Текст книги "Любовь и память"

Автор книги: Михаил Нечай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 48 страниц)

V

Вечером следующего дня Михайло зашел в комнату Петренко и устало опустился на его койку. Гриць сидел за столом, что-то конспектировал. Не поднимая головы, бросил на друга исподлобья короткий взгляд:

– Опять раскис?

– Двойку схватил по технологии металлов. Думаю, надо мне бросать техникум. Нет у меня склонности к этому делу.

– Лучше скажи: нет на тебя батька с ремнем… Что же тебя влечет?

На столе лежала книга «Как закалялась сталь». Она тогда только-только вышла в свет.

– Из библиотеки? – спросил Михайло.

– Да. Честно скажу, ничего подобного до сих пор не читал. Возьми – до утра не оторвешься.

Михайло взял книгу и читал до полуночи. На следующий день едва дождался конца лекций – так хотелось узнать о дальнейшей судьбе Павки Корчагина. Вон какие трудности довелось ему преодолевать! А он, Михайло, и вправду раскис. Не любит технические науки? А может, просто не хватает у него силы воли, уменья заставить себя?..

В одном из писем отец писал:

«Нам жилось нелегко, но теперь радует надежда. В МТС машин навезли – нашим рукам облегчение. А вы с Васей выучитесь, вам будет и того лучше. Об учебе не спрашиваю – не из такой вы семьи, чтобы в гульню ударились, плохо вели себя и не старались. Учитесь, дети, может, и нам когда-нибудь подскажете, как лучше остаток жизни прожить…»

Читая эти слова, Михайло сгорал от стыда. Выходит, что отец и не сомневается, что не только Василь, но и он, Мишко, учится хорошо.

В детстве Михайло любил мечтать о том, как он много сделает для своих родителей, измученных тяжелым трудом и нехватками. В мечтах изобретал сказочные машины, которые быстро строили дома, не только пахали и сеяли, но сами и хлеб пекли, вкусный, белый…

Так мечталось, а в жизни наука ему не дается. Чем же это кончится? Добров говорил: «Меняй курс»… Но куда идти? Где его дорога? Ну, любит он читать художественную литературу. Что ж из этого? И Василь, и Гриць, и еще кое-кто из студентов много читают, но они и учатся охотно, как-то легко и весело. Гриць вышел в ударники, даже Лугачев ставит его в пример другим.

А Павка Корчагин? Как бы он учился, если бы довелось? О, тот не захныкал бы, как Михайло, а вгрызался бы в науку, днем и ночью сидел бы над учебниками. Павка над такими трудностями только посмеялся бы.

Так и созрело у Михайла решение: долой сомнения и колебания! Учиться! Осталось два месяца до конца учебного года! Мало! Но не только дня – он часа напрасно не потеряет.

Учиться!

Никогда не просиживал он так долго над учебниками и конспектами, никогда так внимательно, так жадно не слушал лекции, как на протяжении этих двух месяцев.

Экзамены сдал хорошо. Конечно, не без троек, но ни одной двойки не получил. Эта победа над собой окрыляла: он понял, как много может сделать человек, если ставит перед собою определенную цель, отдавая ей всего себя до конца.

Теперь Михайло был почти убежден, что станет неплохим химиком. Но жизнь готовила ему новые каверзы.

VI

Стояло щедрое лето. Было вдосталь дождей и солнца, все уродило – овощи, фрукты, хлеб. Правда, весной пришлось и попотеть как следует: в садах – борьба против плодожорки, а в степи – с карантинными бурьянами, которые неизвестно откуда появились. Люди говорят – в жизни всегда так: рядом с радостью ходит горе.

Михайло приехал домой одетым, что называется, по последней моде: на нем были широкие суконные брюки, подаренные Добровым, полосатая (красная с черным) рубашка и ослепительно белые парусиновые полуботинки, густо побеленные разведенным зубным порошком.

– Второкурсник – это, считай, по всем статьям законный студент, – почтительно высказывался отец, впервые здороваясь с Михайлом за руку. И Василь стал уважительнее относиться к брату, почти не выказывая своего превосходства над ним. Лишь изредка, без умысла, задевал его самолюбие. Дивясь тому, что Михайло за последние годы так вырос, Василь вдруг скажет:

– Даже не верится, что это ты, тот самый Михайлик, что комками земли в маму швырял. Маленьким ты ох и вредным был!

Михайло сам этого не помнил, ему рассказывали, что всегда увязывался за матерью, когда по воду шла. Хорошую питьевую воду носили издалека, чуть ли не от линии железной дороги, идти надо было через чужие огороды, и мальчик всегда чем-нибудь мешал: то вишен чужих нарвет, то наступит на только что высаженную рассаду. Мать оглядывается, кричит на него. А один дядько в сердцах сказал ей:

– Если ты, Мария, со своим висельником и на час не можешь расстаться, то ходи по воду улицами, а не огородами. Из-за него я здесь сторожем должен торчать, что ли?

Мать ничего не ответила, только покраснела от обиды. По улицам идти – большой крюк делать, и решила она больше не брать с собою сына. Но говорят, что маленький Михайлик был не из тех, что слушаются с первого слова. Мать, бывало, всячески изощряется, пока незамеченной выскользнет с ведрами из хаты. И в один, и в другой раз увидел Михайлик возвращающуюся с полными ведрами мать и стал ревностно следить за нею. Звякнут ведра или железные крюки на коромысле – мальчик тут же срывается с места. Мать сперва пробует ласково уговорить его:

– Побудь, сынок, дома, я в один момент обернусь. Ты же хороший у меня, послушный. Побудешь?

– Нет.

Мать обещает ему яичко сварить, когда вернется, или кусочек сахара дать, а в воскресенье взять с собою к бабушке, в Водяное. Но Михайлик ни на что не может променять такого увлекательного похода с матерью в большой сухаревский свет.

Мать сердится:

– Раз ты такой – сиди дома, и все! А пойдешь – от чужих собак отбивать не стану.

Но маленького Михайлика не обманешь. Он знает, что мать не оставит его в беде. В конце концов мать хватает в одну руку ведра, в другую – коромысло и идет со двора. Михайлик – за нею.

– Вернись сейчас же!

– Не вернусь.

– А-а, ты не вернешься, ты мамы не слушаешься?

С этими словами она бросается на него и – ладонью, ладонью по мягкому месту. Обороняясь, мальчик падает на землю. Ему больно, но он не плачет, а лишь тяжело дышит. Мать напоследок дернет его за волосы и крикнет:

– Сию минуту иди во двор, не то и волосы на тебе повыдеру!

Но обозленный Михайлик хватает комочки земли и швыряет ими вслед отдаляющейся матери.

Долго потом давал себя знать Михайлику этот неразумный поступок: стал он школьником, потом – пионером, многое позабылось, но вдруг кто-то из сухаревцев и спросит:

– Чей это парень? Не тот ли, который в родную мать комьями земли бросал?

И тут же окажется охочий подтвердить:

– Он и есть. Разве по нему не видно?

Чужие люди со временем забыли давний Михайлов грех, только Василь долгонько еще, особенно как рассердится на брата, въедливо скажет:

– Чего же от тебя ждать, если ты в родную мать комья кидал!

Это была самая большая обида. Михайло болезненно переживал свою вину перед матерью и не знал, когда и как искупит свой тяжкий грех перед нею. И как ни старался парень, а случалось снова, и не раз, провиниться перед родителями. Мать в сердцах говорила:

– Михайло наш растет таким – хоть оторви да брось. Василек у нас – золотой ребенок, у него бы учился. Да где там!

Пошел Василь учиться в Водянскую семилетку, потом поехал в Павлополь, а дома, в отцовских устах, все более золотел. Мол, с малых лет он был и умным, и послушным, и работящим, не то что Михайлик. А что хорошего видел малый Михайлик от Василя? Каждый раз он с таким нетерпением ждал приезда старшего брата; А тот приедет и словно не замечает Михайлика. Идет Василь со своими друзьями на площадь, к пруду или в посадку, Михайлик – вслед за ним. Василь строго:

– А ты куда?

– Я позади пойду, – упрашивает Михайлик. – Я не буду мешать, я издали…

– Ну вот, шпиона мне еще не хватало. Вернись!

– Василечек! Ну не гони меня, – умоляет младший брат. – Я не помешаю, Василечек!

Иногда мать сжалится над Михайликом:

– Взял бы ты его, Василь. Он же, бедненький, соскучился по тебе. Так уж высматривал тебя, так высматривал, весь исхудал. Ты же снова уедешь на целые полгода…

– И с чего я буду возиться с ребенком?! – сердился старший брат. – Или своих одногодков ему мало? Пусть во дворе бегает.

Поддержанный матерью, Михайлик еще более настаивает на своем, пока Василь не наподдаст ему шлепков. И за что родители хвалят Василя? Гудков и Пастушенко обходятся с Михайликом как со взрослым, а родной брат – как с молокососом. Ждешь его, как свое счастье, а он на тебя с кулаками.

Хотя это все было не так давно, но уже ушло в прошлое. Теперь совсем другое. Братья, если захочется в степи поработать, рано утром вместе идут в бригаду, вместе – с удочками на пруд, а вечером – в клуб. Охотно обмениваются мыслями по поводу прочитанных книг, газетных новостей или каких-либо сухаревских событий, и каждый про себя удовлетворенно отмечает, что все чаще суждения сходятся.

Однажды мать сквозь слезы сказала Михайлику:

– Какое счастье, что вы с Василем сдружились. Вчера в степи зашел разговор, у кого какие дети, и все женщины в один голос хвалят вас. Говорят, редко, мол, такое встретишь, чтобы родные братья так дружили. Куда б ни шли – всегда вдвоем, будто одной ниточкой связаны. А мне же приятно слушать…

– Не ниточкой, – засмеялся Михайлик. – Тут связь покрепче: не только кровное родство, но еще и духовное. Думается мне, что это на всю жизнь. Вы правду когда-то говорили: у Василя есть чему поучиться. Он – честный, работящий, чуткий, а главное – уверенно идет к своей цели. Если бы вы, мама, знали, как его уважают в техникуме и преподаватели и студенты! Если удастся ему пробиться в институт, он станет крупным специалистом…

– Дай боже! – вздохнула мать и перекрестилась.

Дружба дружбой, но были у братьев и свои тайны, которыми они не очень-то охотно делились.

В день приезда на летние каникулы Василь написал кому-то письмо и, вырвав из тетради два листа, начал вырезать конверт. Михайло лежал на деревянной кушетке, появившейся этим летом в хате у Лесняков. Старший брат обратился к нему:

– Не в службу, а в дружбу: сбегай, Мишко, в палисадник, отдери с вишни кусочек клея.

– Зачем тебе?

– Конверт склеить.

Младшему не хотелось отрываться от книги, и он посоветовал:

– Возьми иголку с белой ниткой и сшей, так делают, я видел у почтальона.

Василь насмешливо проговорил:

– Селюк ты дремучий, Мишко, хотя и студент второго курса, да еще и химико-механического техникума. Одно дело – в учреждение или другу посылаешь письмо, можно бы и сшить. А если девушке?

«Вон оно что? – удивился младший брат. – Выходит, у Василя в Павлополе есть девушка, а я и не знал. Ну и скрытный же он, Василь».

– Ладно, пойду! – улыбнулся Михайло. – Только скажи, кто она: студентка наша?

– Ты не знаешь ее, – ответил Василь. – И на этом – точка. Иди.

Братья ночевали в сарае, на свежем пахучем сене. Как-то вернулся Василь с гулянья и в свою очередь удивился:

– Ты уже дома, Мишко? Почему так рано?

– Нагулялся, – нехотя ответил брат.

Василь разделся, лег на рядно и после долгого молчания отозвался:

– Какая-то пара стояла у Пастушенкова двора. Я думал – ты с Настенькой.

Михайло не ответил.

После длительной паузы Василь снова проговорил:

– Я давно замечаю, что Олекса вокруг Настеньки колесом крутится.

– Пусть себе крутится на здоровье, – с недовольством в голосе отозвался Михайло.

– Хочешь, я поговорю с Гурием? – чтобы подчеркнуть свою неприязнь к Олексе, Василь впервые назвал его Гурием.

– Этого еще не хватало! О чем бы ты с ним говорил?

– Скажу правду, Мишко: проворонишь Настеньку – жалеть долго будешь.

– Да что ты пристал? – рассердился младший брат. – Настенька! Настенька! Будто всего и света что в оконце!

– Не во всяком окне такой свет славный, – со вздохом мягко и сочувствующе проговорил Василь, поправив на брате тоненькое одеяло. – Этот цветок еще не расцвел, а если расцветет – чудо будет. Тетка Наталка в молодости была не женщина – богиня. Да и дядько Сакий… – Михайло резким движением отбросил край одеяла, и Василь умолк, не договорив.

Наступила тишина, хотя братья еще долго не спали. Михайло думал о Настеньке, Василь, видимо, о павлопольской девушке, которой недавно послал письмо.

Настежь были раскрыты двери в голубую лунную ночь. В дальнем уголке сарая, попискивая, шелестели соломой мыши, а под крышей время от времени приглушенно отзывался сверчок. И ночь будто обыкновенная, и обычный разговор, но почему-то эта ночь запомнится братьям надолго: такая ночь им выпала во всю жизнь одна.

VII

Разлюбила Настенька Михайла, а может, никогда и не любила, но он сразу заметил, что не обрадовалась она его приезду так же, как тогда, зимой. Недавно они случайно встретились на площади, и Настенька, увидев его, от неожиданности отступила в сторону, потом остановилась и, когда он подошел к ней, удивленно спросила:

– Ты уже приехал? Неужели прошло полгода? Так летит время, что и не заметишь, как состаримся.

– А для меня эти полгода годом показались, – сказал Михайло. – Куда идешь, Настенька? Позволь, я провожу тебя.

– Нет, нет, – спохватилась девушка. – Я – к подруге.

Пока они стояли и разговаривали, она избегала прямого взгляда, на полных ее губах блуждала то ли виноватая, то ли немного пренебрежительная улыбка.

– Вечером придешь в клуб? – спросил он.

– Не знаю.

– Ну, выйди хоть за ворота, как стемнеет.

– Я у подруги задержусь.

– Мы же так долго не виделись, Настенька, – почти умоляюще сказал он и смутился.

– А ты разве завтра уезжаешь? – с насмешливыми нотками в голосе проговорила она.

Ни в этот, ни на следующий вечер она не пришла в клуб, не вышла и за ворота. И лишь на третий вечер он увидел Настеньку у клуба в кругу молодежи. Она молчаливо и настороженно смотрела по сторонам, будто кого-то отыскивала среди собравшихся. Но только не Михайла. С ним сдержанно поздоровалась и тут же отвернулась, словно они были малознакомыми. Вышел из клуба Олекса с гармошкой в руках, уселся на скамье (оказалось, он уже и на гармони выучился играть!), и начались танцы. Настенька сразу оживилась, начала переговариваться с подружками и временами даже заливалась звонким смехом.

Олекса был без кепки, кудрявые волосы спадали на лоб. Он сидел свободно, широко распрямив грудь, повернув лицо в сторону и склонив голову над гармонью, словно прислушиваясь к своей мелодии. Прервав музыку, что-то сказал пареньку, сидевшему рядом с ним на скамье, и тот рассмеялся хриплым баском. А Олекса в тот же миг растянул мехи, встряхнул кудрями и удивительно приятным голосом запел:

 
Вышли бабы за плетни
И считают трудодни,
Трудодень до трудодня —
Хлеба дали на три дня.
 

Чувствовалось, что Олекса не впервые поет частушки, – молодежь дружным смехом поощряет его, а он, быстро и складно перебирая послушными пальцами лады, поглядывает на всех строго и чуть-чуть свысока. Затем таким же, как раньше, резким движением запрокидывает голову, черные кольца волос прикрывают ему лоб. Закрыв глаза, Олекса еще громче, чуть ли не с надрывом, продолжает:

 
Ах, сыпь, ах, режь —
Нету хлеба – сало ешь!
 

К собравшимся подкатывается невысокая темная фигура, громко говорит:

– А покажите-ка мне, кто здесь вражеский голос подает. Ты, Олекса? Опомнись!..

Олекса резко складывает гармонь и вскакивает:

– Товарищ Лубенец! Что ж тут вражеского? Частушки эти сочинил наш сухаревский дядько еще в позапрошлом году. Никакой он не враг, из бедняков, и налог выплачивает исправно. Тогда эти частушки шепотом передавали из уст в уста, а теперь нечего бояться народного творчества. Хлеб уродил, как море, на ферме свиньи доброе сало нагуляют до осени – как раз на Маркову и Варину свадьбу…

– Хватит, хватит, Олекса! – строже говорит Лубенец. – И не силься выдать кулацкую агитацию за народное творчество. – Он весело крикнул, обращаясь ко всем: – Истинно народные песни и я люблю. Давайте-ка вспомним хотя бы Байду…

И полились песни. Да такие, что село притихло, замерло в трепетном восторге. Парни и девчата, забыв о заботах своих, вместе с песнями облетели полмира: побывали и в турецкой неволе с красавицами полонянками, и в широких степях, по которым тянулись чумацкие обозы, и на Черном море, где чайками перелетали с гривастой волны на волну бесстрашные казацкие байдаки, и в буденновских прославленных походах, и на том паровозе, которому конечная остановка – в коммуне.

– Ну как, Олекса, нравится тебе такое народное творчество? – спросил Лубенец, выбрав паузу между двумя песнями. – Это тебе не «Ах, сыпь, ах, режь».

Все дружно рассмеялись. Пристыженный Олекса тоже смеется. А Лубенец уже затянул новую песню.

Михайло заметил, как Настенька отделилась ото всех и направилась к дороге. Он поспешил за нею. Догнав ее, спросил:

– Домой?

Она пожала плечами, ответила с досадой:

– Куда же мне еще? Может, на ночь глядя пешком в твой Павлополь?

Помолчав, он спросил с тревогой:

– Что с тобой, Настенька? Не узнаю тебя!

Она нарочито рассмеялась:

– Не узнаешь – богатой буду.

Долго шли молча. Михайла словно кто-то обухом оглушил: в голове гудело, сердце отчаянно колотилось. Чувствовал себя униженным, несправедливо и тяжко оскорбленным. Подумал, что ему следовало бы или повернуть назад, или ускорить шаг, демонстративно оставив Настеньку. Но не нашел в себе силы сделать это. К тому же в груди еще теплилась надежда, что произошло какое-то недоразумение, что вот-вот все выяснится и все будет как прежде.

Первой отозвалась девушка:

– Ты – студент второго курса, а я загубила год.

Он обрадовался, подумав, что, может, в этом причина, может, Настенька решила, что он, проживая в городе, загордился и не захочет дружить с нею. Чтобы подбодрить ее, попытался сострить:

– Что нам год, когда в запасе вечность! – и засыпал ее вопросами: – Ты же, Настенька, готовишься к экзаменам? Не передумала поступать в Павлопольский? Может, многое уже забылось из школьной программы? Если хочешь – я охотно помогу тебе.

– Спасибо, Мишко, помощи мне пока что не нужно, – проговорила она. – Я и этот год еще побуду дома. Поступать куда-нибудь, лишь бы влезть в ярмо, – не хочу, а в чем мое призвание – до сих пор не знаю. Отец хотя и ругает меня, но я решила еще подождать. Устроюсь библиотекарем в клубе. Лубенец обещал поддержать.

– А я надеялся, что осенью уже вместе поедем в Павлополь, – разочарованно проговорил Михайло.

Остановились у Настенькиных ворот, но она во двор не вошла, а села на скамью, не говоря ни слова.

Михайло начал рассказывать о Павлополе, о своих друзьях студентах, но девушка слушала невнимательно, а может быть, и вовсе не слушала.

Луну закрыла туча, и темнота еще больше сгустилась. И совсем неожиданно из темноты вынырнул Олекса:

– Вот где ты, Настенька, а я ищу тебя возле клуба. Почему же ты никакого знака не подала? А кто еще здесь? Мишко? Ты еще не спишь, Михайлик? Разве тебе не пора бай-бай?

– Не строй из себя дурика, Олекса, – вскипел Михайло.

– Ого, да ты колючим стал, Лесняк! – повысил голос Олекса. – Настенька! Оставь-ка нас, здесь будет мужской разговор.

Девушка вскочила и, сказав «Спокойной ночи!», побежала домой. Олекса подступил к Михайлу почти вплотную и твердо сказал:

– Вот что, студент: твоя песня спета. Что было, то прошло. Раньше она была школьницей, а теперь самостоятельная, и ты ей голову не морочь. От этих ворот поворачивай свои оглобли и больше сюда своего носа не суй! Ты меня знаешь, слово мое – кремень.

– Ты говоришь от своего имени или от нее имеешь полномочия? – сдерживая злость, спросил Михайло.

– О! Я вижу – ты в городе набрался храбрости, – удивился Олекса. – Коли так, есть другое предложение: приходи завтра на рассвете в Киричкову посадку, будем драться на ножах. Кто останется живым, тот и будет с Настенькой. Что, сдрейфил?

– Мы с тобой не дикари.

– А те, что стрелялись на дуэлях, были дикарями? Нет, голубчик, не дикарями, а настоящими рыцарями: они девичью и свою честь защищали.

– Ты смотри, какой грамотный! – насмешливо сказал Михайло.

– А ты мою грамотность не тронь! – вспыхнул Олекса и сгреб пятерней сорочку на груди у Михайлика. – Ты тоже не дворянского рода, а книги и я читать умею.

Михайло с силой оттолкнул от себя Олексу и сказал:

– Не много же ты вычитал в книгах, если в таком деле надеешься на кулаки.

Сказал Михайло эти слова и с болью в сердце почувствовал неправдивость их, потому что и сам видел, каким безоговорочным авторитетом в молодежной среде пользуется Олекса – он и умнее стал, и характером компанейский, и затейник замечательный.

Олекса вдруг сменил тон – спокойнее, хотя и твердо, сказал:

– Я, Мишко, комсомолец, но если ты не отступишься от Настеньки – живым в землю зарою.

Михайло на это ответил ему тоже спокойно:

– Мы с тобой что, до утра будем здесь стоять, угрозами обмениваться? У нас с Настенькой без тебя начиналось, без тебя и кончится. Понял? И будь здоров!

Он круто повернулся и пошел домой.

На следующий день, утром, увидел, как Настенька вышла на улицу с ведром, обвязанным марлей: шла сдавать молоко. Когда возвращалась из молочной, Михайло встретил ее в балке. Не поздоровавшись, обратился к ней:

– Настенька! Я хотел бы услышать от тебя одно только слово: то, что говорил Олекса, – правда?

Она не поинтересовалась, что именно говорил Олекса Михайлу, но густо покраснела, опустила глаза и тихо обронила:

– Правда. Я не знаю, как это…

Настенька хотела еще что-то сказать в свое оправдание, но, когда подняла глаза, полные слез, перед нею Михайла не было: он сгоряча продрался через колючий терновник, пересек небольшую полянку и исчез за густым камышом.