Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 58 страниц)

   В таком статусе они просуществовали около тридцати лет. Годом-пятью больше или меньше, Нул точно не знал – первые несколько сезонов он и сестра провели в подземелье, в полубреду от голода и наркотиков, которыми их пичкали, чтобы заглушить голод. Потом оба как-то приноровились к храмовому распорядку, научились функционировать на кромке реальности и сна. Иными словами, тяжело подсели на «живую воду», заменившую им питательную энергию от убийства «горней» души. Освоились и в вампирском коллективе.

   Матриархом в нем была Ефимия – самая старая в империи вампирка, дочь легендарной ученой жены Софии. В бытность свою человеком она тоже была ученой, и обладала знаниями как целая библиотека. Но она была уже очень ветха, ее память затуманена голодом, обращена вспять, и в делах настоящего почтенная старица редко принимала участие, предпочитая дремать в своем сухом углу в подземелье. Поэтому ее правой рукой и по сути главным над вампирами сделался ее двоюродный брат, племянник матери, – Теодор. С ним у Нула отношения сразу не задались, в то время как Ефимия – в редкие моменты просветления – откровенно новенькому благоволила.

   Нулу тоже было интересно с ней поболтать. Время в храмовом подземелье превратилось в густой, вязкий кисель, – не разберешь, когда день, когда ночь, и где грань между явью и видениями. Голод точил постоянно, он был, как нудная зубная боль, которую – благодаря «живой» воде и подачкам в виде замороженной крови – можно было сносить, но в мозгах она свербела неумолчно. От голода и безделья Нула и всех остальных приятелей по несчастью одолевала сонливость, голова соображала с трудом, делать хоть что-то, думать было страшно лень. Лишь беседы со старицей Ефимией немного разгоняли снулую муть, в которую превратилось посмертное существование Нула. От нее он постепенно узнавал, как и по какой причине возвигся Купол, кто такие аристократы и Предвечная матерь, на каких основаниях устроен миропорядок в империи. Рассуждали они и о вампирах: можно ли им помочь, есть ли надежда у внешнего мира, – и, наконец, Нул рассказал мудрой старице о Беловолосом.

   Она припомнила легенду о нем, бытовавшую среди непорочно рожденных аристократов. Задумчиво пожевав губами, предположила, что он во что бы то ни стало попытается проникнуть на территорию империи, что это – всего лишь вопрос времени. «Зачем?» – с холодком под ложечкой спросил ее Нул. «Чтобы все здесь разрушить». Ну да, подумал мрачно Нул, зачем бы еще?..

   Теодору и остальным не нравились их разговоры, они их тревожили, заставляли просыпаться из наркотического дурмана. Поначалу Теодор пробовал отвлекать Нула, давая ему и сестре как можно больше поручений в храме, за пределами подземелий. Но потом постепенно переменил тактику. Потому что Нул, попадая в храм, в общество живых людей, внезапно обнаружил в себе странный талант.

   Оказалось, что он может петь. Мама с теткой Рябиной в детстве напевали им – ему и Светке, лежащим в колыбельках, – длинные, печальные, удивительно мелодичные песни. Мама любила петь – за прялкой ли, за готовкой, стирая ли белье, или участвуя в посиделках. Ее и тетку Рябину частенько звали на праздники, где женщины в нарядных сарафанах, стоя на озаренном светом факелов помосте, звонкими голосами исполняли прекрасные хоровые песни. Светка, когда подросла, тоже научилась петь, а вот Нул, хоть и любил послушать сестру и наслаждался музыкой, сам все никак времени на пение не находил. И открыл его для себя только после смерти.

   Прислуживая во время всенощных, замерев в углу темного молельного зала, слившись с тенями, он с упоением, с щемящим волнением в душе слушал, как медные голоса жриц и послушниц выводят грозные, торжественные мелодии хвалебных гимнов. Звенели под смычками струны, плакали флейты, мерно гудели барабаны – и вся эта величественная музыка дрожью отзывалась в пустом, гулком от голода теле Нула. Мертвое сердце вздрагивало, начинало отсчитывать ритм, в сухой глотке теснился комок, хотелось вдохнуть полной грудью, глубоко-глубоко, как при жизни. Мелодия взлетала под позолоченный купол, волнуясь, как море в шторм, и Нул прищуренными от едких благовоний глазами начинал вдруг видеть в дымном полумраке хрупкую белую фигурку женщины, стоящей напротив него понурив голову. У нее были худые, острые плечи, тонкие лодыжки и запястья, длинные льняные волосы закрывали ее лицо, – она была похожа на маму, какой он видел ее в последний раз, на маму, готовую превратиться в птицу и улететь. Он молитвенно протягивал к ней руки, не желая упускать ее, пробуя привлечь ее внимание, но музыка опадала, как волна, как дышащая женская грудь, и фигура исчезала, оставляя в нем лишь странное томление, лишь тоску по чему-то нездешнему. Растерянный, он возвращался в подземелья и там, в окружении стонущих и бормочущих в полубреду собратьев по несчастью, начинал тихонько петь, перебирая мелодию как путеводную нить, способную вывести его из лабиринта мрака навстречу белой надежде. Понемногу голос его креп, появлялась уверенность, слова и ноты складывались сами собой в гармоничную вязь, но другим вампирам не нравилось, что он делает, и они роптали, жаловались его Старшей и Теодору, а некоторые, особенно чувствительные, даже лезли в драку. И вскоре Теодор запретил Нулу и сестре покидать подземелья. А потом его Старшая (здесь ее стали называть Лючия, а ему самому дали имя Нул – никто, пустышка) устроила ему нагоняй.

   «Что ты воешь по ночам, достал», – сказала она неприветливо после того, как Теодор в очередной раз отклонил ее просьбу покинуть вольеры для помощи юным послушницам. Однажды к ним в подземелье забрели три девочки-служки, одна из которых несла на себе печать того же проклятия, что и Нул с Лючией. Всем им повезло, что они встретили именно друг друга, а не кого-нибудь еще: Нул с сестрой умудрились вывести девчушек в безопасное место, под защиту взрослых живых, и ничья кровь не пролилась. Две девочки-неофитки, в свою очередь, прониклись к нему и к сестре дружескими чувствами, и стали часто приходить в вольеры поболтать. Лючия испытывала к ним симпатию, вероятно, они напоминали ей ее подружек из прошлой жизни. Каждый раз при встрече с ними она словно оживала. «Может быть, тоже видит птицу», – думал Нул, но почему-то никогда не спрашивал сестру, так ли это, – настолько сокровенным было для него это переживание.

   «Ладно бы еще музыкально, – мстительно добавила сестра, не дождавшись от него реакции. – А то медведь же на ухо наступил!»

   «А тебе самой, Старшая, разве не хочется петь?» – тихо спросил ее Нул. За время подземельного существования сестра отдалилась от него, они стали редко разговаривать, у каждого появилась собственная компания и собственные дела. На смену душевной близости двух любящих сиблингов пришел холодный официоз субординации.

   «Нет, – нахмурившись, фыркнула Лючия. – И ты это брось! Иначе я позволю Тео тебя сожрать».

   Нул вздрогнул. Пожалуй, их негласный вожак мог обладать такими полномочиями, хотя формально всем «храмовым животным» под страхом немедленного уничтожения запрещалось убивать кого бы то ни было. И все же именно о Теодоре среди вампиров ходили разнообразные зловещие слухи. Дескать, много лет назад он убил собственную жену, которая была плебейкой, и лишь благодаря его родству с легендарной Софией Божественные аристократы сохранили ему жизнь.

   Нул перестал петь, вновь погрузился в унылое, безрадостное, бездумное коротание дней. Лишь беседы с Ефимией озаряли его, но наступила очередная зима и мудрая старица почти все время проводила в спячке. И все же однажды, когда храму подошло время проводить празднование Сатурналий, Ефимия, в чьи обязанности входило помогать послушницам готовить еду для угощения плебеев, позвала с собой на работы Нула.

   «Я слышала, как ты пел, – сказала старица, когда они остались с Нулом наедине. Вокруг хлопотали девушки-служки и дежурные жрицы, но никого из вампиров поблизости не было. – Известно ли тебе, что для таких, как мы, это не характерно?»

   «Нет, – удивился Нул. – Что значит, не характерно, о мудрая?»

   "Все мы, ныне живущие, – потомки перволюдей, чья животная ипостась была неотделима от человечьей. Размежевание произошло позже, об этом существуют десятки легенд, моя мать в свое время занималась их изучением. Как бы то ни было, но структура души современного человека не отличается от души наших общих предков: она двоична и состоит из «горнего» и «дольнего» элементов. «Горний» – это птица-душа, божественная искра, талант, обитательница небесного царства. «Дольняя душа» – наша телесность, витальность, тень, сила корней, то, что обеспечивает основу для деятельности духа. У перволюдей обе половинки души находились в гармонии и функционировали без сбоев. В их круговороте и претворении одной в другую существовал мир.

   Но затем произошло размежевание, и часть людей создала иерархию, презрев душу «дольнюю» в угоду «горней». Способные превращаться в зверей перволюди сделались существами низменными и презренными, а тень, мир корней, откуда черпает силу «дольняя» душа, стал отождествляться со злом и мраком. Люди небесной породы устремили свои взгляды к сияющему царству в воздусях, и перестали заботиться о гигиене телесной души. И она стала паршиветь, наполняться скверной, опускаться до скотского состояния. Ну, а потом грянуло проклятие, и мы, люди небесной породы, сделались обречены вечной жажде, вечной охоте к пожиранию «горней» души, неизбывной тоске об утраченной гармонии.

   Когда кто-то из нас умирает первой смертью, его небесная, «горняя» душа отрывается от тела и теряет с ним твердую связь, заслоненная неестественной активностью «телесной» души. Когда один вампир обращает другого, он «выпивает» часть «горней» души обращенного, и связь с ней ослабевает. У нас еще есть слабый шанс эту связь восстановить – в том единственном случае, если мы не пойдем на поводу у дикого голода и не оскверним себя убийством. Но это мало кому удается. А стоит убить, лишь раз отнять чужую жизнь, и связь с «горней» душой оказывается разорвана навсегда, и для таких, как мы, «несытых», уже не остается надежды. Мы утрачиваем божью искру, лишаемся талантов, мечты, связи с небесным. Нам остается лишь копошиться в грязи бесславного, слепого существования, в прахе надежд и в ислевших костях. Мало того, все, что несет в себе такую искру, кажется нам отвратительным, мы жаждем уничтожить его, погубить, потому что знаем, что самим нам никогда больше не суждено владеть и насладиться красотой и гармонией живого мира.

   Ты способен петь, способен творить музыку, и это означает, что твоя «горняя» душа по-прежнему жива, по-прежнему хранит связь с душой «дольней». Но твои жадные и жалкие собратья не слышат музыки, которую ты создаешь, для них она – всего лишь какофония, но даже не слыша, они понимают, что ты владеешь чем-то, недоступным им, владеешь божественным даром, и им хочется отнять у тебя этот дар, погасить его, сожрать, уничтожить, присвоив себе. Несмотря на то, что ты вампир, ты все еще жив в глубине души, и ты находишься в страшной опасности, малыш Нул, потому, что не умеешь скрыть этого от других. Пока что мой авторитет и страх перед неизбежным наказанием останавливает других от попыток сожрать тебя, но долго это продолжаться не сможет – ни один из них, жалких рабов алчности, не в силах систематически сопротивляться искушению. Ни один, и твоя старшая сестра здесь не исключение. Ты должен подумать о том, как защитить свою душу от них".

   «Откуда же вы знаете, что мои песни – это не просто вой, а настоящая музыка?» – спросил Нул, невольно ежась при упоминании сестры. Ему не хотелось верить тому, что сказала Ефимия, но и откровением ее слова для него не стали: он уже некоторое время сам подозревал нечто подобное. Ему сделалось горько от того, что для его сестры спасения нет.

   «Моя „горняя“ душа жива, как и твоя, – улыбнулась ему в ответ Ефимия неожиданно молодо и озорно, он даже оторопел. – Я, как и ты, не омрачила души грехом убийства».

   «Почему же, – Нул сглотнул, – почему жы вы здесь все это время?..»

   "Федька, мой бестолковый брат, – криво усмехнулась она одними тонкими губами, – натворил в свое время делов, засранец. Загрыз свою жену, Асю, первочеловечицу. А ведь она была первой из всех, кто согласился смешать с нами кровь. Первой, кто поклялась своему Князю простить черный грех нашего племени и сдержала клятву. – Ефимия понурила седую голову. – Мне нелегко об этом говорить, – призналась она, не глядя на Нула. – Никто уж, кроме меня, Федьки, да братьев-ангелов и не помнит той давней истории. Он совершил непростительный грех, за такое и вечных мук ада будет мало!..

   Но он был любимым племянником матери, единственной памятью от оставшейся на континенте сестры. Мать не желала ему собачьей смерти. Поэтому я взяла Федьку на поруки, знаешь, как это у перволюдей принято, разделила с ним тяготы посмертного бытия. Я надеялась, что за столько-то лет он хотя бы раскается в том, что сотворил, но, как ты и сам видишь, этого не произошло. А я устала, малыш Нул, устала тянуть с ним эту бессмертную лямку, сил моих больше нет.

   Каждый год я подаю прошение на имя Божественной братии о том, чтобы меня и Федьку, нас обоих, упокоили наконец-то с миром. И каждый год нам говорят, чтоб мы потерпели еще, мол, у дворцовой канцелярии и своих дел хватает. Федька и рад, как дурак, всей этой волоките, и с каждым годом все больше чванится и важничает, полагая, будто при дворе у меня не осталось никакого влияния.

   Может, так оно и есть, малыш Нул, кто ж его знает? Братья-ангелы там, под сенью вечного Древа, правят Поднебесной, а мы здесь, запертые, как марионетки, в сундуке кукольника. Поэтому-то я и предупреждаю тебя, малыш: поберегись моего глупого брата, своей сестры и всех прочих «несытых». Пока я в каком-никаком авторитете, они тебя, глядишь, и не тронут, но стоит лишь им почуять слабину, и не тот, так другая отыщут способ тебя изничтожить. А уж мне не хотелось бы этого. Уж и так довольно с меня смертей".

   Она тяжело вздохнула. Нул смущенно переминался с ноги на ногу, не зная, как выразить старице свою симпатию – прикосновения между вампирами были не приняты. «Спасибо, я постараюсь», – хотел сказать он, не не успел, к ним подбежала дежурная жрица и отправила мыть котлы из-под похлебки.

   «Спасибо вам за добрые слова, – наконец, сказал он, когда они со старицей очутились на кипящей деятельностью храмовой кухне, где на огромных плитах полыхал веселый огонь и бодро и твердо стучали по доскам ножи искусных поварих. – Но как же все-таки я могу спасти свою живую душу, если сам я мертв и обречен на безнадежное существование?»

   «Если бы я знала ответ на твой вопрос, – повела полными плечами пожилая вампирка, без труда ворочая в наполненной мыльной водой раковине огромный и неуклюжий котел, – я бы давно уже опубликовала монографию на эту тему».

   Унылые дни потянулись дальше. Конечно, рассказ Ефимии расшевелил в нем интерес, заставив задуматься, уж не «горнюю» ли душу он видит в облике похожей на маму белой женщины-птицы. Нул попробовал войти с ней в контакт, но у него не получилось. Перестав петь и слышать музыку, он начал редко видеть ее, а когда видел и пытался приблизиться, она всегда отступала. Он пробовал заговорить с ней, рисковал даже запеть несколько раз. От этого только ухудшились отношения с сестрой, но ничего другого не произошло. Ему хотелось расспросить Ефимию, может быть, она знает способ, как дозваться до белой женщины-птицы, но случая поговорить со старицей наедине никак не выпадало.

   Шло время, менялись сезоны, сестра отчуждалась все больше. Ее подруги-послушницы подросли, стали заняты (хотя одна, по имени Лета, по-прежнему посещала вольеры в свободное время и много толковала с Лючией), но зато у сестры появились другие обязанности в храме: среди жриц и послушниц она числилась на хорошем счету. Понемногу вошла она в доверие и к Теодору, смеялась его плоским шуткам, выполняла мелкие поручения, делилась сплетнями. Нул все чаще оставался в одиночестве. Поначалу у него образовалось несколько приятелей среди вампиров (из-за его непопулярности они все отвалились вскоре), особенно к нему почему-то привязался один замухрышка по кличке Бельчонок (его прозвали так из-за стоящих торчком рыжих вихров и выступающих передних зубов). Родом он был из самого сердца континента, из распавшегося прайда Молоха, величайшего господаря, умудрившегося разорить даже скрытые под Зыбкой Преградой земли перволюдей. «Как же так вышло, что прайд столь могущественного господаря распался?» – спросил Нул Бельчонка при случае. Тот шмыгнул носом горестно. «Сам я толком не знаю, примкнул к прайду уже перед самым падением, но Старшие поговаривали, что господаря погубил его слуга-предатель, стакнувшийся со зверолюдинами». Неужто еще какой-то аристократ? – подумал тогда Нул. От Ефимии и прочих местных он знал, что аристократы могут умертвить вампиров при помощи дарованных им Праматерью чудесных способностей. Умели это и жрицы-шаманки зверолюдей, обладающие мощной духовной силой, но для них поединок со старым, держащим в своем подчинении несметное множество младших, вампиром мог оказаться смертельным. А прайд этого самого Молоха, принадлежностью к которому Бельчонок, кажется, до сих пор гордился, похоже, был довольно крупным.

   «А ты как сюда попал?» – спросил его в свою очередь Бельчонок.

   «Да вот, – криво усмехнувшись, пожал плечами Нул, – тоже с легкой руки одного предателя».

   Иногда, даже если ему не хотелось, он размышлял о Беловолосом. Подземельные часы тянулись длинно, праздного времени было предостаточно, а событий, которыми можно было бы занять ум, – не столь уж и много. И рано или поздно мысли Нула обращались к бывшему кумиру, он пробовал разобраться, почему же с ним так все получилось. Сначала помог прибрежному городу, хотя никто не ждал от него защиты и не просил о ней. Потом пропал на несколько лет, снова вернулся, наладил дружбу приморских людей с тюленьими, учил Нула и Светку, и всю их задорную ватагу уму-разуму. «За вами – будущее», – так говорил. А потом, когда пришла суровая беда, хладнокровно предал их, вышвырнул прочь, как надоевших котят. Но почему, почему?! Он никогда не казался Нулу безумцем, не выглядел малодушным, не способным сдержать собственное слово. Он был как отец, он был лучше отца, потому что отец был смертен и проклят старостью, немощью и позорным посмертием, а Беловолосый был могуч, вечно юн, чист, светел и благороден. Беловолосый был как бог, как божий вестник, как солнце, всегда встающее из океана навстречу новому дню, он был безупречен, прекрасен, как ясное небо, и столь же милостив. Так почему же, черти его дери, он тогда предал Нула?!..

   Никак нельзя было узнать. Проживи еще хоть сто лет, хоть триста, не найдешь ответа. Беловолосый оказался не тем, кем Нул мнил его, не благим чистосердечным героем, а предательским врагом-разрушителем, злобным волком, пришедшим сожрать солнце. Сам Нул оказался не тем, кем мечтал стать – честным и дальновидным правителем, мудрым мужем и любящим братом. Он потерял не только власть, он утратил и жизнь, и сестру, и свободу. Даже петь он не мог, как птичка в клетке, а на живую «горнюю» душу его зарились алчные твари. Все оказалось не тем, чем представлялось, а антиподом, угрюмой насмешкой, нечестным трюком. Все пошло не так по вине Беловолосого.

   «Ефимия сказала, что он придет в империю, – думал Нул, сжимая кулаки. – Вот бы встретить его, взглянуть в его лживые глаза!..»

   Никогда он не думал, что это возможно. Он был заперт в храмовом подземелье, как марионетка в сундуке кукольника, он был мертв, его птица-душа заживо погребена в склепе немертвой плоти, и печальный исход его недожизни был лишь делом времени.

   Как вдруг белая женщина-птица сама заговорила с ним.

   Это случилось в середине третьего осеннего месяца: тогда как раз кололи свиней к зиме и вампирские вольеры переходили на рацион из свиной крови. В том году сменилось и еще кое-что – вкус «живой воды», он сделался терпок и свеж, словно вкус самой отборной человечьей души. Нул никогда этого вкуса не пробовал, сравнением поделилась с ним сестра. Для него самого новая «живая вода» оказалась поистине бодрящим напитком.

   Отведав ее однажды, он прилег на подстилку подремать – другого способа скоротать скуку и безделие, и вялость, которую влекло за собой употребление «живой воды», не было. Незаметно и быстро, он погрузился в сон и увидел вдруг, что стоит в коридоре отчего дома. Вокруг было темно, лишь в самом конце коридора, где располагалась спальня мамы, была открыта дверь в ее комнату. В нее, видно, из незакрытого ставнями окна, вливался лунный свет, и дверной проем в спальню отчетливо темнел на фоне заполнившего комнату серебристого света. Нул моргнул, и в следующий миг увидел, что в проеме стоит женщина – в белой, длинной до пят сорочке, с опущенной, скрытой волосами головой. «Горняя» душа-птица.

   Он хотел сделать к ней шаг, но во сне не мог пошевелиться. Хотел протянуть руку, что-то сказать, но сон не позволял ему. Он мог только молча стоять и смотреть.

   Женщина-птица медленно подняла голову. Ее белоснежные, посеребренные луной волосы мягко рассыпались по узким худым плечам. Лицо было скрыто в тени, видно плохо, но все равно уже было понятно, что это не мама. Похожа на нее, но не она.

   – Способ есть, – произнесла женщина-птица холодным хрустальным голосом.

   Нул вздрогнул, разрушая сковавшее его оцепенение.

   – Есть способ, как сохранить твою живую душу, – продолжала женщина, поднимая голову выше. Черты ее кукольного лица оказались безупречны, но высокомерный взгляд вносил изъян в совершенную красоту. – Хочешь ли ты знать, как?

   – Хочу, – отвечал Нул пересохшим ртом.

   – Тогда приготовься принять муку.

   Она ухмыльнулась хищно, в ярко-синих глазах вспыхнул безжалостный звездный огонь. Нул рывком проснулся, садясь на бамбуковой циновке, больно стукнулся макушкой обо что-то и увидел, как отшатывается от него опасная тварь, наклонившаяся над ним, пока он спал. Нул отпрянул, впечатываясь спиной в угол своей каморки, и лишь затем разглядел в опасной твари сестру. С недовольной гримасой она потирала подбородок.

   – Прости, – сказал ей Нул непослушным спросонья ртом.

   – Чего такой нервный? – буркнула сестра, поправляя темные очки на носу. В полутемных вольерах многие вампиры не носили необходимых им для защиты от наружного солнца очков, но Теодор носил и Лючия – в подражание ему – тоже. – Своих не узнаешь?

   – Да нет, – садясь порасслабленнее, Нул криво усмехнулся. – Просто кошмар приснился. А ты чего тут, Старшая? Дело какое-то ко мне?

   – Да, – кивнула сестра. – Ты, может, слышал, на прошлой неделе из столицы приехала новая жрица. Нужны помощники, чтобы обставить ее покои. Жрицы порекомендовали меня, а Тео позволил мне взять тебя с собой. Идем.

   – Столичная жрица? – Нул нащупал узелок с одеждой, поспешно вытащил оттуда перчатки и очки. Давненько сестра никуда не звала его, негоже возиться. – Но почему в Саракис?

   – Говорят, направлена избывать грех непослушания. Она придворная особа, выше всех здесь по рангу. Вроде как вчерашняя порция воды освящена ею.

   Нул округлил глаза, но ничего не сказал. Облачившись в защитный костюм, он встал, протягивая сестре руку. Та, проигнорировав жест, поднялась на ноги самостоятельно и, не глядя на брата, решительно зашагала к выходу из вольеров.

   Крошечная девочка-послушница, на вид совсем еще малышка, дожидалась их вместе с дежурной жрицей за дверью в каморке смотрителей. Дежурный сторож записал учетные номера Нула и Лючии, выжженные на их предплечьях, и передал жрице пропускную бирку. Гуськом, по узкому, пахнущему плесенью коридору все четверо во главе с жрицей и послушницей проследовали к выходу из подземелий.

   – Фейно, дальше сама. Сбегаешь за мной, когда закончите, – обратилась жрица к малышке. – Я отведу «животных» назад.

   Юная послушница присела в милом поклоне, Лючия и Нул опустили головы, прощаясь со жрицей. Та махнула рукой, отпуская всех троих, и вампиры послушно пошли вслед за Фейно во внутренние храмовые покои. Было туманное осеннее утро, шелестел по крыше дождь, воздух был влажен, густ и щедро напоен золотым ароматом османтуса, таким нежным и сладким, что от него звенело в голове. Идя на шаг позади сестры по гладким половицам внешней галереи, Нул вдыхал его полной грудью, наслаждаясь редкими минутами пребывания на поверхности. Как же прекрасен и заполнен был внешний мир! – заросшие мхом каменные фонари, распушенные усиками лепестки ликориса, алеющие в высокой траве, серебряное кружево паутины, на котором качаются крупные дождевые капли, задравшая длиннющий хвост трубой кошка, спещащая по своим делам по лужам под кухонным карнизом. Целая царская сокровищница повседневных чудес, на которые живые люди, погруженные в свою рутину, не обращают никакого внимания! Обычно Нул тоже не обращал, пребывая в плену своего личного несчастья, но в это утро как будто кто-то протер чистой тряпицей все его чувства, и восприятие сделалось свежее, острее, чище. Как будто бы он сам ожил и помолодел, вернулся во времена своей незамутненной заботами юности.

   Прошагав по деревянной галерее, они очутились в пространстве внутреннего дома. Здесь жили старшие жрицы-иерофантессы и их ближайшая прислуга. Никогда прежде в этой святая святых храма Нулу бывать не приходилось.

   Малышка Фейно решительно дотопала до входа в одну из обширных комнат и, подняв занавеску над дверным проемом, приглашающе махнула рукой. Согнувшись, Лючия и Нул прокрались в гостиную и пали ниц перед – как они думали – хозяйкой покоев.

   – Лу, да это ж я, Яхе, – услышал Нул восторженный детский голос и, подняв голову, увидел сидящую перед изящным трюмо другую малышку – ровесницу Фейно.

   – Младая госпожа, – поднимаясь с колен, казенным голосом прошелестела сестра. – Но где же Сиятельная?

   – Сказали, придут попозже, пока пошли кота выгуливать. У них кот, представь себе, плюшевый-преплюшевый и с во-от таким вот хвостищем!

   Лючия, пихнув брата сандалией в бок, чтоб не копался, подошла к сидящей у трюмо девчушке поближе. За спиной у вставшего Нула затопала пяточками Фейно, входя в комнату.

   – Каковы наши обязанности? – спросила Лючия у Яхе.

   Та, болтая ножками на высоковатом для нее пуфе, беспечно пожала плечами.

   – Хозяйка придут и расскажут. А пока покажи-ка мне, как наносить румяна.

   Фейно взвизгула и поспешила к трюмо.

   – И мне, и мне покажи!

   Нул обменялся взглядом с сестрой и замер у двери, почтительно сложив руки по швам. Лючия присела рядом с Яхе на корточки, девочки наперебой стали хватать с трюмо коробочки, совать под нос Лючии, а она рассказывала им, для чего та или иная косметическая вещь предназначена. Вскоре малышки уже измазали лица в помаде и румянах, без стеснения пользуясь кистями столичной госпожи. Лючия вежливо увещевала их отнестись к чужим вещам с пиететом, но хорошо знавшему ее брату было видно, что сама она вовсю наслаждается моментом. В это время занавеска на входе раздвинулась и в комнату вошла изящная белокурая женщина в дорогой одежде и газовой накидке на лице. На руках она несла того самого кота, которого Нул видел спещащим куда-то, пока проходил по галерее.

   В покоях приятно пахло – воскуренными благовонным травами, не такими приторными, как в молельных залах, а с нотками соли и приморского ветра. От самой госпожи тоже исходил чудесный аромат – ясный и свежий, чистый, как от бегущего с гор ручья, пробирающегося в первом снегу. Имел этот аромат и вкус – вчерашней «живой воды», пробудившей в Нуле воспоминания о человеческом детстве.

   Упиваясь ностальгическим запахом, Нул склонился в почтительном поклоне, успевая краем глаза заметить, как окаменели у трюмо девочки и Лючия.

   – Госпожа, – тоненько пролепетала Фейно (или, может быть, Яхе), и в ответ ей раздался мелодичный смех.

   – Не слишком ли рано вам, мои дорогие, расцвечивать ваши хорошенькие личики косметикой? – лукаво вопросила столичная госпожа.

   Нул узнал ее голос – это его он слышал во сне от женщины-птицы. По сердцу словно трещина пробежала. Не владея собой, он выпрямился, взглядывая на Сиятельную гостью, а она, плавно прошагав на середину комнаты, позволила коту спрыгнуть с ее ладоней на подушки и, подняв руки к голове, буднично сняла с лица газовую накидку.

   В глазах у Нула потемнело, рот наполнился горячей слюной. Такая лакомая, сдобная госпожа, урча от жадности, резюмировала его «тварная» душа. Вот бы попробовать кусочек. Со страшной, неодолимой силой ему захотелось отведать, какова она на вкус, в то же время он испытывал перед ней раболепство: как псу при виде доброй хозяйки, ему захотелось подползти к ней на брюхе и, если она позволит, блаженно лечь на пол у ее ног. Лежать так вечность. Ему хотелось рвать ее на части и самозабвенно служить, и все это – одновременно, аж голова кругом.

   Его «горняя» душа – если, как предполагала Ефимия, таковая у него была – его «горняя» душа трепетала в восторге, вот-вот разрыдается от счастья. «Горняя» душа его нашла, наконец, свой небесный идеал, который до этого пыталась воплотить в Беловолосом, – но тот был мужчиной, тот оказался предателем и попрал, тем самым, этот идеал, казалось, навсегда. И вот он снова воскрес в образе женщины.

   Нул влюбился. Сиятельная госпожа провела с ними немного времени: переменила накидку, надушнилась фруктовой водой и, отдав распряжения, отбыла по делам. Но и за этот малый срок она покорила обе части его смятенной души, покорила навеки, без права на вольную, да и не захотел бы Нул этим правом воспользоваться. Как ни стыдно, но в бытность свою сыном и братом воеводы он так и не успел познать женщину, а потом и вовсе стало не до того. Как ни неприятно признавать, но, похоже, виной тому снова был Беловолосый. Потому что Нул – бессознательно, не ведая того сам – искал среди девушек кого-то, кто был бы похож на его кумира. Но таких не находилось, Беловолосый был уникален в своем роде там, на материке, один-единственный сошедший с поднебесья бог среди провалившихся в варварство и скотство людишек. А вот здесь, на заповедных островах, в волшебной Яблочной стране оказалось, что похожие на Беловолосого небожители существуют и среди них – о чудо, о хвала небесам! – среди них есть прекрасная госпожа. Похожая на маму белая женщина-птица. Та, которую, как и сестру, хотелось одновременно оберегать и растерзать, впиться зубами в горло и – уже только ее одну – целовать, взахлеб, благоговейно, пить, как ключевую воду в знойный полдень.