бежали от огня на волчью территорию, многие из них были больны и заражали болезнями соплеменников Акмэ. Если волков защищал от огня и болезней туман и сила шаманов, то старших зверей, тех, кто не любит попусту болтать, защищать было некому. Они вторгались в угодья трех стай, боролись с хозяевами за место под солнцем, сеяли сумятицу. И – поначалу поодиночке, редко, за глаза, потом, с приходом холодов, все чаще и уже в лицо, – как и предсказывал Грозный Лай, волки стали обвинять Светлого в новых бедах своего племени. Волчица сердилась, слыша упреки, старшие шаманы помалкивали, лишь Косточка, после обряда посвящения получивший новое имя – Молодой Вождь, пробовал оправдывать Светлого бога от обвинений соплеменников. Волчица была благодарна ему за это, и юный волк краснел, чуя ее благосклонность. А Соль считал, что осуждают его вполне справедливо. Неудача с переходом сквозь туман точила его ум, страх перед встречей с Молохом, необходимость встретиться с ним один на один, без Волчицы, ослабляли дух. Как уйти так, чтобы не потерять ресурса? – думал он. Как объяснить Акмэ, что уйти необходимо, одному, без нее и, скорее всего, без надежды вернуться. Ведь если он пойдет уничтожать Молоха, своего бывшего хозяина, если он пойдет к нему один, без поддержки Мудрой матери, – так, как и должен пойти, то это означает лишь одно – едва ли он сумеет возвратиться назад. Едва ли его интеллектуального ресурса хватит на то, чтобы не сойти с ума после того, как он уничтожит своего бывшего хозяина. Хватит ли его на то, чтобы сразиться с Молохом? Соль полагал, что да. Если Волчица будет в безопасности. Если он точно будет знать, что она и ее стая останутся в безопасности.

   Ударили ранние морозы, выпал снег и несытые снизили свою активность. Но, стоило одной беде отступить, как пришла другая – слег старый шаман. Грудной кашель давно донимал его, но с появлением в стае Соля, казалось бы, отступил. И вернулся этой последней для волков зимой, напав коварно. Было время новолуния, Волчица осталась помогать деду, а Соль, Грозный Лай и Молодой втроем отправились пожинать туманную скверну.

   «Не пойму тебя, Светлый, – ворчал по дороге грозный вожак, тяжело шагая по глубоким сугробам в прямоходящем обличии. – Чего ты ждешь? Летом Молчуна подранили, теперь вот старик захворал, двуногая дичь несытых к завесе подступила. Оно понятно, конечно, под одной шкурой с Мудрой Матерью лежать – кому угодно не наскучит, но ведь и щенков у вас нет, а почти год миновал с тех пор, как ты сам о том разговор завел. Дело твое, ты – бог, но знай: Мать тебе не скажет, старик не скажет, потому как близко они к тебе слишком, а я скажу, мне ты не дорог: играть с жизнями состайников я тебе не позволю. Надо будет – в схватке сойдусь. Хоть ты бог, хоть избранный Матерью, хоть самый великий несытый».

   Соль вздыхал. Грозный Лай называл словами все то, что у него самого лежало на сердце. Сын Молчуна, смущенный, почтительно шагал позади, почти не утопая в снегу в отличие от грузного собрата.

   «Твоя правда, вожак, – отвечал Грозному Лаю Соль. – Но многое мешает. Не так-то легко самого великого несытого убить, хоть волку, хоть богу, хоть кому. Акмэ в это дело вмешивать нельзя. Уж если идти, то одному или с кем из шаманов. Старик болен, Молодой неопытен, Молчун от раны ослабел. Пойдешь ли ты, вожак, если позову?»

   Крякнув, Грозный Лай по пояс провалился в снег. Соль на пару с Молодым вытащили его, потянув за руки. Отряхиваясь, топорща шерсть, могучий вожак проговорил сквозь зубы:

   «Одному, стало быть, не под силу тебе? – Соль вздрогнул. – Что ж, я пойду, Светлый, коли позовешь, куда мне деваться? Любой из нас пойдет, вздумай ты клич бросить. Но верить в тебя, как Мудрая верит, я уж, прости, не сумею. И, ежели тебе вера моя потребна, ежели в тебе самом уверенности в собственных силах недостаточно, то тут уж, не обессудь, я плохой помощник. Защищать стану, это да, и смерть приму, если понадобиться, но, как Матерь, змееглазых вражин огнем сердца поражать – не по плечу мне эта задача. Ты уж не гневайся, прими, как есть».

   «Я пойду!» – порывисто шагнул к нему Молодой, но Соль, вскинув руку, остановил его.

   «Ты ведь любишь Акмэ, Косточка?» – назвал он юного волка его детским именем.

   Хромоногий сын Молчуна, вспыхнув, опустил глаза и кивнул.

   «Как и все», – шепнул он тихонько.

   «Как и все», – повторил Соль. И зашагал впереди всех, торя им тропинку в рассыпных, белоснежных и хрустящих первых сугробах.

   Грозный Лай кряхтя, а Молодой вздыхая, последовали за ним.

   Подступил самый длинный зимний месяц, и старый шаман благодаря стараниям внучки пошел на поправку. Акмэ плясала в дыму через ночь, через ночь укрывалась с Солем одной на двоих шкурой, прижималась крепко, заставляла забыть обо всем. От одной полной луны до другой, и потом еще раз, проводила она бессонные ночи и спала на рассвете, а, проснувшись, спешила к деду. Ухаживала за ним полдня, уходила к женщинам с щенками, а с вечера плясала в свете пламени до упаду. Соль хотел потолковать с ней, но она была слишком занята, слишком напряжена, а по ночам – ночь через ночь – не желала ни о чем разговаривать. Она высохла, стала поджарой и смуглой, несмотря на разгар зимы, кости выступили, готовые вот-вот проколоть тонкую кожу. Но глаза ее сияли, губы алели, а руки и шерстка были мягки и нежны. «Ты плясала, – шептал Соль в ее белоснежные, пахнущие дымом костра волосы, и обнимал ее, теплую, костлявую, легкую, – ты слышала Ее голос?»

   «Я плясала, – соглашалась она, и смеялась, когда он гладил ее по бархатной шерстке: щекотно, – но лишь Голоса Отцов говорили со мной, ведь к ним я за деда взывала».

   «Когда же?..» – спрашивал Соль, но она не давала ему говорить, закрывала губы своими губами, лишая воли и желания задавать новые вопросы. Давая волю к совершенно иному, даря возможность исполнить абсолютно другие желания.

   Но все кончается, а счастье – особенно горько. Самый длинный зимний месяц миновал, подступила пора гона, и однажды Волчица, сияя лицом, пришла к ним в шалаш и сказала: «Сегодня я буду плясать для Нее! А когда отворяться ручьи, ты подаришь мне щенков, правда, любимый?»

   «Пляши», – отвечал Соль ей на это, надеясь, что Ее голос, Той, которую волки никогда не называли по имени, расскажет, наконец, Акмэ о том, что щенков ей от Светлого лжебога не видать.

   Вся стая вместе со своими вожаками собралась ночью вокруг огромного костра смотреть, как юная Мудрая Матерь будет плясать свою первую пляску для Той, которая родила мир.

   Сосновые бревна горели ярко и трескуче, взметая в морозный ясный воздух снопы искр. Волки и волчихи шептались, рассаживаясь на корточках на краю круга пламени: запахи близкой весны зажигали им кровь, предчувствие скорого гона пьянило. Старик-шаман, Грозный Лай, Молчун с хромым сыном разместились каждый во главе своего племени, Молодой сел по правую руку от отца. Там, где расположился Соль, никого больше не было, оттуда, с его стороны, должна была войти в свет костра Акмэ, и он ждал ее появления, скрестив на груди руки. Изредка ловил на себе то один, то другой настороженный желтый взгляд. Ни в одном не встречал симпатии, лишь напряженный, опасливый интерес. И все же он любил их, всех этих косматых, суровых, возбужденных предстоящим гоном волков, их ловких и сильных подруг, их стариков и оживленных, любопытных волчат. Все три стаи, около полусотни голов собрались сейчас вокруг костра, подле него, их невольного поддельного бога, и белый, мягкий светлячковый свет их звериных душ озарял его, грел теплым сиянием. Вся его семья, для которой он был чужаком, вся его родня, чьих предков уводил он на гибель, все они, молчаливые волки, собрались сейчас рядом, и он дышал в такт вместе с ними.

   А потом появилась она, Акмэ, Белая Волчица, Мудрая Матерь, последняя этого имени. Он еще не знал тогда, что она – последняя, и она не знала, но вскоре ей предстояло узнать, а затем, совсем немного времени спустя, погибнуть от руки ее бога, Светлого, того, кого сама же она и пробудила.

   Нагая, вошла она в круг пламени, по пути лишь слегка коснувшись Соля горячим плечом. Белоснежные, цвета дыма и облаков, волосы ее были распущены по плечам, худенькое тело блестело от пота. Она вступила в свет костра, вскинула руки, вытянулась, глядя в свежее зимнее небо ранней ночи, и стая затаила дыхание, а Соль прикипел взглядом к тонкой, истощенной фигурке. Шаманы запели, отбивая такт ладонями по ляжкам, вскоре стая присоединилась к ним, а Акмэ все стояла, вытянувшись, с прищуром глядя вверх. И вдруг, взвизгнув неистово, закружилась.

   Это был дикий, стремительный, волчий танец, вовсе не похожий на те, какие прежде доводилось Солю видеть. Сам он тоже частенько плясал с Волчицей и ее дедом, с Грозным Лаем, Молчуном и Молодым, но то были танцы очищения, танцы смертной плоти, освобождающейся в жаре пламени от чужой огромной печали. Они подпрыгивали в тех танцах, силясь оторваться от земли и взлететь, но то были тщетные попытки уподобиться птицам, и все они об этом знали. То были танцы подражания, танцы силы и воли, и простого умения. Сейчас Волчица плясала так, словно сама была птицей. Словно белая горячая душа ее расправила, наконец, крылья, и понесла ее обладательницу прочь, в свежее морозное небо, вместе с легкой жаркой плотью.

   Шаманы вскрикивали, отбивая такт ладонями, волки тянули односложную мелодию, как будто целое племя пело на луну, и Соля захватил этот могучий энергичный ритм, он подался вперед, следя за своей жрицей, ощущая столь полное единение с ней, какого не знал даже укрываясь одной на двоих шкурой ночь через ночь. А она взвизгивала все громче, все неистовее, кружилась, взлетая, и вдруг без разбега, одним мощным пружинистым прыжком вскочила на вершину костра. Соль охнул, придя в ужас, готовый броситься за ней в треск искр и пламени, но стая пела, вожди покрикивали торжествующе, а белая, вертящаяся волчком фигурка Акмэ балансировала на вершине пирамиды из горящих сосновых бревен, словно невесомый дух, рожденный в недрах пламени. Она кружилась, взметая легкими ступнями сердитые искры, и они взлетали над ней как бабочки, не жаля, не обжигая, будто ткали вокруг нее ярко-огненный плащ. И она сияла из-под этого плаща, белая, жемчужно-молочная, как луна – волчье солнце в пору самого своего налива.

   Соль расслабился, разжал стиснутые кулаки, а Волчица, брызнув светом во все стороны точно звезда, прянувшая с августовского небосклона, с визгом упоения соскочила с вершины костра на землю, крутанулась вокруг оси, и вдруг, оступившись, упала.

   Стая замолчала, как отрезало, вожди вскочили со своих мест. Но первым у неподвижного тела Волчицы, от которого шел пар и жар, горячий, как от раскаленного котла, оказался Соль, а за ним, опоздав на пять ударов сердца – хромоногий Косточка, носящий новое, взрослое отныне имя.

   – Акмэ! – Соль подвел руку под ее затылок, приподнял. Глаза у нее были закрыты, грудь ходила ходуном, шерстка мокра и горяча на ощупь.

   – Матерь, – шепнул Молодой, упав на колени рядом и не решаясь дотронуться. – Ах, жива!

   Соль поднял ее, отстранив юного волка, выпрямился с легкой ношей на руках. Стая смотрела недобро, в желтых сузившихся волчьих глазах плясали багровые отсветы.

   – В шатер, ко мне, – скомандовал старый шаман, и втроем они поспешили прочь из круга огня, прочь из кольца холодных, беспощадных охотничьих глаз.

   Соль торопливо нес Волчицу, она дышала жаром, как печка. Шаман поддержал полог над входом в шалаш, посторонился, пропуская Светлого. Шагнул следом, по пятам за ним, прихрамывая и робея, Молодой. Старик указал на ложе и Соль, встав на колени, бережно опустил на укрытые шкурами душистые еловые ветви Волчицу. Дед попробовал прикоснуться рукой к ее лбу, обжегшись, отдернул руку.

   – Воды, – мотнул он головой Молодому.

   Тот подхватил глиняный кувшин и торопливо, немного кособоко, поспешил к реке за студеной водой.

   – Что с ней? – спросил Соль. – Она очнется?

   – Надеюсь, – хмуро сказал ему старик. – На моей памяти такого не случалось.

   – Но ведь она... просто оступилась?

   – Ты сам видел, Светлый, Предвечная вошла в нее и вместе они попрали живое пламя. Но потом... Предвечная спустила ее с небесной тропы на землю и умчалась стремглав, как лань, почуявшая волка. Кого Она почуяла, Светлый? Что Ее так напугало? – старик говорил хмуро и в лицо Солю не смотрел.

   Вернулся, прихрамывая, Молодой, вдвоем с шаманом они намочили тонко выделанный отрезок шкуры, бережно положили его на бледный лоб Волчицы. Соль сидел рядом, сжимая ее горячую руку, вглядываясь в неподвижное, облитое потом, как воском, с заострившимися чертами лицо. Она была так прекрасна, когда танцевала, так божественно хороша! Она и сейчас была прекрасна, но уже иной, мертвенной статуи красотой. Но дышала уже спокойнее. Но – дышала.

   Старик принес новые шкуры, Соль закутал Волчицу в них.

   – Пойду, – со вздохом сказал старый шаман, поглядев с минуту на застывших у ложа внучки Соля и Косточку. – Пойдем, Молодой. Расскажем волкам, что Матерь жива.

   Юный волк с состраданием поглядел на Акмэ, видно было, как ему хочется коснуться ее руки, но он не решается. Соль протянул ему ладонь, в которой, переплетя пальцы, сжимал безвольную ладошку Волчицы, раскрыл. Хромой волк взглянул с благодарностью, робко коснулся белых тонких пальцев. Поспешно поклонился и юркнул под полог вслед за шаманом.

   Обняв ее узкую, горячую ладошку обеими руками, Соль сгорбился над завернутой в шкуры Волчицей. «Приди в себя, – звал он. – Пожалуйста, приди».

   Ее рука шевельнулась, как птичка, в его ладонях, и, вскинув взгляд, он увидел, как она, хмуря брови, пробуждается.

   – Акмэ!

   – Соль, – отвечала она ему слабым голосом, глядя, как он наклоняется над ней. – О, Соль!..

   Она подняла руку, слабо дотронулась до его лица. Он придержал ее ладонь, прижал к щеке, ощущая, как грозный жар уходит из ее тела. Она возвращалась к нему из забытья, возвращалась из транса, окончившегося столь внезапно и пугающе, и была она как будто другой. Прежней решительной, яростной радости уже не читал он в ее ярком небесном взгляде.

   – Что случилось? – спросил он ее, а она выпростала из-под шкур другую руку и обвила его за шею, слабо, но настойчиво. – Она говорила с тобой? Что Она сказала тебе? – он наклонился к самому ее опечаленному лицу и задал свой вопрос ей в губы, дыша ее дыханием. Она прижала его к себе, заставив упереться лбом в лоб, взглянула – пронзительно и грустно.

   – О, Соль, – прошептала она, и крупные слезы, как внезапный летний ливень, полились из ее голубых глаз без остановки. – Она сказала мне, что у нас никогда, никогда не родится волчат.

   Закрыв глаза, прижимая его – лоб ко лбу – к себе, она беззвучно плакала, словно несправедливо обиженный ребенок. А он смотрел на нее, по-прежнему держа ее маленькую слабую ладонь на своей щеке, и думал о том, что сердце его, пусть ненастоящее, пускай искусственное, сердце не человека, но робота – что оно разорвется, если он и дальше будет смотреть на то, как его Акмэ плачет. И он рад был отдать свое сердце, отдать свою жизнь, все, что только у него есть, лишь бы знать, что тогда – в обмен на это – она перестанет плакать. Он готов был вернуться в пещеру в скале, опуститься на самое глубокое дно океана, прыгнуть с кручи в ледник, если бы только мог знать, что тогда – в обмен на это – она будет живой и веселой. Он согласен был променять свое короткое и огромное, как вселенная, время в стае, все то счастье свое, которое она ему подарила, лишь бы твердо, наверняка знать – Волчица проживет счастливую жизнь. И впору было выть от бессилия, понимая, что все это – невозможно.

   – У тебя будут щенки, Акмэ, – прошептал он ей в губы, ловя горький вкус ее слез. Она нахмурила брови, беззвучно плача, слегка мотнула головой. Он обнял ее за макушку свободной рукой, тоже прижал, как она – его, и заговорил, торопливо, хрипло, комкано. – Косточка любит тебя, и он шаман. Если сказать ему, если Светлый скажет, он не осмелится ослушаться. Он придет к тебе, и он... хороший, Волчица, поверь. Он молод, и он... обожает тебя, и с ним... с ним у тебя будут волчата, Акмэ! Слышишь? А так... Предвечная правильно сказала тебе, и хорошо, что ты ее послушалась. Акмэ, Волчица, прости, это было бы... это было бы чудо, если бы щенки были, но поверь, чудо невозможно. Ты выбрала... не того. Ты Мудрая Матерь, ты спасла, и за это... вечно благодарен тебе, но поверь, пожалуйста, не плачь, пожалуйста, не сожалей о том, чего нет и быть просто не может. Пожалуйста, будь счастлива, Акмэ, выбери Косточку... Молодого Вождя, его ведь теперь так зовут, вот смотри, вполне взрослое имя, ну и что, что он немного моложе тебя, зато вы оба – волки... – он говорил и говорил, неловко, путаясь, прижавшись лбом к ее горячему лбу, касаясь ее губ своими губами, ловя ими запах ее слез. Но потом вдруг слезы кончились и он увидел, как она улыбается, словно заря расцветает над разоренной деревней. Недоуменный, но испытывающий невыразимое облегчение от того, что снова видит ее ясную улыбку, он посмотрел в ее яркие, цвета южного моря глаза, и умолк смущенно. А она улыбнулась шире, шевельнула ладонью на его щеке, заставляя его убрать руку, и с прежней своей веселой ласковостью сказала:

   – О чем ты таком говоришь, возлюбленный мой? Нам с тобой не нужен Косточка, ни какой другой волк, чтобы заложить мне волчат. В таком простом деле мы легко обойдемся без помощников, ты и я, как обходились уже не раз, Соль, – она обвела пальцами линию его скулы, подборок. Он хлопнул на нее глазами, не понимая. Она легко поцеловала его. И продолжала, – волчихи способны зачать потомство раз в год, что с того, что в прошлый раз не получилось? Мы могли бы попробовать в этот год, а потом в следующий. Сложись все иначе, – яркие глаза ее помрачнели, – мы могли бы пробовать каждый год. Если ты бы захотел, конечно. – Она вновь поцеловала его игриво, он мотнул головой, не понимая. «Пробовать каждый год?» Но ведь Предвечная сказала ей... – Но Она рассудила иначе, – другим, совсем уже не веселым голосом докончила Акмэ. Улыбка, дрожа, сошла с ее лица. – Она сказала мне, щенков не будет потому, что я не успею их родить. Я... ступлю в серые пустоши раньше, чем смогу родить их для стаи, Соль. О, бог мой, любимый, мне так грустно! – она вновь прижалась губами к его рту, но сейчас он истолковал ее жест, как крик отчаяния. Перед лицом пророчества, перед чудовищным ликом откровения она тянулась к нему в поисках утешения. Он целовал ее в ответ, стараясь, как умеет, разделить ее одиночество, оградить ее от страшного знания, и отказывался верить ушам. Предвечная, Та, кто играет в тенях на воде, обещала ей скорую смерть? Та, чей тихий голос даже Мудрые волчьи Матери слышат нечасто, Та, кто никогда не говорит прямо, Та, кто родила землю и всех живых существ для любви и радости?! Она обещала Акмэ, его Акмэ, – скорую смерть?! Она осмелилась сказать ей об этом?! Да как посмела Она такое сказать?!