Текст книги "Любовь и память"

Автор книги: Михаил Нечай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 48 страниц)

– Не ужинал, что ли?

Младший брат с надеждой посмотрел на старшего:

– И не обедал.

– А что, талоны кончились? И денег нет? – И рассмеялся: – Я тоже, брат, не обедал и не ужинал, и в карманах ветер гуляет. Но не унывай, через день – стипендия.

Добров приоткрыл дверь своей комнаты и, услышав этот разговор, рассмеялся:

– Да вы, я вижу, братья-юмористы!

– Без юмора, Борис, студенту не прожить, юмор прибавляет калорий, – живо откликнулся Василь.

Михайло усиленно втягивал носом воздух: откуда-то доносился дурманяще-приятный, беспощадно-раздражающий запах копченой рыбы. Откуда бы ей взяться в общежитии? «Может, у меня начинаются галлюцинации?» – в страхе подумал он. Совсем недавно Михайло вычитал в какой-то книге о галлюцинациях у голодающих.

– Ну, что мне с вами, с непутевыми, делать? – загадочно улыбнулся Добров. – Не помирать же вам голодной смертью…

– Не томи, Борис! – сказал Василь. – У кого-то рубль выцыганил? Признавайся.

– Рубль? – расхохотался Добров. – Ну-ка, загляни ко мне. – Он отступил от двери, шире раскрыв ее. И тут Лесняки увидели лежавшие на столе три белых калача, рядом, на расстеленной газете, порезанную мелкими кусочками копченую рыбу и еще какие-то пакетики. Михайло равнодушно посмотрел на все это: ему не верилось, что еда эта настоящая.

– Вот чертова душа! – обрадовался Василь. – Что же ты раньше не сказал?

– Ты тоже хорош, – упрекнул Василя Добров. – Часа два назад я с почты приволок посылку, брат из Москвы прислал. Все на стол выложил, хожу, чертыхаюсь, поглядывая на эту роскошь, а ты запропастился где-то. Теперь все в порядке, налетай, братва! А ты, Михайло, чего стоишь? Снимай кожушок да садись к столу.

Это было похоже на сказку.

II

Новая обстановка, новые люди, первые трудности в самостоятельной жизни и тоска, изо дня в день тоска по дому. Письма от родных приходили редко. В них писалось обо всем: кто умер, кто женился, сколько хлеба получили на трудодень, как ест и растет поросенок, купленный поздней осенью, и чья корова уже отелилась. Обо всех сухаревских новостях писали, только о Настеньке никто не догадывался упомянуть. Как там она? Поправилась ли ее мама, или все еще Настенька привязана к ее постели? Написать бы ей, но как-то боязно: а вдруг письмо попадет в руки к дядьке Сакию, а тот посмеется и Настеньку пристыдит? Или скажет отцу: «А твой меньшенький моей дочке уже письма пишет. Смотри каким взрослым стал!» Вот если бы Настенька догадалась да сама отозвалась. Она ведь у Олеси может порасспросить о нем, да написать хотя бы коротко о себе.

Несмотря на то, что Михайло жил впроголодь, однако ростом уже стал Василя догонять. Тот удивлялся:

– Ты на воде сидишь, а растешь как на дрожжах.

– Да ты взгляни, какие у него кулачищи, – добавил Добров. – Как у дебелого хлебороба. Это хорошо, Михайло, нам тяжелые кулаки еще пригодятся. Мы живем в трудное и сложное время. Да еще в такое горячее! Будут большие бои! Так что не лови ворон, Михайло, готовь свои руки для доброго и трудного дела…

– И не забывай, что к сильным рукам еще и светлая голова нужна, – заметил Василь. – Интересовался я твоими оценками. Хвалиться, как говорят, нечем. В мастерской слесаришь хорошо, гайки нарезать умеешь, за обрубку охотно берешься, а к теории и лабораторным занятиям что-то тебя не влечет…

– Не по душе мне химия, – оправдывался младший брат.

Учитель химии пожаловался Василю, что Михайло разбил колбу в лаборатории. Химик тогда так рассвирепел, что даже ногой притопнул и голос повысил: «Ты куда пришел? В конюшню или в лабораторию? Ходишь, как слон в посудной лавке. Этак ты мне все пробирки и колбы перебьешь!»

А ведь он разбил случайно.

– Химия, говоришь, не нравится? – допытывался Василь. – А физика и черчение? Что с тобой случилось, Мишко? Был же способным учеником. А сейчас только по истории, языку и литературе имеешь хорошие оценки. Но это же не основные предметы в нашем техникуме! Тамара Ильинична тебя хвалит. Но лучше бы тебя хвалили Лугачев и Медынский…

Михайло всегда с нетерпением ожидал лекций Тамары Ильиничны, старенькой седовласой преподавательницы языка и литературы. Она любила рассказывать, как в здании, в котором сейчас помещается техникум, были когда-то педкурсы и на них учился чубатый красивый юноша, который стал известным писателем.

– Он сидел во-он за той партой, у окна, – говорила преподавательница, и в ее глазах светилась нежная любовь к своему бывшему ученику. – Ванюша пришел сюда из села, как большинство из вас. Только он выбрал себе другой путь – нелегкий, благородный. Он пошел по своему призванию. А вы, друзья мои? Всех ли вас привело в этот техникум призвание? Если нет – то это настоящая беда. Тот, кто идет не по призванию, не увидит счастья, потому что не познает подлинного наслаждения своим трудом, а значит, и людям не принесет пользы.

Вспомнив эти слова Тамары Ильиничны, Михайло с раздумьем говорил брату:

– Я, наверное, не за свое дело взялся. Надо было в педтехникум идти.

– Да, над этим стоит задуматься! – подхватил его мысль Добров. – Если действительно пошел не тем путем, надо менять курс. Я немного поздно понял это. Но свой курс буду менять. Тебе, Мишко, наверное, Вася много говорил, какая увлекательная профессия химика? Он это умеет! Начнет говорить – заслушаешься. А почему? Потому что любит свое дело и весь уже сейчас отдается будущей профессии. Это сделает его счастливым. А тебе химия может испортить всю жизнь. Но ты не унывай, прислушайся к самому себе, к своему сердцу, угадай свое призвание. Обдумай все и решай самостоятельно.

Вскоре мечта Бориса сбылась: в середине декабря провожали его в военное авиационное училище. Перед отъездом он подарил Михайлу свои суконные брюки и легкое осеннее пальтецо. Счастливо улыбаясь, подал ему на прощание руку:

– Если что не так, пока не поздно – меняй курс, парень, и будь счастлив!

– Ты, Борис, не сбивай брата с пути, – мягко упрекнул его Василь. – Дело это не простое.

– А я и не сбиваю, не тороплю, – возразил Добров. – Тут все решит его собственная голова.

Михайлу не легко было расставаться с ним. Борис заметил это, немного смутился, но потом обнял паренька, поцеловал в щеку и сказал:

– Одно запомни, Мишко: у каждого должны быть свои крылья! Трудно жить бескрылому, да и неинтересно.

III

Наступили желанные каникулы. С радостным нетерпением Михайло ехал домой. На свою станцию прибыли на рассвете. За Киричковой посадкой Василь остановился, чтоб раскурить папиросу, а Михайло жадным взглядом окинул балку, в которой лежала Сухаревка, и крайне удивился: неужели это и есть его родное село? Оказывается, оно такое маленькое, а хаты – будто у самой земли. Вошли в село, но и тогда они не показались выше. Огромные сугробы снега погорбатили улицы. В своей хате, где все знакомо с детства, он почувствовал себя как-то необычно: никогда раньше не замечал, что потолок так низко нависает над головой, гнетет. Отец и мать тоже вроде уменьшились, только Олеся немного подросла и будто стала чуть тоньше, нежнее, а глаза увеличились, и в них светилось радостное удивление.

Были приятные новости. Рядом с железнодорожной станцией расположилась МТС. В сельском клубе каждый вечер как в улье: политотдельцы читали публичные лекции, организовали драмкружок, ставили спектакли и выпускали «живые газеты», устраивали диспуты, проводили конкурсы и соревнования певцов и танцоров, точно так, как это делалось в городе.

Любимцем сухаревцев стал помощник начальника политотдела МТС по комсомольской работе низенький, смуглый и расторопный Коля Лубенец. Он ходил в командирской форме, в длинной кавалерийской шинели. Как только Коля переступал порог клуба, взоры всех устремлялись на него и многие начинали улыбаться. А Лубенец еще с порога бросал собравшимся какую-либо шутку или поговорку, и зал покатывался от смеха. Коля знал множество новых песен, у него был приятный тенор. А танцевал он так огнисто и мастерски, что всех покорял.

В первый же вечер в клубе Михайло услышал, как мужчины между собою говорили о Лубенце:

– Откуда в нем, в неказистом, столько энергии берется? Как волчок! Кажется, если бы гармонист не устал, Коля до утра танцевал бы.

– Он вроде бы из цыган.

– Трудно угадать. Самого спросить надо.

– И родится же такой! Остался сиротой, с десяти лет пошел на завод и сам в люди выбился.

– Недаром Олекса Ковальский все время вокруг него вьется. Оба с малых лет сироты.

– А что, может, и Олекса будет человеком.

– Да уж точно будет… В хорошие руки попал: Гудков его вышколит. А мог бы к уркам пристать…

– Всю жизнь пусть Гудкова благодарит.

– Теперь и блатных всех к делу приставили, выведут в люди.

– Да-а, поторопились мы на свет народиться. Сейчас бы сбросить с плеч годков этак с двадцать.

– И что б ты сделал?

– Как что? Стал бы трактористом или шофером. Сидел бы в кабине да баранку крутил, а денежки бы шли…

– Олексе завидуешь?

– Да хоть бы и ему. Можно сказать, из ничего будет специалист.

Олекса учился при МТС на курсах трактористов. Гудков на Гуриевом дворе еще осенью построил дом о двух половинах. В одной разместился с женой (летом женился на учительнице Ульяне Петровне Вышиваной, преподавательнице немецкого языка), а другую отдал Олексе и Катернике.

Олекса подрос, возмужал, черные волосы завились в кольца. На нем – черный с фалдами ватник Гудкова и островерхая буденовка. Он уже комсомолец. И ни разу Михайло не слышал, чтобы кто-нибудь назвал его Гурием. Это был уже не тот Олекса.

И надо же было случиться такому, что Настенька вчера пошла в соседнее село к тетке и задержалась у нее. Михайло два раза посылал Олесю к Пастушенкам, и Олеся ходила к ним – то просила чернил взаймы (хотя свои были в чернильнице), то какую-нибудь интересную книгу, даже носила студенческий билет Михайлика – показать тетке Наталке. Уже давно и сумерки спустились, а Настенька не появлялась.

Так и не дождавшись ее, пошел Михайло в клуб: если вернется Настенька, то, может быть, заглянет туда.

Начались танцы. Открыл их Лубенец бешеным ритмом «яблочка». Олекса стоял у стены, пристально следил за танцором. Глаза его пылали ухарством. Вдруг он снял с головы буденовку, сбросил с себя стеганку и лихо воскликнул:

– Э-э, мать честная, где наше не пропадало! – И, обратившись к стоявшей рядом девушке, попросил: – Подержи-ка мою одежку.

И мигом очутился на сцене:

– Берегись, товарищ Лубенец, перетанцую!

И Олекса, к величайшему удивлению Михайла, начал складно выстукивать каблуками, пускался вприсядку, в такт танцу гулко хлопал ладонями по голенищам. И все же далеко ему до Лубенца! Тот будто резиновый: лишь слегка касается помоста, свободно раскинутые руки плавно покачиваются в такт музыке, и кажется, что он вот-вот поплывет в воздухе. Олекса же чуть ли не всю силу тратил на то, чтобы покрепче пристукнуть каблуками, руки его не очень-то складно вымахивали, и казалось, что они ему мешают. Едва переводя дыхание, он отступил в сторону:

– Хватит, сдаюсь, на этот раз ваша взяла! Но при всех говорю: помру, а к весне вас перетанцую!

Лубенец легко, будто и не он только что взвихренно кружился и выделывал сложные коленца, прошелся по краю сцены, весело улыбнулся Ковальскому:

– Охотно уступлю первенство в танце, если ты и трактор будешь знать не хуже меня.

В общем смехе не было слышно, что ему ответил Олекса. Он, спрыгнув со сцены, подошел к девушке, державшей его одежду, и лишь сейчас, подавшись слегка вперед, Михайло узнал в ней Настеньку. У него екнуло сердце. А она легким движением руки подоткнула прядь волос под голубой в крупных цветах платок, сдержанно улыбнулась, и на ее полных щеках заиграли ямочки. Отдав Олексе ватник и шапку, она обернулась и удивленно посмотрела прямо на Михайлика, затем едва приметно кивнула ему и отошла к стоявшим у стены девушкам.

«А что, если Настенька уже дружит с Олексой? Олекса теперь вон какой, не узнаешь!» – удрученно размышлял Михайло.

На сцене остался только гармонист, внизу танцевали пары.

Настроение у Михайла испортилось. Он насупился, увял.

Неожиданно рядом услышал голос:

– Ты не идешь домой, Мишко? Мне уже пора.

Перед ним стояла улыбающаяся Настенька. Они вышли из клуба и долго топтали заснеженные улицы притихшей Сухаревки.

И в тот вечер, и в последующие дни Михайловых каникул им было о чем поговорить. Но наговориться и посмеяться вволю они не успели – пришел час расставанья. Какой же бессердечный человек придумал такие короткие каникулы!

IV

Пришла весна, зазеленели, закудрявились деревья. Воздух городка наполнился пьянящими ароматами, сладковатыми и волнующими.

Лунные вечера, соловьи – все напоминало Михайлу родное село, густые росистые травы, вишни в цвету и вербы в Сухаревской балке, девичьи песни по вечерам и Настеньку, звонкий ее смех, веселый взор и ее руки…

Казалось бы, должен был Михайло привыкнуть к городу, к студенческой жизни, но он почему-то тосковал по селу еще сильнее, чем зимой. Василь поехал на практику куда-то за Москву, а Михайло потерял хлебную карточку и, можно сказать, голодал. О том, что потерял, никому из своих товарищей не говорил, так как знал: они будут делиться с ним своим пайком, но ведь он сам виноват, сам должен и терпеть.

В конце месяца кончились последние талоны в столовую, и Михайло два дня ничего не ел. На второй день даже на занятия не пошел, сказался больным. Но лучше уж было пойти на занятия, чем оставаться одному в пустом общежитии и мучительно думать, где раздобыть денег.

Несколько дней назад он продал на рынке притоптанные галоши, а что можно еще продать? Больше ничего не было.

Тогда-то он и решил пойти к Лепехе. Василь как-то показывал ему домик, в котором жил Варнавий. Он был неподалеку от общежития, на тихой немощеной улице. Старый низенький домик, принадлежавший жилкооперативу, стоял в небольшом чистом и зеленом дворе. Перед домиком – цветник, а вдоль забора и в глубине двора – молодые клены, кусты сирени. Сирень уже расцвела, и если бы Михайло был не так голоден, если бы его глаза не застилал туман, то тихий, залитый солнцем дворик, напоминавший чем-то село, очень бы ему понравился. Но Михайлу было не до красот природы.

В тесном низеньком коридоре Мотря Лепешиха, склонившись над корытом, стирала белье. Парень поздоровался тихо, ему уже трудно было говорить. Женщина неторопливо подняла голову, какое-то мгновение тупо смотрела на нежданного гостя, и по ее лицу проплыла тень недовольства, досады. Она переборола себя и улыбнулась, выпрямилась, стерла с одной, затем с другой руки мыльную пену и медленно проговорила:

– Добрый день! Вот я тебе вынесу стульчик, посидишь на солнышке. Сейчас во дворе лучше, чем в квартире.

Выдернув из-за пояса подоткнутый подол юбки, она расправила его и пошла в комнату. Только теперь Михайло вспомнил, что Варнавий сейчас на работе. А Мотрю он, собственно, и не знал, она родом не из Сухаревки, а с хутора. Подав ему стул, Лепешиха сложила руки на большом животе и покачала головой:

– Что-то ты, Мишко, исхудал с лица. Наука, должно быть, заедает? Ну ничего, зато как выучишься – родителям помогать станешь. Деньги будешь лопатой грести. Мой и не такой ученый, а, слава богу, не ковыряется в земле. Не скажу, что зажиточные мы, но нехваток не знаем.

– Дворик хороший у вас, – выдавил из себя студент.

– Хороший, да не свой, – сокрушенно вздохнула Мотря. – Однако люди и в государственных квартирах до смерти доживают. Уже обвыклись, редко и вспоминаешь, что не твой дом. Хорошо бы и дворик, и домик на одну семью. А здесь же еще и соседи. Мой утешает: вспомни, мол, как те живут, что в больших домах, где общая кухня на две, а то и на три семьи. Вот там ералаш! Говорят, бывает, что одна соседка другой и в борщ плюет, и за косы таскают друг дружку. Иди же, Мишко, хоть посмотришь на нашу квартиру.

В первой небольшой комнате было полутемно – напротив бокового окна рос ветвистый молодой дубок. В кухне – обычная плита, красный, ручной работы буфет.

– Недавно купили, – указывая взглядом на буфет, с гордостью сказала Мотря. – Кто с головой, тот и сейчас живет не горюет. Отец не хотел меня выдавать за Варнавия. И согласился лишь перед тем, как их раскулачили. Все наше хозяйство распродали, а родителей выселили… А сейчас отец пишет: «Хорошо, что пошла за Варнавия, может, когда-нибудь и нас приютите». А какие они кулаки? Труженики…

В действительности же Мина Цокур, Мотрин отец, был чуть ли не самым крупным богатеем в районе. Он имел свою паровую мельницу и кирпичный заводик, арендовал землю, держал более десяти батраков. Цокур как-то приезжал в Сухаревку, в кооплавку, на зеленой тачанке, а лоснящимися вороными лошадьми управлял кучер. В школе как раз была переменка, и кто-то из учеников крикнул:

– Смотрите, какой-то пан приехал!

И ребята бегали смотреть на него. Цокур был высокий, с кустистыми бровями и строгими глазами, в черном пальто и хромовых сапогах. Стоял у тачанки, опираясь на суковатую палицу, детей, окруживших его, казалось, совсем не замечал.

– Наши и сами трудились, и людям давали возможность копейку заработать, – сквозь слезы жаловалась Мотря. – Варнавий бы сейчас сказал: «Не плещи языком». Да разве вытерпишь? На людях я и не вспоминаю о них, а ты же, Мишко, вроде бы как свой…

В кухне соблазнительно пахло поджаренным на сале луком…

– Дядька Варнавий на обед приходит домой? – поинтересовался Михайло.

– Приходит, а как же, – певуче проговорила Лепешиха и снизила голос: – А теперь загляни, Мишко, и в светлицу. Дочка наша заснула, так ты говори тихонько…

Комната с двумя окнами действительно была большой, светлой. У стены – широкая кровать с высокой горой подушек, рядом – маленькая кроватка, в которой спала девочка. Посреди комнаты стоял застеленный новой клеенкой стол, Мотря концом фартука смахнула с клеенки пылинки и подошла к блестевшему черной полировкой комоду. Выдвигала один за другим ящики и выкладывала на стол клетчатые платки, покрывала, одеяло из верблюжьей шерсти и отрезы на платья…

– Поедешь домой – скажешь там, что Лепехи и в городе не пропадут, – злорадно говорила Мотря. – Думают, плохо нам сделали, что Варнавия из кооперативной лавки выгнали? Да я им до гроба благодарна буду. В селе мне простора не было, а здесь я как рыба в воде. Думаешь, на Варнавиеву зарплату мы это все нажили? Эге, попробуй! Это все мои труды: здесь купишь, там продашь, и чуть ли не каждый божий день живая копейка. Где очередь за чем-нибудь или еще что – я с ребенком, мне – дорога, почет. А как же! Волка ноги кормят.

– А когда дядька Варнавий на обед приходит? – спросил Михайло.

Мотря посмотрела в окно:

– Об эту пору и приходит. Но сейчас он в Харькове. Четвертый день в отъезде, и не знаю, вернется ли к воскресенью. С начальником своим поехал. Служба… А ты с чем к нему?

– Да… хотел денег немного попросить взаймы.

– Денег? – испуганно вытаращила на него глаза Лепешиха. Плотно сжав губы, начала быстро складывать свои вещи в комод.

Михайло с нетерпением ждал, пока она все положит обратно и спросит: «И сколько же тебе?» Но, задвинув ящики, она сняла связочку ключей, висевших у нее на пояске фартука, выбрала маленький ключик и закрыла ящики на замок. Замочки закрывались с мелодичным звоном. Подвесив связку к поясу, женщина подбоченилась и с постным лицом обиженного человека спросила:

– Для чего же тебе деньги?

– Да… я, тетка Мотря, потерял хлебную карточку… Мне на харчи бы немного… – И поторопился добавить: – На днях стипендию получу и… сразу же отдам долг…

– А сколько же вам стипендии платят?

– Сорок три рубля.

– И то деньги, если кто с умом. А ты, наверное, куришь? От отцовских глаз далеко – сам себе пан… Так ведь?

– Я не курю…

– А из дому тебе помогают?

– Да чем они помогут? Денег у них у самих нету, а продукты хотя и есть, но как их сюда доставишь?

Мотря слегка ударила ладонями по своим полным бедрам:

– Заговорилась с тобой, а стирка стоит! Пойдем, Мишко, как бы дочку не разбудить – тогда не до работы будет.

На ходу она подоткнула повыше подол юбки, засучила рукава. Ее недобрые, круглые, как у совы, глаза, веснушки на лице, красные ягоды на синем поле кофты, да и сама хозяйка, круглая как колобок, создавали впечатление, будто Лепешиха не пошла, а покатилась к двери. Михайло шел вслед за нею и мучительно думал: «Неужели не даст поесть, не даст денег?»

Мотря не оправдала его надежд – не свернула на кухню, вышла прямо в коридорчик, взялась за стирку, словно и забыла о госте. Он вышел из коридорчика, остановился у порога, угнетенный, бессильный. Уходить или еще раз напомнить о деньгах? Если не здесь, то где еще искать? Бросить бы все и махнуть домой? Так и на билет нету.

– Прощайте, – наконец проговорил Михайло.

– Иди с богом, – отозвалась Мотря.

Шел Михайло по улице, а в ушах звенело обидное: «Иди с богом». Как нищему сказала. И черт меня дернул пойти к этой проклятой кулачке! Говорит, волка ноги кормят! Знает, что говорит, ведь и сама волчьей породы.

Добрел Михайло до общежития, бросился не раздеваясь на свою койку и вскоре заснул.

Проснулся от какого-то громкого шума: вернулись с лекций хлопцы. Подошли к нему, спрашивают, как он себя чувствует. Оказалось, что они ему и обед принесли.

– Поешь, Мишко, скорее очухаешься. Где твой хлеб? – Гриць Петренко заглянул в Михайлову тумбочку и воскликнул: – О, ты еще и за хлебом не ходил!

Тогда Михайло сознался, что потерял хлебную карточку и уже второй день ничего не ел. Рассказал и о своем походе к Лепешихе.

Хлопцы не на шутку обозлились, начали стыдить его, укорять, что раньше ничего не сказал, и так разошлись, что готовы были всыпать ему за это.

– За кого же ты нас принимаешь? – кричали они. – Думаешь, все такие, как Степура и Репной? А если бы кто-то из нас оказался на твоем месте – ты бы не помог? Отвернулся?!

И глупым его обзывали, и другими обидными словами, но он не обижался – он видел перед собою настоящих друзей, добрых и искренних, и ему хотелось сказать им об этом, но он не решался, лишь с благодарностью смотрел на них, смущенно улыбался, а на глазах поблескивали слезы.