Текст книги "Любовь и память"

Автор книги: Михаил Нечай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 48 страниц)

Книга вторая
ЛЮБОВЬ И ПАМЯТЬ

Часть первая

I

В ту ночь Михайло Лесняк спал неспокойно. Когда почувствовал, что заснуть больше не сможет, раскрыл глаза и увидел необычно высокий потолок. Поначалу удивился, но в ту же минуту вспомнил, что вчера приехал в город и вечером поселился здесь.

Приподнявшись на локте, осмотрелся – в большом зале в четыре ряда стояли койки, и почти на каждой кто-то спал. Сквозь высокие окна в зал робко вползали серые рассветные сумерки.

Михайло снова лег, несказанно радуясь тому, что с сегодняшнего дня он – студент университета! Сегодня впервые пойдет на лекции, будет слушать профессора Геллера, статьи которого не раз читал в журналах и газетах.

Вдруг сердце его сжалось: «Я радуюсь, а брата нет. Нету моего брата! Нету Василя, а я упиваюсь своим счастьем…»

Горе, которое до конца не мог осознать разум, терзало сердце, но где-то на самом его донышке все еще теплилась надежда: а может, жив. Никак не мог Михайло представить себе брата мертвым. И хотя были получены два извещения о смерти Василя, ему хотелось верить и верилось в чудо…

С нетерпением посмотрел в окно – там темнели все те же густые, сизовато-серые сумерки.

Как медленно рассветает! Быстрее бы наступало утро, все поднялись бы, забегали, и тогда ему наверняка было бы легче.

Слегка скрипнули тяжелые высокие двери, и порог несмело переступил парень среднего роста, в белой фуражке и поношенном темно-коричневом костюме, с большим самодельным чемоданом в руке. Он отыскивал взглядом свободную койку. Михайло сел на постели, махнул ему рукой.

Новичок неторопливо подошел, как-то неуверенно кивнул головой и полушепотом промолвил:

– Доброе утро! Не скажешь, где здесь можно бросить якорь?

Михайло указал рукой на стоявшую рядом койку:

– Приземляйся на этой железке. Ты, видать, издалека, коли так запоздал.

– Из-за Киева, – опустив чемодан возле койки, ответил новоприбывший. – А ты случайно не с литфака?

– Угадал. – Михайло кивнул головой в сторону зала: – Здесь большинство считают себя поэтами, хотя есть и биологи, и физики…

– Вон как, – проговорил новичок и протянул Лесняку руку: – Зиновий Радич.

Михайло назвал себя и поинтересовался:

– Поэт?

– Пробую силы, – неуверенно ответил Зиновий и, вдруг вызывающе сверкнув глазами, спросил: – Хочешь, почитаю?

И тут же, сняв с головы фуражку, бросив ее небрежно на тумбочку, извлек из чемодана большой блокнот, сел рядом с Михайлом и вполголоса начал читать.

Лесняк заглянул в блокнот. Там были наклеены вырезки из газет. Значит, Радич уже печатается; Михайло вдруг почувствовал, как у него в груди шевельнулось чувство зависти. Чтобы подавить его, спросил, пытаясь придать голосу интонацию этакого бывалого литератора:

– В районной тиснул?

– И в районной, но больше – в областной.

– Да ну? – вырвалось у Лесняка.

Зиновий понял, что перед этим парнем можно и похвастаться. Он сосредоточился и продолжал читать дальше. Лицо его светилось вдохновением. Изредка он бросал на Михайла быстрый и вместе с тем настороженный взгляд, а тот, опустив глаза, нахмурившись, делал вид, что весь превратился в слух, хотя с досадой замечал, как в нем нарастает какая-то неприязнь к этому парню. С чего бы? То ли его раздражала эта провинциальная самоуверенность начинающего литератора, то ли из зависти к новичку, который успел так много напечатать своих стихотворений в областной газете. А Радич, закончив чтение, замолчал. Михайло тоже молчал. Если бы в этот момент кто-то посмотрел на них со стороны, они бы напомнили ему двух молоденьких петушков со взъерошенными перьями, готовых броситься друг на друга.

Зиновий, не выдержав продолжительного молчания, спросил:

– Ну как?

– Что как? – с деланным равнодушием переспросил Лесняк.

– Стихи, спрашиваю, каковы? – уточнил Радич.

– Так, посредственные, – неожиданно для себя ответил Лесняк и подумал, что все же кривит душой. Попытался смягчить сказанное: – Но для начинающего – терпимо. В какой-то мере руку набил.

– Терпимо, говоришь?! – разочарованно спросил Радич. Пылающие огоньки погасли в его очах. Он сдвинул брови и обиженно спросил: – Что же тебе в них не нравится?

Досадуя на себя, на свою несдержанность, Михайло все же не смог подавить в себе недобрые чувства:

– Конечно, нельзя сказать, что в твоих стихах поэзия не ночевала. Но заедает сплошная декларативность… А рифма? Ты слишком увлекаешься глагольной формой. Это – анахронизм, просто примитив…

– Примитив?! – Радич пристально посмотрел на Лесняка, мгновенно нагнулся и бросил блокнот в свой чемодан. Схватил с тумбочки фуражку, вскочил с койки и грубовато сказал: – Ты что – Белинский?

– Да ведь и ты не Пушкин!

– Я? – Зиновий выпрямился и окинул быстрым взглядом зал. Увидев в дальнем углу свободную койку, взял чемодан и резко сказал Лесняку: – Я не Пушкин, а Радич. Запомни, невежда! Ра-дич!

– Тьфу, сумасшедший! – крикнул Михайло вслед гордо удалявшемуся Зиновию, который уже пробирался между койками в дальний угол.

Михайло лег и натянул на себя одеяло. Сперва он возмущался беспардонным поведением Радича, ворвавшегося на рассвете в общежитие и ни за что ни про что обозвавшего его невеждой, но потом подумал: «Напрасно я обидел парня! Ведь он хотя и с гонором, но все же доверчиво раскрылся передо мной».

Его размышления прервал толчок в бок. Не успев опомниться, услышал над самым своим ухом веселый голос Бессараба:

– Просыпайся, Лесняк, пора на лекции.

– Что за глупые шутки?! – рассердился Михайло. – Ты же не в коровнике – в университет приехал. Или еще не дошло до тебя?

– Ого, каким важным стал! – добродушно откликнулся Бессараб и стянул с Михайла одеяло. – Не валяй дурака – вставай!

Михайло привстал и, обхватив голые колени руками, какое-то время со злостью смотрел на смеявшегося Миколу, а потом и сам рассмеялся. Ему нравился Бессараб, этот стройный смуглый парень, неутомимый весельчак. Они познакомились, когда вместе сдавали экзамены. За эти две недели и сдружились.

Микола бросил одеяло на койку и, усевшись напротив Лесняка, почти ласково предложил:

– Пойдем сполоснемся холодной водицей. Перед лекциями надо успеть и в столовую заглянуть. Ну, айда!

Первокурсников, которым не хватило места в старом университетском общежитии, частично расселили в спортивном зале, находившемся в корпусе биофака. Сюда попали преимущественно литфаковцы, поскольку их факультет был открыт лишь в этом году.

Аудиторию для литфака выделили на втором этаже того же биокорпуса. Заняв места, студенты положили на столики свои новенькие тетради и вышли в длинный, проходивший через весь корпус, полутемный коридор. По ступенькам в одиночку и группами поднимались первокурсники. До начала занятий оставалось полчаса, и в коридоре было шумно. Сквозь этот шум то и дело прорывались восторженные выкрики и веселый смех. Здесь встречались старые друзья и недавно познакомившиеся первокурсники. Компанейский Микола Бессараб встретил девушку, с которой вместе сдавал какой-то вступительный экзамен, взял ее под руку и, прямой, как буковая палка, откидывая в сторону ноги, вышагивал по коридору. Его широкие штаны непрестанно колыхались в такт его шагам. Михайло стоял, опершись спиною о лестничные перила, и рассматривал это бурливое скопище.

Около него остановились двое: один – щупленький и низенький, с узенькими черными глазами, скуластый, монгольского типа человек, улыбавшийся ему, Лесняку, а другой с независимым видом посматривал по сторонам. Щупленький, переступая с ноги на ногу, нетерпеливо потирал ладони, иногда поглаживая свой запавший живот, как проголодавшийся перед накрытым столом, и, радостно хихикая, приговаривал:

– Лесняк? Я же говорю Андрею: «Убей меня на месте – вон тот, облокотившийся о перила, – Лесняк». Здравствуй, – он протянул Михайлу руку. – Я – Матвей Добреля, а вот эта человечина – Андрей Жежеря.

Жежеря, не поворачиваясь к Лесняку, ткнул ему свою жесткую пятерню и энергично пожал руку. Андрей был на голову выше Добрели, полный и немного сутуловатый, с огненно-рыжими волосами, зачесанными набок так, что несколько прядей знаком вопроса ниспадали на его широкий, с двумя поперечными морщинами, лоб. Лицо круглое, глаза под рыжими бровями – карие, с желтоватыми отблесками. На нем была золотисто-рыжая шелковая безрукавка и широкий, повязанный крупным узлом золотисто-полосатый галстук, слегка съехавший набок. От этого он казался весь позолоченным.

Добреля, сияя, продолжал:

– Я о тебе, Лесняк, давно слышал. Стихи твои читал. Мы же с тобой соседи. Я – из Покровского района. Около года там в газете проработал и вашу районную в порядке обмена получал. В ней твои стишки и читал. – Он с улыбкой обратился к своему товарищу: – Вот, Андрей, мы и познакомились с живым поэтом.

Жежеря как-то неохотно, через плечо смерил Михайла оценивающим взглядом и обратился к Матвею:

– Что ж, ясновельможный хан, скоро звонок, пойдем завершим обход этой дикой орды.

Они затерялись в толпе. Михайло с трудом сдерживал удовлетворенную улыбку. Ему льстило, что кто-то здесь уже знает его, величает поэтом. «А тот, другой, видимо, оригинал… Держится подчеркнуто независимо», – подумал Лесняк.

Прозвенел звонок, и бурлящая толпа начала растекаться по аудиториям.

II

Михайло еще издали заметил: за столом, где уже сидел Микола, свободного места не было. Пришлось пристроиться на краешке стола, за которым сидели девушки.

За кафедрой тем временем появился плотный человек средних лет с серебристо-седой шевелюрой, смотревший мягким взглядом в зал. Это был известный профессор Лещенко, автор учебника украинского языка для средней школы. Еще недавно по этому учебнику учился и Михайло. Теперь он будет слушать лекции самого автора: Лещенко читает здесь курс языкознания.

Лесняк раскрыл тетрадь, записал название первой темы и попытался записывать слово в слово, но, как ни старался, не успевал. Отчаявшись, бросил писать и, устремив взгляд на профессора, стал внимательно слушать. Тот как раз называл имена ученых – Потебни, Виноградова, Ушакова… Лесняка мало интересовали эти имена, и лекция стала ему надоедать. Он изредка стал поглядывать по сторонам, осматривал своих однокурсников и приметил, что все девушки старательно конспектируют лекцию. Большинство парней только слушали, некоторые изредка перешептывались. И что интересно: городские девушки и парни сидели за столами вперемежку, а сельские – отдельно. Немало городских девушек – с подкрашенными губами и подведенными бровями.

На одной из сидевших за его столом он невольно остановил взгляд и подумал: «Вот эта – настоящая красавица!» Девушка неожиданно подняла голову, и глаза их на мгновение встретились. Он все же успел заметить, что взгляд ее лучисто-карих глаз глубокий и внутренне сосредоточенный. Четкие линии лица и толстая коса, выложенная короной, придавали ей какой-то величественный вид. И еще было в ней что-то необычное, даже контрастное, что сразу привлекало к ней внимание.

Михайло снова взглянул на нее и мысленно отметил: «Профиль – чисто римский, хоть лепи статую».

Во время перерыва Михайло стоял в коридоре у стены, а девушка, которую мысленно он уже называл «римлянкой», прохаживалась с двумя подругами. Теперь, кроме нее, Лесняк никого не видел, не замечал. Правда, красота «римлянки» казалась ему холодноватой. Свою слегка склоненную набок голову девушка несла как-то бережно и в то же время уверенно, в каждом движении было ясно выраженное чувство собственного достоинства.

Началась вторая половина той же самой лекции.

Небо заволокли тучи, в аудитории потемнело. За окнами послышался гром и полил сильный дождь. Михайло, наблюдавший, как по стеклам текли широкие потоки воды, вдруг услышал за своим столом какой-то приглушенный смешок. Он оглянулся. Смеялась высокая долговязая студентка, сидевшая у самой стены. Прервав смех, она локтем коснулась «римлянки» и, кивнув в сторону Лесняка, прошептала:

– Взгляни на того паренька – глаз с тебя не сводит.

«Римлянка» безразлично посмотрела на Михайла и склонилась над тетрадью.

Щеки Лесняка вспыхнули. «Ах ты жирафа! – обругал он мысленно долговязую студентку. – Подумаешь, красавицы! Они уверены, что все так и падут перед ними ниц! Нужны вы мне, как прошлогодний снег!» Он подбирал язвительные слова, чтобы отплатить обеим: и языкатой «жирафе», и «римлянке», которая бездумно, как на какой-то чурбан, взглянула на него своими холодными глазами. Нет, он демонстративно не станет обращать внимание на этих столь самоуверенных девиц.

Дождавшись перерыва, Михайло переложил тетради на стол, за которым сидели Добреля с Жежерей: те молча потеснились.

Выйдя из аудитории, Лесняк не захотел даже оставаться в коридоре, а спустился на первый этаж и там прохаживался по вестибюлю, стены которого были увешаны объявлениями, расписаниями лекций, распоряжениями и приказами. Прочитав два-три объявления, Лесняк решил ознакомиться с расписанием лекций, которое было вывешено на противоположной стене. Туда он и направился. Но в нескольких шагах от него остановился, обратив внимание на невысокого старичка, изучавшего расписание. На старике был поношенный серый костюм, штанины высоко закатаны, на ногах – промокшие парусиновые туфли с задранными кверху носами. Под мышкой старик держал туго набитый портфель, на голове – потертая шляпа, из-под которой поблескивали очки в золотой оправе. Что за странная фигура? Вчера здесь был с таким же портфелем распространитель театральных билетов, но значительно моложе.

Отведя взгляд от расписания и увидев перед собою студента, старик приветливо спросил:

– Вы ко мне, молодой человек?

Лесняк отрицательно покачал головой.

– Под дождь попал. Хороший дождь. – Старик поднял указательный палец и продолжал: – Дождь – это очень хорошо, молодой человек. – Высказавшись, он направился к лестнице, ведущей на второй этаж.

«А он ничего, славный старикашка», – подумал Михайло и принялся читать расписание.

Сейчас начнется лекция, которую Лесняк ожидал с таким нетерпением, – «Древняя русская литература». Курс читает профессор Геллер. Вот когда он увидит и услышит самого Геллера!

Вернувшись в аудиторию, Михайло занял свое новое место, раскрыл тетрадь и на первой странице старательно, большими буквами написал: «Лекции профессора Г. О. Геллера».

Прозвенел звонок, шум в аудитории начинал утихать, и когда Лесняк поднял голову, то увидел стоящего за кафедрой того самого старичка, которого он только что встретил в вестибюле.

«Что за галлюцинация? – удивился он. – Не может же быть, чтобы этот старичок был Геллером!» Знаменитого профессора он представлял себе высоким и красивым, с изысканными манерами и обязательно седовласым. А этот – щупленький, с редкими рыжими волосами, с глубокими залысинами и большой родинкой на лбу, над самой переносицей… Нет, этот не может быть Геллером!

Старичок беззвучно постукивал пальцами по кафедре, исподлобья глядя в аудиторию, терпеливо выжидая, пока студенты угомонятся. Нераскрытый пузатый портфель его лежал на кафедре, на нем красовалась старая, со следами дождевых капель, шляпа.

Когда установилась тишина, старик обратился к одной из студенток, сидевших за первым столом:

– Чем вы, красавица, недовольны? Что профессор Геллер не юный кудрявый Аполлон, а всего-навсего старая кляча? Не краснейте и не делайте больших глаз. Как раз ваши глаза и выдали вас. Да, я чистосердечно и торжественно обращаюсь к вам словами поэта: «Здравствуй, племя, младое, незнакомое! не я увижу твой могучий поздний возраст»… Что ж, над старостью иногда и посмеяться можно, но всегда надо помнить, что старым будет каждый. Сия горькая чаша никого не обойдет.

Он снял очки и, по-старчески прищурившись, принялся протирать носовым платком стекла, неторопливо приговаривая:

– Рассматривайте меня, привыкайте ко мне. Нам долго работать вместе. Вот вы, красавица, думаете: низенький дед, лысый, подслеповатый, с рыжим носом, похожим на вялую прошлогоднюю картофелину, да еще и с родинкой на лбу…»

Студенты рассмеялись, а девушка, к которой обращался Геллер, заерзала на месте и то склонялась над столом, то закрывала лицо ладонями, не зная, куда себя деть.

Смех немного утих, а профессор, словно и не собирался начинать лекцию, продолжал доверительно и задушевно вести разговор, как чисто семейную беседу:

– Одна знакомая недавно советовала мне: «Вы, говорит, Генрих Оттович, всегда на людях, перед большими аудиториями выступаете. Зачем же вам эта родинка? Нынче хирургия достигла таких вершин, что ей вырезать вашу родинку – раз плюнуть». А я отвечаю: «Э, нет, уважаемая, погодите. Я со своей родинкой ни за какие деньги не расстанусь, она у меня особенная и имеет практическое значение. Я дальнозоркий и того, что у меня под носом, не вижу. Чтобы разглядеть буквы – нужны очки, а чтоб увидеть, что делается на галерке, – должен приподнять очки на лоб. Вот тут-то, чтобы не придерживать их рукой, я вешаю их на родинку, как на сучок».

В аудитории снова возникло оживление. Выждав, пока все утихомирятся, профессор сказал:

– Старым людям нередко изменяет память. Вот я пришел к вам и забыл, зачем пришел. Что делать? А вот что: я нажимаю пальцем на родинку, как на кнопку, и сразу вспоминаю, что появился я здесь не побасенки рассказывать, а читать важный и интересный курс древнерусской литературы.

Теперь оживление было коротким: все поняли, что сейчас начнется лекция. Профессор, наморщив лоб, после паузы сказал:

– Одни говорят, что сначала было слово, а потом – дело. Мы за такими не пойдем, потому что они заведут нас в джунгли идеализма. Наука доказала, что сначала было дело, а потом – слово.

Так началась первая лекция Геллера. Лесняк не сводил глаз с профессора, боясь пропустить хотя бы одно его слово. Для него это была не лекция, а песня. Уже и звонок прозвенел, и профессор оставил кафедру, и зашумели студенты, а Лесняк сидел, все еще не веря, что так быстро пролетел этот час.

Следующей была лекция по древней истории. Читала ее красивая преподавательница лет тридцати. Говорили, что она тоже хорошо читала, но Михайло не воспринимал ее. Он весь пребывал еще в атмосфере лекции Геллера, наслаждался радостью, что ожидания его были не напрасными. Какое же это счастье – слушать настоящих ученых! Здесь, в университете, их так много. Вот где он приобретет знания, вот когда перед ним раскроется неохватно широкий, безмерный горизонт…

III

Вторая неделя занятий в университете была на исходе. Первые волнующие впечатления постепенно входили в обычные берега, но Лесняка временами мучила тоска, порою даже отчаяние. Вчера в полдень военные части возвращались из летних лагерей, и, кажется, все горожане вышли на улицы встречать их. Воинские части проходили под музыку духовых оркестров, с песнями, девушки и женщины одаривали воинов улыбками и цветами.

Колонны проходили мимо биокорпуса. Михайло стоял на высоком крыльце среди группы студентов, смотрел на молодых, веселых, загорелых красноармейцев и думал о том, что вот так, где-то там, на Дальнем Востоке, проходил в строю и его брат Василь, и ему улыбались девушки, празднично светило солнце, и он улыбался, не зная, что вскоре ему придется распрощаться с белым светом.

Перед вечером, когда после занятий парни разбредались по читальням, паркам и кинотеатрам, Михайло сидел в спортивном зале над учебниками. Но сколько ни принуждал себя, прочитанное не укладывалось в голове, не осознавалось. Тогда он встал из-за стола и сел на свою койку.

Заходившее солнце бросило в окно сноп тускло-красного света и напомнило ему еще одно предвечерье – в родной Сухаревке. Это было в конце июля, еще до отъезда Михайла на вступительные экзамены. Мать не пошла на работу, она с самого утра принялась белить хату. Михайло, просидевший весь день над книгами, к вечеру вышел во двор, сел на камне у колодца, неподалеку от матери, белившей как раз боковую стенку.

– Мама, помочь вам? – спросил ее.

Стоя на коленях, опершись одной рукой о завалинку, другой макая щетку в щербатый глиняный горшок с разведенной известью, она посмотрела на сына и весело откликнулась:

– А чем ты поможешь? Белить хату – не мужская работа.

– Хата и так была белой, – заметил Михайло. – Зачем вам лишние хлопоты?

– В другой раз и я, может быть, не спешила бы, – ответила мать, певуче растягивая слова, с какой-то особой мягкой теплотой в голосе. – А теперь… Ты вот-вот поедешь в институт поступать, а там… и не заметим, как Василька придется встречать. Кончается его служба, хвала господу. Будет идти домой, еще издали увидит: хата не побелена. Подумает, родненький, что не очень-то его и ждали. А ведь мы его ждем!.. Долюшка моя! Иногда кажется – не дождусь, сердце не выдержит… – Помолчала в раздумье, убрала прядку волос, выбившуюся из-под белого платка, и добавила: – Придет Вася, сойдутся люди… Нет, сын, к этому надо заранее подготовиться. Вчера намекнула Федору Яцуну, бригадиру нашему, он, спасибо ему, не отказал: что нужно, говорит, то – нужно. Знаю, говорит, солдата своего этой осенью домой ждете. Пришли, говорит, вместо себя Олесю. И словно в шутку добавил: «Вы, говорит, с Захаром не забудьте и меня пригласить на чарку». – «А как же, говорю, Федор Сидорович, вас уж никак не обойдем…»

Так и запомнилась эта картина – мама и хата, щедро освещенная красными лучами солнца, игравшими в стеклах окон.

И вот Василя нет… Неужели это так просто… Был человек и – нет его? Плотно сжимает губы и еще ниже опускает голову Михайло. Промелькнула мысль: «Как там наши в Сухаревке, где они силы берут, как на ногах держатся, особенно мать?!»

Еще из дому написал письмо на Дальний Восток товарищу Василя по службе, Валентину Плахте, от которого здесь, в городе, после вступительных экзаменов получил первое известие о гибели брата. Просил, чтобы Валентин подробнее написал, как все случилось и где похоронен Василь. А через несколько дней по приезде на занятия получил письмо от отца. Он сообщал, что его, Михайла, письмо вернулось домой с надписью на конверте: «Адресат выбыл». Что бы это могло означать? Может, Плахта уже демобилизовался?

Газеты все еще пишут о событиях на озере Хасан. На днях в одной газете увидел большую статью: «Жизнь и смерть военкома Пожарского». В ней описывалось, как батальон, где военкомом был Иван Пожарский, штурмовал сопку Пулеметную возле реки Тюмень-Ула, как в атаке был убит комиссар, но о брате не упоминалось…

Однако время идет, надо приниматься за дело, надо учиться.

И Михайло пошел в читальный зал городской библиотеки, взял нужные книги, отыскал нужные страницы.

Но в голову ничего не шло. Он думал о брате, о родных, о своем степном крае, смотрел в книгу, а видел родные поля, которых так не хватало ему сейчас. В читальне появился Бессараб, подошел на цыпочках к Михайлу и, наклонившись, прошептал ему на ухо:

– Беги поскорей в наше логово, книги твои я сдам.

– Что случилось? – испуганно спросил Михайло.

Бессараб замялся, но пояснил:

– Да… ничего особенного. Письмо пришло с этого… с Дальнего Востока, на твое имя.

– Где оно?! – даже вздрогнул Михайло. – Ты захватил его с собой?

– Сюда? – Микола на мгновенье стушевался, но быстро опомнился. – Да понимаешь… Я же не знал, что ты здесь. Случайно зашел, а письмо положил на койку… Да что болтать, пулей лети в спортзал…

Вбежав в спортзал, Лесняк еще издали бросил взгляд на свою койку – никакого письма на ней не было. Подбежал, приподнял подушку, отбросил край одеяла – письма нет… Не может быть, чтобы Микола решился шутить такими вещами. Он осмотрелся и увидел группу студентов, стоявших около стола. Они делали вид, что не замечают Михайла. Значит, коллективный розыгрыш…

«Им бы позабавиться, а мое сердце разрывается на части», – раздраженно подумал Михайло. Резко крикнул стоявшим у стола:

– Эй вы, крокодилы! Кто из вас письмо взял?

Несколько студентов повернули к нему головы.

– Вот и Мишко наш, – послышался голос Зиновия.

Парни расступились, и Лесняк увидел военного, сидевшего за столом.

У Михайла подкосились ноги, в голове помутилось: «Вася!» И тут же бросился к брату:

– Вася! Живой!

Военный встал и улыбнулся. Отводя левое плечо назад, сказал:

– Плечо, Мишко… Побереги мое плечо…

Михайло успел уже заметить, что рука брата на перевязи.

Обвив его шею руками, он вдруг заплакал:

– Василь! Живой! Я верил! Я знал, Василечек…

Старший брат, обнимая его, успокаивающе приговаривал:

– Не плачь, Мишко. Ну, ну, хватит, родной мой. Все хорошо, Мишко!

Студенты немного отступили от братьев, некоторые отвернулись, другие опустили глаза или смотрели на эту сцену исподлобья. Некоторые незаметно утирали слезы.

Михайло овладел собой, успокоился и, выпустив брата из своих объятий, виновато сказал:

– Извините, хлопцы.

– Ладно, ладно, все обошлось хорошо! – послышались голоса. – Здесь хоть бы кто…

После первых приветствий братья пошли в гостиницу, где остановился Василь. По дороге встретили запыхавшегося Бессараба.

– Что, Михайло, нашел письмо? – сверкая плутоватыми глазами, спросил Микола.

– Иди к черту! – добродушно ответил Михайло и, обратившись к брату, спросил: – Может, возьмем с собой этого лоботряса?

Василь удивленно посмотрел на брата:

– Ты что, Мишко?. С каких пор грубияном стал?

– С ним по-другому нельзя, – шутливо проговорил Михайло. – Иначе нос задерет и на шею сядет.

– Вы, Василь, не обращайте внимания на его грубости, – весело проговорил Микола. – Я ему, архаровцу, тем же плачу.

Василь подумал: «Это у них возрастное – боятся нежность и доброту свою выказывать. Совсем еще мальчишки. Что ж, пусть… Не так уж много времени осталось им для беззаботной жизни, для шуток. Они еще не понимают, что происходит в мире, не видят, какие тучи надвигаются отовсюду».

Весь день солнце припекало по-летнему, и на улице было душно. А в номере гостиницы веяло прохладой и все сверкало чистотой.

– Ты смотри, Микола, как здесь славно, – усаживаясь в мягкое кресло, сказал Михайло. – Как в панских покоях. Я впервые в гостиницу попал.

– И мне не приходилось, – признался Бессараб. – Комната просторная, хоть на коне скачи. Отдали бы ее нам, студенческой братии, мы бы в ней пороскошествовали!..

Положив на полку шифоньера свою фуражку из ярко-голубого сукна и расстегнув воротник форменки с голубыми петлицами, с четырьмя красными треугольниками на них, Василь раскрыл чемодан и начал одной рукой выкладывать на стол пакеты.

– Здесь мама дала какую-то закуску, а батько не забыл и про бутылку. Мама столько наготовила, что и в два чемодана не вместилось бы. Но сам видишь, с одной рукой…

Сели к столу, выпили за такую встречу.

– Не тяни, Вася, из меня жилы, – просил Михайло, – рассказывай, как все было.

– Да очень просто, – сказал Василь. – Общая картина того, что случилось у озера Хасан, вам ясна – газеты читали. А что касается лично меня, скажу. В первом бою мы выбили японцев из окопов. Самураи отступили на новую оборонительную линию. Когда стемнело, из крайнего окопа врага по нашему флангу начал строчить пулемет. Я и пополз к тому окопу. Я ведь замполит, кто же еще должен был это сделать? Ползу, значит… Смотрю – глубокая воронка от снаряда. «Лучшего укрытия не придумаешь», – мелькнуло в голове. Вкатился в нее, уничтожил обслугу – и пулемет умолк. Но слышу, над головой посвистывают пули. Ага, думаю, где-то засел снайпер. Только высунусь из воронки – пуля просвистит. Наши поднялись в атаку, и тут же заработали еще три японских пулемета. Самураи начали забрасывать меня гранатами. Две из них попали в воронку – я их успел подхватить и выбросить. Когда приподнялся, бросая вторую гранату, осколок мне угодил в плечо… Что делать? Оставалось одно – пересидеть ночь, до нашего наступления. Командир роты видел разрыв гранаты и решил, что я погиб, и ночью послал Плахту с донесением в штаб. Оттуда Валентин поторопился написать тебе, а утром, когда наши подтянули орудия, подавили японские пулеметные точки и перешли в наступление, меня подобрали и отправили в тыл. В тот день наша рота провела еще два боя. В одном из них и погиб Плахта. – Василь помолчал и печально добавил: – Видимо, не сразу узнали в штабе, что я жив, и официальное уведомление пошло в Сухаревку, а я не знал об этом и не писал домой о своем ранении, думая написать после выздоровления. Если бы я знал, что извещение послано, немедленно написал бы. Мама наплакалась…

Михайло досадовал, что брат в присутствии Бессараба рассказывал о боях в районе озера Хасан с чрезмерной скромностью, явно упрощая обстановку. Он проявил в бою такую выдержку и храбрость, которой надо восхищаться, а у него получалось все слишком просто. Как будто каждый может пойти на такой подвиг. Василь издавна отличался скромностью. Он первым поехал учиться в город, стал лучшим студентом и позднее – техником-механиком, но никогда перед сельскими хлопцами этим не хвастался. Теперь он отслужил на дальневосточной границе, многое повидал, проехал через всю страну, вернулся домой, можно сказать, настоящим героем, а вот и с ними держится как с равными.

– Наплакалась не только мама, – сказал со вздохом Михайло, и слезы снова заблестели у него на глазах. – Но теперь ты для нас воскрес из мертвых. Это же чудо! Самое настоящее чудо…

До поздней ночи просидели за разговорами, а утром Василь поехал в Павлополь – рассчитывал там устроиться на завод. Михайло знал, что в Павлополе брата ждала девушка.