Текст книги "Любовь и память"

Автор книги: Михаил Нечай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 48 страниц)

IV

Еще до отъезда на вступительные экзамены Михайло пошил себе из грубошерстного серого сукна костюм такого же покроя, какой носил председатель сельсовета Сакий Пастушенко: френч с отложным воротником и накладными карманами и обычные брюки. Купил и новые сапоги. До сих пор костюм и сапоги лежали в чемодане: Михайлу было не до них. А теперь, когда горе обернулось такой радостью – вернулся Василь, – ему захотелось щегольнуть перед друзьями своей обновой.

Идя на занятия в новой одежде, он чувствовал себя на седьмом небе. Но вместе с тем немного и смущался, представляя, как все с завистью будут поглядывать на него. «Главное – выдержать первые минуты», – успокаивал он себя.

К удивлению Михайла, никто из студентов будто и не заметил его обновы. Лишь перед последней лекцией Жежеря, проходя мимо Лесняка, остановился, окинул его взглядом с головы до ног и, криво усмехнувшись, спросил:

– Что это ты вырядился в начальнический кустюм?

И, не ожидая ответа, пошел своей дорогой. А Михайло стоял и оторопело думал: сколько же сарказма вложил Жежеря в это исковерканное слово – «кустюм»! Почему он так не понравился ему? Ведь Михайло связывал с этим костюмом большие надежды.

Несколько дней тому назад, на лекции, он случайно взглянул на «римлянку», и глаза их встретились. Она, едва улыбнувшись, склонилась над конспектом. «Неужели она мне улыбнулась?» – при этой мысли сердце его сладостно забилось.

С этих пор он все чаще посматривал на нее. Все в ней было красиво, все вызывало восхищение. Каждый ее жест, каждую линию, каждую складку ее одежды Лесняк жадно впитывал своим взором.

Именно для нее он и надел этот костюм, однако обнова, кажется, не произвела на нее никакого впечатления. Но откуда эта дурацкая привычка у Жежери – говорить людям неприятности?! Видимо, не случайно ходит слух, что подростком он жил среди урканов и успел побывать в исправительно-трудовой колонии. Он даже Добрелю, своего ближайшего дружка, окрестил «ханом», и тот уже отзывается на эту кличку, как на собственное имя.

В день, когда Лесняк облачился в свой костюм, его огорчения не ограничились одним едким Жежериным замечанием. Комсорг курса, высокий и стройный студент с крючковатым носом и густыми темными бровями – Аркадий Фастовец, объявил, что после последней лекции состоится организационное профсоюзное собрание. В каждой учебной группе, на которые поделен курс, надлежало избрать профоргов, которые входили бы в состав профкома курса. На собрании Жежеря назвал кандидатуру Лесняка.

Председательствовавший Фастовец спросил Андрея:

– Почему ты именно его предлагаешь?

Жежеря, не скрывая своего удивления, ответил:

– Ты что, Аркадий, белены объелся? Сам же просил выдвинуть Лесняка.

– Я белены никогда не ел и даже не видел ее, – нахмурив брови, пояснил Фастовец. – А тебя, Андрей, прошу дать характеристику своей кандидатуре. Вы вместе живете в общежитии, знаете друг друга лучше…

– Человек, Аркадий, не яблоко. Раз надкусил, два надкусил – и уже знаешь, что это за фрукт. С человеком надо пуд соли съесть. Могу только сказать: Лесняк тихий, скромный, а главное – ему нравится это дело.

– Какое дело? – спросил Аркадий.

– Да в начальстве ходить. Не видишь разве, в каком он сегодня кустюме? Как раз такие носит районное начальство.

Фастовец одернул его:

– Ты, Андрей, говори, да не заговаривайся.

– Не пугай, – отпарировал Жежеря. – Ты просил охарактеризовать, а теперь выражаешь недовольство, прерываешь меня.

«До чего же противный экземпляр этот Жежеря!» – думал Михайло, сидя как на иголках. Его выбрали единогласно. Профком возглавила «римлянка» – Лана.

V

В воскресенье, после завтрака, Лесняк, Бессараб и Радич пошли в парк над Днепром. Усевшись на склоне, неподалеку от берега, любовались рекой, огибавшей двумя широкими рукавами продолговатый – на западе скалистый, а на востоке песчаный и пологий – остров. Утро было погожим, кругом еще безмолвствовала устоявшаяся за ночь прозрачная тишина. На острове, между стволами деревьев, сквозь кустарник кое-где виднелись стены деревянных строений, маленьких домиков с окрашенными в белый цвет наличниками окон, у берега темнели, словно нарисованные, лодки и поднимались вышки водной станции. Далее, на противоположном берегу, темнели массивные корпуса завода, из высоких труб клубился дым, а справа от заводских корпусов голубело, подернутое дымкой, поле.

– Чего нет у вас на Подолье, так это вот такой могучей реки, – обратился Бессараб к Радичу.

Зиновий иронически улыбнулся:

– Какая же ты темнота, Микола! Конечно, Днепра нет. Он один на всю Украину. Но что ты знаешь о Подолье? Ты и представить себе не можешь красоты этого края. У нас там Днестр протекает, да с какими притоками – Збруч, Жванчик, Смотрич, Мукша. А недалеко от Проскурова берет свое начало Южный Буг. Иная страна не имеет столько рек, лесов и гор, как наше Подолье. А горные кряжи, переходящие местами в скалистые каньоны? Медоборские горы, протянувшиеся от Смотрича до Каменец-Подольска. А пруды под Меджибожем и Летичевом! Боже мой! Кто воспоет эту красоту? – Помолчав, сказал мечтательно, с нотками печали: – У нас возле Заслучан – Случь. У самого села течет…

– Случь – не Днепр! – категорически возразил Микола. – И Днестр или там другие ваши реки не сравнишь со Славутичем. После седьмого класса мы приезжали сюда на экскурсию двумя подводами. Я, когда впервые увидел Днепр, разочарованно крикнул: «И это взаправду Днепр?! А я-то поверил Гоголю, что редкая птица долетит до его середины». Учитель улыбнулся и ответил: «Глупенький! У Гоголя – это гипербола». Я не знал тогда, что за зверь такой – гипербола, но спросить постеснялся. Только в десятом классе до меня дошел смысл этого слова. – Бессараб лег на траву, раскинул свои крепкие руки с узловатыми пальцами и продолжал: – Сколько на земле мест, мною не виденных! Вот и на Подолье я до сих пор не бывал. Одной жизни на все не хватит. Так, видно, и умру, не повидав света.

Лесняк тоже лег на спину и, подложив руки под голову, проговорил:

– Гениальности и глупости, пороку и добродетели не хватает только времени, чтобы проявить себя до конца. Честный и умный человек может умереть слишком рано, что же касается глупца и злого человека, то они умирают своевременно.

– Ты сам до этого додумался или эта мысль принадлежит более разумному существу? – спросил Бессараб.

– К сожалению, не моя! – рассмеялся Михайло. – Эти слова сказаны Дидро. Дени Дидро. Уразумел?

– Не совсем, – ответил Бессараб. – Греческий мудрец?

– Француз. Великий философ. Энциклопедист.

Бессараб прикрыл ладонью рот, сладко зевнул и, осмотревшись по сторонам, проговорил:

– О, Радич уже отпочковался от нас.

Лесняк приподнялся на локте: действительно, Зинь сидел поодаль, под развесистой старой липой, и, облокотясь о ствол, пристроив на колене блокнот, что-то писал.

– Муза пришла, – с иронией заметил Михайло и снова лег.

– Она его и на лекциях не покидает, – высказался Бессараб. – Вместо того чтобы конспектировать, стихи шпарит. Весь исхудал. Посмотри на него: когда он спокоен, в глазах – хмурая осень. А за стихи примется, огонь в них так и вспыхивает. Недаром Зиньком назвали: от зениц. Его глаза и впрямь зеркало души. И еще я приметил: когда он пишет стихи, руки его дрожат, буквы из-под пера будто сами вылетают и лезут одна на другую.

– Перо у него – рондо, других не признает, – пояснил Михайло. – Потому и лезут.

– На каждой строке – чернильные брызги, – сказал Микола. – Видимо, торопится записать мысль или образ боится забыть.

– Эй вы, кумушки! – отозвался Радич. – С чего это вы начали чужие косточки перемывать?

Бессараб снова посмотрел в сторону Зиновия. Тот добродушно улыбался, и, как всегда в таких случаях, тонкая белая кожа в уголках его губ и глаз собиралась в мелкие морщинки.

– О, ты еще здесь? – весело вскрикнул Микола. – А я думал – уже на Олимпе.

– Уткните носы в конспекты и молчите!

– Твори, Зинько, замираем, – ответил Бессараб. – На нашем курсе, – сказал Лесняку, – все, кроме меня, тайком пишут стихи.

– Никогда не пробовал?

– Никогда, – искренне признался Микола.

– Почему же литфак выбрал?

– Люблю литературу. В нашей школе был замечательный языковед. Прекрасной души человек, знал предмет как свои пять пальцев. Он мне открыл магическую силу художественного слова. В конце девятого класса я уже точно определил свой путь. Стать таким преподавателем литературы, как наш, разве этого мало? – Помолчал и задумчиво добавил: – Жаль, в детстве я мало читал. Вот ты, Мишко, про Дидра вспомнил. Мы его в школе не проходили.

– Не Дидра, а Дидро, – поправил Лесняк. – Подобные фамилии не склоняются. Дидро в школьной программе нет.

– Но ты же знаешь.

– Один учитель дал мне томик его произведений, – сказал Михайло. – Прочти, говорит, этого мудреца, он поможет тебе в самовоспитании. Позднее дал Гельвеция. О Гельвеции слышал? Нет? Я до того разговора с учителем тоже не слышал. Он дал мне два его тома: «О разуме» и «О человеке». Вот у кого головы-то были, Микола! И у Дидро, и у Гельвеция – на каждой странице сверкают афоризмы, парадоксы, редкостной красоты метафоры.

– Интересно! А ты хотя бы один афоризм помнишь? – поинтересовался Микола.

– Я почти все повыписывал, – похвалился Лесняк. – У меня они в двух тетрадях собраны. Вот один из афоризмов Гельвеция: «Венок, сплетенный глупостью, не идет к голове гения». Много сказано о зависти. Например: «Если человек не поднимается над согражданами, он стремится принизить их до своего уровня» или: «Кто не может быть выше, стремится хотя бы жить с равными». Или еще: «Луч славы почти всегда сияет только над могилой великих людей».

Бессараб подсел поближе к Лесняку, восторженно проговорил:

– Это же святая правда, Мишко! Вспомни тернистый путь Шевченко или Франко, Радищева или Чернышевского. Как жестоко преследовали их при жизни!

– И Гельвеция преследовали за его произведение «О разуме», а свой трактат «О человеке» он завещал издать только после его смерти. Дидро был заключен в Венсеннский замок…

– А свои тетради, Мишко, ну, те, с афоризмами, ты привез сюда? – нетерпеливо спросил Бессараб. – Дашь почитать?

– Конечно, – сказал Михайло.

– Тогда идем домой.

Лесняк рассмеялся:

– Успеешь, Микола! Мы же пришли сюда готовиться к семинару.

В свое спортзаловское общежитие вернулись к вечеру. Бессараб сразу же попросил Лесняка дать ему тетради с афоризмами и, устроившись на койке, читал их до позднего вечера, порою вскрикивая от удовольствия. Он так увлекся, что не обращал внимания на шум, исходивший от собравшихся в спортзале студентов.

Достав из чемодана чистую тетрадь, Бессараб примостился у своей тумбочки и принялся переписывать мудрые высказывания. Его звали на ужин, потом приглашали играть в подкидного, но он лишь отругивался:

– Отстаньте, бурсаки сумасшедшие! Дайте с умными людьми поговорить.

– Уже и Бессараб свихнулся! – хихикал Матвей Добреля. – Поглядите, Микола чужие стихи переписывает. Видать, втрескался в какую-то литфаковку!

– По-хорошему прошу – отвяжись, Матюша, не то шею намылю! – огрызался Бессараб. – Жежеря только грозится это сделать, а я слов на ветер не бросаю. За своим бы дружком следил: по ночам колобродничает, и наверняка не один.

Кто-то добавил:

– Твой дружок, Матюша, променял тебя на какую-то девчонку. Надо бы Андрею мозги вправить.

Начали советоваться, как проучить Жежерю. Договорились пораньше лечь спать, а двери взять на замок. Так и сделали. В начале двенадцатого хлопцы потребовали, чтобы Микола погасил свет. Бессараб не подчинился. Тогда в него полетели подушки, учебники, конспекты. Кто-то из дальнего угла швырнул в него надкушенным яблоком. Оно попало в форточку. Со звоном посыпалось стекло. На мгновение воцарилась тишина. Вскоре все услышали, как к двери спортзала приближались чьи-то шаги.

– Швейцар! – крикнул Михайло. – Гасите свет – и все по койкам!

Бессараб повернул выключатель и, как был в одежде, бросился под одеяло. Скрипнула дверь, и, постояв на пороге, швейцар, хрипловато чертыхнувшись, заскользил по стене пальцами, нащупывая выключатель. Когда зажегся свет, швейцар увидел разбитое и обрызганное чернилами окно, а в проходах меж койками – подушки. В воздухе еще носился пух, а на полу лежали перья, будто здесь ощипывали кур.

Тяжко вздохнув, швейцар всплеснул ладонями:

– Содом и гоморра! Двадцать лет служу здесь, но ничего подобного не видел! – вскричал он. – Спящими притворяетесь, разбойники? И это вы – будущие педагоги? Матерь божья! Да вы же все как один фулиганы!

Он подошел к койке Бессараба и почти по-отцовски ласково проговорил:

– И ты, сыночек, спишь! Я тебя спрашиваю, цыган!

Микола не шевельнулся. Он не знал, что из-под одеяла выглядывали его ноги в запыленных туфлях.

Швейцар стянул с него одеяло. Микола сел на койке, недовольно сказал:

– Что вы делаете? Почему спать не даете?

– Ты и дома в обувке спал? – спросил швейцар.

– Какое ваше дело? Ваша власть не распространяется дальше вестибюля.

– Не распространяется? – зловеще переспросил старик, и мясистое его лицо побагровело. – Ты завтра об этом ректору скажешь. Отныне я с вами панькаться не буду. Шляетесь чуть ли не до утра, в два часа ночи в дверь грохаете, поднимая гармидер на весь проспект. А есть приказ: после двенадцати никого в корпус не впускать. Теперь вы у меня попляшете под дверью…

– Не имеете такого права, – робко возразил Бессараб.

– Попробуй опоздать завтра – узнаешь, имею право или нет, – пообещал швейцар, еще раз окинул взглядом зал, осуждающе покачал головой и, проговорив: – Чистой воды фулиганы, – вышел.

Общежитие ожило снова. Хлопцы с шумом начали подбирать свои подушки, а Добреля укорял Бессараба:

– По-хорошему просили – гаси свет. Теперь тебе придется краснеть перед ректором.

– Перед ректором, перед ректором! – сердито передразнил его Микола, расшнуровывая туфли. – Сперва научись вести себя по-человечески. Швейцар моей фамилии не знает, хотя ты, хан, можешь и продать.

– Я не твоего цыганского рода и таким, как ты, барахлом не торгую, – огрызнулся Добреля. – А тебя швейцар и без фамилии ни с кем не перепутает…

Уже после первого часа ночи, когда жильцы спортзала снова легли спать и погасили свет, из вестибюля донесся приглушенный стук, за ним – строгий голос швейцара:

– Хоть головой о двери – не впущу!

– Братцы! – крикнул Добреля. – Андрей вернулся. Это его старик не впускает.

– Пусть не шляется по ночам твой дружок, – послышалось в ответ из темноты.

– Так нельзя, хлопцы! – убеждал Матвей. – А завтра кому-то из нас придется… Только же вчера вам пояснял военрук, что такое взаимовыручка в бою.

– Не скули, Матюша! – отозвался Бессараб. – Договорились же проучить Андрея. Пусть погарцует под дверью. Дед только с виду грозный. Потешится и сменит гнев на милость.

На этот раз швейцар выдержал характер: не открыл дверь.

Высоко в небе разгуливал месяц, щедро заливая сонный город серебристым светом. Когда Жежеря, взобравшись на карниз и заслонив своей массивной фигурой оконный проем, постучал в окно и глухо воззвал: «Хлопцы, откройте!» – Бессараб подступил к окну, ответил:

– Ты кто? Воришка?

– Ты что – не узнаешь? Жежеря я.

– У нас все дома.

– Как все? Меня же нету.

– Сказано тебе: все нормальные – на месте. Не мешай спать, иначе позову швейцара. У него дробовик солью заряжен.

– Хватит, Микола. Открывай поскорей, здесь карниз узкий, вот-вот сорвусь.

В это же мгновенье он спрыгнул на землю. Когда силуэт Андрея снова замаячил в окне, голос его зазвучал яснее:

– Матюша! Проснись же наконец!

В сумерках зала послышалась возня: хлопцы придерживали Добрелю.

– Матюша твой спит и золотые сны видит. Не буди его.

– Не сплю я, Андрей! – вырываясь из крепких объятий двух литфаковцев, отозвался Добреля. – Не сплю, но подойти не могу к окну.

– Что ты городишь, Матюша? – допытывался Андрей. – Как это не можешь? Бросать товарища в беде аморально.

– Ты смотри – моралист нашелся!

– Пусть лучше свое стихотворение продекламирует!

– То, что любимой посвятил!

– Я стихов не пишу, хлопцы, – уверял Андрей. – Христом-богом клянусь – такой грех за мной не водится.

– А в чем грешен?

– В том, что считал вас гуманистами. Думал: каждый, кто на гуманитарный поступает, – человеколюбец. Каюсь. И еще грех имею: считал Матюшу своим другом. Боже мой, кого я пригрел на своей честной груди.

– Опомнись, Андрей! – закричал Добреля. – Меня тут держат!

– Большое желание рождает большую силу, – поучал Жежеря. – Разбросай их и мужественно иди на помощь.

– У них руки – как железо. Так просто не вырвешься!

Долгонько еще хлопцы «воспитывали» Жежерю. По их требованию он декламировал стихи, называл имена древнегреческих и древнеримских поэтов, отвечал на вопросы, за сколько времени сделал свой скоростной кругосветный перелет американский летчик Говард Юз, которого в июле того же года гостеприимно встречала Москва, и сколько времени продолжался недавний полет Коккинаки и Бряндинского по маршруту Москва – Владивосток. А когда его напоследок спросили, кого он провожал и почему запоздал, Андрей сквозь зубы процедил: «Палачи!» – и спрыгнул на землю.

Радич, который до сих пор молча лежал на койке, недовольным голосом сказал:

– Кончайте, хлопцы, дурачество! Надо же и меру знать.

Добрелю отпустили. Он открыл окно, но Андрея уже не было. Матвей позвал его. Тот не отозвался. Добреля, сев на подоконник, недовольно сказал Бессарабу:

– Глупые твои затеи, Микола. Ты больше всех старался…

– Я еще и виноват! – обозлился Бессараб. – Сами договорились проучить, заставляли меня свет гасить, а теперь – на меня и швейцар, и вы, душегубы!

Окно оставили открытым. Однако Жежеря до утра не появлялся. Только перед началом лекций забежал в спортзал умыться и взять конспекты. Он никого не упрекал. На вопрос Добрели, где провел ночь, недовольно ответил:

– Ходил по безлюдным улицам и с грустью думал о вопиющем несовершенстве человеческих душ, особенно твоей.

Прошла первая половина дня. Бессараб уже был уверен, что швейцар не пожаловался начальству, но после лекций его и Жежерю все же вызвали в деканат…

В конце недели профессор Геллер проводил первое семинарское занятие по древнерусской литературе. Первым вопросом, стоявшим в плане, который получили студенты, был такой: «Характеристика и значение литературного творчества протопопа Аввакума».

Выступать никто не решался. Накануне Лесняку подвернулся под руку роман Джека Лондона «Мартин Иден», из-за которого Михайло к семинару не подготовился. Надеялся, что как-нибудь обойдется. Но профессор, раскрыв курсовой журнал, остановил свой взгляд как раз на его фамилии. Принявшись отвечать, Михайло после нескольких неуклюжих фраз вынужден был сдаться.

– Кто же выручит Лесняка? – спросил профессор. – Я понимаю: первый семинар в вашей жизни. Однако среди вас, думаю, найдутся смельчаки. Смелому многое прощается.

Бессараб поднял руку. Михайло крайне удивился: он-то знал, что к протопопу Аввакуму Миколу не допустили афоризмы Дидро и Гельвеция.

Медленно поднявшись и выйдя из-за стола, Бессараб задумчиво прищурил глаза, с необычайно значительным видом проговорил:

– Как сказал Дени Дидро, величайший французский философ-материалист восемнадцатого столетия, когда великие писатели становятся после своей смерти наставниками рода человеческого, то следует признать, что наставников этих при жизни жестоко наказывали их ученики. Гениальный человек говорит себе при свете лампы: сегодня вечером я заканчиваю свое произведение. Завтра – день награды, завтра благодарная публика оплатит мой труд, завтра, наконец, я получу венок бессмертия. – Выдержав интригующую паузу, Бессараб склонил голову набок и торжественно сказал: – Человек этот забывает, что существуют завистники. Действительно, наступает завтрашний день, произведение издано, оно прекрасно, а тем временем публика не отдает долга автору. Зависть относит далеко от автора сладкий аромат похвал. Она заменяет его отравленным запахом критики и клеветы… Кто заслуживает уважения, редко получает от этого наслаждение, тот, кто сажает лавровое дерево, редко отдыхает под его сенью… Не относится ли это в большой степени и к протопопу Аввакуму Петрову? Пусть он, возможно, не был гениальным писателем, но во имя своих убеждений шел на огромные жертвы, и я, вслед за нашим уважаемым профессором, сказал бы, что для своего времени это было настоящим подвижничеством…

Геллер уже давно встал на ноги и, не скрывая своего восхищения, с легкой улыбкой пристально смотрел на Бессараба. Когда же Микола в добавление ко всему сослался на «уважаемого профессора», он поднял руку ладонью в зал:

– Прекрасно, молодой человек! Я бы даже сказал – блестяще! Ставлю вам высшую оценку и прошу занять свое место за столом. – Опустив руку, Геллер обратился к Михайлу: – Вы, юный друг, – извините, забыл вашу фамилию, – хотя бы слышали, что когда-то жил на свете философ Дидро? Почти уверен, что не слышали. А Бессараб цитирует его по памяти. – И снова обратился к Миколе: – Вы какую школу окончили, молодой человек?

– Десятилетку в селе Кочережки, Генрих Оттович! – снова встал Микола. – Разрешите только заметить, что Лесняк…

Геллер решительно покачал головой:

– Не разрешаю! Садитесь. Я понимаю ваше благородное желание вступиться за товарища. Но в данном случае я бы не советовал. – И снова обратился ко всей аудитории: – Вот вам, если хотите, может быть, и будущий Дени Дидро из Кочережек. Сегодня он сделал прекрасное начало нашему семинару, а завтра, возможно, положит начало новой науке. Надо верить и надо дерзать, уважаемая юность! Продолжим же наш разговор…

После звонка Бессараб гоголем вышел из аудитории и, колыша штанинами, поплыл по коридору. Услышав за своей спиной ехидный смешок Жежери, резко обернулся. Андрей, хихикая, сказал:

– Ну, ты дал дрозда! Ты хотя бы знаешь, что вместо Дидро подсунул Геллеру цитату из Гельвеция? Подкузьмил тебя Лесняк.

Они начали, спорить и даже побились об заклад. После лекции проверили в библиотеке, кому принадлежит цитата. Спор выиграл Жежеря. И все же после этого семинара и до конца учебы в университете Бессараба все равно будут называть Дидро из Кочережек.