Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 58 страниц)

   Торопливо перешагивая через извивающиеся по земле черные корни, они выбрались, наконец, на середину пляжа, где начинался мелкий песок и метрах в трех плескалось у круто обрывающегося в кисельную воду берега материнское море. Происходило это все на виду у стоящей к ним вполоборота Богини. Обратив на них свой звездный взор, она медленно развернулась. Аристократы, как подсолнухи за солнцем, поворотились вслед за ней. Эекатль и несколько других братьев при виде Луция и Соля открыли рты, Муруган угрожающе набычился и сжал кулаки, Лавада следил с вниманием, а Торис радостно заулыбался, восторженно тыча пальцем. Один Император застыл неподвижно, невидящим взором уставясь перед собой – похоже, его бедная психика не выдержала перегрузки новым и непредвиденным, чего всегда, по словам Кармы, и опасался его друг Торис. Лишь Тельпочтли, которого заботливо уложили в корнях дерева, будто птенца в гнезде, спокойно спал себе, да его брат, похожий как две капли воды на него и Эекатля, зевал и осоловело таращил на пришельцев слипающиеся глаза.

   – Пришел! – хрустальным голосом приветствовала Луция Богиня и перевела суровый взгляд на Соля. – А ты чего заявился? Жизнь тебе не дорога?

   – Дорога, – отвечал Соль, выступая вперед Луция. – Потому и пришел.

   Богиня, потеряв к Солю интерес, поманила стоящего за его спиной юношу пальчиком.

   – Времени почти не осталось! – громко сказала она, обращаясь на сей раз ко всем собравшимся. – Но это не беда, раз мой драгоценный Светлый пришел ко мне! – какие-то из ангелов изумленно ахнули, один Торис с истерической радостью засмеялся. – Ответь мне, Лучик, будущий супруг мой, нашел ли ты ответ на загадку, которую я загадала тебе?

   – Нашел, – Луций шагнул, становясь с Солем вровень, искоса бросил на него взгляд сверху вниз. Он был выше своего старшего спутника. – Я скажу Тебе ответ, если позволишь, – он склонил голову в смиренном поклоне.

   – Говори! – повелела Богиня.

   Соль смотрел на нее, сердце билось в груди, как похоронный колокол – гулко, медленно. От великой жалости и великой любви занимался дух. «Неужели Волчица в последнюю битву переживала то же самое?» – подумал он. Настало время узнать ответ.

   – Ты спросила, как сильно я люблю тебя, – сказал Луций, глядя ей в лицо своим прямым открытым взглядом. – Мой ответ – сильнее жизни люблю. Сердце мое – навеки в твоих руках. – Богиня триумфально улыбнулась. – Но душа принадлежит другому, – добавил он и светлые крутые брови Богини грозно изломались. – Моя душа отдана ему, – взмахнув рукой, Луций показал на Соля, и вся печаль и торжественность момента тут же потонули для него в немом изумлении, – и я прошу тебя, о Всеблагая, пожалуйста, не заставляй меня выбирать между сердцем и душой! Это столь же невозможно сделать, как ребенку решить, кого он любит больше – мать или отца!

   Смех Ториса пресекся, другие ангелы возбужденно зашумели, зашелестели за спиной, как листва под порывом северного ветра. Разъяренно раздувая точеные ноздри, Богиня пошла на Луция, сжимая трость в руке наперевес, как дубинку. Соль вышагнул вперед, заслоняя юношу собой.

   – Убирайся! – угрожающе, как рассверипевшая кошка, зашипела на него Богиня. – Прочь с дороги, или я убью тебя!

   – Карма, – сказал Соль твердо, ловя ее потемневший от гнева незнакомый взгляд, – выбранный тобою кавалер сообщил о своем решении, будь справедлива, прими его с честью.

   – Я не признаю его решения! – с нарастающей яростью в голосе процедила Богиня. – Он заплатит за пренебрежение мной!

   – Его решение искренно и добровольно, – увещевал ее Соль, неотрывно глядя в ее сверкающие негодованием глаза. Всегда такие спокойные, полные тихой, неярко мерцающей нежности, сейчас они пылали мрачным огнем, превращая несравненный лик возлюбленной в образину фурии. – Он не лукавит, не лжет. Всего лишь говорит о том, что не подходит тебе в мужья. Но есть еще один кандидат.

   – Кто же? – гневно сощурившись, Богиня скривила губы. – Ты? – она презрительно усмехнулась.

   – Я, – отвечал Соль с достоинством. Богиня наступала, он осторожно пятился от нее. Боясь наткнуться на ползучий корень за спиной и упасть, он, кружа с ней в опасном хороводе, все ближе отходил к крутому берегу. – Я все еще жив и сохранил за собой право называться Светлым. От имени Светлого говорю тебе, о Всемогущая, я люблю тебя, Карма, всецело, свое сердце и свою душу я отдаю тебе, ничего взамен не прося и не требуя. Об одном лишь смиренно молю – смени гнев на милость, подари этому миру надежду на прощение.

   Балансируя, он остановился на кромке берега, крошки земли из-под его босых ног с глухим плеском просыпались в ленивые волны. Богиня, яростно дыша, замерла напротив – распаленная, неистовая, неумолимая в своей одержимости. Трепеща и ужасаясь, Соль пристально всматривался в ее лицо, вглядывался в глаза, но нигде не мог уловить и проблеска былого милосердия той, кого, сам от себя в тайне, с первого же взгляда полюбил. Хоть и разглядел затаившийся за ее спиной мрак Темной Богини, но и трогательно-одинокую, хрупкую девушку, родственную душу увидел – сразу и навсегда, потому и заставлял себя не замечать в ней Аласту. Ведь иначе – тому, кем он был тогда – обиженному, ожесточенному, опаленному горем потерь – ведь ему бы пришлось поднять руку на эту ранимую девушку, поквитаться с ней за все те беды, что Богиня ему причинила. А ведь это было бы для него – хуже смерти сто крат.

   – О милости ты просишь, Светлый? – вскричала Богиня таким громовым голосом, что стоявшие за ее спиной аристократы попятились. Лишь подоспевший Лавада продолжал удерживать вырывающегося Луция, да выбежавшая из укрытия Кора все дергала своего ангела за руку. – О прощении? Неужто забыл ты, как снизошла я к твоим мольбам в тот день, когда глупые и жадные дети твои впустили в мой мир плохую смерть? Как родила я для защиты и справедливости непорочных стражей Источника, коий клялся ты защищать и беречь, словно ока зеницу?

   Что же сталось с той клятвой? Нечестивые дети твои, отказавшись от простоты бессловесного облика, отринув кровное родство со мной и первородными моими детьми, сотворили худое, позарились на дарующее безграничные возможности могущество моря Хаоса, колыбели первозданных сил. Вынудили стражей Источника совершить клятвопреступление, пролить кровь и воззвать ко мне для отомщения. Обрекли меня на беспросветное заточение, на самопожирание, на разложение, вырождение, на невозможность жить и умереть, заставили страдать от безнадежности, дожидаясь, пока ты явишься, чтобы пробудить меня.

   Только лишь за тем, чтобы посмеяться? – она яростно скривила губы. – Сердце мне, душу – Светлому! Вот как вы заговорили, неблагодарные! Не хотите выбирать из прародителей? Не люба вам больше мамка, отдавшая вам все, что было у нее, терпевшая с вами невзгоды и горести! Страшитесь теперь ее, из смерти восставшей?! Зато папаша беспечный ваш, бросивший всех нас на произвол нечестной судьбы, все так же вам мил? Что ж, будь по-вашему, отправлю вас к праотцам, как вам того хочется, разрушу этот оскверненный мир до основания!

   Богиня захохотала, скаля острые белые зубы и запрокидывая голову в уродливых ведьминских ужимках. Соль опустил напряженные плечи, сглотнул стоящий в горле ком. Из-за макушки кривляющейся Богини посмотрел на рвущегося к нему на помощь Луция, плачущего в крепких объятиях Лавады, кричащего, что Богиня неправильно его поняла. Кора, по бледным щекам которой тоже текли слезы, тянула его за руку прочь.

   Соль печально улыбнулся им. Подумал: «Не держите зла». Подумал то же самое и Карме, которой здесь не было. Он просчитался. Она пыталась спасти его, потому что знала финал. Потому что любила его. Знала, что не убережет. А он оказался слишком прост и недальновиден, чтобы это понять. Богиня переиграла их обоих. Его слов о любви к ней Карма так никогда и не услышит. Этого сожаления ему уже не избыть. Время на исходе. Остается лишь принять ту судьбу, которая ему предназначена.

   Словно попавший вдруг в око бури, он без страха и смятения взглянул в дикие, выгоревшие от безумия глаза Богини. Длинные белые волосы ее растрепались, встали дыбом, как у дикарки, руки растопырились, напоминая увенчатые когтями крылья летучей мыши. «Я помню тебя другой, – подумал он, – но и этот облик сохраню в памяти».

   – Об одном прошу тебя, Аласта Всевеликая, – спокойно и проникновенно сказал он ей, хотя смертное тело и сжималось от предчувствия скорой развязки, – о справедливости. Накажи истинного виновного, помилуй непричастных. Это спор между взрослыми – мной и тобой, наши дети в нем – невольные жертвы. Если и сделали они тебе что-то плохое, этот грех не на них. На себя я беру его. Беру этот мир на поруки. Ты меня суди за грехи. Я приму любую кару. Мое сердце и моя душа в твоих руках.

   Выслушав его, Богиня пружинисто присела на полусогнутых ногах, исподлобья взглядывая на Соля своими недобрыми, наводящими порчу глазами.

   – Сердце? – резким пронзительным, совсем не девичьим голосом выкрикнула она. – Душа? А жизнь твоя жалкая, червь, – чья?

   – Моя жизнь принадлежит тебе, – отвечал ей Соль обреченно.

   Кора, услышав его ответ, протестующе вскрикнула. Луций, протягивая сжатую в кулаке цепочку с ясеневым амулетом, рванулся сильнее из рук Лавады. Богиня, сузив глаза, со скрежетом вынула из трости спрятанный в ней клинок.

   – Раз так, ты – весь мой, на что мне сдались твои поруки! – с мерзким старушачьим хихиканьем она, как карга, согнувшись, подступила к Солю вплотную. – Так уж и быть, я приму твою никчемную жизнь, ясный финист, но знай – пощады миру все равно не будет! – И, снизу вверх сверкнув глазами в предвкушении, точным сильным движением всадила нож по самую рукоятку ему в живот, аккурат ниже грудной клетки.

   Могучей, мощной вспышкой боль озарила тело, но мозг блокировал ее, затопив сознание волной адреналина. Соль мелко задышал, согнулся, поперхнулся. Кашлянул, выхаркивая вдруг невесть откуда взявшуюся во рту кровь. Ее становилось во рту все больше и больше, все тошнотнее, мокрее, по рукам и ногам потекла противная слабость, сонливость спеленала ум. Карма медленно распрямилась перед ним, расширившимся глазам ее внезапно вернулась осмысленность. Ахнув, она с ужасом опустила взгляд вниз, на собственные, сцепленные на рукояти ножа пальцы. Побелевшие губы ее произнесли слова уничтожения, и лезвие клинка рассыпалось на осколки, истаявшие в воздухе, как дым.

   Соль хакнул кровью вновь, она текла теперь снаружи и изнутри – изо рта, из раны на животе и вниз, пропитывая штаны. Он отшатнулся, боясь запачкать Карму, понял, что теряет равновесие. Окошко сознания сужалось, он успел увидеть только свою вскинутую руку, пальцы которой цапали воздух, – потом ухватился ею за чье-то плечо, рванул на себя. Кто-то вскрикнул, навалился, тепло и мелко дыша, но смертный паралич настиг Соля, высветив напоследок мысль, истекающую кровавыми буквами перед внутренним взором: Карма. Нежелание умирать, мука незавершенности обожгли душу зарядом мощного электричества, словно могучая молния с треском ударила в сухое дерево. Но окошко сознания захлопнулось и, уже неживой, он рухнул в лениво плещущие у крутого берега воды источника Сущего.

   Рыдающе взвизгнула Кора, закричал Луций, издали хоровой стон аристократы, на глазах которых падающий в воду Соль в последнем отчаянном усилии схватил и увлек за собой их Богиню. Все произошло за секунды, ни испугаться, ни вскрикнуть она не успела, лишь выпустила из рук окровавленный набалдашник трости, да прижалась покрепче к убитому ею Солю, и волны безвидного моря Хаоса тяжко сомкнулись за ее спиной, укрыв навсегда Богиню и ее непутевого возлюбленного в своих заповедных глубинах.

   Вспышка обсидианово-жемчужного, космического света прокатилась по поверхности материнского источника, зашипела, испаряясь, вода. Пещера затянулась белесыми душными клубами пара. Под землей родился и гулко грянул глубинный гром, остров тряхнуло, повалив с ног весь честной народ, кто-то вскрикнул. Перводрево надсадно заскипело, вдруг приняв на свои ветви всю тяжесть пещерного потолка, просыпалась с потрескавшегося свода каменная крошка. Луций, отбившись от потерявшего к нему интерес мастера Лавады, оскальзываясь на песке и теряя равновесие от подземных толчков, в которых содрогался крошечный остров, ринулся к крутому берегу, откуда рухнули в омут Богиня и Светлый. Пав на колени над обрывом, стискивая в пальцах оберег, он бесстрашно вглядывался в бурлящую воду, слезным голосом выкликал Соля и донну по имени. Тщетно. В тряске и подземельном грохоте, в скрипе упирающихся в свод древесных ветвей, на краю грозно бушующего озера, из которого выхлестывались вверх черные языки угрожающих волн, Луций молча, бессильно, позабыв себя, заплакал по своим кумирам. Пусть бы целый мир пропадом пропал, ему сделалось все равно, если в мире нет больше Соля и Фредерики.

   Аристократы, тревожно переговариваясь, подобрались поближе к стволу мирового древа. Эеки и Йоали караулили спящего брата, протрезвевший от испуга Торис вместе с Муруганом пытались привести в чувство Гектора. Крон Пали и Иркуйем направились было к веревочной лестнице, но мостик над их головами ходил таким ходуном, что закадычная парочка быстро отказалась от надежды спастись по нему бегством. Вместе со всеми они вернулись к дереву, в поисках убежища приникли к его голому гладкому стволу. Калев, Юэ Ту, Бахора и Агни Вахана, взобравшись по корням (кое-кто и на четвереньках), присоединились к ним.

   Лавада попытался привести в чувство рыдающую Кору, сидящую на песке, но она, как и ее ангел, была всецело поглощена горем по канувшим в пучину. Предоставив девушку самой себе, Лавада, покачиваясь от подземных толчков, направился на берег озера, на мини-пристань, где была пришвартована их единственная лодка. Торис, сопровождавший слоноподобного Муругана, который нес на руках безучастного Гектора, попался ему на встречу. Окликнул:

   – Куда ты?

   – Вытащу лодку из воды, мало ли, – отвечал ему Лавада.

   Торис переглянулся с Муруганом и, обменявшись с великаном кивками, присоединился к Лаваде.

   Вдвоем они торопливо выволокли лодку на берег, отвязав канат, протащили ее как можно дальше от гудящей, неспокойно ворочающейся на своем подземном ложе воды. Привязали к одному из наиболее плотных корней и, борясь со все усиливающейся качкой, направились назад, к Дереву.

   – Эй! – по дороге окликнул Лавада новоявленного ангела, все в той же поникшей позе сидящего на опасном обрыве над озером. – Слезами мертвых не воскресишь! Подумай лучше о своей жрице, парень!

   Торис, озаренный догадкой, встрепенулся при этих словах и вскарабкался по корням к стволу, держа курс на братцев-Ониров. Луций нехотя повернул голову, взглядывая на Лаваду затуманенным от слез взором. Мастер-хранитель вытянул руку, указывая на безутешную Кору, плачущую на пляже в полном одиночестве. Луций вяло проследил жест, глаза его расширились. Он моментально вскочил, едва не упал от нового толчка, и торопливо, приноравливаясь к неровным колебаниям острова, зашагал к Коре.

   Торис тем временем добрался до сидящих по обеим сторонам от спящего Тельпочтли близнецов. Троица Ониров происходила из далекой страны, с другой стороны единого континента, из южного полушария, где, как любил пошутить Торис, люди ходят кверху ногами. Братья родились в трех разных племенах, обитавших на общей территории: старший, Эеки, появился на свет в стае койотов, Тельпочтли принадлежал к семье леопардов, а родителями самого младшего, смертоносного Йоали, были перволюди-вигони. Все трое мальчиков носили на челе печать Богини и с самого рождения их прочили в ангелы, запрещая принимать простое обличье и уча держать под контролем их животную природу.

   Эеки говорил, что они познакомились во время первого путешествия на Заповедные острова и сразу почувствовали друг в друге родственные души. Ангелами они стали одновременно, и обратно на родину вернулись уже близнецами-братьями, заклинателями ветров и сновидений. Йоали среди них отличался застенчивым и нежным, нерешительным нравом, Эеки был ответственный и исполнительный, любил тонко пошутить. С Тельпочтли Торис не успел плотно пообщаться – тот слишком рано пал жертвой угрызений собственной совести и затворился в кошмарах, насылать которые, по словам его братьев, был большой мастак. Из них троих он оставался для Ториса самым загадочным, этакая темная лошадка, ни живой ни мертвый тринадцатый ангел, непробуждаемым своим присутствием нарушавший четкий состав их неизменного со времен гибели братца Лиса бессменного караула. Он, Тельпочтли, был тем, от кого Эеки услышал, а позже рассказал Торису старинную легенду об идеальном жертвоприношении, в результате которого упавший в смертельные воды материнского Источника человек не погибнет, а получит шанс исполнить самое важное для себя желание.

   – Эеки, – запыхавшийся от стремительного карабканья, Торис долез до устроившихся в корнях близнецов и плюхнулся, отдуваясь, на землю рядом с Ониром-старшим, – ну-ка объясни-ка мне, голубчик, как это понимать?

   – О чем ты? – спросил его нежнолицый ангел рассеянно. От каждого мощного подземного толчка он вздрагивал, с беспокойством поглядывал на сыплющий крошкой потолок, по которому начинали змеиться глубокие трещины. В отличие от старшего брата, Йоали клевал носом, поминутно склоняя голову на плечо спящего сидя Тельпочтли, которого Эеки поддерживал за плечо, чтоб в болтанке тот не упал и не поранился.

   – Жертва Источнику, – объяснил Торис. Ветви над их головой протяжно заскрипели, и он невольно вжал голову в плечи, страшась надвигающейся катастрофы. – Помнишь, ты – со слов вашего среднего – говорил? – Эеки уставился на него непонимающе, едва ли озабоченный беседой хоть на малую толику. – Ну, что если смертный добровольно отдаст свою жизнь Богине и будет убит, и сброшен в воды праозера, то он не умрет, но во славе воскреснет, получив доступ к безграничным возможностям, которые дарует погружение в воды моря Хаоса. Помнишь, ты говорил, что никем и никогда это еще не было проверено эмпирически?

   Нелюбопытный к Торису взгляд Эеки обрел, наконец, осмысленность, ангел медленно кивнул.

   – Ты прав, – раздумчиво проговорил он, расширяя глаза в изумлении. – Все было проделано с хирургической точностью! Но откуда... откуда Фредерика узнала об этом? – Торис пожал плечами и остров под ними снова дрогнул, швырнув их друг на друга. Йоали, испуганно всхрапнув, проснулся. – Хотя, даже если и так, – продолжал Эеки, протягивая к брату руку, чтобы утешающе погладить его по кудрявой голове. Йоали вздохнул, печально улыбаясь близнецу в ответ, а Торис, цепляясь за корень, чтобы не опрокинуться на спину, позавидовал – у него самого давным-давно не было никого, с кем он мог бы обменяться лаской на прощание, – даже если и так, дурашка Торис, что с того? – безрадостно проговорил Эеки, взглядывая в глаза тюленьему барону. – Ведь Богиня посулила уничтожить этот мир.

   – Падение в воды развоплотило Ее, – возразил ему Торис. – А вот Светлого должно бы воскресить. Он сможет охранить нас от гнева Богини, Онир!

   – Захочет ли? – скептически хмыкнул Эеки.

   Из-под земли снова долбануло, да так мощно на сей раз, что свод пещеры захрустел и сверху на притаившихся в корнях ангелов обильно просыпались обломанные ветки и каменный порошок. Далеко над озером сорвался с потолка и рухнул в гневные волны здоровенный кусок гранита. Начиналось самое страшное.

   – Мы должны попросить его, – твердо сказал Торис, из своего убежища в корнях наблюдая, как новоявленный ангел подает Коре руку, помогая подняться, и, обняв за плечи, ведет ее по ходящей ходуном тверди под защиту Перводрева.

   Оба брели мелкими шажками, спотыкались, едва не валились с ног, приседали, закрывая голову, во время самых мощных содроганий острова – но продолжали идти, поддерживая и оберегая друг друга. Как же так получилось, – подумал вдруг Торис с поразившими его самого ностальгией и сожалением, глядя на этих двоих, – с каких таких пор стало так, что у него и его невезучих братьев нет верных жриц-спутниц жизни? Неужели после трагической истории с Лисом и его Эмер они решили, что надежнее существовать по одиночке, чем в паре с любимой подругой, неужели они и впрямь считали свой отказ от общества жриц мудрым решением?! Кто же тогда, как не они сами, подтолкнули Праматерь к вырождению в грозную и беспощадную фурию? Кто, как ни сами они, лишили ее любви и сострадания, обрекли на одиночество, не желая даже близко подпустить к Ней Ее возлюбленного, объявив его преступником и негодяем, ополчив против него его невесту! Но он не озлобился, и совершал чудеса, и находил союзников. Он просил Матерь о прощении и просьба его была смиренной, он признал свою вину в том, что причинил обиду Праматери. Он молил Ее о мире и о надежде. Он ничего не собирался разрушать.

   Держась за ствол, чтоб не упасть, Торис вскочил на ноги. Закричал что было мочи, пытаясь пересилить рев и гул разгневанной земной стихии:

   – Мы должны воззвать к Отцу, братцы! Попросить у Него прощения! Помолиться Ему, чтобы Он спас этот мир и нас, Его и Матери неразумных детей!

   Кора и ее ангел, которые, помогая друг другу, карабкались по корням к дереву, подняли головы при этих словах. Лица их были заплаканы и несчастны, но на них появилась решимость. С удвоенной силой они принялись взбираться по корням к стволу.

   Из-за дерева опасливо выглянул Агни Вахана.

   – Разве это поможет, братец Оки? – своим мягким деликатным голосом спросил он.

   – Будем верить, что да, – отвечал ему Торис истово.

   – Воззовем же, – глубоко вздохнув, согласился Агни.

   И протянул Торису руку.

   Они встали вдоль ствола цепочкой: Агни сцепил пальцы с Торисом, Торис – с Эеки, который держал за одну руку спящего Тельпочтли, за другую взялся Йоали. Кора и ее ангел доползли до Перводрева, юная жрица ухватилась за ладонь ангела смерти, другую вложила в пальцы своего спутника. Свободной рукой тот обнял дерево.

   Торис, не в силах сдержать любопытства и возбуждения, выглянул из-за ствола: прочие ангелы тоже брались за руки, как детишки в хороводе. Никто не отказывался и не пытался сопротивляться, те, кто не расслышали слов Ториса, переспрашивали ближайших соседей и, кивнув, соглашались. Муруган взял за руку погрузившегося в кататонию Гектора, с другой стороны – последним – сжал его ладонь Лавада. Все были готовы. Торис задрал голову кверху, бросил испуганный взгляд на крошащийся потолок, и, зажмурившись, громким голосом вознес к Прародителям истовую молитву, прося Их о прощении и милости. Монотонные голоса братьев и звонкий Коры вторили ему, перекрыв на мгновения грохот землетрясения.

   В просторной, наполненной сине-белым подводным сумраком комнате сидит у трюмо с трехстворчатым зеркалом женщина. Одета она в черную ночную сорочку и незапахнутый шелковый синий халат с серебряной вышивкой, ее легкие изящные ступни босы. Закусив сосредоточенно губу, обсидиановыми шпильками она пытается заколоть на макушке свои пышные белые волнистые волосы. Но непослушные пряди постоянно выбиваются из прически, покачивая длинные серьги в ее маленьких, совершенной формы ушах – серьги из гладкого черного камня. Целиком и полностью женщина отдана своему занятию, и слегка постукивает по толстому ковру ножкой в нетерпении, воюя с непокорными волосами.

   За спиной женщины рядом с занавешенной газовыми занавесками открытой дверью на балкон стоит двуспальная кровать с пышным балдахином синего бархата и белоснежными атласными простынями, отливающими из-за освещения жемчугово-лазурным. На дальней от окна стороне, в тени балдахина, на взбитой перине и подушках вытянулся мужчина. Одет он в простую белую одежду жреца или покойника – туника, накидка с рукавами три четверти, неширокие, сужающиеся в голенях шаровары и носки с отделенным от остальных большим пальцем. Он лежит прямо, руки вдоль туловища, ноги выпрямлены. Его волосы распущены, они длинные, как и у женщины, но, в отличие от ее, иссиня-черные, словно крыло тысячелетнего ворона. Глаза мужчины закрыты, возможно, он спит, но в тенях не видно, вздымается ли его грудная клетка. Лицо мужчины спокойно и безмятежно, немного бледно, но, может быть, из-за контраста темных волос и белой, не тронутой загаром кожи.

   Занавески колышутся от легкого ветерка, долетающего из приоткрытого окна. Доносится от него и легкий мерный шум – так могут шуршать волны прибоя по песчанному берегу или крона исполниского дерева, которую бесплотно гладят тонкие пальцы ветра. Больше ни звука не слышно, лишь сине-белый, подводный свет волнисто переливается на чисто выбеленном потолке комнаты.

   Женщина, справившись, наконец, с прической, неподвижно глядит на свое отражение. Гладкая амальгированная поверхность зеркала идет рябью, множество выражений лиц – старых и молодых – сменяется на нем. Некоторые юны и прекрасны, какие-то стары и уродливы, одни задумчивы и лиричны, другие злы и страшны. Объединяет их одно – все они принадлежат одной хозяйке, той, что в темной ночной сорочке сидит в одиночестве напротив трюмо, глядя в зеркало, в котором отражается она сама и комната за ее спиной. Большая кровать с пышным балдахином и взбитыми перинами, на которых – в зеркале не видно, но он есть – неподвижно лежит черноволосый мужчина, одетый как жрец или покойник. Наскучив любоваться отражением, женщина протягивает белую, украшенную ниткой жемчуга, руку к маленькой лаковой шкатулке, стоящей на полированном столике трюмо перед нею. И в это время отражение, глядя на женщину из глубин зазеркалья мудрыми выцветшими светлыми глазами, отверзает очерченные морщинами уста:

   – Он покинет тебя тот час же, едва ты дашь ему такой шанс, – хриплым старушечьим голосом гулко говорит она. От звуков ее голоса поверхность зеркала колеблется, разбегается волнами вширь – как круги на воде от брошенного камешка.

   Рука женщины, протянутая к шкатулке, замирает.

   – Обманула меня, – скорбный лик старой женщины хищно искажается, она скалит белые острые клыки. – Провела. Но и сама ты попала в такой просак, что куковать тебе вечно в девках, Заложница Судьбы! А уж я-то найду способ вернуться, чтобы исполнить обещанное!

   – Ты ведь знаешь, что я не позволю тебе, – мягко качая головой, отвечает сидящая перед трюмо женщина. Голос ее красив как и она сама – нежный, хрупкий, словно гроздья ранних подснежников. – Мы с тобой – ты и я – навеки останемся здесь, в этом доме утешения на границе трех миров. В доме, из которого ты не сможешь выбраться до тех пор, пока я не решу покинуть его добровольно. А этого не случится, поверь.

   – Твоему мужчине, – старуха широко, по-акульи усмехается, – нашему мужчине, – со смаком поправляет она себя, – в этом доме места нет до тех пор, пока он пребывает в смертном теле. Конечно, ты можешь вдохнуть в него жизнь и попросить его пожелать для себя бессмертия, чтобы вечно быть с тобой, но ты же знаешь сама, что он выберет, едва ты оживишь его. Он уйдет, а ты останешься заточена в одиночестве в этом нескончаемом сейчас, единоутробная сестра печали!

   – Я провидела этот исход и своими руками подготовила его, – возражает дева с легким смехом. – Чего же мне теперь страшиться?

   – Что еще за туз у тебя в рукаве? – с недовольством, но все же не в силах скрыть любопытства спрашивает старуха из отражения.

   – Мы с тобой заключим сделку, бабушка. Соль поддержал бы, если б узнал. Да и ты, думаю, не откажешься принять ее условия. Ведь ты же хочешь уничтожить срединный мир?

   – Хочу, – старуха кивает, торопливо и жадно.

   – Такая возможность у тебя появится.

   – Что за сделка?

   – Позволь Светлому вернуться в мир и жить в нем, защищать столько, сколько понадобиться. Позволь Отцу пребывать в Срединном мире. Пока он будет в нем, ни ты, ни я, ни какая другая из наших ипостасей не смогут в нем проявиться. Ну, а потом, когда выйдет его срок, отпусти его ко мне, а сама делай все, что захочешь.

   – Срок жизни смертных столь короток, что тебе нет нужны просить меня подождать. Я и глазом не успею моргнуть, как твой... наш, – старуха ухмыляется, ей доставляет удовольствие сама мысль об этом, – наш Светлый состарится и умрет. Тебе придется делить его с сестрой-птицей, а я воцарюсь в Срединном мире и установлю там свой закон.

   – Ты забыла кое-что, бабушка, – прекрасная дева, глядя в зеркало, слегка улыбается.

   Редкие, выцветшие брови старухи хмурятся.

   – О чем же забыла я? – с подозрением спрашивает она.

   – О том, что Светлых было двое. Один отказался стать нашим мужем, но никто его из Светлых после этого не разжаловал. И он отдал свою душу Солю, удлинив тому жизнь. И теперь Соль столь же долгоживущ, как и любой из ангелов!

   – Но, в отличие от них, не вечно юн, – шипит старуха разгневанно. Крылья длинного, старушачьего носа ее хищно трепещут. – О-о-о, теперь я вижу, это становится интересным! Мне нравится! – она громко, визгливо хохочет. – Что ж, я согласна на сделку: пусть живет века и стареет с каждым днем все неотвратимей! А когда он взмолится ко мне, не выдержав пытки, так и быть, я сниму с него оковы бессмертия!

   – Справедливо! – с невозмутимым достоинством кивает женщина. – Дашь ли ты Срединному миру надежду избежать предуготовленной ему участи?

   – Почему нет? – старуха пожимает плечами равнодушно, но в водянисто-голубых глазах ее мерцают огоньки азарта. – Своими страданиями Светлый достаточно искупит его грехи. Я подарю будущим людям надежду, если они найдут, что предложить мне взамен.

   – Быть посему! – громко произносит женщина, а старуха, удовлетворенно кивнув, исчезает в ряби на ровной амалгированной поверхности. Вместо нее зеркало заполняется ослепительным сиянием, словно само солнышко выглядывает из отворенных ставен своей поднебесной горницы. Прямо, не щурясь, глядя в кроткие светлоглазые очи испускающего лучи яркого света отражения, женщина мягко говорит:

   – Ты слышала, жар-птица, о чем мы с ехидной говорили?

   – Слышала, – глубоким, полным безграничной заботы голосом отвечает та. – Мне не по душе. Что, если будущие люди не справятся? Тогда все наши усилия и все страдания нашего любимого пропадут зря, и ни я, ни ты не сможем быть с ним.

   – Верь мне, милая, – отвечает женщина с печальной на сей раз улыбкой. – Я та, кто стоит на перекрестке времен, кто держит в своих руках все нити фатума. Надежда есть – потому, что ехидна только что сама сказала об этом. Только что ценой всех наших усилий и страданий нашего возлюбленного мы купили себе надежду. И так будет всегда. О большем не смею и мечтать.