Текст книги "Любовь и память"

Автор книги: Михаил Нечай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 48 страниц)

Тем временем гаубичный снаряд проломил кирпичную стену, и Жежеря, взмахнув рукой, крикнул:

– За мной!

Все бросились за ним в пролом. Рядом с Жежерей бежали Олекса Ковальский и медсестра Мария Звонарева. Фашисты, отстреливаясь из-за разрушенных стен, из-за куч щебня, станков, отходили в глубь заводского двора.

Откуда-то справа застрочил фашистский пулемет. В ту же секунду Жежеря почувствовал острую, как от ужала пчелы, боль повыше локтя. Зажав другой рукой рану, он упал у груды кирпича и посмотрел, откуда бьет пулемет… Оказалось – из подвального окна, прикрытого толстым листом железа, в котором была прорезь. Этот пулемет и прижимал бойцов к земле. Что делать? Нельзя давать противнику опомниться, надо штурмовать цеха, выкуривать врага изо всех нор.

– Гранаты к бою! – скомандовал Жежеря.

К подвальному окну полетели две гранаты. Но взрыв не повредил дзота – пулемет продолжал строчить. Андрей посмотрел на ближайших к нему бойцов. Нет, он знал, что никого из них не пошлет на верную смерть. И кто скажет, о чем он подумал, принимая свое последнее решение? Жежеря отыскал глазами Олексу, крикнул:

– Сержант Ковальский! По моему знаку поднимай всех! Следи за мной…

Он вскочил и бросился к дзоту. Пулеметчик заметил Андрея и перенес огонь на него. Жежеря, раненный в ноги, резко качнулся, но успел еще сделать несколько шагов и, подавшись всем телом вперед, упал спиной на амбразуру дзота. Пулемет умолк. Ковальский поднялся во весь рост, крикнул бойцам:

– За смерть комбата! Бей гадов! Вперед!

В пролом стены ринулись бойцы. С криками «ура!» они перебегали двор, скрывались в цехах.

Гремели выстрелы автоматов, шлепались и ухали, взрывались гранаты…

Два бойца помогли медсестре вынести Жежерю за кирпичную стену и побежали добивать засевших в цехах фашистов. Медсестра прощупала пульс, потом приложила ухо к груди Жежери – сердце не билось. Она закрыла лицо ладонями и заплакала…

В полночь полк Кажана выбил противника с территории завода «Профинтерн» и вышел к берегу Днепра.

Когда командованию стали известны обстоятельства гибели Жежери и Осадчего, генерал Савельев приказал майору Кажану обоих героев посмертно представить к высоким наградам.

Утром Жежерю, Гришу Осадчего и других погибших воинов с почестями похоронили на берегу Днепра, в небольшом сквере. Над братской могилой прогремел прощальный салют из автоматов и пистолетов. Бессараб и Печерский, поддерживая под руки старшего лейтенанта медслужбы Нину Беленко, покидали могилу героев.

IX

Два года прошло с тех пор, как Лесняк впервые ступил на эту приокеанскую землю. Много нового открылось здесь для него. Но самые сильные впечатления оставили в нем выходы в море, когда он проходил стажировку во флотской газете. Особенно запомнился последний на подводной лодке, когда у Михайла даже борода выросла, над которой добродушно посмеивались в редакции. Плавание было, конечно, трудным. Пришлось несколько суток обходиться без папирос, не видеть синего неба, мечтать о глотке свежего воздуха. Но не забудется чисто братское отношение экипажа к корреспонденту, запомнятся беседы с подводниками, в которых раскрывались богатые и щедрые души моряков.

Лесняку даже посчастливилось нести вахту у перископа, а еще раньше он отстоял одну ночь с вахтенным офицером на холодном мостике. Но ему хотелось «боевого» самостоятельного дела. И случай такой представился, когда лодка достигла заданного квадрата и шла под перископом. «Противник» мог появиться в любую минуту. Подняли второй перископ. У командирского поочередно сменялись вахтенные офицеры, но у второго перископа командир еще не решил, кого поставить, и за советом обратился к своему помощнику. Тот, не долго думая, предложил: «Может, корреспондента?» Михайло, слышавший этот разговор, просунул голову в переборный люк и попросил: «Разрешите мне, товарищ командир!» Офицеры переглянулись, и командир ответил: «Хорошо!»

Лесняка, как «стажера», разумеется, обстоятельно проинструктировали, и он стал на вахту. На протяжении четырех часов, слегка пригнувшись, приникнув глазом к окуляру и крепко сжимая ручки, Михайло поворачивался вместе с перископом. К сожалению, «противника» обнаружить ему не удалось.

Вскоре Лесняка отозвали в распоряжение политотдела ПВО флота. И началась его служба в редакции многотиражки «На рубеже», в тожедолжности ответственного секретаря. Всю редакцию составляли три человека – редактор, лейтенант, Лесняк и инструктор – старшина второй статьи. В большом доме штаба соединения и политотдела, помещавшихся на Ленинской улице, редакция занимала две комнаты на первом этаже. Неподалеку, в другом здании, была типография, в которой верстались все многотиражки базы флота. «Рубежовцы» свои командировки планировали с таким расчетом, чтобы в редакции всегда оставалось двое.

Михайло приступил к работе в газете в знаменательный день – когда, разгромив фашистов на Курской дуге, наши войска могучей лавиной двинулись к берегам Днепра. С тех пор миновала осень, прошла зима и уже заканчивалась весна сорок четвертого года. Самый тяжкий период войны оставался позади.

В один из солнечных июньских дней Лесняк прибыл в бухту Экспедиция. На ее берегу расположилось село Краскино – райцентр Хасанского района. Отсюда отправился в подразделение истребительной авиации, где провел несколько часов среди летчиков. В полдень по хорошо наезженной дороге, проходившей через поля и перелески, пошел в селение Посьет. Солнце ласково пригревало, по обеим сторонам дороги ярко и сочно зеленели травы, местами, совсем как на Украине в эту пору, пламенели степные цветы. Справа, за придорожной полосой бурьяна, зеленел густой массив пшеницы, а слева, метрах в ста, начинался подлесок, по краю которого голубели цветы сирени. За подлеском, по склону сопки, поднимался лес. В поднебесье щебетали птицы, точно так, как когда-то в степи за Сухаревкой. Сняв фуражку и расстегнув темно-синий суконный китель, Михайло шел широким шагом по дороге, с наслаждением вдыхая свежий, ароматный воздух. Чарующая красота только что пробудившейся природы, лесостепное раздолье и птичий щебет наполняли радостью все его существо, и он на ходу начал тихо напевать какой-то лирический мотив.

Еще прошлой осенью Михайло получил добрую весть из дома: родители его и сестра – живы, и, как писала Олеся, они «чуть с ума не сошли от радости, когда получили письмо от Михайла. А днем раньше сизым голубком прилетел фронтовой треугольник от Василя. О таком счастье мы уже и не думали».

И с фронта приходили хорошие вести. Не успели фашисты оправиться от тяжелых поражений на берегу Днепра, как на них посыпались новые мощные удары на Правобережной Украине, а затем и в Крыму. Были освобождены Севастополь и Одесса. В марте наши войска вышли к государственной границе на реке Прут, началось освобождение Белоруссии и Молдавии. Бьют гитлеровцев и под Ленинградом.

Лесняку подумалось: «Большая радость пришла, но все же как далеко еще до Берлина!»

Мысленно он посмотрел на себя со стороны. Вот идет он, недавний сухаревский парень, нынешний офицер флота, журналист, идет по прогретой солнцем дороге на самом краешке родной земли – из Краскина в Посьет. Когда же вернется во Владивосток, напишет брату: «Наконец я побывал в тех местах, где ты в тридцать восьмом бил японских самураев». Эта мысль как-то резко кольнула в сердце: «Какая же ирония судьбы! Когда здесь воевал брат, я сдавал вступительные экзамены в университет, слушал первые лекции. Теперь брат воюет на западе, там идут тяжелые бои, а я любуюсь мирными пейзажами, побывал в селении, названном именем героя хасанских боев лейтенанта Краскина, стоял у памятника ему и комиссару Пожарскому».

Покой этого края охраняют моряки-тихоокеанцы и воины разных родов войск, разместившиеся вдоль всей восточной границы, которая протянулась на пять тысяч километров. Ведь по ту сторону – японская армия, которая еще и сейчас, когда немцы терпят поражение, не отказывается от своих захватнических намерений.

Михайло был у авиаторов, собрал для газеты материал и теперь направился к зенитчикам. У них тоже нелегкая служба: и днем и ночью неотрывно надо прислушиваться и присматриваться к небу, чтобы не пропустить вражеский самолет.

Сколько дивизионов и батарей на ближних и дальних подступах к главной базе круглосуточно несут свою вахту! Люди здесь такие, что каждый заслуживает песни. Но как трудно писать о них в газете! Ни места расположения, ни новых видов оружия показывать нельзя. А род занятий один и тот же: боевая и политическая подготовка. И как радуешься, когда удачно напишешь о письмах с фронта, которые бойцы получают от родных и друзей, потому что и здесь, как везде, воины любого подразделения прежде всего живут событиями на фронте.

Лесняк, уставший от долгой ходьбы, от солнца, которое стало пригревать сильнее, решил немного отдохнуть. Свернув с дороги в густую траву, снял с плеча полевую сумку, бросил ее на землю, расстелил китель и лег на спину. Приятно запахло травами и влажной землей. Перед глазами – высокое бледно-синее небо. Сдвинул на бок кобуру с пистолетом, чтобы не давило в спину, раскинул руки и с наслаждением подумал:

«Хотя и далеко залетел я от Сухаревки, но вот – лежу, как в родной степи. Раньше и в голову не приходило, что в этих местах так много украинцев…»

В прошлом году, в середине сентября, когда Михайло впервые прибыл в эти края, ему показалось, что он попал на Украину: белые хаты под соломенной или камышовой крышей, плетни, колодцы с журавлями, вишневые садки. Он приехал вместе с Мещеряковым: их пригласила в гости к своим родителям Софья Бобошко, адвокат при областном суде, – у них с Костей тогда, кажется, начинался «роман». Помнится, довольно долго пришлось им от станции идти до села Лубенского, что на полпути между Манзовкой и Варфоломеевкой. Особенно удивило и обрадовало Лесняка, что местные жители разговаривали на украинском языке.

Узнав, что Михайло родом с Украины, лубенчане наперебой расспрашивали о разных новостях, приглашали в свои дома, угощали чем могли.

Они и здесь, как когда-то на Украине, выращивали яровую пшеницу, овес, кукурузу. В этих краях много солнца и влаги, и жители собирают большие урожаи овощей – лука, редиса, огурцов, картофеля. В ту осеннюю пору во дворах стояли копны соломы и сена, у которых желтели и краснели большие горки тыквы и свеклы, как это бывало и в Сухаревке.

– Мы привыкли к этому краю и довольны всем, – певуче говорила сухощавая и черная, как сушеная вишня, Софьина бабушка Улита. Всем своим видом и щедрой ласковостью она напоминала Михайлу его бабушку по матери, жившую в селе Водяном. Когда он, бывало, в детстве гостил у нее, бабуся точно так же суетилась, бегала из хаты в сени, из сеней в каморку, подыскивая, чем бы вкусным угостить внука.

Дед Софьи – Мина Филиппович показывал Косте и Михайлу свой сад, где кроме вишен росли пересаженные из тайги и уже окультуренные груши и абрикосы. Вокруг усадьбы стояли, упираясь вершинами в небо, высоченные тополя и вязы, вдоль забора, с улицы, – ряд густых лип. Посередине садика, на заросшей травой полянке, – пять ульев. Михайло удивленно спросил:

– У вас и пчелы есть?

Дед Мина остановился, повернулся лицом к гостю, сдвинул со лба на темя соломенную шляпу-брыль, и в глазах его загорелись ласковые искорки. Лесняк и сейчас еще будто наяву видит перед собою невысокого, крепкого деда: на нем темно-синий приношенный жилет, надетый поверх белой рубахи, широкие черные портки, а на ногах старые, растоптанные, в заплатах сандалии. Он довольно разглаживает широкие седые усы и рассудительно говорит:

– Мы сами родом из Больших Сорочинец, что на Псле. Может, слыхали? Отец еще там был пасечником, а здесь, в Лубенском, и меня с юных лет к этому делу приучил. Он знал: нигде нет лучшего места для пчеловодства, чем у нас. Вон там, на востоке, в предгорьях Синего хребта, липы – видимо-невидимо. Да и у нас здесь ее хватает. Когда цветет, воздух как первый выкачанный мед, хоть в чашку наливай… – Лукаво подмигнул и двинулся дальше: – А идите-ка сюда, я вам еще кое-что покажу.

Он повел гостей в конец сада, и Михайло, увидев там небольшой виноградник, даже воскликнул:

– Да не может быть! Прямо как в сказке. В нашей Сухаревке тоже пытались вырастить на выгоне виноградник. Три года бились – ничего не вышло. Вымерзал.

– Вот то-то и оно, – усмехнулся дед Мина. – У нас морозов больше тридцати градусов почти не бывает. А у меня сорта «хасанский Боуса» и «хасанский сладкий» – им и тридцатиградусные морозы нипочем.

Что и говорить – климат здесь превосходный. Хотя в июне и июле часто бывает пасмурно, идут дожди, зато в августе и сентябре дни ясные. Летом могут быть циклоны, тайфуны, но осень – золотая: и теплынь стоит, и зелень буйно-зеленая.

Лакомясь виноградом деда Бобошко, Лесняк подумал, что он охотно остался бы жить в этих благодатных краях, если бы не звала его родная, многострадальная Украина.

Ханкайской низменности, этой миниатюрной приморской Украине, название дало озеро Ханко. Оно самое большое на Дальнем Востоке: его длина, говорят, около 95 километров, а ширина – 65. В озеро впадают тринадцать рек. Одна из них, безымянная, протекает по окраине Лубенского, ее берега славятся заливами и плесами, густо поросшими камышом, осокой и рогозой. Весной и осенью там находят приют и корм тысячи перелетных птиц, среди которых Михайло видел рыжую и белую цаплю, аистов, диких гусей и куликов. Там подлинное царство пернатых.

Недавно Лесняку довелось побывать на берегу залива Углового – на узловой станции Угольная, а также в городе Артеме – центре буроугольного бассейна. Есть там и терриконы и копры, но главное среди них, на равнине и на склонах холмов, – шахтерские поселки, утопающие в зелени садов. Совсем как на Донбассе. Лесняк заметил, что Костя Мещеряков перестал слушать деда, умолк, стал задумчив.

– С чего это ты притих, Костя? В этакой-то красе? – спросил Лесняк.

– Не притих я, – ответил Мещеряков. – Думаю, что с Приморья я теперь никуда не уеду. И приворожила меня не только Софийка, но и места эти сказочные, и люди… Удивительно трудолюбивые, душевно щедрые! Нелегко им было ехать сюда почти с пустыми руками, обживать и создавать эти райские уголки среди дикой природы!

Михайло по-хорошему завидовал Косте. Он замечал, какими влюбленными глазами смотрела на него Софья, как Костя иногда менялся в лице и хмурился, словно боялся потерять свое счастье. Лесняк никогда не порывал дружеских связей с Мещеряковым. Они часто встречались вечерами, ходили вместе в театр или наведывались в Гнилой Угол, к девушкам-медичкам, с которыми поддерживали дружеские отношения. Иногда вместе с ними по выходным дням ходили на берег, купались, бывали на прогулках в лесу.

В тот период в зенитных частях создавались бригады, видимо для улучшения оперативного руководства. Командиром бригады, куда входил полк Остапченко, был назначен подполковник – недавний фронтовик, который взял Мещерякова к себе, на должность адъютанта. В связи с этим у Кости появилось больше свободного времени, и он решил поступить на заочное отделение юридического института. По какому-то предмету ему пришлось сдавать вступительный экзамен Софье Бобошко, работавшей в институте по совместительству. Так они познакомились и быстро подружились.

Нередко Михайло наведывался и на первую батарею, которой командовал Лашков. Замполит Звягин, лейтенант Васильев и сам командир принимали его всегда радушно, и Лесняк уходил от них в хорошем настроении. Как-то после очередного посещения «своих» батарейцев Лашков, провожая его, с лукавством спросил:

– А почему ты, Михайло Захарович, ничего не спрашиваешь об Ирочке Журавской?

– А почему о ней надо спрашивать? – поинтересовался Лесняк.

– Оставила она нас, – сказал Лашков. – Сейчас в политуправлении служит инструктором по комсомольской работе. Как только ты ушел из роты – долго не появлялась. Когда же пришла – мы ее с трудом узнали, так подурнела. Она была очень увлечена тобой, об этом все знали.

– Все, кроме меня, – усмехнувшись, проговорил Лесняк.

– Костя Мещеряков к ней клинья подбивал, – продолжал Лашков, – но вынужден был отказаться от своих попыток. Костя – он парень хоть куда, а, видишь, Иру не покорил… Девушка чистая, принципиальная, умница и хороша собой. Достанется кому-то клад…

Ранее, еще до поездки на фронт, Лесняка раздражали подобные разговоры, унижали его чувства к Оксане. Теперь же, слушая Лашкова, Михайло только добродушно улыбался.

Этот разговор с Лашковым вскоре был забыт. Но однажды в обеденный час Лесняк вышел из редакции, чтобы немного пройтись по Ленинской улице. Миновав ресторан «Челюскин», он заметил, как из парикмахерской вышла девушка и, стуча каблучками, пошла впереди него по тротуару. Чем привлекла она его внимание? На ней – белая трикотажная кофточка и голубая с белыми цветочками легкая юбка, на плечи ниспадали густые, цвета спелой пшеницы, волосы. Ветерок играл подолом ее юбки, словно хотел показать прохожим красоту и стройность ее ног. Михайло ускорил шаг, с интересом глядя на идущую впереди девушку. Она, услыхав позади себя торопливые шаги, пошла быстрее, потом побежала к подходившему к остановке трамваю. Легко вскочив на подножку вагона, оглянулась. Увидев Лесняка, словно застыла на мгновение, но входившие в вагон пассажиры оттеснили ее внутрь салона. Михайло обмер – он узнал Ирину Журавскую. Вагон тронулся, а Лесняк все еще стоял и смотрел вслед удаляющемуся трамваю. Как она смотрела на него! На миг в ее расширенных глазах было удивление, затем оно сменилось горечью и укором. Но почему ее горечь и укор вдруг переполнили его сердце такой бешеной радостью? И почему она не в военной форме? Может, вышла замуж и уже демобилизовалась?

Подумав об этом, Лесняк ощутил неприятный холодок в сердце.

…Предавшись воспоминаниям, не заметил, как задремал, а проснулся от каких-то неопределенных звуков. Прислушался и, посмотрев в ту сторону, откуда раздавалось раздраженное фырканье, мгновенно вскочил на ноги и потянулся рукой к кобуре. По краю лесной опушки, в густой траве, пробегало стадо диких свиней. «Не хватало еще встретиться с ними здесь один на один!»

Постояв, пока эти опасные жители края пройдут, Лесняк поднял китель, сумку и вышел на дорогу. К вечеру он пришел в поселок Посьет, разыскал находившийся на окраине дом из красного кирпича, в котором помещались штаб зенитного артдивизиона и казарма. Как водится, поговорил с замполитом, побывал на одной из батарей, побеседовал с командирами и бойцами, а утром следующего дня наблюдал за учебными стрельбами другой батареи. Во второй половине дня, пообедав, отправился во Владивосток на попутном судне. Блокнот его пополнился фактами, которых хватит на несколько интересных информации, на корреспонденцию и еще – на очерк об учебных стрельбах в Н-ском подразделении.

X

Вечерами из редакции Михайло торопился на Морскую улицу – в свою узкую комнату, находившуюся на первом этаже старого трехэтажного дома, который тылами выходил на просторный двор, постоянно увешанный сохнувшим после стирки бельем.

В комнатку с трудом втиснулись две койки, стол и два стула. Возвращавшегося из редакции Михайла часто встречал его соквартирант – Борис Батавин. Опустив светомаскировочную штору на окне, включив электролампу, в одной майке, в стареньких шароварах и в истоптанных полуботинках, Батавин, поставив на стол электроплитку и несколько жестяных – литровых и трехлитровых – банок из-под американских консервов, священнодействовал над дополнительным домашним ужином: варил в мундире купленный на рынке картофель и жарил на старом сале свежую кету или камбалу. На батавинской почти облыселой голове полукругом стояли реденькие и тоненькие, как паутинки, белые волосы, из-под косматых седых бровей ласково смотрели когда-то голубые, а сейчас выцветшие глаза. Он всегда по-отечески приветливо встречал своего юного соседа-жильца, порою, правда, с деланной строгостью спрашивал:

– Почему так поздно явился? Ну-ка, мой руки побыстрее – ужин готов.

Тут же начиналась беседа, которая часто продолжалась довольно долго и после ужина. Потом Михайло брал книгу, ложился в постель и читал, а Батавин садился за стол – готовился к очередным занятиям.

Лесняку казалось, что нет такой отрасли знаний, в которой бы Батавин не разбирался. Он много лет провел в московской литературной среде, видел Горького, Луначарского, Маяковского, Есенина, восторженно рассказывал о них, и уже только за одно это Лесняк готов был боготворить его.

Иногда к ним в комнату заходил Григорий Коновалов, писатель, лектор политуправления флота, ясноглазый, смуглый, энергичный. Он чем-то напоминал молодого Фурманова из известного кинофильма и приятно удивлял оригинальностью суждений. Над батавинской кулинарией он добродушно посмеивался, спрашивал, на какой свалке насобирал он так много банок, заменявших ему кастрюли, называл Батавина гурманом, которому даже сам Золя или Дюма-отец могли бы позавидовать, и охотно садился за стол, с аппетитом ел приготовленные Батавиным блюда.

Батавина довольно давно перевели из «Боевой вахты» на военно-политические курсы флота, где кроме политработников начали готовить газетчиков, и ему, как специалисту, поручили читать курс журналистики. Там же преподавателями работали несколько бывших лекторов политуправления, коллег Коновалова, да и сам Григорий Иванович нередко выступал на курсах с лекциями по вопросам международной жизни, о положении на фронте и на другие темы. Сидя за столом, Коновалов и Батавин беседовали между собой, часто спорили при обсуждении разных вопросов, и эти беседы всегда привлекали Михайла своим остроумием и глубиной познаний.

Однажды Коновалов, уставившись на Лесняка задумчиво-оценивающим взглядом, спросил:

– Сколько тебе лет, парень?

Вопрос застал Михайла врасплох, и он смущенно ответил:

– В мои годы Добролюбов уже был Добролюбовым.

Григорий Иванович переглянулся с Батавиным и сказал:

– Вишь куда хватил!

– Нет, я не равняю себя с ним, – зарумянился Лесняк. – Просто так, к слову пришлось.

– Ты не смущайся, – сказал Коновалов. – Равняться можно и на Пушкина, за это денег не берут. Хуже, когда за образец берут посредственность. Каждому ясно, что Пушкин – явление исключительное. Но мы будем исходить из своих возможностей. Я, собственно, хотел спросить, надолго ли ты засел в многотиражке? Я иногда подумывал – не переманить ли тебя к нам, к лекторам? А вчера дошел до меня слушок, будто политуправление планирует перебросить тебя на военно-политические курсы флота.

Тут Батавин, сидевший на койке, воскликнул:

– Вот это идея! У нас на курсах русскую литературу читает товарищ из Киева, кандидат наук, которого сейчас институт отзывает. Его пока задерживают, подбирают соответствующую замену. Так вот же она! – он кивнул в сторону Лесняка. – Ты же, Мишко, знаешь и любишь литературу.

Михайло вопросительно посматривал то на Батавина, то на Коновалова, затем сказал:

– Я после университета попал на флот и преподавательской практики не имею. К тому же и в газете я занимаюсь нужным делом.

– И не прибедняйся, – настаивал на своем Борис Николаевич. – На первых, порах, конечно, будет трудновато, но – справишься. Я твои возможности знаю. Вместе будем и журналистов готовить, нашу смену…

Поговорили и к этому разговору больше не возвращались.

Костя и Софья еще зимой соединились в одну семью, и Мещеряков переселился в квартиру молодой жены.

Лесняк любил гостить у молодоженов. Жили они, как, пожалуй, все в то время, весьма скромно, но любили друг друга искренне и ни от кого не могли скрыть проявления переполнявших их чувств, лишь изредка, бывало, притихнут, присмиреют, будто застесняются своего чрезмерного, не ко времени пришедшего к ним счастья, и снова – веселье.

С завистью смотрел на них Михайло. Ему шел уже двадцать четвертый год, и он всем существом стремился найти свое счастье.