Текст книги "Жертвуя малым (СИ)"

Автор книги: Олег Мейдерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 58 страниц)

   Или нет?..

   У загадки были нюансы. Не столь уж существенные, на его взгляд, но Богиня велела быть честным с самим собой. Ведь если нет, предупредила Она, тогда он не сможет стать Ее мужем. «Ты сказал, что любишь меня, и изъявил тем самым желание войти в число претендентов. Еще ты сказал, что ненавидишь Светлого. Мне нет оснований подвергать сомнению твои слова, но все же задайся вопросом – насколько ты сам можешь себе доверять. Ведь когда придет пора действовать, времени на размышления не останется. На кону судьба целого мира, всех людей, и только от тебя теперь зависит, как она сложится. Чтобы сделать правильный выбор, ты должен быть честен с самим собой».

   Быть честным... Но разве он не был? Все время, пока была возможность, он старался быть честным и благородным. Никем другим он и не помышлял быть. Он родился в семье воеводы, ну и что с того, что в роду он оказался самым младшим? Все равно в итоге удел править городом выпал ему. И даже в самые мрачные, безысходные дни он старался быть достойным, честным правителем. По крайней мере ничьего доверия он не предал. В отличие от.

   Он поднял голову, обвел взглядом лес, чутко прислушиваясь. Показалось. Прищурившись, он посмотрел на солнце. Удивительно, что оно вообще светит на этом подземном небе мертвых. Всякий раз, когда он попадал сюда прежде, здесь царила стылая ночь в сопровождении бледнолицей фрейлины-луны. Неужели пробуждение Богини добавило красок и этому краю неутолимой печали?

   Красное осеннее солнце клонилось к вечеру, почти касалось верхушек сосен. Если проводник в ближайшее время не объявится, придется искать выход самому. Еще не хватало застрять тут. Здешние обитатели едва ли причинят ему вред, скорее примут за своего, но во что бы то ни стало он должен поспеть к условленному сроку. И отыскать ответ на заданную Богиней загадку.

   Какие именно свои убеждения он должен подвергнуть сомнению? Почему он не может быть абсолютно уверен, что честен сам с собой?

   Он решил, что в собственной любви к Богине сомневаться не станет. Он любил Ее, даже когда не подозревал, кто она такая. Любил во всех трех Ее ипостасях.

   Ему был четыре, когда от неизлечимой затяжной болезни умерла мама. И хотя он видел, во что она обратилась после смерти, хоть и помнил отца и старших братьев смертельно напуганными, но все это нисколько его любви к матери не уменьшило. Она отвечала ему взаимной любовью, она пощадила его, когда они в последний раз случайно встретились. Она его спасла. Не тронула. Сохранила ему жизнь. Маленький, он не понимал, как нелегко, наверное, далось маме ее последнее решение, но благодаря ему он выжил и сохранил в сердце нетленной любовь к матери. Он даже не пенял ей никогда за то, что она столь рано умерла. Ведь, повзрослев, он понял, какой огромный подарок мама ему напоследок сделала.

   Он любил сестру. Они были погодки, она чуть постарше, он – в семье самый последний, самый младший. Таким и остался, теперь уже навсегда – последним в роду. С сестрой они были не разлей вода, лучшие друзья-приятели, хотя, случалось, и дрались между собой беспощадно. И все же ближе сестры у него никого не было. Они были едины, как мечник и его клинок, как нитка и иголка, как море и волны. Всегда вдвоем – настоящая головная боль для отца и братьев. Он и сестра играли в одни и те же игрушки, вместе бедокурили, вместе получали нагоняй, став постарше и обучившись грамоте, начали читать одни и те же книжки, с восхищением слушать от взрослых одни и те же предания. Кумиры у них были одинаковые. И самый главный среди них – конечно же – Беловолосый.

   Сидя на пеньке, зорко озираясь, он невольно поморщился. Казалось бы, ну чего теперь-то, когда уже все счеты сведены и все долги выплачены? Сколько уж с той поры воды утекло? И все же куда ни ткни, за какую нить ни потяни, все равно окажется, что ведет она к Беловолосому. Даже в любви его к Богине – особенно в ней – этого Беловолосого намешано так густо, что не разберешь, где любовь, а где...

   «Стоп! – мысленно сказал он себе. – Погоди, Нул, не торопись. Начни с простого».

   Он любил сестру. Вначале как часть себя, не делая различий между нею и собой, потом – по мере того, как оба они становились старше и все более не похожи – любовь его к сестре изменилась. Она стала для него соратницей, советчицей, наперстницей по играм. Их обязанности перед семьей и городом со временем разделились: она стала хлопотать по хозяйству вместе с тетками и работницами, он переместился поближе к отцу и братьям. Но по-прежнему все свое свободное время они проводили вместе. В школу тоже ходили в один класс: его отдали пораньше, когда ему еще и семи не исполнилось, ее попозже. Не потому что девчонка, вовсе нет, просто они оба так решили. И за партой всегда сидели рядом, несмотря на все насмешки.

   Иной жизни они себе не мыслили. Они были словно близнецы, даже внешне похожи. Одна команда, маленький отряд: бойкие, любопытные, веселые. Им нетрудно было быть вместе, и без друг друга не скучно: у него водились друзья, у нее – подруги, но надолго, больше чем на полдня, брат с сестрой никогда не расставались. Даже когда подросли. Даже когда Светка вдруг, обогнав его в росте на голову, превратилась в писаную красавицу. Волька, их общий закадычный дружок, еще дразнил ее тогда и дергал за косу.

   Ну, а потом из дивной вязи легенд, из отголосков преданий, из странной связи со зверолюдьми соткался во плоти он – великий и загадочный Беловолосый.

   Нул (в ту пору, конечно, его звали иначе) и сестра моментально в него влюбились. Поначалу в этом не было его заслуги, ведь еще заочно, с детских сказок, рассказанных над колыбелькой, они уже были влюблены в него – каждый на свой лад. Сказки им рассказывала мама, она уже тогда, когда Светка и Нул были маленькими, заболела, и ей самой истории о Беловолосом приносили надежду и утешение. Ни отец, ни братья, как взрослым мужам и положено, в эти волшебные побасенки не верили.

   Откуда мама услышала эти сказки? Их уединенный город много лет не сообщался ни с какими чужаками с Большой земли, лишь с тюленьими зверолюдьми поддерживали приморчане постоянный контакт. Неужели от них? Он и появился-то впервые с их стороны, вышел, как подводный богатырь, из морской пучины.

   Конечно, Нул не был настолько мал и глуп, чтобы не отличить реальность от вымысла. Он помнил об оборванце, приходившим под стены Удела и просившем пропустить его через земли приморских людей, и об украденной лодке деда Яла, которую потом возвратили городу зверолюди. Он отлично осознавал, что все эпопеи о несметных полчищах несытых, павших от руки Беловолосого, о его походе в терем Красна Солнца, о том, что в жены ему полагается Вечная Невеста, всемировая благая Богиня-Заря, – все это не более чем литературные преувеличения. И хотя сам Нул в детстве, бывало, частенько воображал себя на месте Беловолосого и на пару с верной Светланкой сокрушал змееглазых врагов (в их качестве выступали заросли крапивы, или непролазные кусты в лесной чаще, высокие луговые травы, поленница дров – да что угодно, лишь бы было много и эффектно), но все же он отдавал себе отчет, что в настоящей жизни, а не в игре, так не бывает.

   А потом он стал свидетелем бойни, которую устроил среди несытых Беловолосый. Увиденное потрясло его. Никогда прежде он не видел ничего более отвратительного и грязного. Картина случившегося в тот день, когда Беловолосый в одиночку с пустыми руками вышел против армии полуночников, заслонила в памяти Нула даже ту ночь, когда умерла мама. Он не присутствовал при ее сожжении: отец и тетки не пустили, – но слышал из горницы, как истошно она кричит из огня. Потом, несколько лет подряд, он часто слышал ее крик в кошмарах и в испарине испуга просыпался.

   Беловолосый и то, что он сотворил, избавили Нула от старого страха. Ну, что ж. Он не стал любить его меньше, не стал меньше боготворить. Потому что тот – хоть и учинил кровавую расправу – но сделал это столь буднично, как будто он был косарь, пришедший очистить поле от сорной травы. Он, среброголовый небожитель, юноша-тритон, вышедший из студеных объятий моря-окияна, как обыкновенный труженник пришел и просто выполнил свою неблагодарную, тяжелую, незавидную работу. И исчез на несколько лет после того, никакой платы за свой труд не попросив.

   И тогда Нул понял, на кого он хочет быть похожим. Храня в сердце любовь к маме и сестре, к бабушкам и теткам, к женскому началу, требующему защиты и нежности, он нашел для себя мужской идеал, воплотивший в себе качества отца, воеводы и лидера, братьев, младых и могучих воинов, и всех городских труженников, пастухов, земледельцев и подмастерьев, за счет труда которых приморяне умудрились выжить в мире взбесившихся мертвецов. И текуче-переливчатый, как их плащи из рыбьей чешуи, образ зверолюдей тоже воплотил Беловолосый для Нула, ведь это от них он приплыл на защиту городу, ведь это с двумя из них он пришел помогать.

   Те несколько лет, что Беловолосого не было, Нул в тайне от себя тосковал по нему, старался стать лучше, честней, справедливей и сильнее, упорно тренировался. Светка тосковала с ним на пару: хоть они никогда этого вслух не обсуждали, похоже, она безответно влюбилась в Беловолосого. Нул был... пожалуй, тоже влюблен, но все же ему было проще: он был очарован идеалом, к которому следовало стремиться, по образу и подобию которого надлежало слепить себя.

   Ну, а затем все рухнуло.

   Нет, конечно, сперва были годы счастья. Но начались они с нечестной, позорной, совершенно бесполезной гибели старой тюленьей шаманки и Стожара, старшего брата Нула и Светки. Начались они с распри. Со случайной смерти тюленьего звероребенка. С человеческой трусости и подлости. Как могли они закончится чем-то хорошим? Почему он сразу, еще тогда, в прошлой жизни, об этом не подумал?..

   Потому что даже если и так, все равно они были годами счастья. К ним вернулся кумир, он был с ними, говорил, чертил на мокром песке палкой, выслушивал их истории. Со зверолюдьми, несмотря на все обиды и раны, наладился мир. Отец был еще жив, и правил справедливо и мудро, прислушиваясь к мнению Беловолосого и Мангэцу, белокожей и дебелой, долговолосой шаманки зверолюдей. Это были годы гармонии, покоя и тихой, светлой радости, похожей на закаты над морем после шторма, когда нежные краски вечерней зари мягко сияют по всему поднебесью. Все рыбаки, все приморские жители знают: чем дольше стоит такая мирная, пастельная пора, чем дольше длится затишье, тем разрушительнее грядет буря. Но что поделать? Моряки, приморчане – стойкий народ, готовый с честью принять любое посланное судьбой испытание. Если только это не предательство. Не предательство того, в кого веришь свято, как в нерушимый закон природы.

   Первый гром прогремел, когда умер отец. Тюленья шаманка, Мангэцу, которая лечила его своими волшебными порошками и отварами, предупреждала, что он долго не проживет. И все же стремительная смерть от лихорадки сначала отца, а за ним и второго по старшинству брата Руса подкосили Нула. Но он был молод, полон сил, у него была Светланка, средний брат Ярила, друг Волька, Беловолосый.

   Следующей зимой рыжего Ярика, младого воеводу, задавило насмерть груженой бревнами телегой.

   Чабан, правая рука воеводы и глава пастухов, подумывал уж взять на себя полномочия правителя, но зверолюди с подачи Беловолосого высказались в пользу Нула. Трагическая история с гибелью тюленьего малыша и Чиэ, их прежней шаманки, и принятое новой шаманкой мудрое решение сблизило оба соседствующих народа как никогда прежде. Наверняка, присутствие легендарного Беловолосого и его дружба с Нулом, Светкой и их сверстниками сыграли в этом не последнюю роль. И горожане, и старейшины во главе с Чабаном прислушались к мнению тюленьих. И в свои неполные двадцать лет Нул заступил на пост городского главы.

   Взрослая жизнь, ответственность, обязанности поглотили Нула с головой. Но он был готов к ним, с ним были сестра, друзья и кумир, под влиянием которого он мечтал бросить судьбе вызов. Что ж, судьба не заставила себя ждать.

   И разразилась буря.

   Когда полчища несытых подступили к Уделу во второй раз, Нул не испугался. Разуеется, ему сделалось не по себе: несытых было больше, чем раньше, да и настроены они были куда серьезнее. Но он знал – он верил – у него есть надежный тыл. Все в городе в это верили, и люди были собраны и спокойны, никто не роптал. А Нул первым делом распорядился отправить гонцов к Беловолосому. Он знал, что тот не откажет. Верил в это, как в непреложный уклад, подобный смене дня и ночи.

   В тот день, когда, притихшие и растерянные, гонцы во главе с Волькой вернулись с ужасным известием, его мир рухнул. Конечно же, он ушам не поверил – ни он, ни Светка – поначалу они просто отказывались принять то, что Волька и гонцы им говорили. Нул даже спорил, обвинял друга во лжи, горячился. Потом, бросив город, брат и сестра, вопреки увещеваниям стариков, ринулись снаряжать новое посольство. Поплыли сами, не доверяя более посредникам. Но Беловолосый не стал их слушать, даже близко не подошел, а зверолюди велели проваливать. Нул и Светланка валились им в ноги, умоляли помочь, хотя бы беженцев – женщин и детей – принять под защиту чудесной магии тюленьих шаманок. В ответ зверолюди почти насильно выпроводили их с трогового острова, и полдороги плыли вровень с посольской лодкой, подталкивая ее в борта головами, чтобы придать ускорения.

   После этого до самой смерти Нул со Светланкой жили будто во сне. Бродили, как сомнамбулы, отдавали распоряжения, выслушивали жалобы горожан, помогали строить баррикады. Когда стало понятно, что город не удержать, Нул отдал приказ о том, чтобы сжечь его, с облегчением. Ему казалось, что если он уничтожит что-то родное, дорогое для него, сожжет место, в котором каждый камень напоминал о лжекумире, выскребет его из памяти наждаком, то ему не будет так больно. Он надеялся, что сумеет согреться в пламени пожара. Ведь после того, как Беловолосый равнодушно предал их, после его вероломного отказа, Нулу все время было невыносимо холодно, как будто бы он стоял на открытом берегу во время вечернего прилива. Холодно и безразлично. Весь мир стал цвета серого, свинцового зимнего моря.

   Они подожгли город и, освещенные заревом пожара, погрузившись на три корабля всем миром, бежали.

   «Тогда пожар и сейчас», – внезапно подумал Нул с холодком под ложечкой. Предчувствие, предощущение грядущего озарения вспыхнуло в нем, но тут же погасло, вспугнутое, как куропатка шагами охотника, неосторожным приближением. Он идет по верному следу, это точно, но времени у него в обрез.

   Они плыли вдоль побережья, высаживались на диких берегах, чтобы найти себе пропитание. Несытые были повсюду, подстерегали, сползались, как черви на падаль. Нужно было плыть прочь от материка, искать другую, дружественную людям землю. Яблочную страну. Волшебный край, в котором нет места змееглазым и предателям.

   Нул уже слабо верил, что такая страна существует, но что другое он мог предложить лишившимся приюта людям? Ничего, кроме этой последней надежды, у них не осталось. Тех, кто не хотел плыть на поиски Яблочного Эдема, никто не неволил и каждый мог выбрать судьбу себе по душе. Так случилось, что плыть с Нулом и Светкой на поиски волшебной страны набралось желающих на один корабль, а все остальные решили попытать счастья вдоль материковых берегов.

   Бывшие приморцы, плача, простились с земляками, пожелали друг другу счастливого пути. Волька вместе с женой Заряной, Светкиной подружкой, и младенчиком Нежкой остались с большинством. Запасшись, чем можно, корабль Нула и Светки вышел в открытое море.

   Потянулись однообразные серые дни. Мучительные. Бессонные. Полные взаимного недоверия и подозрений. Им приходилось следить друг за другом: такой обычай существовал и на суше, но там и народу, и места было больше, а работы на всех – меньше. Здесь же – зимой, на корабле, в сырости, недосыпе и постоянном голоде – люди просто-напросто валились с ног. Начались болезни, от усталости жизнь превратилась в монотонный кошмар. Сохранять рассудок было невыносимо, видения и явь смешались. И однажды Светка, чей мир с отказом Беловолосого и сожжением города тоже был, вероятно, разрушен, решилась не неисправимое. Может быть, она устала бояться или не выдержала душевной боли, или просто перестала отличать бред от реальности. А, может, приняла взвешенное решение. Кто теперь скажет наверняка? Ведь даже в этом мире мертвых сестру ему не суждено встретить. Ведь душа ее на веки вечные в рабстве у прожорливой бездны.

   Как бы то ни было, но одной беззвездной и штромовой ночью, запершись с Нулом в уединенной каюте (такая у них, воеводы и его советницы-сестры, была привилегия), Светка убила себя. Дождалась, когда Нул уснет, и вонзила нож себе в сердце. А после, исказившись, укусила брата.

   Сон похож на смерть, он даже ничего не почувствовал, просто проснулся другим. Ему по-прежнему было холодно и безразлично, но в довесок к этому в груди разверзлась зияющая от жажды дыра. Казалось, она орет «Дааай!» истошным голосом.

   Светка сидела с ногами на своей койке, в темноте и качке мерцали ее алые зрачки.

   «Все кончено, – сказала она. – Теперь не болит».

   Нул не стал спрашивать ее, что не болит, все и так было понятно. Он перенес искажение в забытье и видел во сне бездну. Открыв глаза и глядя на сестру, мог наблюдать эту бездну за ее левым плечом. Бездна величественно вращалась, как водяной столб далекого тайфуна.

   Нул вспомнил маму, какой видел ее в последний раз. В длинной, белой, слишком большой для ее истощенного худого тела ночной рубашке. Рубашка была запачкана чем-то темным на воротнике и груди, но чем, ему не особенно бросилось в глаза. Он смотрел на маму, как она идет к нему навстречу по ночному саду, мимо грядок с цветами, редиской и луком, облитая лунным сиянием, легконогая, невесомая, как фея. Он так давно не видел, как она ходит – свободно и легко, будто королева эльфов, – ведь она все больше лежала в своей комнате, в любую погоду укрытая теплым, тяжелым одеялом, с измученным, рано постаревшим лицом, с потухшими печальными глазами. В тот раз – последний, прощальный – глаза ее ярко, багровато сверкали, словно языки пламени вспыхивали в них, а мама улыбалась и выглядела посвежевшей и веселой, точь-в-точь как будет выглядеть потом повзрослевшая Светка на пятничных гуляниях.

   Мама подошла, ловко присела перед ним – замершим, открывши рот, позабывшим спросонья подтянуть портки – на корточки. Протянула руку в слишком широком для ее птичьего запястья рукаве и погладила его по встопорщенным волосам.

   «Как ты себя чувствуешь, мам? – спросил он ее, неумело копируя заботливые интонации тетки Рябины, маминой сиделки. – Тебе лучше?»

   «Лучше, сынок, лучше, – мама улыбнулась острозубо. – А ты чего здесь, Лучик, по нужде вышел?»

   «Угу», – тут он вспомнил, что не подтянул штаны, но мамины руки опередили его. Она поправила на нем пижаму, похлопала по попе легонько. Он шагнул к ней, хотел прижаться, но уловил запах. Неприятно свежим, металлически-мясным пахло от того темного, в чем была испачкана ее белая ночная рубашка.

   «Ступай в избу, Лучик, – глядя, как он морщится, сказала мама. Она все так же улыбалась, но странно-огненные глаза ее уже наполяла грусть. Крылья узкого носа трепетали. – Позови папу. Только быстро, сыночек, ладно? Люблю тебя, Лучик».

   «Я тоже тебя люблю-прелюблю», – шепнул он и, развернувшись под мамиными руками (она как будто не хотела отпускать его, но разжала пальцы в последний миг), побежал к дому. Взмыв на крыльцо, столкнулся в дверях с отцом. Тот держал в руке топор, лицо его было диким, страшным.

   «Жив! – отец, пав на колено, схватил Нула в охапку свободной рукой, прижал к груди так, что у мальчика сперло дыхание. – Родный!»

   «Папаня, – хватая ртом воздух, попытался выговорить Нул. – Там, в саду, мамка... Она...»

   Отец, не слушая его, выпрямился, толкнул сына в сени, где с такими же неживыми, как у отца, лицами толпились старшие братья.

   «Там мамка, в саду!» – взвыл Нул, но отец, сжав рукоять топора покрепче, захлопнул за ним дверь.

   Больше с тех пор Нул мамы не видел. А перепуганная тетка Рябина, которая должна была караулить маму в ту ночь, но закемарила, позже рассказала, что «у Златушки, видно, ночью кровотечение легочное открылось, да от того она, сталбыть, бедняжка, и померла. Добро и то хоть, что никого с собой не забрала, голубушка, святая душа».

   «Никого с собой не забрала», – подумал Нул, новым зрением глядя на облизывающуюся Светку, сидящую на койке с испачканным в крови подбородком.

   Мама сохранила ему жизнь, а сестра – нет, но это не означало, что Светка любила его меньше, чем мама. Просто так по-разному эти две главные в его жизни женщины понимали любовь. И ни одну из них он не имел права осуждать.

   «Пойдем», – сказал он сестре негромко и взял ее за руку. Она послушалась, пошла и вместе они вышли к людям. «К добыче!» – вскрикнула прожорливая жажда на месте его души, но усилием воли он заставил ее заткнуться. И открыл людям правду о том, кем он и Светланка стали.

   Он не учел одного. Сестра убила его: сначала себя, потом его, выпила его старую жизнь досуха – и роли переменились. Он больше не был юным мужем, воином, воеводой. Она перестала быть советницей при нем. Она снова сделалась его старшей. Его Старшей. Именно так. С большой буквы.

   Она убила, выпила его и сделалась сильной. Он был слаб. Он был голоден, он разрывался на части в битве с самим собой, с новым собой, кем быть противились все его прежние навыки и воспитание, все его естество. Когда люди надвинулись на него с сестрой, глядя бешено, Светка перехватила его руку и повлекла за борт. Они рухнули в волны, вслед им полетело несколько стрел. Сестра расцепила пальцы и мощными гребками устремилась прочь от корабля. А Нул... Нул начал тонуть.

   Так он был воспитан. Таким он сам, подражая Беловолосому, хотел быть. Отважным героем, непоколебимым труженником, честным, прямым и смелым. Не отвратительным, гнусным змееглазым, одержимым раздирающей на части жадностью к уничтожению, пожиранию всего живого. Не им. Только не им. Никогда.

   Никогда не продлилось долго. Несколько секунд он решительно шел на дно, вытянувшись в штык, как будто прыгал с крыши в сугроб. Нечеловеческое, оголтелое желание выплыть, вынырнуть, спастись, жажда к существованию, жадность взвивались в нем, как вихри, с невиданной силой. Он сумел побороть их. А вот другому искушению сил противиться не нашел. Ведь, став ненавистным самому себе существом, взамен он наконец-то обрел знание. То, которым не владел даже Беловолосый. Которому оно не далось. А вот потерявшему человека-себя Нулу открылось доподлинно, что заповедная земля существует. Он чувствовал ее притяжение, оно проходило черную дыру его жажды насквозь и, как прут, вонзалось в мозг. Тихим голосом мамы она звала его, эта земля, обещала надежду. Ее зову он не смог противиться.

   Преодолевая давление воды, Нул рванулся вверх, к серому свету, и вынырнул в фарватере корабля. Люди, его бывшие люди, увидев воеводу, закричали от ужаса и отвращения, но он, не слушая их, поплыл в другую сторону, вдогонку сестре. Вдогонку своей Старшей. Навстречу Той, которой еще не знал, но уже безнадежно любил, навстречу третьей Ее ипостаси, Белой Невесте.

   21.

   Сколько они плыли, он не знал. Притяжение Яблочной Земли вело их по строгому курсу, как будто умелый рыболов вываживал «севшую» на крючок рыбу. Нул выбивался из сил, его терзал зверский посмертный голод. Но утопиться он больше не пробовал. Жесткая сворка необходимости, невозможность покончить с собой собственными силами – таков был отныне его удел как любого из несытых. Таково было его проклятие.

   Они достигли туманной преграды, но им пришлось долго плыть вдоль, чтобы отыскать кусок суши, выступающий из-за нее. Позже Ефимия поделилась с ними догадками о том, что пересечь Преграду возможно только сухопутным путем. «Море – цепной пес Праматери, квинтессенция Ее животворяще-смертоносной силы. Поэтому преодолеть Купол по воде никому не под силу, там он слишком прочен». «Откуда ты знаешь?» – спросил пожилую вампирку Нул. «Работала вместе с матерью в ведомстве по учету пришлых вампиров, – с кряхтением отвечала Ефимия. В вольере она была старше всех, ровесница самой империи. – Мы фиксировали, откуда они появляются. Так вот, со стороны моря к нам никто никогда не приплывал». «Но, может быть, такие вам просто не попадались? Ведь большую часть моря вокруг архипелага никто не контролирует». «Может быть, – пожала плечами Ефимия. – Но если бы такой вампир появился, нам стало бы известно об этом по вспышке невиданного насилия. В Купол вытесняется вся негативная энергия, которую мы в процессе жизнедеятельности продуцируем, и, накапливаясь, она начинает притягивать к себе некроэманации извне. Нереализованным, неочищенным, им нужен сосуд, влившись в который, они смогут воспроизводить сами себя в еще больших объемах, заражать собою ту ткань реальности, которая еще не больна. Так работает зло в чистом виде, и сейчас я говорю не в метафизическом смысле, а вполне в практическом. Как в организме больные клетки заражают здоровые и те, мутируя, воспроизводят себя уже в испорченном виде... – она скупо улыбнулась, видя его откровенное непонимание. – Некроэманации вливаются во вступившего в пределы Преграды вампира как вода в чайник. Если вампир пуст и достаточно проворен, он сумеет преодолеть Купол прежде, чем энергия переполнится и хлынет через край. Если нет – утратит себя, сольется с Куполом. Так или иначе разрушительной энергии в нем станет во много крат больше, чем было до этого. И если он вынесет ее за пределы Купола – неважно, с какой его стороны, – она станет активной, среагирует с внешней средой взрывоопасно». «Если не вампир, а кто другой?» – спросил тогда мудрую старицу Нул. Ефимия помолчала, раздумывая. «Смертное тело не выдержит скверны, – сказала, наконец, она. – Все остальные, кто занимают более прочные оболочки, должны в первую очередь беспокоиться о душе».

   Тогда Нул ее не очень хорошо понял. В его изнуренном голодом, перепутанном сознании ответ Ефимии ассоциативно связался с образом Беловолосого, но образ Беловолосого был перечеркнут, закрашен дочерна и раскапывать подробности у Нула не хватило бы сил. Тогда он отстал от старицы, погрузившись вместе с остальными вампирами на илистое дно их бездумного существования в подземельях храма. В редкие моменты просветления он обращался мыслью к пути, который привел его туда.

   Чутье оголодавших тварей направило их к единственного куску суши, выступающему из-под Купольной преграды, и, наконец, они смогли вылезти из воды и посидеть немного на скалистом берегу, приходя в себя после суток плавания в открытом море. Жрать хотелось невыносимо, в глазах от голода расплывались кровавые пятна. Купольная преграда зловеще клубилась за их спинами (они сидели лицом к морю, не решаясь взглянуть вглубь суши), притягивая обещанием свежей крови, если они преодолеют ее, и пугая невозможностью для них это сделать. От преграды веяло угрозой, безысходностью, отчаянием. Но и Нул, и его сестра понимали, что даже несмотря на страх, который продуцировали их новоприобретенные инстинкты, они все же попытаются пробиться сквозь эту преграду. Ведь иначе дикая жажда сведет их с ума.

   И вскоре, собравшись с духом, они встали и, взявшись за руки, решительно зашагали к стене тумана, воздвигшегося перед ними словно дым от лесного пожара, со всполохами жаркого огня в глубине. Добровольно сунуться туда было страшно и Нул невольно замедлил шаг, но сестра лишь крепче сжала его ладонь и повлекла за собой в грязно-серую, белесую, гнилостно воняющую взвесь. Кошмар начался сразу, не успели они сделать и трех шагов. Тогда Нулу не с чем было сравнивать, но потом его тело было сожжено электричеством, и он тревожно маялся на границе живого и мертвого миров, и мучительно воскрес к новой жизни в качестве калеки. И горько, безнадежно полюбил женщину, чье сердце принадлежало самому ненавистному ему на планете существу.

   Переход через Купол вполне можно было отнести к категории таких переживаний – болезненных, нежеланных, тягостно-невыносимых. Разум не мог их выносить, и верещал, как свинья на заклании, утрачиваясь в терпеливо-животном. Терпеливо-животное, эта дрожащая, покорная, готовая снести любые унижения, лишь бы выжить, скотина, приняло на себя основной удар некроненависти. И выбрело – Нул уже не помнил, как – вывалилось по узкому тесному проходу в какую-то блестяще-белую, металлическую комнату, где люди в сверкающих латах накинули на него и сестру стальные сети, чтобы обездвижить обезумевших мертвецов. Нул визжал, брызгал голодной слюной, устрашающе скрежетал зубами. Корчился под сетью, как раздавленный, агонизирующий таракан. Потом было жесткое ложе, фиксаторы, в которых заркепили его руки, ноги и голову, специальное устройство для зубов и рта, чтобы держать его раскрытым, и, наконец, по горлу в желудок – трубка. Когда они с сестрой шли сквозь Купол, как будто бы чья-то исполниская рука пыталась набить их опилками, как тряпичных кукол, набить так, чтобы они лопнули. Когда по пищеводу протолкнули трубку, она очутилась в желудке и стала работать, как насос, Нул снова ощутил себя тряпичной куклой, которую пытаются вывернуть наизнанку, освободить от всех внутренностей и требухи, сделать плоской и пустой.

   Сколько это продолжалось, Нул не знал, но, пожалуй, прошла целая жизнь. Когда трубку из него убрали, он почувствовал себя стеклянным и хрупким, ветхим, как самый дряхлый старик. Переход сквозь Купол сокрушил его разум, трубка-насос, впившаяся в живот, высушила сам стержень его неживой личности, его безропотную, многострадальную, несгибаемую животную основу, оставив вместо нее лишь трясущиеся жалкие поджилки. Нагого, с каким-то деревянным скворечником на лице, чтоб ненароком не цапнул кого, его погрузили в щелястый, занозистый ящик, и в этом ящике, заставляя мучиться и шипеть от каждого прикосновения солнца, повезли куда-то на скрипящей расхлябанной телеге. Поблизости – вероятно, в соседнем ящике – была сестра, их, как живые трупы, везли вместе, и она тоже мучилась и шипела от голода и боли в своей тесной темнице, не понимая, что происходит.

   Как они узнают потом, их привезли в храм, и, как были в ящиках, отволокли в подземелье. Занимались этим другие вампиры, их старшие, так сказать, товарищи. Они дали Нулу и его сестре одежду, отвели их, как были, в масках-скворечниках и со скованными за спиной руками, на «регистрацию» к жрице-кастелянше. Та поставила Нулу и его сестре по клейму на плечо (старшие товарищи-вампиры держали их, чтоб не вырывались), вколола в вену какой-то гадости, дала пайку замороженной крови и велела убираться восвояси. В сопровождении старших товарищей Нул и его сестра, изможденные и покорные, кое-как дотащились до вольеров, где их всех заперли за крепкой стальной решеткой, к которой подведено было мощное электрическое напряжение. Нул и Светка в ту пору не знали, что это такое – электричество, но вскоре другие вампиры объяснили им очень доходчиво. Так брат и сестра, Старшая и ее жертва, попали в иерархию мира-под-Куполом и заняли в ней самую низшую ступень, став особыми «храмовыми животными».