Текст книги "Любовь и память"

Автор книги: Михаил Нечай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 48 страниц)

X

Радич из Саратова через Балашов доехал до Сталинграда, откуда с трудом пробился к Ворошиловграду, и далее, на попутных грузовиках, – в большое село, где стоял его полк. Полком уже командовал майор Диваков, а подполковник Савельев заменил комдива, погибшего при обороне Горловки. Майор Диваков принял Радича весьма приветливо, внимательно выслушал его просьбу о направлении в «свой» взвод. Правда, от прежнего личного состава взвода осталось, как писал ему в госпиталь Воловик, меньше десяти бойцов, но они были надежным костяком подразделения. Просьбу Радича удовлетворили.

Рота, в которую входил взвод Зиновия, разместилась в церкви, давно превращенной в клуб. Церквушка была деревянной, и, несмотря на то что в ней стояли четыре «буржуйки», раскаленные до малинового цвета, холод пронимал до костей. Бойцы сидели и лежали вокруг «буржуек», то и дело подставляя теплу озябшие спины и бока.

У одной из «буржуек» в кругу бойцов – своих давних боевых друзей – сидел Радич, слушая товарищей об изменениях, происшедших в полку за время его отсутствия. У Воловика в петлицах появились сержантские треугольники. Он заметно исхудал, лицо потемнело, как от загара, усы стали еще длиннее, чем были, и весь он походил на солидного, бывалого воина. Фронтовая жизнь и новые командирские обязанности требовали от него постоянной заботы о своем авторитете.

Неподалеку от «буржуйки» двое копались в разобранном станковом пулемете – широкобровый приземистый ефрейтор Артем Кулик и молоденький, с девичьим лицом, голубоглазый парень, с интересом поглядывавший на Радича. Ефрейтор закончил свое дело, а солдат, вероятно второй номер обслуги, деревянным молоточком подравнивал патроны в кармашках пулеметной ленты.

Радич никак не мог вспомнить, где он видел этого молоденького солдата, и обратился к Воловику.

– Осадчий! – ответил сержант.

Радич пожал плечами: такой фамилии он не слышал.

– Неужели забыли? Когда выбирались из окружения под Уманью, в лесочке на него наткнулись. Девушку там фашисты замучили, а его к дереву привязали… Из того сожженного хутора он…

– Гриша? – переспросил Радич.

– Он самый, Гриша Осадчий, – подтвердил Воловик, обрадовавшись тому, что Радич вспомнил паренька. – Смекалистый он и расторопный. Солдат будет, как штык. Подполковник Савельев определил его тогда в санбат. А он так просился в нашу роту, что майор Диваков не устоял – разрешил. Правда, и мы майора крепко просили…

Гриша, услышав, что разговор зашел о нем, еще ниже опустил голову над лентой.

– Не сомневайтесь, товарищ лейтенант, – сказал Воловик, – Артем его вышколит – классным пулеметчиком станет!

Подошли два бойца – Олекса Ковальский и Денис Ляшок; остановившись в двух шагах от лейтенанта, стали прислушиваться к разговору. Окидывая их оценивающим взглядом, Воловик весело рассмеялся:

– Вот эти, сухаревские, – а их здесь пятеро – в вас, товарищ лейтенант, влюблены, как в девушку. И как же они все переживали, что из госпиталя вас в другую часть могут направить!

– Будто ты, сержант, сам не ждал лейтенанта, как бога! – подкузьмил его Олекса.

– Я – другое дело, – солидно проговорил Воловик. – Мы вон с каких пор вместе воюем. – И, обратившись к Радичу, добавил: – А сухаревцы – ничего не скажешь – справные солдаты, особенно вот он, Ковальский.

– Э, попал бы я сюда, если б не прицепилась ко мне рожа, – глуховатым голосом ответил Олекса. – Моих ровесников мобилизовали, а мне, как назло, ряшку раздуло. Все меня успокаивали: и без тебя, мол, обойдутся, не пустят к нам немца. Дядько Денис, Давид Пружняк, Охтыз Кибец, многие – в истребительном были. И я в нем числился. А приказали: по машинам и – на восток. Кто-то с бухты-барахты нас скопом – в пехоту. А я ведь тракторист, мог бы и на КВ фашистов, как клопов, давить. Так нет – всучили бронебойку…

– А мне все равно, только бы вместе со своими, – быстро вставил реплику Ляшок.

– Вам все равно… – передразнил его Олекса. – Может, вам и то все равно, на чьей земле противника бить? – И обратился к лейтенанту: – Он, дядько Денис, действительную в артиллерии служил. Я еще в Покровке намекнул одному капитану, но тот только чертыхнулся: «Тоже мне специалист – подносчик снарядов… Он знает дважды два, а сейчас алгебра нужна…» Вот так. Может, вам, дядько Денис, как один тут говорил, где б ни воевать, абы не воевать?

– Верно говоришь – лучше бы не воевать. Но если на то пошло, еще увидим, какой из кого вояка, – огрызнулся Ляшок. – Бой покажет. А капитан правду сказал: какой из меня подносчик снарядов, если я отродясь слабосильный.

Перепалка затягивалась, и Радич перевел разговор на другое. Обращаясь к Ковальскому, сказал, что на днях видел Лесняка:

– Он кончает училище в Энгельсе – есть такой город на Волге. Я как раз там в госпитале лежал.

– Правда? – радостно удивился Ковальский. – Значит, Мишко жив-здоров? А мать говорила, что он в Ленинграде, на флоте. При вас же она тогда плакала и причитала: убьют, и могилки от сыночка не останется – в море акулы съедят его с косточками. А он, вишь, на суше объявился.

– Училище флотское, – сказал Зиновий. – Лесняк собирался ехать на стажировку в полк морской пехоты.

– А вы не записали его адреса? – спросил боец.

– Адрес есть, – ответил лейтенант. – Напишите ему, Михайло очень обрадуется. Брата своего он до сих пор не разыскал.

– Напишу, – пообещал Олекса и неожиданно, ни к кому не обращаясь, проговорил: – И какой же умник додумался впихнуть нас в эту церковку? Других в домах разместили, живут как на курорте. Там, глядишь, и молодица тебе улыбнется и вареником угостит.

– Ты слова подбирай, когда о командирах говоришь, голова садовая, – недовольно-назидательным тоном заметил Воловик. – Сам ведь знаешь: в селе еще одна часть расквартирована, она раньше нас пришла. В каждой хате нашего брата как сельдей в бочке.

– Я и хотел бы туда селедкой затесаться. Это лучше, чем выстукивать зубами в пороховом погребе, – ответил Олекса. – Церковь – это же для немецких летчиков ориентир номер один. Ухнет фашист одну фугаску – только окровавленные щепки полетят.

– Церковь – святое место, – заметил Ляшок. – Не должен бросать на церковь.

– Вам, дядько Денис, лишь бы посудачить! – в сердцах сказал Олекса. – Для фашиста святынь нет, давно надо знать. Но до чего же обидно, когда думаешь, что и в окопе мерзнуть придется, и здесь тебе не так, как людям. Ходил я к нашим в первую роту. Они в хатах по-устраивались и греются, как коты. Им и молочко перепадает, а то и пирожок с печенкой.

– Война, – снова строго сказал Воловик. – Устав когда-нибудь читал? Солдат на трудность службы не жалуется. Сейчас никому не мед. А ты привык возле жены вареники да пироги с печенкой за обе щеки запихивать, мазунчик несчастный! Фронт-то вон какой – поперек всей страны. Сколько солдатских ртов накормить надо! Я иногда подумаю – страшно станет: где взять столько харчей? Ведь нас – миллионы рабочих – от дела оторваны. А много ли одними женскими руками наработаешь? Ты будто с пеленок голодал – только об еде и говоришь. Слушать тошно. – Бросив презрительный взгляд на Ковальского, Воловик повысил голос: – Вы мне тут бойцов не разлагайте. Им завтра в бой идти. – И затем спокойнее добавил: – А еще бригадиром механизаторов был… Да я такого бригадира и к трактору не допустил бы!

Олекса, задетый за живое, посмотрел на Воловика, бросил короткий взгляд на Радича, задумавшегося у раскаленной печки и не слушавшего легкой перебранки, тихо сказал:

– Я, дорогой товарищ сержант, ответил бы вам, если бы не взводный… Я сказал бы вам, что действительно с пеленок голодал, это вам и дядько Ляшок подтвердит, да каким я бригадиром был – тоже свидетели есть, могут подтвердить, что и на Всесоюзную выставку ездил. А туда, как вам известно, не всякого возьмут. – Он осмотрелся, ища поддержки. – Видали, я – мазунчик! Да на мне кожа и кости, а он в колхозе, на своей бригадирской должности, так отъелся, что сало с него и до сих пор не спало.

Неожиданно для всех после такой злобной тирады Ковальского Воловик не обиделся, а, наоборот, удовлетворенно рассмеялся:

– Правда твоя – дома мы питались неплохо, но ведь и работали – не сачковали. На совесть трудились! А вы, сухаревские, что ты, что вон Ляшок, худющие, как гончие псы, – видно, черными сухарями всю жизнь перебивались. Потому и работали кое-как…

Возмущенный Олекса махнул рукой и отошел от «буржуйки».

Зима установилась рано, и сейчас от свирепых морозов даже потрескивали слежавшиеся снега. Часто дули пронизывающие ветры. Однако настроение у бойцов было куда лучше. Оживились они после разгрома немцев под Москвой и успешных действий на многих других направлениях, особенно после того, как Юго-Западный и Южный фронты, перейдя в наступление, прорвали вражескую оборону и на участке Балаклея – Красный Лиман отбросили фашистские войска чуть ли не на сто километров. А когда стало известно, что наши части подошли к райцентру Днепровской области – Петровскому, появилась надежда на скорое освобождение всего Приднепровья. Правда, в район прорыва фашисты подбросили свежие силы и остановили наступление, все же нашим частям удалось закрепиться на рубеже Балаклея – Лозовая – Славянск. Положение здесь стабилизировалось. Теперь все ожидали нового нашего большого наступления.

И когда в церковь прибежал боец и сообщил Радичу, что его вызывает ротный, Зиновию первым делом подумалось: «Может, сейчас и начнется настоящее дело?» Пока он лежал в госпитале, полк здесь, на Донетчине, участвовал во многих боях. В одном из боев особенно отличился взвод Бессараба. Поэтому, когда погиб комбат и на его место назначили Стаецкого, ставшего к тому времени старшим лейтенантом, он по приказу штаба полка передал роту Бессарабу.

Бессараб вместе с политруком роты Кажаном квартировал неподалеку от церкви, в низенькой хате, принадлежавшей старой вдове. Когда Радич вошел в тесную комнатку, в которой вместились лишь квадратный стол, кровать и узенькая кушетка, – там уже, кроме постоянных жильцов, были Лукаш, Жежеря и Печерский.

Микола носил раздобытую где-то шапку-кубанку с красным верхом и даже в хате не снимал ее. Лихо сдвинутая набекрень, она и сидела на нем чертом. Кубанка была у него и в Днепровске, но порядком поношенная и выцветшая, побывавшая, видимо, еще в походах гражданской, и надевал ее Микола лишь в дни занятий верховой ездой на ипподроме.

На столе и в котелке дымилась сваренная в мундире картошка, в белой мисочке чуть желтели кусочки мерзлого сала, на незастланном столе были разложены ломти черного хлеба, и возле каждого – по пустому стакану. Все уже сидели за столом, только Микола в новой гимнастерке и скрипучей портупее, с планшетом на боку, похаживал посреди комнаты на правах хозяина.

Когда Радич, скрипнув дверью, появился на пороге, Бессараб, круто повернувшись к нему лицом, с приветливой белозубой улыбкой воскликнул:

– Заходи, заходи, друг наш дорогой! Сказано ведь: кто близко живет, тот всегда запаздывает. Садись, Зинько, вот здесь, у окна, на почетном месте, – ты наш высокий гость. Мы рады, искренне рады твоему возвращению. – И обратился ко всем: – Никаких рапортов и «накачки» не будет. Мы посоветовались с политруком нашим Павлом Петровичем и решили: надо же хоть стаканом чая отметить встречу с Зинем. А он, как нам известно, на Волге повидался с Лесняком, да и в госпитале люди были со всех краев – наслушался тыловых разговоров. Нам с политруком кое-что уже рассказал… Еще послушаем… А сейчас погреемся чайком… – При этих словах он подмигнул: – Да и не только чайком. Сами ведь понимаете, не сегодня завтра отправимся на передовую, а в окопах сейчас – ох и холодно! – И, садясь за стол рядом с Зиновием, добавил: – Эх, сюда бы еще Лесняка с Корнюшенко – полный комплект был бы.

Выпили по полстакана разведенного спирта, молча закусили. Завязался разговор. Зиновий рассказал друзьям, как неожиданно встретился в госпитале с Михайлом, как, гуляя по берегу Волги, разговаривали, вспоминали Днепровск и многих литфаковцев.

– Каждому из вас Мишко передавал сердечный привет, – сказал Зиновий. Затем он встал, вышел из-за стола и обратился к Лукаш: – А Светлане, сказал, поклонись до самой земли. Ей, говорил он, сейчас труднее всех. И еще просил передать, что он восхищен ее мужеством и отвагой. – И Радич низко поклонился Лане.

– Ох, и скажет такое! – смущенно замахала руками Лукаш, и на глазах у нее проступили слезы.

– Все правильно! – подтвердил Бессараб. – А уж если говорить, то знай, Лана: не только Мишко – все мы гордимся тобой.

Кажан, пристально и как-то тепло смотревший на своих питомцев, тоже вступил в разговор:

– А я, ребята дорогие, горжусь всеми вами. Ведь совсем недавно, в университете, кое-кто из вас огорчал меня, плохо готовился к семинарским занятиям. Порою думалось мне: «Без пяти минут преподаватели средних школ, а еще сами как дети». Теперь же среди вас я чувствую себя вашим ровесником.

– Что говорить о нас, – сказал Жежеря. – Весь народ сдает сейчас экзамен на прочность.

– Это верно. Только я все пытаюсь понять, удивляюсь – как удалось Гитлеру чуть ли не всех немцев повести на этот дикий разбой? – сказал Печерский. – Сколько уже раз за свою историю Германия начинала войны, терпела поражения и вот снова встала на путь грабежей и убийств.

– А ведь этот народ дал миру Шиллера, Гёте и Гегеля, Баха и Моцарта, – сказал Жежеря. – Мне иногда, как вспомню о зверствах фашистов, кажется, что немцы в массе своей утратили в этой войне свою человеческую сущность. И я убедился, что дикую разрушительную фашистскую силу можно одолеть только силой.

– И это верно, – согласился Печерский. – И обратился к Радичу: – Ты, Зинь, не знаешь еще одного важного обстоятельства: наш закоренелый холостяк Андрей влюбился в юную лейтенанточку медслужбы. Зовут ее Ниной, очаровательная блондинка, и, судя по тому, что наш Жежеря стал мягче, Нина отвечает ему взаимностью.

– Я искренне радуюсь за Андрея, – живо откликнулся Радич.

– От души поздравляю тебя, Андрей, – улыбнулась ему Лана. – Нину я знаю, славная девушка, как говорится – всем хороша.

Жежеря смущенно молчал, а потом произнес:

– Ну, граф, за раскрытие тайны ты мне ответишь… – И погрозил кулаком Печерскому.

Юрий поторопился перевести разговор на другое, сообщив, что профессор Геллер, как пишет ему Тамара, в Ташкент с университетом не поехал. По ее намекам можно догадаться, что он, как фольксдойче, оставлен на подпольной работе.

Радич, хлопнув себя ладонью по лбу, воскликнул:

– Друзья! Совсем забыл! Забыл вам сказать, что, возвращаясь из госпиталя, на вокзале в Ворошиловграде встретил… знаете кого? Нет, не догадаетесь. Смотрю – стоит на перроне в кожаном пальто, в пилотском шлеме этакий широкогрудый человечина… Присмотрелся повнимательнее, и – кто бы думали? Наш Левко Палагута! Да, да – он. Ну, как водится, обнялись. Он уже второй день был в городе и случайно повстречал своего школьного друга, нынешнего секретаря нашего обкома комсомола. Там вообще много наших товарищей из областного руководства. Туда же из оккупированного Днепровска прибыли и некоторые подпольщики, за которыми особенно охотилось гестапо. Так вот, от нашего друга Палагуты я и узнал, что Геллер вел антигитлеровскую агитацию среди немецких солдат. Фашисты бросили его в тюрьму. Сам Геббельс будто бы интересовался им, предлагал ему какую-то должность в своем ведомстве, но Геллер с возмущением отказался. После этого немцы его расстреляли…

Всех потрясла эта весть. Долго молчали, затем послышался голос Ланы:

– Очень жаль Генриха Оттовича! Замечательный был человек!

– Как всякий по-настоящему мудрый человек, Геллер отличался исключительной душевностью, – сказал Павел Петрович. – В последние два года, когда я работал над кандидатской диссертацией, он был моим научным руководителем. За это время я особенно близко познакомился с ним. Он – участник гражданской войны, старый большевик. – После непродолжительной паузы Кажан с досадой проговорил: – Диссертацию я подготовил, а защититься не успел. Поехала моя Ярославна к моим родителям и взяла диссертацию с собой. Диссертацию, конечно, можно и другую написать, жена бы уцелела…

Выждав какое-то время, Бессараб спросил Радича:

– Ну а Левко?.. Он-то, как говорится, где обитает?

– Палагута – летчик, уже капитан, орденом награжден. Воюет на нашем Южном фронте. В Ворошиловграде был проездом, вместе со своими однополчанами направлялся в Саратов, за боевой техникой.

Жежеря слегка стукнул кулаком по столу, живым взглядом окинул всех и твердо проговорил:

– Я, друзья, напоминаю вам: сразу после войны – где бы мы ни были – спишемся и непременно всем курсом встретимся в университете. И всем ставлю задание: в бою – не дрейфить, но во что бы то ни стало – выжить!

– Есть – не пасти задних и выжить! – с теплой улыбкой отозвался Микола. Вставая из-за стола, полусерьезно добавил: – Хотя мы и давние друзья, но не забывайте, черт побери, что я – ротный, а посему приказываю: всем возвратиться на свои места, быть готовыми к походу.

Одевшись, вышли из хаты. Крепчал мороз. На улице под чьими-то ногами ритмично поскрипывал снег, где-то в дальнем конце села лаяли собаки. Под холодным небом, густо усеянным звездами, друзья пожали друг другу руки и разошлись.

…В эту же ночь полк выступил на передовую. Днем сделали последний привал в селе, отбитом у врага неделю тому назад. Треть села сгорела, новая двухэтажная школа лежала в развалинах. На улицах и в садах стояли подбитые немецкие танки, обгоревшие остовы автомашин, брошенные врагом орудия, повернутые стволами на восток. Кое-где на дорогах валялись окаменевшие на морозе, припорошенные снегом трупы лошадей.

Радича поставили на квартиру к старому учителю. Когда он постучал в дверь, ему открыла сморщенная, высохшая старушка, молча проводила его в комнату с голыми стенами, в которой на столе светилась «мигалка». Радич не сразу увидел седовласого, с пышными запорожскими усами деда, лежавшего в углу на койке. Когда поздоровался, тот приветливо ответил:

– Устраивайтесь, как сумеете, дорогой наш гость.

Постепенно завязался разговор. Узнав, что лейтенант недавно был в Саратове, дед начал расспрашивать, как там живут люди, какое у них настроение, верят ли, что скоро погоним немца на запад.

– У нас слух идет, что готовится большое наступление, – сказал дед. – Москва выстояла, – значит, силы есть. Не подумайте, что я выпытываю военную тайну, но верить хочется… У нас фашисты такое творили!..

Старик медленно сдвинул в сторону одеяло и сел, свесив с койки ноги. И только сейчас Зиновий заметил, что у старика по локти нет обеих рук, а обрубки обмотаны белой тканью. Лицо у деда белое, как у мертвеца, только глаза светятся.

– Что у вас, старина, с руками? – спросил Радич.

Старик посмотрел сперва на один, потом на другой обрубок и, вздохнув, ответил:

– Это, сын, тех басурманов работа. «Цивилизованные» бандиты, садисты. Иначе их не назовешь. Да что я? Я свое, считайте, отжил. А сколько молодых они поубивали, скольких женщин и детей погубили…

Старик рассказывал, а старушка, сидя у стола и закрыв лицо кончиком черного платка, всхлипывала.

Много крови повидал Радич на войне, многое знал о зверствах фашистов, но от рассказа учителя у него мороз по коже пошел. Ведь где-то же здесь, на Донбассе, может быть где-то рядом, – его Вера. Где ее искать, как ей помочь?

– За что же они так с вами? – спросил Зиновий.

– Я с молодых лет на кобзе играл, – сказал старик. – Бывало, и украинские думы пел, в районе и на областных смотрах самодеятельности выступать приходилось. Украинские думы, сын мой, явление необыкновенное. В них вся история народа. Чем же я мог помочь людям при немцах? Стал сам сочинять думы о нашей трудной доле, да проклинал в них фашистских захватчиков, да призывал к борьбе с ними… Собирались у меня здесь, я им и пел. Какая-то подлая душа донесла. Нагрянули два полицая и три немца. Схватили нас, заперли в амбаре, неделю допрашивали. Я сперва не признавался. Люди меня просили: говорите, мол, что пели старые украинские думы и песни. А дальше вижу – замучают на допросах людей. Ну, чтоб их спасти, я и взял вину на себя. Тогда они на площадь согнали всех, кто был в селе, и при всем народе отрубили мне обе руки… Меня и старуху мою выгнали из хаты на улицу…

Старушка заплакала громче. Дед ласково успокаивал ее:

– Не надо, жена. Слезами горю не поможешь, рук моих не вернешь. Но своими зверствами немцы еще большую ненависть к себе вызвали в наших людях. Как ни бесятся они, а от своей гибели не уйдут. Нас уже освободили. Теперь всю нашу землю начнут очищать от фашистской погани. К этому идет! Если Москва выстояла – жди лучшего… – И, посмотрев на лейтенанта, с теплотой в голосе сказал: – У нас три сына на фронте. Разве мы не знаем, как вам трудно? Ложись, сын, отдыхать, всего не переговоришь.

На следующую ночь полк, сменив какую-то часть, занял оборону в обжитых окопах и траншеях. Фронт к тому времени в какой-то мере стабилизировался. Южнее Харькова образовался выступ в сторону противника. Линия фронта проходила примерно через районы Балаклея – Лозовая – Барвенково, затем, отсекая Красный Лиман, Дебальцево, Куйбышево, шла далее на юг по реке Миус.

Бои здесь велись, как сообщало Совинформбюро, преимущественно местного значения, однако на том участке, который занял полк Дивакова, немцы проявляли явную нервозность. То на левом, то на правом фланге вдруг застрочат пулеметы, или внезапно просвистит снайперская пуля, когда кто-нибудь из бойцов неосмотрительно высунется из окопа. Гитлеровцы, видимо, догадывались, что на нашей передовой произошла смена подразделений, и прощупывали новичков. Никто не знал, что они затевали. То ли просто опасались – не готовятся ли советские части к наступлению, а может быть, им не сиделось в голой холодной степи, куда их совсем недавно отбросили, и они снова пытаются вернуть себе теплые местечки.

Ночью выпал обильный снег. Под утренними лучами солнца он слепяще искрился и даже, казалось, чуть-чуть розовел вдали. Некоторые бойцы зачерпывали пригоршнями этот пушистый, пропахший степным духом эликсир, натирали себе лицо, чтобы освежиться, прогнать сонливость и усталость. Многие затягивались сладким дымком первых самокруток и тихо переговаривались о том, что вот-вот старшина пришлет им обещанный еще ночью горячий завтрак.

И вдруг утренняя тишина словно по крепким швам разорвалась с громоподобным треском: десятки немецких орудий начали бешеную артподготовку. Впереди и позади окопов зачернели воронки, запахло мерзлым грунтом и гарью. Земля загудела, заколебалась, словно хотела выскользнуть из-под ног.

Раздалась команда:

– Приготовиться! Впереди – танки!

Их было больше десяти. Поблескивая траками, они быстро приближались, а за ними в полный рост шла вражеская пехота. Напряженно смотря вперед, Радич время от времени нетерпеливо протирал глаза – в лицо летела пыль и мелкие комочки земли, иногда они, как камешки, постукивали по каске. Пребывая в госпитале, Радич поотвык от фронтового грохота, и сейчас ему казалось, что от близких взрывов у него полопаются барабанные перепонки. Взвод, как и вся рота, весь батальон, под артиллерийским обстрелом вел интенсивный огонь, вынуждая вражескую пехоту залегать, отставать от танков.

Олекса Ковальский без видимой надобности обеими руками поправил каску, потер ладонь о ладонь и, неотрывно глядя вперед, строго окликнул своего второго номера – Ляшка:

– Ну, дядько Денис, сейчас не ловите ворон – патроны в момент подавайте. Мы им, гадам, такого огонька дадим!

– За меня, Олекса, будь спок, – ответил Ляшок излюбленным выражением Олексы, словно выказывая этим желание угодить своему первому номеру.

Танки были уже в полусотне метров, когда Ковальский выпустил по ближайшему три патрона. Танк, будто не ощутив попадания, продолжал двигаться. Не видя бронебойщиков, он повернул на огневую точку станковых пулеметов. Олекса бросил в их сторону взгляд и увидел, что огонь ведет Гриша Осадчий. «Значит, Артем ранен, – подумал Ковальский. – Надо выручать парня»… Когда он, прицелившись, выпустил еще один патрон, на броне танка появились едва заметные синевато-желтые язычки пламени и быстро побежали по ней вверх.

– Ага, стонадцать тебе чертей! – вырвалось из груди Ковальского радостное восклицание. – Доигрался, чертов ублюдок!

Из чьего-то окопа под танк полетела граната, и стальное чудовище тяжело завертелось на месте.

– Смотри, Олекса! Фашисты побежали назад, – крикнул Ляшок.

Ковальский оглянулся: на подходе к окопам горело еще два немецких танка. Вдруг остальные танки и пехота пустились наутек. Ляшок вскрикнул:

– Наши жмут на них с фланга! Вон по балочке КВ идут, а за ними – родная мотопехота!

– В атаку! – выпрыгнув из окопа, крикнул лейтенант Радич. – Не отпускать их живыми!

Весь батальон тяжело потопал по мерзлой земле, на ходу ведя огонь из винтовок и автоматов. По всему широкому полю, где из-под снега торчали редкие стебли подсолнухов, зачернели распластанные тела фашистских солдат.

Ляшок бежал позади своего взвода, а немцы из-за холма вели огонь из орудий, минометов и пулеметов, чтобы отсечь наступающих от своих бегущих пехотинцев. Неподалеку от Ляшка взорвался снаряд. Тяжелея волна горячего и тугого, будто спрессованного, воздуха сбила Ляшка с ног. Падая, он ударился каской о землю и потерял сознание. Плотный огонь противника вынудил наших прекратить преследование.

Возвращаясь в окопы, подбирали своих убитых и раненых, подобрали и Ляшка. Ему, как оказалось, повезло: ни один осколок не зацепил. Только легко контузило. К вечеру он уже вернулся из медсанбата.

Наскоро приведя в порядок окопы, ячейки и ходы сообщения, взвод Радича подготовился к отражению новой атаки врага. Но за ничейной полосой было тихо.

…Второй день длилось затишье.

Вечером лейтенант решил поговорить с Гришей Осадчим, поддержать парня теплым словом. Но его не было на месте: выяснилось – пошел к Ковальскому в гости – «затянуться» крепким табаком, раздобытым где-то Олексой. Действительно, над окопом бронебойщика вились две струйки дыма. Радич подошел ближе и хотел уже окликнуть их, но, услышав голос Ковальского, остановился. Олекса, каска которого показалась на миг из окопа, тихо говорил:

– Посмотри, Гриша, в степь. Что ты там видишь?

Осадчий приподнялся и замер, вероятно под впечатлением увиденной картины: огромный темно-красный диск солнца нижним своим краем уже касался земли; над ним громоздились плотные, в синих полосах и прожилках, багрово-красные облака. Заснеженная степь, освещенная солнцем, тоже казалась темно-красной.

– Вся степь как окровавленная, – ответил Гриша.

– Полгода идет война, – снова послышался голос Олексы, – а сколько уже крови пролито, сколько людей наших полегло. Вот и твой первый номер ушел от нас. Теперь ты, Гриша, встал на его место. Береги свою голову. Ты молодой, еще, можно сказать, и света не повидал…

– Жаль дядьку Артема, – проговорил Осадчий. – Молчаливый, даже суровый был с виду, а на самом деле – мягкий и щедрый человек. Всегда со мной куском хлеба делился. И все мне о пулемете рассказывал: и какой у него нрав, и как бьет, и за чем надо особо следить, будто знал, что недолго уже ему воевать осталось…

– А ты думал! – сразу откликнулся Ковальский. – Человек и предчувствовать может. Таких случаев много…

Они помолчали, затем Ковальский продолжал:

– Я, Гриша, перед твоим приходом к нам знаешь о чем думал? Вот мы только что прибыли на передовую, и уже из одной нашей роты больше десяти человек простились с жизнью. Тут ничего не поделаешь – бой. А сколько таких, которые еще до подхода к передовой головы сложили? Тот погиб от случайного снаряда, залетевшего в хозроту, того снайпер взял на мушку. К нам недавно приходил солдат, цигарку у кого-то просил, о доме разговорился, как жить после войны собирается, и вдруг – бах! – нету его. А домой напишут: «Пал смертью храбрых». И правильно напишут. Ведь не виноват же он, что так вроде бы по-пустому погиб. А каждый фронтовик – это герой. Вот и позавчерашний бой. Он по существу ничего не изменил. Просто немцы проверяли нашу силу. А если бы мы сдрейфили, побежали? Втрое, а то и вдесятеро больше было бы у нас убитых. Да, о чем же я хотел? Ага, вспомнил: скажи мне, что ты считаешь в жизни самым главным, ну, какие слова… Нет, не слова, а как бы тебе сказать…

– Понятия? – подсказал Осадчий.

– Может, и понятия, – неуверенно согласился Ковальский. – Повернем вопрос так: вот ты любил девушку…

– Не надо об этом, дядько Олекса, – торопливо возразил Осадчий.

Ковальский прокашлялся, помолчал и виновато проговорил:

– Извини, Гриша… Понимаю, тебе больно. Я хотел сказать просто для примера. Извини, дружище. Я думал так: каждому хочется, чтобы любимая девушка или женщина вспоминала, помнила. И жена и дети… Чтобы письма писали, скучали, порой и поплакали. И сейчас, пока живой, и… ну, когда домой не вернешься с фронта. Вот я и подумал: а это, наверное, самое главное для человека – чтоб любили и чтоб помнили. Понимаешь, погиб человек, нет его, а в памяти людей он живет. И я тебе скажу, Гриша: после такой тяжелой, ну просто неслыханной войны каждый, кто погибнет, будет жить в сердцах людей и в их памяти. Это я тебе сущую правду говорю. Ведь ты подумай, что было бы, если б каждый из нас здесь сушил себе голову тем, как ему собственную шкуру уберечь, чтобы ее не продырявили вон те гады? Всем конец, погибель.

– Правду говорите, дядько, – согласился Осадчий. – Любовь и память – именно к этому человек стремится всем существом, и не только на войне. В мирное время человек тоже рано или поздно умирает – все смертны. Поэтому самые лучшие люди творят добрые дела на земле, чтобы сохранились их имена в памяти народа.

– Вот об этом я и хочу сказать! – радостно воскликнул Ковальский. – Мы здесь, на фронте, каким делом заняты? Фашистов бьем, палачей, гадов двуногих. Мы выгоним их с нашей земли – и потомки нас никогда не забудут.

– Вы слышали, как лейтенант рассказывал об учителе? – спросил Осадчий. – О том, которому фашисты руки отрубили?

– Ну, слышал, – ответил Ковальский.

– Старый человек, ему бы не ввязываться в такое дело, – говорил дальше Гриша. – А он песни сочинял такие, чтоб люди боролись против фашистов. И совсем недавно это было, но о нем уже песню сложили. Кто-то из наших фронтовиков написал. Ее бойцы друг другу передают в окопах.

«Дорогие мои окопные философы! – восхищенно подумал Радич. – Какое неоценимое, ни с чем не сравнимое счастье знать, сознавать, что идешь в бой рядом с такими вот людьми – простыми, до конца преданными родной земле! Это мои боевые товарищи, это братья мои!»