Текст книги "Любовь и память"

Автор книги: Михаил Нечай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 48 страниц)

XI

Как поэт, проснувшийся в одно прекрасное утро в ореоле славы, так и Лесняк внезапно почувствовал себя счастливым человеком. Счастье состояло не в том, что он с середины июля приступил к преподаванию русского языка на военно-политических курсах флота, а в том, что его ассистентом была Ирина Журавская, получившая назначение на эту должность двумя неделями ранее Лесняка. Кроме этого, она еще была завклубом и ведала курсовой библиотекой.

Узнав об этом и увидев Ирину в преподавательской комнате, Михайло невероятно обрадовался и был немало удивлен, когда она весьма сдержанно поздоровалась с ним, будто они вчера только виделись.

– Ирочка, что же вы молчали? – воскликнул Батавин. – Я только собрался представить вам моего коллегу, а вы, оказывается, уже знакомы.

– Немного знакомы, – так же сдержанно ответила она и слегка покраснела.

С минуту помолчав, она сослалась на то, что ее ждут в библиотеке, и вышла из комнаты.

– Где-то на танцах или на улице приставал к ней? – весело спросил Михайла Борис Николаевич. – Уже успел чем-то провиниться перед нею? А ведь вам вместе работать.

– Служили в одном батальоне, – пояснил Лесняк.

– Был роман?

– Ничего не было.

– Расскажи кому-нибудь другому, – недовольно буркнул Батавин. – Вижу, что здесь что-то не без чего-то. Имей в виду – она уже всех нас пленила. Еще бы! Такая славная девушка – прямо-таки чародейка. С ее приходом к нам в библиотеке постоянная очередь. Читают не только то, что требуется программой, но все, что она порекомендует. Иметь такую помощницу – девяносто процентов успеха…

В первые дни Лесняк заметно волновался. Он знал, что преподаватель должен не только любить свой предмет, не только знать его, но еще и уметь в интересной форме донести свои знания до слушателей. Первую его вступительную лекцию пришел послушать заместитель начальника курсов по учебной части. В аудитории два часа стояла мертвая тишина: курсанты настороженно присматривались к новому преподавателю.

После лекции состоялся разговор с заместителем начальника, которому лекция в общем понравилась, и он выразил уверенность, что у Михайла дело пойдет хорошо, однако высказал и ряд замечаний, из которых следовало, что надо научиться укладываться в отведенное для лекции время и беречь свои голосовые связки.

Дней через десять Лесняк стал замечать по различного рода признакам уважительное отношение к себе и понял, что курсанты «приняли» его как преподавателя. Однако Ирина, скрупулезно выполнявшая свои обязанности, внимательно слушавшая его советы и наставления, была с ним подчеркнуто сдержанна.

После лекций он вместе с Батавиным или один возвращался на свою Морскую, а Журавская задерживалась в библиотеке или в клубе. Порою ему казалось, что Ирина явно избегает его общества, не желает вместе с ним идти даже до трамвайной остановки, хотя им обоим было по пути.

Сейчас она казалась ему совсем другой девушкой. Она явно повзрослела, фигура ее заметно округлилась, движения стали женственнее, брови над большими голубыми глазами потемнели, волосы отросли, и она со вкусом их укладывала. Держалась она естественно и просто, но с чувством собственного достоинства.

Лесняк нередко ловил себя на том, что все чаще думает о ней, вспоминает ее, порой совсем неожиданно в его воображении вдруг всплывут ее глаза или вся она встанет перед ним в своей удивительной красоте. Иногда он пытался найти в ней какие-то изъяны, убеждал себя в том, что его чувство возникло в противовес ее холодности, что на него надвинулась какая-то прогрессирующая увлеченность и следует немного выждать, чтобы более трезво оценить ситуацию. Однако его чувство к Ирине выходило из-под контроля и невероятно быстро нарастало. С нетерпением дожидался Михайло утра и торопился в Гнилой Угол, где в старом здании помещались курсы и где он непременно должен был найти Ирину.

Желание видеть ее, смотреть ей в глаза, касаться ее руки было настолько сильным, что перерастало в какое-то болезненное состояние. Он уже не сомневался в том, что либо большое счастье, либо полная катастрофа в его жизни связаны теперь именно с Ириной.

Однажды в клубе демонстрировался старый, малоинтересный фильм. Михайло вошел в зал, когда погасили свет. Сел в одном из задних рядов и, когда картина закончилась, поторопился выйти на улицу. Был поздний вечер. Наплывала густая темень, и, воспользовавшись этим, Лесняк спрятался за толстый ствол высокого дерева и стал ждать. Когда в светлом проеме двери показалась фигура Ирины, сердце его забилось учащенно. Она прошла мимо него, и он, немного выждав, пошел вслед за нею. Держался на таком расстоянии, чтобы не упустить ее из виду, и мучительно думал, что он скажет, когда догонит ее. Нужных слов не находилось. Вдруг из темноты до него донесся ее голос и смех:

– Проклятые камни, так и лезут под ноги. Днем здесь их не было.

Он остановился и затаил дыхание. Ее шагов тоже не было слышно – не остановилась ли и она?

– Михайло Захарович, где вы там? – снова послышался ее голос.

От неожиданности у него даже в голове зазвенело.

– Я здесь, – глухо отозвался он и бросился к ней.

– Думаете, я не видела, как вы стояли за деревом? – спросила строго. – Кого-то поджидали?

– Вас.

– Неотложное дело?

– Ирина Андреевна! Почему вы избегаете меня? И чем вызвана ваша чрезмерная официальность? Нам вместе работать, и хотелось бы, чтобы наши отношения были дружескими.

Она молча пошла вперед. Он шагал рядом и слушал, как часто она дышала, будто после длительного бега.

– Вы, кажется, сказали, что нам вместе работать? Сомневаюсь. Пока что я подала начальнику рапорт, чтобы меня перевели в другое место, – скороговоркой промолвила она.

– А что произошло? – с нескрываемой озабоченностью спросил он. – Какова причина?

– Причина? – она снова рассмеялась. – Ваше появление здесь…

– Не понимаю, – сказал он. – Не вижу связи.

– Мы уже служили в одном подразделении.

– С тех пор мы не виделись, и я так обрадовался нашей новой встрече.

– Правда? А я, представьте себе, наоборот.

– Почему же? – удивился он. – Чем я провинился перед вами?

Она приостановилась и дрогнувшим голосом сказала:

– Или вы человек без сердца, или какая-то пелена вам глаза застилает. Впрочем, как бы там ни было, а человек вы черствый и жестокий.

– Либо кто-то ославил меня в ваших глазах, либо… – начал было Лесняк, но она прервала его.

– Либо вы строите из себя слишком наивного, – резко сказала она.

Он вышел вперед, преградив ей дорогу.

– Скажите наконец прямо – в чем дело? – Он взял ее за руку, легонько сжал и сам не заметил, как у него вырвалось: – Я люблю вас, Ира…

Сказал и почувствовал, как она чуть вздрогнула, и тут же раздался ее короткий смех:

– Вы что-то сказали?

– Я просто не могу без вас…

Она мягко высвободила свою руку из его руки и опустила голову.

– Господи! – с каким-то затаенным стоном прошептала она.

Он легонько коснулся ее плеча:

– Иринка!.. Поверьте мне!..

Она прислонилась лицом к его груди и разрыдалась. Он растерялся, затем начал слегка поглаживать ее плечи.

– Ну что вы, Иринка! Не надо!

Вмиг она вытерла платочком лицо и побежала вперед. Из темноты он услышал ее тихий, но твердый голос:

– Не идите за мной! И не садитесь в один трамвай со мною.

Им оставалось шагов сто до остановки. Потом он видел, как Ирина почти на ходу вскочила на ступеньку и вошла в вагон.

Утром он приехал на курсы за час до занятий. Сидел в преподавательской (ее еще называли офицерской), просматривал конспект лекций… Скрипнула дверь, и… робко вошла она. Немного постояла, тихо поздоровалась и, подойдя к столу, села неподалеку от Михайла, начала пристально изучать свои пальцы. Не поднимая на него глаз, обронила:

– Часы остановились. Боялась, что опаздываю, а еще никого нет.

– А я уже не в счет? – невесело сострил он.

– Ну зачем вы так? Кроме вас, конечно, – ответила она. Ирина, все так же пристально разглядывая свои пальцы, проговорила:

– Я нистолечки не спала, – и показала на кончик мизинца.

– И я в таком же грехе должен сознаться, – покачивая головой, ответил он.

Они посмотрели друг на друга, и взгляды их словно соревновались: кто кого пересмотрит. Вдруг Ирина закрыла лицо руками и начала весело смеяться. Лесняк сперва удивился, но, глядя на нее, рассмеялся и сам.

В этот момент дверь раскрылась и в преподавательскую широким шагом вошел Батавин. Он небрежно бросил на стол свой портфель и деловито спросил:

– Что здесь происходит? И по какому поводу столько смеха, что хоть лопатой выгребай?

Смутившись, Ирина ответила ему:

– Во-первых, здравствуйте, Борис Николаевич, а во-вторых, Михаил Захарович, оказывается, мастер рассказывать смешные истории.

– Это не истории, а сущая правда, – нахмурился Лесняк.

– Так, может, и меня посвятите в эти дела? – спросил Батавин.

– Повторяться в таких случаях не следует, – ответил Лесняк. – Потерпите до вечера, я дома расскажу вам в ином варианте.

– У-у, жадина! – проговорил Батавин. – Благодари бога, что я тороплюсь в канцелярию, а то не отстал бы так просто.

О, Борис Николаевич – человек проницательный и тактичный – сразу догадался, что их надо оставить одних. Как только он вышел, Михайло сказал:

– Ирина Андреевна! Приглашаю вас в кино.

– А на какой фильм? – спросила она.

– Не все ли равно?

– Тогда согласна. Ждите меня на трамвайной остановке в восемь вечера.

Сказав это, вскочила и выбежала из комнаты.

С этих пор у них и началось. Как только выпадало свободное время, они были неразлучны. Она возила его на 19-й и 26-й километры, в живописные курортные места. Там со склонов сопок до пологого берега Амурского залива, до пляжей, подходил густой лес. Избегая посторонних взглядов, они наведывались в самые глухие уголки Голубиной пади. Водила она его и на вершину самой высокой во Владивостоке сопки – Орлиное Гнездо, откуда открывается величественная панорама города и порта, с виднеющимся на юге массивным полуостровом Голдобина. Вырисовывались и узкая полоска полуострова Шкота, прикрывающего вход в бухту Золотой Рог, и лесистые берега бухт Диомида и Улисса.

– А вы посмотрите вон туда. Только получше присмотритесь, – сказала Ирина во время их очередного пребывания на вершине сопки. – Видите затянутые дымкой едва приметные контуры суши? Это остров Русский.

– Вижу! Точнехонько как под Ленинградом Кронштадт, – проговорил, вглядываясь в даль, Лесняк.

– Я не была в Ленинграде, не довелось, но часто плачу, как подумаю о людях, оказавшихся в блокаде, – сказала задумчиво Ира.

– Но он выстоял, этот город-герой, город-красавец! – с восторгом сказал Лесняк. – Теперь ему уже ничего не страшно. В человеческой памяти он навечно останется легендарным богатырем. Мне посчастливилось начинать в этом городе службу.

– Вы непременно должны рассказать мне подробнее о Ленинграде, особенно о своих первых впечатлениях, – быстро проговорила она, и в глазах ее засверкали радостные искорки.

– Подумать только: где Ленинград и где – мы, – сказала Ира. – Как необъятна наша страна. Представишь – дух захватывает.

– А для меня самое удивительное в том, что мы – две песчинки, занесенные на край света бешеным развитием событий, – встретились здесь. Ведь могли и не встретиться, – сказал Михайло, заглядывая ей в глаза.

– Я как только увидела вас, сразу подумала, что вы именно тот, ну, которого… – она смутилась и замолчала.

– Если бы я был поэтом… – начал Лесняк, но Ира прервала его и твердо сказала:

– Я больше люблю поэтическую прозу… – С этими словами она устремилась вниз по склону.

Хмелея, чуть ли не задыхаясь от радостного чувства, распиравшего его грудь, Михайло легко, как на крыльях, помчался вслед за нею.

XII

Вглядываясь пристальнее в линию фронта, которая быстро передвигалась на запад, Лесняк все чаще вспоминал Радича, думал о его судьбе. Уцелел ли он в бою за высоту Безымянную, не попал ли в плен? Михайлу так хотелось, чтобы Радич был жив.

А Радич тем временем воевал в партизанском отряде Баграда, который наводил ужас на фашистских захватчиков. На его глазах Баград погиб в ожесточенном бою за город Изяслав. Когда же наши войска освободили Подолье, Зиновий Радич снова надел офицерскую шинель и был направлен на 1-й Прибалтийский фронт, воины которого освобождали уже литовские земли. В полку, где был Радич, немало литовцев и латышей. С первых дней Зиновий подружился с сержантом Яном Лайвиньшем, с его землячкой и подругой – санитаркой Моникой Кандате. Этой дружбе, может быть, способствовало то, что они оказались из латышского города Мушпилса, откуда был родом и Арвид Баград. Окончив Рижский университет, Ян перед войной целый год учительствовал в родном городе, а Моника успела закончить к тому времени десятый класс.

– Я училась в школе на Рижской улице, – восторженно говорила она, – на берегу Мемеле. Бывало, иду в школу весной по берегу, и до чего же там красиво! О, если бы вы видели эту красоту! Над водой – кудрявые ивы, в воде зеленеет куга, за нею – белые и желтые лилии, рогоза…

Радич слушал и радовался искренности ее чувств.

Моника, небольшого роста, едва до плеча Янису, светловолосая, круглолицая и веселая девушка, ни от кого не скрывала своей влюбленности в Лайвиньша, и он, как ребенка, оберегал ее от грубого солдатского слова, помогал ей, как мог, в тяжелых бросках и переходах.

Глядя на них, Радич с трепетом в сердце думал о своей Вере. Когда он после плена и пребывания в партизанском отряде снова попал в действующую армию, он просил, чтобы мать немедленно, как только получит, пересылала ему Верины письма.

Однажды вечером, когда на всем фронте, казалось, установилось затишье, Зиновий заговорил с Лайвиньшем об университетских годах, о поэзии. Когда же Радич прочитал стихотворение Райниса, у сержанта блеснули на глазах слезы.

– Отсюда до нашего Мушпилса – рукой подать, – взволнованно говорил Янис. – А вблизи города – хутор Плиекшаны, где жил когда-то отец Райниса. Там перед войной еще стояла старенькая хата и амбар. Возле хаты рос огромный дуб, посаженный Кристапом Плиекшаном, отцом Райниса.

Заметив, с каким интересом лейтенант слушает его, Ян начал все чаще говорить о родном крае Земгале, в котором он не был более трех лет.

– Ваша милая сторонка напоминает мне Подолье, – как-то сказал Лайвиньшу Радич. – Леса, реки, низменности… Вот так увижу где-нибудь в поле могучий дуб – будто в своем краю, побываю. Встречу березу или орешник – хочется снять каску и поклониться. В таких живописных местах не мог не родиться великий поэт. Вот только дороги здесь никудышные…

А дороги и впрямь были плохими – болотистыми, с густыми зарослями. В солнечный день над землею висела непроглядная пелена тумана, густо замешенная мошкарой, выползавшей мириадами из зеленых чащоб и нещадно жалившей. Когда шли нудные бесконечные дожди, на дорогах появлялись выбоины и ямы, залитые водой. Маневрируя между ними, сплошь забрызганные грязью, ползли грузовики, часто буксуя и останавливаясь. Тогда шоферы подкладывали под колеса хворост и длинные жерди и с трудом продвигались вперед.

Пехоте тоже было нелегко, но она все же отыскивала тропинки в этом бездорожье.

– После войны надо будет всерьез заняться строительством дорог, – озабоченно говорил Ян.

– После войны жизнь здесь будет иная – и представить себе трудно! – поддержал его мысль Радич. – Всемирного побоища никто уже не соблазнится затевать. Мирная жизнь закипит, строительство развернется. Мы с тобой, Ян, еще поработаем на славу!..

– Только бы сейчас выжить, – сказал Лайвиньш, оглядываясь: позади, на подводе, ехала его судьба – Моника.

– Теперь выживем, – заверил лейтенант. – Гитлеровцы хотя и огрызаются, но показывают нам спины. Конечно, мы не на прогулке, всякое может случиться. Только надо верить, Ян. Это очень важно – верить… Я, к примеру, в таких перипетиях побывал – и вспоминать страшно. А вот видишь, живу и воюю.

– Да и ко мне судьба была благосклонна, – говорил Лайвиньш. – Вскоре мы вступим на землю Земгале! Как приятно, товарищ лейтенант, что я освобождал украинские города и села, а вы сейчас идете освобождать мой родной край…

– Давайте условимся, Ян, – сказал с теплотой в голосе Радич. – После войны, куда бы судьба нас ни забросила, будем держать связь. Переписываться станем.

– О, я вам благодарен за это! – воскликнул Лайвиньш. – Но не только переписываться – хотя бы изредка надо ездить друг к другу в гости: я к вам, на Украину, а вы к нам, в Латвию.

– Считайте, что мы договорились, – с приветливой улыбкой проговорил Радич. – И пусть первое приглашение будет на вашу с Моникой свадьбу.

– Вы уже приглашены, а дату и место сообщим позже. И к вам на свадьбу, как только пригласите, мы с Моникой приедем.

При этих словах Радич помрачнел и умолк: говорить сейчас о своей свадьбе он не мог.

После длительного молчания сказал:

– Была бы Вера жива…

Этот разговор произошел во время короткого привала на опушке леса. Лайвиньш и Моника сидели у могучего ствола дуба, а Радич лежал чуть поодаль, опершись подбородком о ладонь. Вздохнув, он перевел взгляд на ветви дерева и увидел какую-то пеструю птичку. Не отрывая от нее взгляда, спросил собеседника:

– Что это за птица?

Ян посмотрел вверх и сказал:

– Это же зимородок!

– Да, да, – согласился лейтенант. – Сверху зелено-голубой, а грудка темно-коричневая. У нас эту птаху еще называют рыбаком.

Посмотрев на птичку ласковым взглядом, Моника проговорила:

– В нашем народе издавна живет поверье, что зимородок отводит молнию и приносит покой дому.

– Чудесное поверье! – оживленно воскликнул Радич. – Как раз то, что нам надо.

После привала они прошли еще несколько километров, выбрались на шоссе, и Лайвиньш, положив руку на плечо шагавшей рядом с ним Монике, обратился к лейтенанту:

– Вот мы и на земгальской земле! Теперь дорога прямая…

Радич подошел к Яну и Монике и крепко пожал им руки, поздравляя с этим знаменательным событием.

На первом же привале Зиновий написал матери коротенькое письмо:

«Рвемся, мама, к Риге. Освободим ее и оттуда двинемся на Берлин. Ждите меня, мама, с полной победой!»

…Наконец полк вплотную подошел к Мушпилсу. Однако выбить из него фашистов оказалось далеко не простым делом. В междуречье Муши и Мемеле, использовав рельеф местности и укрепившись в кирпичных домах на окраинах города, гитлеровцы оказывали отчаянное сопротивление. Ведя плотный огонь из всех видов оружия, фашисты не подпускали наши подразделения к берегу реки Муши. Несколько раз поднималась в атаку наша пехота, но каждый раз вынуждена была залегать под огнем противника.

– Боюсь, что в своей звериной злобе фашисты разрушат наш город, – высказал свои опасения Ян Лайвиньш, обращаясь к Радичу. – Как только освободим Мушпилс – покажу вам его достопримечательности. У нас рядом с городской площадью стоит трехэтажный дом, в котором в девятнадцатом году помещался революционный комитет. Мы все гордимся им. Взберемся и на вершину нашего замка, откуда вы увидите долины трех рек, зеленые просторы земгальской низменности. Залюбуетесь!

– Обязательно побываем там, – ответил Радич, глядя на островерхие черепичные крыши, видневшиеся за зеленью деревьев.

…После прошедших дождей установилась ясная погода, и к полудню солнце сияло на чистом синем небе. Рота, в состав которой входил и взвод Радича, окопалась рядом с невысокой железнодорожной насыпью, уходившей в город. Когда пехота поднималась в очередную атаку, лейтенант Радич первым выскочил из окопа и громко крикнул:

– Взво-од! За мной!

По траве, иссеченной пулями и осколками снарядов, по тряской болотистой местности за лейтенантом бежали пехотинцы его взвода, и под их ногами, чавкая, проступала бурая вода. Зиновий смотрел на темневшие высокие стены полуразрушенного старинного замка. Из-под этих стен по его взводу строчили пулеметы, летели мины и снаряды…

Миновав разрушенную лесопилку, взвод совсем близко подошел к берегу Муши. И вдруг… Радич, как-то странно взмахнув правой рукой, на какую-то долю секунды застыл на месте, будто прислушиваясь к чему-то, и, медленно клонясь, упал лицом в траву. Лайвиньш – он бежал рядом с Радичем – оглянулся на него и неистово крикнул:

– Моника! К командиру! – И рванулся вперед: – Товарищи! За мной!

Моника подбежала к Радичу, перевернула его на спину. Автоматная очередь наискось прошила ему грудь.

…В вещмешке лейтенанта Моника Кандате нашла тетрадь с его стихами, а также записку:

«Если погибну, прошу переслать эту тетрадь в Киев – поэтам Сосюре или Малышко…»

XIII

…В старой хате возле узкого окна сидит седая мать. Идут холодные осенние дожди, они глухо шумят, смывая с деревьев пожелтевшую листву, прибивая к земле пожухлую траву. Изредка порывистый ветер бросит горсть капель в окно, и они забарабанят по стеклу, и снова глухой монотонный шум… Мать глядит на вороха уже почерневшей картофельной ботвы, лежащей посреди двора, переводит взгляд на тускло поблескивающие листья бузины под окном, замечает сломанную веточку и белые острые усики древесины в месте перелома. «Будто сломанная человеческая кость, – думает мать. – Кто знает, чувствует ли дерево боль? Пожалуй, чувствует…»

Сломанную веточку вдруг заволакивает туман, она расплывается и тает в нем, а вместо нее выплывает плечистая фигура Зинька. На голове у него каска, на плечах – плащ-палатка, какие мать видела на воинах-освободителях, поперек груди висит автомат. Сын сдержанно улыбается ей, словно говорит: «Встречайте же, мама, вот я и пришел с полной победой! Из самого Берлина вернулся…»

Мать прижимает к груди руки и чувствует, как сердце быстро-быстро колотится, а ноги немеют. Она опирается руками о подоконник, чтобы встать и бежать навстречу сыну, но в полусне видение исчезает…

«Ой, долго, видно, еще ждать! – думает она, вздыхая. – Где еще эта Рига и где тот Берлин… Долго еще шагать твоим натруженным ногам, сын мой…»

На другой день утром Виктор, собираясь в бригаду на работу, обратился к матери:

– Странный мне, мама, сон приснился – никак из головы не выходит: яркое солнце все золотом сияет, а по форме похоже на тарелку. Смотрю на него, смотрю, а оно оторвалось от голубого неба и падает. Я обмер: что же будет, если оно расколется?! И, подставив руки, поймал солнце-тарелку и тут же бросил его обратно в небо. А оно упало и с тихим звоном раскололось. Посмотрел я вокруг – всюду на земле черная ночь. Хочу кричать, даже вроде бы и кричу, но голоса своего не слышу. Тут я и проснулся.

Только умолк Виктор и стал натягивать на голову свою кепку, как мимо окна промелькнула тень и в хату вошел почтальон, седоусый дед Трофим, и, постояв молча у порога, каким-то хрипловатым, будто не своим голосом сказал:

– Крепись, Ганна. Похоже, что принес я тебе лихую весть.

И протянул ей письмо. Она не могла сдвинуться с места, не могла поднять руку, чтобы взять конверт. Его взял Виктор, вскрыл и после долгой паузы сказал:

– Похоронка, мама…

Она долго, долго смотрела на Виктора, все плотнее прижимая к груди жилистые, узловатые руки, и едва слышно, побелевшими губами произнесла:

– Вот тебе и сон… Как же мы будем без солнца? – И вдруг, словно в ней что-то прорвалось, заголосила, заламывая руки: – Как же мы будем жить без нашего солнца, без Зиня нашего?!

Прижавшись головой к дверному косяку, вздрагивая всем телом, рыдала старая мать.