Текст книги "Любовь и память"
Автор книги: Михаил Нечай
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 48 страниц)
Каждый день приносил новости. В затерянную среди степей Сухаревку приходили добрые вести не только из Донбасса, но и с Урала, и с далекой Камчатки. Романтика пленила все юношество, нехожеными путями повела многих в далекие края. Изредка парни приезжали в отпуск: с Магнитки, с рыболовецкого Тихоокеанского флота, с большой стройки на Днепре у Запорожья – и увлеченно рассказывали о своей работе, об океанской стихии, о покорении Ненасытца, об овладении богатствами горы Магнитной. И сами рассказчики в глазах односельчан вырастали в подлинных героев.
Молодежь завидовала им, многие мечтой рвались в неизведанные просторы, разжигали свое воображение, свое стремление к героическому. Каждому хотелось скорее поехать на стройку.
Не усидел бы дома и Михайло, если бы не удерживал его Гелех, настаивавший на необходимости сперва получить образование. Летом юный учитель сдал экзамен за девятый класс, и его осенила мысль: «Зачем учиться в десятом, терять целый год? Попытаюсь поступить в Запорожский педагогический институт». А слух шел, что в институт принимают с неполным средним образованием. В райцентре он сагитировал двух своих знакомых, и они поехали в Запорожье. Но запоздали. «В прошлом году, – сказали в институте, – принимали и таких, а теперь пришло распоряжение – только после десятилетки».
Огорчились парни. Перед ними Михайло чувствовал себя виноватым, ведь он подбил их на эту неудавшуюся поездку. Но Михайло подбадривал друзей:
– Не печальтесь, хлопцы. Не вышло с институтом сейчас, выйдет в будущем. Но помимо всего – разве не стоило сюда приехать?! Подумайте, по какой земле мы сейчас ходим. По священной! Здесь же бурлило когда-то преславное запорожское казачество! Сечь!
Вспоминали далекие события из истории Запорожской Сечи. Побывали на острове Хортице, долго стояли возле могучего старого дуба. Вот если бы он мог говорить – какие бы захватывающие дух бывальщины поведал! Может быть, под этим дубом Хмельницкий перед походом на польскую шляхту проводил старшинную раду; может быть, после битвы отдыхал здесь Кривонос, прислонясь спиною к стволу и раскуривая свою казацкую трубку, а напротив лежал на траве и беседовал с ним любимец Запорожской Сечи Иван Богун. О чем они говорили? Как жаль, что не было тогда кинокамер и звукозаписи.
Друзья долго стояли на берегу Ленинского озера, любовались Днепрогэсом, заглядывали в шлюзы и ощупывали своими руками бетонные стены. Перешли на северо-западную сторону плотины. Солнце уже садилось, и в водяных брызгах водопада преломлялись его золотистые лучи, играя радужными цветами.
Восхищенные силой человеческого ума и рук, взнуздавших могучую реку, хлопцы неторопливо спустились по крутому каменистому склону до самой воды. Один из товарищей крикнул:
– Смотрите, сколько рыбы!
Действительно, у береговых бетонных плит плавали целые косяки рыбы. Парни бросились к ней, а рыба – в сторону плотины. Правда, далеко от берега не отходила.
Так по берегу хлопцы дошли до стен самой плотины. Отсюда особенно величественно выглядели гигантские размеры сооружения. Они стояли, подняв вверх головы, рассматривали невиданное диво, и вдруг сверху кто-то им крикнул:
– Стой! Руки вверх!
К ним по каменным глыбам спускался красноармеец, держа наперевес винтовку, потом остановился и приказал:
– Ко мне! Бегом!
Их арестовали. Повели в комендатуру проверять документы.
Ночь они провели на жестких койках. Михайлу не спалось – он думал о том, что непременно надо закончить десятый класс: «Получу аттестат за среднюю школу, тогда мне ничто не помешает поступить в институт». Утром все хлопцы возвращались домой…
Вскоре Михайло тепло попрощался с учителями и учениками Сухаревской школы и уехал в районный центр, где стал учиться в десятом классе.
…По всей стране кипела жизнь, полная романтики, героизма, подвигов. Валерий Чкалов осуществил перелет в Америку. Продолжалась папанинская эпопея покорения Северного полюса.
И в то же время на Западе поднимал голову фашизм. Испания пылала в огне. Весь мир облетели мужественные слова легендарной Пассионарии: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях».
Душа Михайла рвалась к борьбе, в ней теснились молодые чувства, находившие выход в стихах, которые он писал уже не тайком, а открыто. Пишущих стихи в школе оказалось четверо. Сперва их полушутя, а затем и всерьез стали называть поэтами. Чтобы и внешне походить на поэтов, они отпустили волосы и зачесывали их, как молодой Максим Горький.
На улице они почти всегда появлялись вчетвером, удивляя прохожих своими необычными прическами. Порой вслед им раздавались восхищенные голоса девушек:
– Смотри, поэты пошли!
Эти слова звучали для юной четверки как прекрасная музыка.
Районная газета иногда печатала их стихотворения. Михайло внимательно приглядывался к районным газетчикам, к их работе. Однажды намекнул редактору, что и ему, мол, хочется попробовать свои силы на газетной работе, а тот, не долго думая, и оформил Лесняка литсотрудником, подключив начинающего литератора к активной журналистской деятельности.
XIVВ школе старшие классы учились во вторую смену, поэтому Михайло приходил в редакцию с утра и полтора-два часа редактировал селькоровские письма или писал ответы на них. Редакция платила ему пятьдесят рублей в месяц.
Иногда он ходил в ближние колхозы, собирал материал для своих коротеньких заметок и корреспонденции. Все ему нравилось в газете: ежедневная суета, горячие споры во время обсуждения очередных номеров, посетители, которые приходят со всех концов района, запах типографской краски и шум печатного станка.
Там, в редакции, он познакомился и подружился с Аркадием Жаданом, художественным руководителем районного Дворца культуры, который по совместительству выполнял обязанности художника редакции. Он показался Михайлу натурой поэтичной, в чем-то даже загадочной. Аркадий закончил театральный техникум, несколько лет был актером городского театра. Всегда элегантно одетый, чубатый и быстроглазый, с волевым, мужественным лицом и удивительно чуткой, легкоранимой душой. Он был влюблен в театр. На концертах блестяще исполнял монологи Чацкого и Гамлета, отрывки из пушкинских «Цыган» и шевченковских «Неофитов». Читая хорошую книгу, часто не мог сдержать слез; он стремился всем оказавшимся в затруднительном положении помочь, обласкать словом и часто не жалел для них своих денег. Таков был Жадан.
Он часами горячо и увлекательно рассказывал Михайлу о выдающихся деятелях сцены – братьях Тобилевичах, Саксаганском, о Заньковецкой и Ермоловой, Сумбатове-Южине и Станиславском, раскрывая перед юношей новый для него мир прекрасного. Однажды Лесняк спросил его, почему он оставил профессиональную сцену. Оказалось, что в эту степную глушь он приехал по путевке Наркомпроса поднимать культуру, служить важному делу смычки города и деревни… Сын хлебороба, выученный на жалкие крестьянские гроши, он хочет таким же труженикам села, как и его родители, отплатить добром за их доброту и щедрость.
– Сюда пока не скоро приедет Московский Художественный или даже областной театр, – говорил Жадан. – Величайшие сокровища мировой культуры пока что остаются недоступными для крестьянской массы. И я в меру своих сил стремлюсь донести до хлебороба хотя бы небольшую частицу неисчерпаемого духовного богатства.
Аркадий нередко приглашал своего юного друга к себе на квартиру. Там и услышал Михайло историю жадановской женитьбы.
Однажды, прогуливаясь за городом, Аркадий шел мимо цыганского табора, неожиданно из шатра выбежала молоденькая цыганочка и, весело поблескивая черными глазами, улыбаясь, начала скороговоркой:
– А ты симпатичный! Хочешь, погадаю, красунчик? Всю правду скажу – не пожалеешь!
Аркадий засмотрелся на цыганку.
– Хорошо, погадаешь, если согласишься петь для меня.
Цыганка погадала ему, потом под гитару пела и танцевала.
Больше месяца стоял цыганский табор за городом, и Аркадий каждый день ходил к ним. Цыганочка приворожила его своей красотой, танцами и песнями, а вскоре стала его женой.
Звали ее Мариуллой. Когда Аркадий познакомил с нею Михайла, то во время разговора неожиданно выяснилось, что Мариулла и Михайло – земляки.
Жил когда-то в Сухаревке цыган Панас Лютенко. У него была земля, но он отдал ее в аренду, оставив себе лишь гектар на овес для лошади и на бахчу, а сам занимался кузнечным ремеслом. От табора он отстал потому, что его жена Ольга, рыжая, неказистая, была робкой, не умела ворожить, а это в семье цыгана – настоящая трагедия. На краю села, у железнодорожной посадки, Лютенко сделал себе сначала землянку, потом поставил низенькую хату и прожил там около десяти лет. Были у него три дочери. Средняя, Мариулла, – самая красивая. Были еще и два сына в семье Лютенко – Иван и Павел. С Павлом Михайло учился в школе с первого по четвертый класс, ходил иногда к нему в хату, в которой было еще теснее, чем у них, у Лесняков.
Два раза в год – на пасху и на спас, – когда начинались ярмарки, в Сухаревку приезжало много цыган. Они направлялись к Лютенкову дому, ставили свои шатры во дворе и на огороде, начисто вытаптывая посаженные там овощи. Сухаревские дети бегали смотреть, как цыгане выпекают куличи, куют ухваты и паяют чугунки, как цыганская молодежь поет и танцует.
Какой-нибудь маленький цыганенок, босоногий и в лохмотьях, подбегал к старшим парням, клянчил:
– Дай копейку – на пузе станцую!
– Не пожалей две копейки – увидишь, как цыган на голове ходит.
На праздник спаса справлялись цыганские свадьбы. Вся Сухаревка собиралась смотреть на них, как на театральное зрелище. Когда подросли Лютенковы дочери и надо было обучать их ворожить, Панас сложил на подводу все свои пожитки и пустился кочевать. С тех пор прошло года три или четыре, и табор, в котором был Лютенко, в один из дней остановился за городом, у Днепра, где Жадан и встретил Мариуллу. С молодой женой он и переехал сюда, в райцентр, и стал работать во Дворце культуры. Мариулла всю душу вкладывала в самодеятельность, на всех концертах большой популярностью пользовались ее выступления. Но семейная жизнь не клеилась. Молодая жена тосковала по табору, и, как только где-то объявлялись цыгане, она все бросала и убегала к ним, и никакие силы не могли остановить ее. Бывало, что месяц или два кочует с табором, а потом возвращается к мужу.
Он любил ее до самозабвения, она тоже его любила, но без цыганского табора просто не могла жить.
Дождавшись, пока Жадан закончил работу над новой постановкой (это был «Платон Кречет» А. Корнейчука), и убедившись, что премьера прошла с большим успехом, Мариулла снова убежала из дома. Проснулся Аркадий утром, а ее нет. Он выпросил лошадь в каком-то учреждении, объездил ближние и дальние села. В одном селе ему сказали, что у них недавно стояли цыгане, а куда уехали, никто не знал. Ищи ветра в поле.
В Сухаревке мало кто верил, что публиковавшиеся в райгазете заметки и стихи пишет Михайло. Не может такого быть, чтобы сухаревский парень сочинял стихотворения. Не только рядовые односельчане, но даже Пастушенко и Гудков порою посмеивались над ним.
Трудности и пережитые годы заметно состарили Пастушенко и Гудкова. Гудков исхудал, щеки стали впалыми, серыми, брови отросли и взлохматились, одни глаза, умные, с хитринкой, остались по-прежнему молодыми и веселыми. У Пастушенко густо посеребрились виски, и с виду он стал будто еще более строгим.
– И ты скажешь, что сам сочинил? – бывало, спрашивал Михайла Пастушенко, лукаво прищуриваясь.
– Да разве мало однофамильцев? – как бы между прочим, отзывался Гудков. – Пусть что-нибудь про нас шарахнет, тогда поверим.
И Михайло вскоре «шарахнул» фельетон о Гудкове и Пастушенко. Дело было так. Малый пруд заволокло илом, островки камыша стали появляться даже на недавних глубоких местах. Тогда кто-то предложил почистить пруд. Гудков и Пастушенко предложение поддержали. Летом спустили из пруда воду, и всех приятно удивило огромное количество рыбы – карпов и карасей. Их собирали плетенными из лозы корзинами, отвозили в колхозную кладовую и затем выдавали колхозникам на трудодни. Чуть ли не целую неделю село лакомилось свежей рыбой. Немало осталось ее и в иле.
Планировали начать работы по очистке дна, как только оно немного просохнет. Но жатва и молотьба затянулись, а там подоспели и сроки сева. Дно пруда пересохло и потрескалось, рыба задохнулась и начала разлагаться, распространяя кругом зловоние.
Об этом и написал Михайло фельетон. Чтоб фельетон выглядел посмешнее, Михайло изобразил дело так, будто Гудков и Пастушенко собирали карпов и карасей, наслаждались ухой, которую сварили тут же.
В каждую субботу Михайло приезжал домой. Но после опубликования фельетона, опасаясь, что ему влетит от сельского начальства, более двух недель не показывался в Сухаревке. А за это время в газете было помещено и его стихотворение о сухаревских девчатах – ударницах Онисе и Ганне. К этому стихотворению Жадан нарисовал художественный заголовок. В те дни Аркадий повеселел: к нему вернулась Мариулла и дала слово, что больше оставлять его не будет. Она уговорила своих братьев пойти работать на одну из гришинских шахт, взять к себе в дом родителей. Михайло тогда так обрадовался, будто не к Жадану, а к нему вернулось утраченное счастье.
Торопясь со станции домой, Михайло решил пойти обходами, через огороды, чтобы на площади не повстречаться ненароком с сельскими руководителями. Но как только он миновал двор Артема, услышал голос:
– Тпр-ру! Натяни-ка, Карпо, вожжи – гостя встретим.
Прямо перед Михайлом остановились дроги. На них кроме возницы сидели Пастушенко и Гудков. Они с веселыми улыбками подошли к парню, поздоровались, добродушно, по-свойски тузили его, переговариваясь меж собой:
– Он, собственной персоной!
– Да, теперь уж ясно, не какая-то там хвороба.
– Так нам и надо, Мишко! Так и надо! – говорил Гудков, дружески похлопывая по плечу Михайла. – Хвалю! Не обмозговали мы дела, не успели… Всю рыбу – даже самых, что называется, мальков и тех загубили. Не догадались впустить их в Большой пруд, пусть бы росли. На зиму пруд пошел нечищеный, – значит, без воды будет и тем летом. Правильно все описал. И смешно… А одно место самое забавное…
– Какое? – насторожился фельетонист, заметив лукавое перемигивание своих собеседников.
– Да вот то, где Сакий воюет с карпом… В селе как вспомнят это место, смеются до колик, потому что Сакий тогда был в Днепровске и вернулся домой, когда в селе уже всю рыбу поели. Так-то.
Михайло сгорал со стыда. Как же он этого не знал?! Один неточный факт может все дело к нулю свести. Выходит, что смеялись не потому, что он смешно написал, а над автором?
Пастушенко, словно угадав его мысль, сказал:
– Ничего, Мишко, не журись, главное – в корень надо смотреть! А в корне и моя вина есть…
XVИспания, совсем недавно еще такая далекая, словно была она где-то за морями-океанами, вдруг стала родной и близкой. Люди привычно произносили названия ее провинций и городов – Астурия, Валенсия, Севилья, полюбили ее героев – Хосе Диаса и особенно несгибаемую Долорес, прозванную испанскими патриотами Пассионарией, то есть Пламенной.
Райгазета ежедневно печатала вести с испанских фронтов, и молодой сотрудник, комсомолец Кирик Травенко как-то сказал, что он в любую минуту готов поехать на помощь республиканцам, а Маруся Лисовенко, влюбленно взглянув на него, покраснела и серьезно проговорила:
– Я тоже поеду!
– Подожди, Маруся, Кирик пока не едет, а тебе надо вычитывать гранки, – сказал редактор, и все рассмеялись понимающе, по-доброму, а Маруся залилась краской и, схватив гранки, выбежала из комнаты.
Михайлу Испания представлялась такой же солнечной и живописной, как Украина. Ему более всего нравились поэтические названия – Барселона, Валенсия, Овиедо. Как слова любимой песни, он часто повторял романтические и в то же время мужественные названия – Гренада, Гвадалахара. Где-то он вычитал, что арабы называли Гренаду, за ее несравненную красоту, кусочком неба, упавшим на землю. Там – оливковые рощи, виноградники и широкие пшеничные поля. Своими пшеничными полями и солнцем Гренада была для Михайла похожей на Украину.
– Гвадалахара… Гвадалахара… – повторял Михайло непонятное для него слово.
Если бы он знал, что случилось тогда под Гвадалахарой…
Однажды в письме Василь сетовал на то, что утратил связь с Добровым. Посланное ему письмо вернулось к Василю с пометкой: «Выбыл в длительную командировку», а через полтора месяца вернулось и второе письмо, с надписью: «Адресат выбыл».
А тем временем с небольшой группой советских командиров Добров через Польшу и Германию прибыл во Францию. Перебравшись в Испанию, он участвовал в нескольких воздушных боях в испанском небе, и среди республиканцев шла о нем, как о храбром летчике, добрая слава.
Настали теплые мартовские дни. Итальянские интервенты начали наступление под Гвадалахарой и прорвали линию фронта. Борис вылетел на бомбардировку вражеских позиций, его самолет, подбитый зенитным снарядом, загорелся. Доброе дотянул машину до линии республиканских войск и выбросился с парашютом. Его подобрали бойцы республиканской армии и привели к командиру дивизии товарищу Пьетро.
Пьетро! Прославленный Пьетро! Кто же о нем не слыхал! На фронте о Пьетро ходили легенды.
Молодой итальянский рабочий Пьетро Кавальере, спасаясь от «своих» итальянских фашистов, бежал во Францию. А когда газеты сообщили о том, что в Испании произошел военно-фашистский мятеж, – немедля направился туда. В июле 1936 года он был в Барселоне. Организовал «Железный батальон объединенной социалистической молодежи», водил своих побратимов, которые съехались со всех концов света, в горячие бои и из каждого боя выходил невредимым. Друзья, дивясь его храбрости, уверяли, что он заворожен от пуль. В боевой обстановке Пьетро неустанно изучал военное дело, в своем «Железном батальоне» открыл «военную академию», был единственным ее начальником и профессором.
Перед началом наступления итальянских интервентов Пьетро Кавальере был назначен командиром дивизии и получил приказ выступить под Гвадалахару.
– О, мексикано! – радостно вскрикнул Пьетро, когда познакомился с Добровым. (Добров с конспиративной целью назвался мексиканцем, хотя Кавальере сразу догадался, кто он в действительности.) – Мы следили за твоим боем. Таких я люблю. Пока что, Борис, оставайся в дивизии, у нас горячие дела, ты сумеешь помочь. Потом отправим тебя в твой авиаполк.
Поначалу Борис остался при штабе дивизии, потом возглавил пехотный полк. В ходе военных действий дивизия отбила наступление фашистов и первой вступила в Бриуэгу. На улицах далекого города Бриуэгу и пал, смертельно раненный, недавний студент Павлопольского техникума Борис Добров.
Позднее дивизию Пьетро перебросили на северный фронт, чуть ли не к Бискайскому заливу, потому что там значительные силы врага рвались к Бильбао – столице басков, отрезанной от республиканской Испании.
А Доброва похоронили в каменистой земле под Гвадалахарой.
– Гвадалахара, Гвадалахара! – повторял Михайло.
Если бы он знал, что там оборвется жизнь Доброва, которым он восхищался и которого любил, – он бы не произносил с такой легкостью этого слова.
Но он не знал и весело напевал:
– Гвадалахара и ты, Гренада, – кусочек неба, упавший на землю…
В его воображении зеленели виноградники, поля пшеницы, оливковые рощи…
– Гвадалахара, Гвадалахара…
XVIВ детстве Михайло считал себя очень невезучим. Но чем дальше уходило в прошлое детство, тем яснее оно виделось волшебным сном, незаметно переходившим в полусон, когда до его сознания начали доходить отзвуки действительной жизни. И только теперь, как страшной силы неожиданная гроза, его окончательно разбудило настоящее несчастье и ввело в реально существующий мир.
…Михайло Лесняк сдал последний экзамен и получил справку о том, что он зачислен студентом первого курса филологического факультета. На радостях бросился по магазинам – надо было купить хотя бы какие-нибудь подарки родителям и Олесе.
Торопился с покупками в общежитие: до отхода поезда оставалось менее двух часов. Не терпелось скорее попасть домой, узнать, нет ли от Василя весточки. Беспокоило и то, что как раз во время сдачи вступительных экзаменов с Дальнего Востока доходили вести о нарушении японцами советской границы в районе озера Хасан. Дней десять наши войска вели бои, а потом вроде бы наступило затишье.
Надолго ли? И неизвестно, далеко ли от озера находится воинская часть, в которой служит Василь. Все эти дни какая-то тревога сжимала сердце Михайла. С одной стороны, экзамены, с другой – как там Василь…
Вошел в комнату, положил на стол свои покупки и достал из-под койки чемодан.
– Не спеши, Лесняк, с тебя – магарыч, – сказал один из товарищей и показал письмо. – В университете взял. Только ты ушел – почту принесли. Ну как, будет магарыч?
– Мне не до шуток – спешу на вокзал, – ответил Михайло и протянул руку за письмом.
– Какой быстрый! Станцуй, тогда отдам.
– Не дури, Микола! Разве забыл, от кого письмо?
– Раз пришло, значит, все в порядке, – сказал Бессараб, но письмо тут же отдал. – Обратный адрес на полевую почту. От брата?
– Почерк не его, – растерянно проговорил Михайло, торопливо вскрывая конверт.
Пробежал глазами первые строчки и медленно опустился на стул.
Письмо было написано товарищем брата, Валентином Плахтой.
«Пишу тебе, Михайло, на университет, хотя и точного адреса не знаю, но надеюсь, что письмо дойдет, и ты до официального извещения успеешь подготовить родителей о случившемся. Мужайся, дорогой друг, – пришло горе: Вася пал на поле боя…»
– Извини, Мишко, за неуместную шутку, – виновато сказал Микола. – Какая-то неприятность?
– Брат убит, – глухо проговорил Михайло, и только сейчас эти слова донесли до его сознания их страшный, потрясающий смысл.
Долго сидели молча. Потом Микола взял чемодан Лесняка, уложил в него покупки и проговорил:
– Тебе, Мишко, пора. Я провожу тебя к поезду.
В вагоне Михайло крепился, сдерживал рыдания. Пассажиров было много, разговаривали, кто-то смеялся, на дальних сиденьях пробовали затянуть песню…
Михайлу хотелось вскочить и в неистовстве крикнуть:
– Прекратите, вы! Разве не знаете: Василь погиб! Нашего Васи нет!
Но не вскочил, не закричал, ему словно послышался голос брата:
– Не надо, Мишко! Я ведь для них защищал право на песню, на мир и покой. Пусть смеются и поют. За это я отдал свою жизнь.
Скорее бы домой!
Скорее бы!
Родители ожидали его, выйдя за ворота. Увидев сына издали, шедшего через чужие огороды, мать побежала навстречу. У матери в одной руке белел листок бумаги, другою прижимала к лицу полотенце. Она уже не голосила, из ее уст вырывалось лишь какое-то хрипловатое гудение. Часто спотыкалась, видно было, что она едва держится на ногах. Михайло обнял ее и выговорил только одно слово:
– Мама!
Она прижалась к нему и застыла в его объятиях. Он взял из ее руки листок – это было извещение. В нем командование Первой Приморской армии сообщало:
«Ваш сын пал смертью храбрых в бою против японских самураев в районе озера Хасан, защищая Советскую Родину».
У ворот стоял сгорбленный, с топорщившимися усами отец, у него было бледное, землистого цвета лицо. Он молча пожал Михайлу руку, и все вошли в хату. Заболевшая Олеся находилась у бабушки, которая за нею ухаживала. Отец навалился грудью на стол, положил голову на руки и долго плакал. Успокоившись, вытер рукою лицо, долгим и строгим взглядом смотрел сыну в глаза, потом решительно сказал:
– Если бы я был помоложе – попросился бы на место Василя. Кто-то же должен заменить его… О, я отомстил бы гадам!..
– А я что, буду отсиживаться? – спросил Михайло. – Завтра же пойду к военкому.
– Тебе учиться надо, – неуверенно проговорил отец. – Как там у тебя?.. Приняли?
– Приняли, тато.
…На следующее утро Михайло поехал к райвоенкому и просил послать его в часть, где служил Василь, и чтобы ему дали оружие брата. Но в армию его не взяли – ему было только восемнадцать.
Михайло не находил себе места: то лежал в балке на привядшей траве, устало прислушиваясь к зеленому шуму листвы, то сидел на шатком рыбацком мостке на Малом пруду, в котором уже собралось немного воды. Все вокруг дышало близкой осенью. Желтел камыш, солнце уже было не таким знойным, как раньше.
На сердце камнем лежало горе.
Никак не верилось, что Василя нет. Балка с густыми камышами, и солнце, и степь, и Сухаревка – все есть, все живет, как раньше, а Василя нет. Неужели он никогда не приедет в Сухаревку, не будет ходить по улицам родного села и Михайло никогда не почувствует крепкого пожатия его руки, не услышит его смеха? Такое не вмещалось в голове, не воспринималось…
В эти дни в хату к Леснякам часто заходили люди, были и Гелех, и Пастушенко, и Гудков.
Запомнились слова, сказанные Гелехом:
– Ничто бесследно не исчезает. Все хорошее, что было в человеке, остается людям. Ты, Мишко, когда-то рассказывал мне о павлопольском студенте Доброве, а твоего старшего брата, Василя, я и сам хорошо знал. Скажи, разве мало доброго, что было в них, ты вобрал в себя? Частица каждого из них живет в тебе, и не только в тебе, их знали и многие другие. Знали и любили, за теми же, кого любят, идут.
А Пастушенко говорил об ином:
– Озеро Хасан, разные провокации на границах, кровавые стычки – это еще не все, дело идет к заварухе. К большой заварухе. Надо готовиться…
Снова и снова Михайло уходил из дома, шел подальше от родного очага, здесь все напоминало о брате и вызывало острую боль в сердце. Он блуждал по степи, и степь тоже казалась ему полной печали. Хлеба уже убрали, серой щетиной торчала под солнцем стерня, желтели ряды кукурузы и подсолнечника. Кое-где чернели уже вспаханные поля, а вдали стояли неубранными густые и высокие, как лес, конопляники, терпкий запах которых ветер разносил по степным просторам. Слезы застилали глаза, текли по его лицу, а память хранила слова любимой братом печальной песни:
Прощай, брате мій, товаришу мій…
Однажды шел Михайло большаком мимо конопляного поля и неожиданно увидел Катеринку. Она стояла наклонив голову, с покорностью и опаской смотрела на него.
Он искренне удивился:
– Что же ты одна по степи ходишь, Катеринка?
Она еще ниже опустила голову. Почувствовав ее волнение и поняв, что не случайно на Катеринке были новые туфли и голубое платье, Михайло по-дружески взял ее за руку, и они пошли по дороге. Молчали. Лишь один раз Катеринка подняла голову и с мягкой улыбкой посмотрела на него.
Вот так бы им идти и идти неразлучно.
Но приближался час расставанья.
…Михайло снова надолго уедет из дома, и сейчас он, идя по знакомым тропинкам, прощался не только с братом, но и с родителями, с Олесей и Катеринкой, с товарищами.
О родные стежки-дорожки! Как много вы говорите сердцу! Вон та дорога, по которой впервые ехал Михайло с братом в степь. А вон по той дороге, что сбегает с горы, от станции двигался первый рокочущий мотором трактор, а за ним с невероятным шумом катилась огромная толпа сухаревцев. Василя тогда дома не было – он учился в Водяном, а Катеринка была совсем-совсем маленькой.
А здесь, в селе… По этой тропке он впервые шел через балку на сельскую площадь. А спустя много лет, когда уже стал учителем, увидел однажды остановившуюся на плотине Катеринку. Она была в белом платье, смотрела в воду, потом подняла руку, чтобы отбросить прядь волос, да так и застыла… И солнце тогда было рядом с нею, и оно загляделось в пруд. И тихо шелестел камыш.
Казалось, что тут особенного: солнце, шелест камыша и стоящая на плотине девушка… А почему-то запечатлелась в памяти эта картина.
Когда-то большим светом для него был свой двор. Со временем он открыл для себя длинную извилистую улицу, потом – Сухаревку, и степь вокруг нее, и район, и всю страну. Тогда еще не знал, что человеку покажется тесной планета Земля, что он оторвется от нее и полетит в необъятные просторы космоса. Правда, и в космосе человек не расстанется со своим земным миром, исполненным и большого добра, и большой скорби, и самой чистой любви. Потому что этот маленький мир – в действительности огромен. Сколько в нем таинства и загадочности. Цветы в разнотравье светятся, как глаза Катеринки, облако в небе – как гривастый конь, впряженный в колесницу. Старый прогнивший пень в балке вдруг обернется человеческой головой со светящимися глазами, а узловатые покрученные ветки старого береста – дикой кошкой, приготовившейся к прыжку…
Вечером идет Михайло на площадь. Там, возле клуба, на пожелтевшем спорыше расположились парни. Разговаривают. Чего только не услышишь здесь! О жизни на других планетах, о новых кинофильмах, о девчатах – обо всем…
Уляжется спать село. Высоко в небе застынет ясная луна, черные тени лягут на землю, а неуемная молодежь не спит.
– Вот, Мишко, ты первый из Сухаревки пошел в университет, а ведь мог бы учителем в нашей школе работать или в районной газете. Однако покидаешь и село и район.
– Учиться хочу, ребята, – отвечает Михайло. – И вам советую. У нас уже есть девятилетка, а на будущий год откроется и десятый класс. Сейчас время такое – все учатся.
– Мы думали об этом, да стыдно таким переросткам в школу ходить. Дети засмеют.
– Нужно добиться, чтобы вечерние классы открыли. Или попробовать экстерном.
– А я учусь, – неожиданно отозвался Олекса Ковальский. – Хотите верьте, хотите нет, но догрызаю программу седьмого класса. Скоро Катеринку догоню.
– Неужто учишься? – спрашивает кто-то недоверчиво и с явной завистью.
– Вот тебе крест!
– Ему иначе нельзя, он тракторист, да и Настя библиотекой заведует.
– А Настя этой осенью будет сдавать за восьмой, – не без гордости сообщает Олекса.
– Ишь тихони! И никому ни слова!
– Мне всегда хотелось учиться, – продолжал Олекса. – Особенно после того, как Василь Лесняк поступил в техникум и, приезжая на каникулы, рассказывал о студенческой жизни.
Михайло любил эти вечерние беседы. Сухаревские хлопцы делились в них своими самыми сокровенными мыслями и планами. Они иногда подзуживали друг друга, балагурили, посмеивались, но все тянулись к знаниям.
И каждому хотелось заглянуть в будущее, увидеть в нем себя.
Будущее. Какое оно?
Кончалась вторая половина тридцатых годов.
Хлопцы и девчата собирались, смеялись, пели и мечтали. Они еще не знали и не могли знать, что придется им закаляться в огненном горниле страшной войны, не знали, кто из них, юных сухаревских мечтателей, не вернется в родное село, не постучит в оконце отчего дома, не будет топтать зеленый спорыш на этой площади.
Их ждали трудные дороги.
