Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 58 страниц)

   Соль целовал Волчицу, жадно, неистово, и крепко прижимал ее к себе. Она скинула шкуры, обвила его руками и ногами, торопливо срывая с него одежду из выделанных шкур. Они сплелись, вжались друг в друга, сильно, страстно, как звери, как дети, прячущиеся от ливня в темном недобром лесу, потерявшиеся в темноте. Они любили друг друга, как дети не умеют, но детскими, невинными были их помыслы, когда, страшась космического одиночества, стремясь закрыть, защитить один другого от безразличной хари смерти, от бездны, тщились они врасти друг в друга, преодолев сопротивление плоти и костей, срастись, слиться, стать неразделенными. Стремясь породить новую жизнь, бросить вызовом ее в слепое лицо небытия, оберегая – один другого и делясь – страхом, любовью, желанием защищать. Избывали они вселенское одиночество, один и один – не один, один и один – не так чудовищно страшно стоять против мира.

   По шатру старика шамана, могучая, как гроза в ущелье, раскатилась вспышка белого света, и Соль, выдохшись, упал в объятия Акмэ, ее белые ляжки обнимали его бедра. Он ощущал себя опустошенным, гудящим изнутри, как колокол, как барабан, и таким же мощным, туго натянутым и пустым. Ни капли лишней, темной, грязной энергии не осталось в нем, он словно состоял из миллиарда взвешенных частиц, как будто он был свет, несущийся в кромешной темноте космоса, он был эфир, легче воздуха, легче самого лебяжьего пуха, он был разрежен, очищен, целеустремлен. Как тончайшей закалки клинок, замерший в мизерном волоске от вражьего горла.

   Он приподнялся над Акмэ на руках, взглядывая, как с довольной, сытой улыбкой на пухлых губах переводит под ним она дух. Ее белые, как дым, как кипенье яблоневого цвета, волосы перемешались с его, ее тонкие загорелые руки выводили узоры у него на груди. Яркие глаза ее туманила усталость, она разжала колени, отпуская его, сонно улыбнулась.

   – Акмэ, – сказал он ей на ухо, краем глаза следя, как дрема уносит ее на своей ладье все дальше от берегов реальности, – не верь Ей. Ты не умрешь, и Косточка, или кто другой из достойных волков, подарят тебе щенков. Но для этого надо уйти, Акмэ, слышишь? Для этого надо отпустить ничтожество, Акмэ.

   – Ништожжестоу, – произнесла она команду напевно, почти засыпая. – Отпустить? Но куда?

   – Отпусти, Акмэ, – прошептал Соль, мягко сжимая ее тонкое запястье. Она чуть раскрыла ладонь, шевельнула пальцами. Она уже – почти что – спала. – Скажи: ничтожество, я отпускаю тебя.

   – Ништожжестоу, – сладко зевнула Волчица. – Я отпускаю тебя. Но я пойду с тобой, Соль, слышишь? – склонив к плечу голову, вжав ладошку в его грудь, она крепко уснула, смешно оттопырив губу. Он бережно опустил ее руку, наклонившись, поцеловал в висок. Посмотрел очень внимательно, запоминая каждую прядь, каждую черточку. Встав с ложа, разыскал разбросанную одежду и, одевшись, вышел из шалаша ее деда.

   Стая давно разошлась, костер догорал. Волки, спавшие снаружи в простом облике, ворчали, когда он проходил мимо них. Старый шаман, Грозный Лай, Молчун и его хромоногий сын сидели возле дотлевающего костра, сгребая к центру золотистые гроздья углей. Заслышав шаги Соля, все четверо подняли головы.

   – Очнулась, – сказал он в ответ на молчаливый вопрос. – Теперь спит.

   – Устала, – качнул головой шаман. Соль никогда не мог понять, осуждает его старик, или наоборот. Он мог бы быть хорошим волком, не будь он Светлым, так однажды старик сказал. Что бы это ни означало, сейчас времени гадать совсем нет. Молодой, сидевший рядом со ставшим после ранения еще менее разговорчивым отцом, залился краской.

   – Устала, – согласился Соль. – Тебе найдется место для сна в ее шалаше, вождь. – Шаман поднял на него взгляд. – Ухожу, – объяснил ему Соль, и трое младших вожаков тоже вскинули головы. В их внимательных глазах мерцали золотистые отблески от ярких углей костра. – В логово главного над несытыми. Едва ли удастся вернуться. – Грозный Лай щелкнул зубами, а Молодой побледнел. Старый шаман покачал кудлатой седой головой, и лишь один Молчун просто слушал, чутко глядя. – Потому иду один. Акмэ... Волчице туда ни за что нельзя. Поэтому слушайте, о волки, что ваш Светлый бог вам говорит, слушайте и повинуйтесь! – теперь все четверо застыли, не отрывая от него взгляда. Как собаки, подумал он, как собаки, ждущие команды хозяина. – Старик, твою внучку, Мудрую Матерь, Светлый отдает в жены Молодому Вождю, юному шаману племени степных. Волчихи в ваших стаях вольны выбирать себе пару сами, да, это всем известный обычай, но теперь времена особые. И Светлый говорит вам: Мудрая Матерь, Белая Птица, выбрала его, Светлого, себе в пару, перепоручила ему свою судьбу. И он распорядился ею так, как счел нужным. Он передал Мудрую Матерь тебе, Молодой, будь же достойным дара, люби и почитай свою волчиху. А вам, вожди, Светлый дает наказ: позаботьтесь о том, чтобы Мудрая Матерь сошлась с Молодым и понесла от него потомство, позаботьтесь даже в том случае, если сама она не захочет. И ни за что, никогда не отпускайте ее за пределы завесы, по крайней мере до тех пор, пока не сумеет она ощениться и выкормить волчат. Впрочем, если у нее появятся детеныши, едва ли она оставит их, верно? Поэтому сделайте все, чтобы этой весной, когда заиграет в крови сладкий звон гона, – сделайте все для того, чтобы у Мудрой матери, Белой Волчицы, появилось потомство. Вы услышали, о волки? Ты услышал, Молодой?

   – Мы услышали тебя, Светлый, – тяжелым старческим голосом отвечал шаман, и за ним откликнулись двое вождей помоложе: Молчун, как эхо, и Грозный Лай с недовольным ворчанием. А последним, едва слышно, пылая, как первоцвет, отозвался Косточка:

   – Я услышал тебя, Светлый.

   – Да будет так, – подытожил Соль.

   И, развернувшись, собрался уходить.

   – Не позовешь, Светлый? – глухо спросил его в спину Грозный Лай.

   – Не позову, – качнул головой Соль.

   – Если сам пойду? – почти пролаял могучий вожак.

   Соль оглянулся, выдержал мрачный, исподлобья взгляд.

   – Не позволю, – мягко сказал он. Серый вождь зарычал. – Слишком многих из вас увел когда-то к нему, на мертвую сторону. Больше он ни одного не получит. Не от жестянки, – он криво усмехнулся, заставив Грозного Лая обескураженно засопеть. – Прости, что позвал тебя тогда, Грозный вожак. Прости. Но если – когда самый главный несытый будет побежден, для вас, волков, не сразу все исправится. Вам понадобятся все силы, все чудеса, на какие только вы, вожди-шаманы, способны. И потом – Молох ведь не один такой несытый по ту сторону завесы. Не-смерть царит там повсюду, каждый волк будет на счету, чтобы избавить мир от нее. Поэтому – не спеши умирать, благородный волк.

   – Тогда, когда ты звал меня с собой, ты не был так в себе уверен, – удовлетворенным, но с нотками прежней подозрительности голосом возразил ему Грозный Лай. – Что заставило тебя измениться, Светлый? Или Мудрая Матерь рассказала тебе о том, что поведала ей Предвечная?

   Соль помрачнел.

   – Можно сказать и так, – отвечал он. И, вновь став спиной к вождям, махнул им рукой.

   – Удачной охоты, Светлый, – робко напутствовал его Молодой.

   Другие шаманы промолчали.

   Соль заглянул в Волчицын шалаш, взял оттуда костяной нож и огниво, вещи, которые привык считать своими. Вышел в зимнюю ночь, вдохнув напоследок знакомый любимый запах. Зашагал мимо спящих шалашей, мимо дремлющих на морозе волков, мимо клетей с зимними запасами и натянутыми как укрытие от снега шкурами. Истоптанный босыми ногами и лапами плотный снег, выбитые каменными орудиями в снегу пологого речного берега ступени, ведущие к темной, стылой воде. Соль спустился к ней, подвернув штаны до колен, ступил в студеную воду. Она свивалась упругими кольцами вокруг щиколоток, пронзая ноги холодом. Соль потратил немного ресурса на изменение температуры тела, и смело зашагал через реку вброд, нащупывая под водой широкие валуны переправы. Ни разу не оглянулся он назад: ни когда лез, скользя по отороченному льдом снегу, на противоположный берег, ни когда взбирался на холм, а потом, спустившись и преодолев новый подъем, оказался на вершине нового холма, откуда хорошо видно было в сумерках позднего зимнего утра мерцающее кольцо тумана. Новая, чистая, подаренная ему Волчицей энергия звенела, пела в нем, свобода окрыляла. Он больше не боялся, что не сумеет одолеть Молоха, не страшился более встречи с ним. Он ощущал себя настоящим: мужчиной, охотником, воином, богом, за спиной которого осталась милая сердцу семья, родная земля и самая дорогая на всем белом свете женщина. Он готов был защищать это единственное свое богатство любой ценой. Он нашел свое предназначение, избыл парадокс, и собирался дать бездне решительный бой. Он и помыслить не мог, что проиграет.

   У него был простой план – узнать, где находится Молох, и двигаться к нему навстречу. Из воспоминаний Тима он хорошо представлял расположение передового лагеря несытых, но Тим был упокоен год назад и данные требовалось уточнить.

   Соль вышел из тумана, ощущая, как тело наливается тяжелой, грозной силой. Он знал сейчас эту особенность своего тела, догадался, что так оно активизируется в минуту опасности. Привыкая к себе, новому и тяжеловесному, он побежал – мимо застывших в ночном окоченении катапульт, мимо нахохлившихся под снегом патрульных, ни одного живого среди них не было. Они окликали его, один, на свою беду, заслонил дорогу. Соль упокоил его и, продолжив бег, вломился в палатку человечьего скота, темневшую на пути. Люди, спавшие там, повскакивали, пытаясь препятствовать, осоловевшие со сна. Он разбросал их, разыскал то, что требовалось, и вышел на воздух, прорезав палатку ножом. Люди кричали, пробуя последовать за ним, но он вырвал из снега длинный деревянный кол, к которому крепились веревки, удерживавшие палатку растянутой, и они запутались в ткани. Он откромсал для себя кусок плотной ткани, намотал его на кол, смочил маслом из лампы, добытой в палатке. Спрятал лампу за пазуху. Несытые спешили навстречу, но Соль уже бежал дальше, отвлекшись только для того, чтобы чиркнуть кресалом над импровизированным факелом. Ему не нужен был свет, чтобы понять, куда двигаться: луна и звезды на ясном небе светили ярко, он собирался использовать огонь для иной цели. За спиной поднимали тревогу несытые.

   Показались шатры патронов, змееглазые уже ждали. Размахивая факелом, он вклинился в костяную толпу мертвых тел, заботясь лишь о том, чтобы не повредить лампу с маслом. Его пытались остановить, но он был слишком тяжел для них. Инерции бега хватило, чтобы смять их неровную цепь. Они падали, пытаясь подсечь ноги, ему пришлось задержаться, чтобы упокоить некоторых из них. Вскоре рукоятка ножа в руке стала скользкой от крови, затем заледенела.

   Расправившись с первой линий защиты, он направился к одному из патронов, следившему за схваткой с расстояния. Тот кинулся прочь, Соль поймал его за волосы. Сунул в рот окровавленную ладонь, дождался, когда тот перестанет корчиться. Патрон был из молодых, вполне человек по виду, и черная душа его безропотно дала себя употребить. На кончиках нитей, стеганувших на прощание Соля по нервам, качнулся алый отклик, и Соль задержал на нем внимание, отслеживая направление. И, более на мелочь не размениваясь, помчался дальше.

   Тучи сгустились к утру, пошел легкий снег. Лагерь несытых, передовая их огромного царства, гудел, как растревоженный улей. Теперь змееглазые не рисковали вступать с Солем в прямую схватку; они заслонили ему путь человечьими животными, но и их он разбросал, как кегли. Полголовы стянуло обручем боли и она пульсировала над левым ухом, как невидимая глазу опухоль. Конфликта установок нельзя было полностью избежать.

   И все же он планомерно двигался навстречу своей цели, и, взбежав на крутой холм в хлопьях ласкового свежего снега, увидел высокий шатер Молоха. Мужчины, женщины и несытые в два кольца стояли вокруг, и у всех у них был мертвый взгляд.

   Понимая, что завязнет, прорываясь, он выхватил из-за пазухи лампу, поджег. С силой швырнул ее на крышу входного полога. Следом туда же полетел горящий факел, и вспыхнул жадный веселый огонь.

   Защитники шатра навалились на Соля, но он разметал их, разрезая острым костяным лезвием чужие одежды до мягкой плоти. Раздавались крики боли, брызгала кровь – не все стражи Молоха были несытыми. Несмотря на сопротивление, они напирали, норовя столкнуть его с холма, но вот над шатром взвились клубы дыма, он запылал уже основательно, из недр его раздались пронзительные вопли. Не-мертвые еще теснили Соля прочь, но некоторые из людей заколебались. Из-за голов нападавших он разглядел, как колышутся стенки шатра, ор голосов – женских и детских – зазвучал отчетливее. Вот кто-то догадался прорезать шатер изнутри, и оттуда стали выскакивать женщины: простоволосые, в распахнутых полушубках, с вопящими младенцами на руках. Они выбегали, некоторые оскальзывались, падали, на них наступали следующие. Кто-то из живых бросился женщинам на выручку, кто-то помчался вкруг шатра, крича, что есть второй выход. Соль знал и сам, что запасной выход есть; он хорошо помнил привычки Молоха. Орудуя кулаком и ножом, он отбился от толпы защитников, навалившихся на него, и тоже побежал в обход горящего шатра. Мимо испуганных женщин и рыдающих младенцев, мимо мужчин, наклоняющихся над ними, чтоб помочь, мимо несытых, с белыми глазами спасающихся от пламени.

   Сквозь красный туман, волной заливший зрение, он увидал на противоположном склоне холма Молоха: тот длинной трехметровой тенью скользил по снегу вниз в поздних сумерках зимнего утра. На руках он держал заходящегося плачем младенца.

   Соль поспешил за ним, тяжелый, он утопал в снегу. Обруч боли теперь стискивал всю голову, мир плыл в красноватой дымке, и Соль, споткнувшись, покатился кубарем к подножию холма. Встал там, отряхнулся и побежал за Молохом, освобождаясь от защитной тяжести.

   Он догнал его перед воротами в человечий город, повалил в снег. Младенец пищал и бился, но был жив. Ожесточенно шипя, Молох боролся с Солем за этого младенца, и в конце концов они помяли бедного ребенка так сильно, что тот захлебнулся плачем и замолк. Умирает, – понял Соль, но ничего, ничего не мог поделать. Навалившись на Молоха сверху, вдавливая его – грудь в грудь – в утоптанный твердый с вкраплениями льда снег, он заглянул в алые зрачки бывшего хозяина и прижал ко рту растопыренную ладонь, прокусывая ее.

   – Не сметь, ничтожество, – прошептал Молох, широко раскрыв свои длинные раскосые глаза.

   Соль впечатал руку с отворившейся кровью в его широкий черный рот, ломая пальцами жесткие, точно каменные, черты нечеловечьего лица.

   Команда подействовала, он ощутил это тот час же, но было уже поздно. К ним бежали – со стороны города и из лагеря на передовой, – бежали, кричали и ругались, звали хозяина, но для него все было кончено. Тварь под Солем содрогнулась, конвульсии стали бить ее волнообразно, и Соль ощутил себя наездником, оседлавшим дикого быка. Еще он ощутил, что сходит с ума – тоже волнообразно, мощно, бесповоротно. Ты убил! – орали его установки. – Ты нарушил! Молох, отходя, содрогался и скреб длинными руками по твердому снегу, трупик младенца, как сломанная кукла, болтался на изгибе его гуттаперчевого локтя. Вот он повернулся синюшным сморщенным личиком, пеленки размотались, открывая взгляду распаренное пухлое тельце. Соль, чувствуя, как его выворачивает, отвернулся, сосредотачиваясь на Молохе, и, хакнув, сунул ладонь тому в тощий, выглядывающий из-под задравшейся рубахи, серый живот.

   Душа бывшего мальчика-композитора выбросилась ему под ладонь сама, была она толстая, как вдоволь поевшая змея, мускулистая, масляная. Пальцы скользили по ней, не в силах обхватить, и Соль вынул руку из пасти Молоха, приподнялся, чтобы совладать с его душой двумя руками. Хозяин под ним, вдруг выпрямившись, ухмыльнулся.

   – Жестянка! – с темным животным восторгом прохрипел он. Соль, борясь с непокорной душой, вскинул на него нетвердый взгляд. – Ничтожество! – натужно выкрикнул Молох, и, толкнувшись всеми конечностями, перевернулся так, что Соль оказался снизу. Он разжал пальцы, пробуя столкнуть с себя короля немертвых, и черный, увенчанный острозубой пастью цветок неупокоенной души впился ему в грудь, напротив сердца.

   Молох, сидя сверху и умирая (последние краски подобия жизни сходили с него, оставляя лишь призрачный бледный цвет), поднес к пасти руку и, прокусив кожу, сунул дурно пахнущее запястье под нос Соля.

   – Так даже лучше, – прошипел он, костяно колотя Соля по губам твердой, как дерево, рукой, – так много лучше!

   Он разбил ему губы, и кровь обоих смешалась. А потом Молох, заорав, приник к шее бывшего слуги и стал, крича и содрогаясь, рвать ему горло. Соль отбивался, чувствуя, как темнеет в глазах и силы уходят на борьбу с безумием – собственным и чужим, а черная душа Молоха, присосавшись к груди, как огромная пиявка, тяжелела, наливаясь его ресурсом, и врастала, точно паразит, в его плоть. Обруч боли, сдавивший виски, вдруг сжался так сильно, что Соль физически ощутил, как в мозгу что-то лопнуло, его опалило белой атомной вспышкой изнутри, выгорев все – воспоминания и сознание; и не начавшееся зимнее утро померкло, а вместе с ним померк, вышвырнутый ударной волной прочь, и сам Соль.

   Он нашел себя лежащим, раскинув руки, на острых камнях унылого бледно-желтого пляжа: над головой горбатился раструб черной воронки, а неподалеку, в той стороне, где ноги, скребли по берегу черные волны черного пустынного моря. Знакомая до рези в глазах картина. Пейзаж его безумия.

   Он сел, помотав головой, волосы просыпались на лицо, их тут же заполоскал ветер. Поглядев на собственные голые, исцарапанные до крови ноги, едва прикрытые лохмотьями, он понял, что ноги – не его. Они принадлежали ребенку, мальчишке лет восьми, и руки тоже – сообразил он, сжав пальцы в поцарапанные кулаки, – руки тоже детские, чужие.

   – Вернулся, – хрипло сказал он, – во времена своего кошмара.

   И услышал тихий смешок.

   Он оглянулся на звук, и поодаль, дальше от кромки черного прибоя, чем он, увидел мальчишку постарше. Тот сидел в тени круглого камня, обхватив тощие коленки длинными белыми пальцами, и пялился в крошечный портативный телевизор со смешными рожками антенн. Пялился и изредка хмыкал, весьма скептически.

   Соль встал, пошатываясь, направился к мальчишке. Тот не удостоил его и взглядом, лишь взмахнул головой, отбрасывая с глаз челку прямых волос, когда Соль подошел и присел на корточки рядом.

   – Ты кто? – спросил его Соль своим хриплым, чуждо-детским голосом.

   – Дед Пихто, – отозвался парнишка, но подвинулся, когда Соль попытался заглянуть в экран.

   Телевизор был черно-белый, крошечный, и вначале Соль решил, что он неисправен – по экранчику мела черно-белая крупа. Но мальчишка следил за ней столь заинтересованно, что Соль тоже присмотрелся, и вздрогнул – не крупа, но метель. Вьюга. И движется в ней нечто темное, многоногое.

   – Что это? – тихо спросил он у мальчишки, почти касаясь его голого плеча своим.

   – Великий поход, жестянка, – неприятным голосом отвечал ему мальчик. – Во главе с нами, между прочим.

   Соль упал перед телевизором на локти, едва не вжимаясь носом в выпуклый экран.

   Запорошенные вьюгой, темнели сосны и ели, их разлапистые ветви поникли под тяжестью снега. Уходящая зима безжалостно заметала следы, путала весне карты, и по новым сугробам, последним, возможно, в этом году, тяжело тащилось черное воинство. Несытые шли впереди, торя дорогу, за ними, поникнув, брели закутанные в теплые одежды люди, они несли цепи, сети, оружие. Некоторые, пониже ростом, вели детей. А во главе этого воинства, точно обезумевший пророк, вышагивал некто в широких, не по фигуре, меховых штанах, обнаженный по пояс, босой, и вьюга зло рвала волосы за его плечами, а раз, извернувшись, швырнула их в лицо вместе со снежной крошкой. Но он, этот некто, не замечая непогоды, шел, двигаясь пружинно и гибко, словно змея, прихоти ради принявшая человеческий облик. Иногда камера, снимавшая процессию, как будто качалась, как маятник по широкой амплитуде, и в кадр попадало лицо пророка, перечерченное, точно уродливым шрамом, широкой черной ухмылкой. И уж в ней-то, в этой ухмылке, ничего человеческого не было.

   Камера вернулась, показав общий план, и Соль увидел грозное трепетание тумана за широкими плечами сосен. Он отшатнулся от телевизора, ударившись спиной об обшарпанный камень.

   – Молох! – хрипло воскликнул он.

   Старший мальчик, глядя на него из-под челки насмешливо, сказал:

   – Догадливая деточка.

   – Надо остановить! – Соль вскочил на ноги, заметался.

   Мальчишка, закинув руки за голову, прислонился к камню. Следил с минуту за Солем, потом, наскучив, вновь уставился в телевизор.

   – Гляди-ка, – с одобрением цокнул языком, – детей вперед пустили.

   Не зная, куда помчаться, что сделать, Соль, сжав кулаки, как завороженный, вновь подсел к экрану. С пульсирующими от боли глазами он следил, как туман, клубясь, отступает перед плотно закутанной в шубы и платки кучкой живых детей. Полуголый пророк, ухмыляясь, стоял за ними, скрестив на груди руки, армия несытых толпилась за его спиной. Вот он шагнул, еще шаг, еще, взмахнул рукой, погоняя детей, и туман вобрался вовнутрь, образуя в самом себе узкий коридор. Но, стоило несытым вступить в него, как коридор сомкнулся.

   Звука в телевизоре не было, и Соль со старшим мальчиком в полнейшей тишине наблюдали, как корчатся в туманном плену змееглазые.

   – Они не пройдут, – прошептал, разжимая кулаки, Соль.

   Старший мальчик покосился на него с веселым презрением.

   – Смотри лучше, – пригласил он.

   Дети и пророк шли сквозь седую преграду, и она отступала перед ними, чтобы сомкнуться за спиной. Вот те дети, что шли впереди, стали сбиваться с шага, спотыкаться, один ребенок упал. Туман вокруг них густел, темнел, чернота расползалась по нему, как клякса по белой бумаге, и лишь один пророк по-прежнему был безмятежен. Метели не было в тумане, ни метели, ни снега, и он спокойно вышагивал – прямой и стройный, с повисшими вдоль узких скул прядями белых волос, с изуродованным акульей ухмылкой лицом, странно-одухотворенный и нелепо-нарядный, как предуготовленный к фотографированию мертвец.

   «Мертвец и есть, – закусив губу, глядя в собственное, украденное у него, чужое лицо, подумал лихорадочно Соль. – Проклятый бог, который все разрушит. Чертов пророк!»

   С трудом оторвавшись от экрана, на котором, выбившись из сил, валились с ног дети, а чудовищная карикатура на него самого безразлично ступала по их закутанным в тулупы телам, – он посмотрел в лицо мальчишки, склонившегося над телевизором рядом.

   – Молох, – просительным детским голосом сказал он, – но ведь если мы оба здесь, кто же там... ходит?

   Старший мальчик не спешил отвечать, но взгляд его, впившийся в черно-белый экранчик, помрачнел.

   – Почему ты здесь, Молох? Почему ты не умер? – вновь, уже настойчивее спросил Соль, и взял старшего мальчика за руку. Она оказалась холодной и влажной, эта его рука, как конечность лягушонка – так сразу и не поймешь, живого существа, или нет. Не успел Соль начать об этом размышлять, как мальчик отдернул руку.

   – Смышленая жестянка, – кривя в насмешливой ярости тонкие губы, зашипел-заговорил он. – Да только поздно уже, видишь? Поздно ты догадался. Сейчас нам чудеса твоей сообразительности уже ни к чему.

   – Молох, – Соль глянул краем глаза в экран и, увидав, как чудовище в маске его лица выходит из-под преграды на волчью сторону, поспешно отвернулся. Молитвенно сложил перед грудью тонкие, исцарапанные руки. – Пожалуйста, расскажи, что произошло? Почему этот... это там ходит? Почему ты здесь? Как остановить его, расскажи, прошу тебя, Молох?!

   Старший мальчишка, гневно раздувая ноздри, мерял его взглядом с минуту, не меньше. Потом вдруг весь как-то сник. Повел глазами, обозревая окружающий их унылый пейзаж. Вздохнул.

   – Твое место, да? – спросил с ноткой дружелюбия. – Просторно. Море и небо, и даже город, – он махнул рукой за спину, за камень, туда, где над руинами кружились и хрипло каркали механические птицы, – есть. У меня и такого места не было. Вначале, пока от матери еще что-то оставалось, уходил к ней, она обнимала, крепко-крепко. Но она... ты помнишь, наверное, у нее не было головы, и она постепенно стала тяготиться. Ничего не говорила, ха! – головы-то нет! – но я-то видел: тяжело ей. Ей моя защита, может, нужнее, чем мне была. И я перестал ходить, спрятал. Дорогу к ней спрятал. Забыл. Сам себя забывать начал. Спал много, почти все время, спал. Как отравленный. Как одурманенный какой. Музыка у меня еще была, но и она разрушалась со временем. Он ее разрушил. Тот, другой я. Да ты помнишь, наверное. Все эти жуткие концерты.

   Засыпал я. Один раз пытался бороться, еще в самом начале пути, когда надежду увидел покончить... да ты помнишь. Только ты мне не дал, верно? Ты туземца привел, волчка сладкого, и я проснулся тогда, весь проснулся, пока его пил, свободу почуял. Спал сладко, как раньше, при жизни. Сны видел. Себя живого. Маму, батю. Пианино. Я тогда весь спал, а сам думал что – живу. Как никогда живым себя чувствовал. Да только она, волчья кровь-то, тоже отравой оказалась. Наркотиком. Чтобы живым себя почувствовать.

   Я ведь все думал тогда, помнишь, – с чего все началось? Не я один, много нас таких было, – задумчивых. Да и ты, видно, интересовался, или, может, из чувства верности своей тупой за мной таскался, а? Вот и сейчас собачьими глазами смотришь. Эх, жестянка, как был ты жестянкой, так теперь до самого финала и останешься. Знать бы только, скоро ли он, финал этот?

   Я тогда часто бодрый бывал, спасибо волчкам сладким. И думал все, искал. Назад хотел, чтобы обратно – в человека. Но и не хотел тоже. Ведь мама и папа мертвы. Ведь это я их убил. И как мне быть, если я вдруг назад в человека вернусь? Как мне жить тогда с тем, чем я стал? Так я думал. А он, тот, который другой я, все подзуживал: оставь, забудь, наплюй. Ему поначалу-то от крови волчьей ох, как не по себе было, она ведь, волчья кровь, меня пробуждала, мои глаза держала открытыми, а ему все планы путала. Но я бессилен был в человека вернуться, не знал, боялся, и ответа все найти никак не мог – почему мы такими стали? И я спать стал, теперь уже – наяву, а он как бы вместо меня выступал. Был моим представителем, понимаешь? И с тобой он разговаривал, ему нравилось такое положение: ты служишь, он приказывает, тебе и самому нравилось, ведь правда? Я однажды с тобой поговорил сам, так ведь ты что мне ответил, помнишь? «Кровь туземцев, – ты мне сказал, – кровь туземцев тебе, Молох, поможет». Помогла, как видишь. Так помогла, что теперь мы с тобой вдвоем не придумаем, как от помощи этой избавиться.

   Я тогда не знал, почему так случилось, что стали мы немертвые. Не понимал, откуда взялась она, эта бездна, в которую я уже трижды заглядывал. Один раз, еще когда живой был, а второй – когда ты меня кровью своей напоить осмелился. Я ведь глотнул тогда твоей кровушки, изрядно глотнул, и опрокинулся. Лежал, глазел в жерло бездны, примерно как мы сейчас. Очень умирать не хотел. Ведь там мама и батя. Ждут. А что я им скажу, если встретимся? Это я вас убил, скажу? Это я – ваш убийца?!

   Я ведь смеялся над ним, над батей, когда он умирал из-за тебя, помнишь? Или нет, ты не помнишь... не знаешь, я ведь в душе смеялся. Ну, в душе... Так смеялся, что другим не видно. А маму я сожрал. Дважды убил, получается. А потом еще раз, когда дорогу к ней забыл. Она ведь тут, – он ударил кулаком в тощую грудь, – по-прежнему. И батя тут, оба они. И потом, если я умру, я ведь встречусь с ними, а они спросят: за что? Почему, сын? – скажут. Или не скажут ничего, простят. Так ведь от этого еще хуже. Я себя не прощу.

   И тогда, под одноглазым взглядом бездны, я лежал и про все это думал, а он, тот, который другой я, мне сказал: не ссы. Прорвемся. Пусть младенцев принесут, сказал, новорожденных пускай тащат. Пир будем пировать. И пировали. Я без памяти лежу, а они, шестерки верные, детишек розовых надо мной режут, так, чтобы кровь по губам капала. И так вот старательно они малышню, как свиней, резали, что пришел я в себя, очухался. Очнулся, а за стенками шатра вой, стон, плач стоит. Мне шестерки говорят: бабы-дуры, матери. А я говорю: убить всех. Пускай вне очереди теней лишатся. Благодеяние, значит, им сделал. Отблагодарил, значит. А детей их, младенцев окоченелых, тем самым матерям и скормил. Тоже акт сострадания, между прочим. Потому как быть лишенным тени в таком раннем возрасте – хуже самой страшной пытки. Матери про то знали, потому рыдали, слезами давились, а жрали. Куда деваться? Все-таки собственных детей от страшной участи избавляли. Многие из тех матерей потом, помню, пробовали новую жизнь прервать. Какая в костер бросилась, какая в прорубь. Ну, да хозяин барин. Раз уж узы Старших их сдержать не смогли, что другое удержит?

   Но с тех пор, понял я, и против твоей угрозы у меня средство найдется. Да и ты тогда для меня угрозы не представлял. Я избавился от тебя, думал, что избавился. Мы оба – я и тот, другой, – избавились.

   Только без сладких волчьих душечек остался я, и это меня огорчало. И задумал я, давно, при тебе еще, совершить набег на соседнюю резервацию. Долго мы ее осаждали, долго туземцы тамошние телились, все уступать не хотели. Я уже почти совсем в спячку впал, да только он, тот, другой, не отступался. Уж чего бы ему-то надо было, не знаю. Как по мне, так он и без меня себя превосходно чувствовал. Но вскрыл таки запечатанные территории, проник в места заповедные. Никого там не осталось, горстка зверей, да жрица их старая, умирающая. Он, тот, другой я, их сожрал не поморщился, на один зубок ему эти зверята пришлись. Да только жрица та, даром, что при смерти, а все же ядовитая, как и ты, тварь оказалась. И снова бездна, старая знакомица, черным бельмом своим мне в самую душу пялилась. Ну, не в душу, но как будто бы... Да только знали мы уже средство – я, да он, тот, другой, – и снова спаслись-удрали от зрачка равнодушного. Стали день за днем коротать. Забывать стали.

   А, еще не сказал. Когда душу волчков, или тех, коняшек смешных, сжираешь, знаешь, что бывает? А, по глазам вижу, знаешь. Маленькая умненькая жестянка. Ты ведь такой же, как я, да? Бедняга. Тоже жрешь, стало быть, всякую пакость.

   Так и я вот, душу старухи-туземки приняв и едва от угощения такого дуба не дав, кое-что получил взамен. Никому никогда не рассказывал, берег, блин, тайну, да тебе расскажу, ты ведь мне почти как родственник. Самый близкий, самый долгий знакомец, жестянка. Да. Жестянка. Ведь я узнал, пусть крохи какие-то, но все же дотумкал я, отчего вся эта напасть с нами приключилась. Старуха знала-ведала, да, поди, среди волков тоже есть еще те, кто просек, отчего эта кара небесная на нас свалилась.