Текст книги "Любовь и память"

Автор книги: Михаил Нечай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 48 страниц)

Коллектив был поистине дружным и боевым. Часто важные материалы перед публикацией «пускались по кругу», то есть обсуждались коллективно по отделам.

Советы автору давали дельные, замечания высказывали открыто и обоснованно, нередко, конечно, подвергали и критике. Но критика была, как правило, доброжелательная, товарищеская. Все говорило о том, что вахтинцы работали с душой, и это давало плоды – на флоте любили газету, называли ее своей. В каждом номере можно было прочитать и свежую информацию, и глубокую пропагандистскую статью, стихи, очерк и рассказ.

Редакция «Боевой вахты» казалась Михайлу похожей на подводный корабль, в котором много отсеков и в каждом – своя жизнь, свой ритм работы, свои темы для разговоров и дискуссий. Его, конечно, привлекал более всего «литературный отсек», где всегда было шумно: сюда сдавали материалы в «литстраничку», начинающий приносил свои стихи, здесь ершисто и громко обсуждали молодые поэты и прозаики произведения своих коллег.

«Нарочный краснофлотец вручил командиру подводной лодки два конверта» – так начинался рассказ Леонида Зайцева «В шторм», который автор читал здесь на заседании литобъединения.

Рассказ всем понравился и хорошо построенным сюжетом, и знанием матросской жизни, и хорошим литературным стилем. Лесняк искренне завидовал успеху молодого автора, который спустя некоторое время принес в редакцию роман «В дальней гавани», написанный в соавторстве с другим товарищем. Здесь же обсуждалась первая повесть Ванцетти Чукреева «Счастливого плавания». Газета поместила на своих страницах одну за другой две повести Семена Шуртакова, который начинал службу в Находке и продолжал ее во Владивостоке. Повести назывались «Иван Багров воюет» и «Испытание огнем».

Бориса Батавина, старого газетного зубра, с первых дней войны прикомандированного к «Боевой вахте», Лесняк полюбил за его спокойный, уравновешенный характер, а главное – за удивительную начитанность, прямо-таки энциклопедическую эрудицию. Михайло чистосердечно верил, что на любой вопрос Борис Николаевич мог дать исчерпывающий ответ. Батавин пригласил Лесняка поселиться вместе с ним в комнате, которую он занимал в большом старом доме по Морской улице, неподалеку от центра города.

Одновременно Лесняк все более привязывался к Коровину и Голубенко. Евгений – это сама доброжелательность, постоянная готовность прийти кому-либо на помощь, да и лицо его было всегда приветливым и улыбчивым. Андрей же принадлежал к тем натурам, которые ежесекундно куда-то торопятся, вечно озабоченные, не идут, а бегут куда-то. Таких называют неугомонными, непоседливыми или одержимыми. Вечно в движении, в действии. Он, как метеор, неожиданно исчезал из редакции и так же неожиданно появлялся в своей фотолаборатории, затем раскладывал на столе главного редактора или ответственного секретаря десяток, а то и два еще не просохших фотографий с какого-нибудь корабля или из береговой части – для отбора в номер и в запас, относил отобранные фотоснимки художнику-ретушеру и снова исчезал из редакции.

«Так любить свою профессию, до конца отдаваться делу – разве это не настоящее счастье?» – нередко думал Михайло, по-хорошему завидуя энергичности Андрея.

Во время их первой совместной поездки в дальний гарнизон, когда произошел злополучный случай с фотоаппаратом, Лесняк сказал Андрею:

– Я с самого детства невезучий, вроде деда Щукаря. Будто меня с пеленок сглазили или нашептала какая-то злая бабка. Вот и с вашим портфелем…

– А ты не считай себя пупом земли, – ответил Андрей раздраженно. – Думаешь, только тебе не везет? Ого, сколько мне жизнь надавала пощечин! Если бы нас на каждом шагу не подстерегали неудачи – мы бы и жить не научились. Одолевай трудности, иди наперекор всем ветрам и всем смертям назло. Только так можно чего-то достигнуть. Я хорошую закалку прошел среди матросов. Там на грубое, солоноватое и колючее слово никто не обижается. Море, тайфуны и штормищи закаляют не только тело, но и душу, все мелочное слетает с них, как шелуха. Им каждый миг приходится коллективно бороться за жизнь. Потому и закон там железный: все за одного, один за всех. Иначе – конец.

«Андрей – реалист, человек твердой воли, настоящий мужчина, – подумал тогда Лесняк. – А я? Никто ведь не знает, никому, даже брату Василю, я никогда не признавался, как часто в жизни впадал в пустую мечтательность. В детстве, бывало, представлял себя взрослым – высоким, с могучими бицепсами силачом, защитником всех обиженных, как Жан Вальжан, заступившийся за маленькую Козетту, представлял себя то гармонистом, то непревзойденным певцом. Да кем я себя не представлял! А на протяжении первых полутора лет войны? Лягу, бывало, вечером в постель еще в училище, в городе Энгельсе, да и здесь в блиндаже, в Железнодорожном парке, и начинаю бредить наяву, как пробираюсь с группой отчаянных храбрецов в Берлин, в фашистский генштаб, выведываю все тайны, беру в плен генералов и самого Гитлера и на немецком самолете доставляю на нашу территорию. Иногда даже представляю себя открывшим вещество, при помощи которого можно превратиться в «человека-невидимку» и такие чудеса вытворять на фронте и в фашистском тылу, в том же Берлине, в результате которых гитлеровцы терпят мгновенное поражение. После возвращения с фронта я уже не прибегал к таким наивным мечтаниям и даже сам стыдился вспоминать о них. Пора расстаться и с каким-то страхом перед неудачами. Вот Андрей – цельный характер! С него надо брать пример… Сказано ведь: солдатами не рождаются. И героями – тоже…»

VII

…В тот день с самого утра у Михайла было приподнятое настроение, потому что радио принесло долгожданную весть: Южный и Юго-Западный фронты перешли в наступление. Наши войска снова форсировали Северский Донец и погнали фашистов на запад. Долго вахтинцы не могли успокоиться: бурно обсуждали новость, рассматривали географическую карту европейской части, высказывали различные прогнозы о дальнейшем развитии событий. В конце концов в разгар обсуждения вмешался редактор, напомнив, что завтра газета должна своевременно выйти. Все разошлись.

Лесняк сел за стол, но никак не мог успокоиться. Он закурил папиросу и вышел в коридор, где сразу же попал на глаза проходившему редактору.

– Покуриваем от безделья? – спросил он, слегка прищурившись. – В таком случае получайте задание – отправляйтесь к морским пехотинцам и к вечеру привезите зарисовку о разведчиках. До двадцати двух постарайтесь заслать в набор. Для вашего материала двести строк будет оставлено на полосе.

Михайло заколебался:

– А вдруг не успею? Боюсь подвести. Не знаю, как с транспортом…

Редактор неопределенно хмыкнул, подумал и сказал сухо:

– Если с таким настроением ехать на задание – наверняка не успеете. Что ж, мы найдем чем пробоину заткнуть, но вам следует учиться оперативности. В профессии газетчика это очень важно.

Редактор пошел в свой кабинет, а Лесняк, задетый за живое, подумал: «Теперь должен привезти такой материал, чтобы все ахнули…»

…У разведчиков провел несколько часов. Было уже все: и скрытое передвижение по заболоченной местности, по каменистым тропам, маскировка и стремительные броски. Михайло устал и задыхался от жары. Но чем дальше развивались события, тем больше ему хотелось всюду поспеть за этими натренированными, выносливыми бойцами. Уже начинало вечереть, а конца учениям не видно. Ему грезятся сверстанные полосы, и на одной из них белеет пятно в двести строк. В редакции все знают, что это место оставлено для его зарисовки, все его ругают, а редактор нервно ходит по своему кабинету и, по своей привычке, то и дело морщит лоб.

Напрягая все силы, Лесняк стремится не отставать от разведчиков. А они идут и идут каким-то мягким, осторожным шагом – так тигры подкрадываются к добыче. «Это надо запомнить, – думает Михайло. – Понадобится для характеристики разведчика». Размечтавшись, спотыкается о торчащий камень и падает. Ближайший от него разведчик оглядывается, недовольно хмурится, а потом вдруг улыбается. Лесняк поднялся, смахнул пыль. Разведчик шепотом говорит ему: «Сейчас будет болото, сами перейдете или перенести?»

Наконец учения окончены. Собираются командиры, подводят первые итоги. Солнце уже зашло, сумерки быстро сгущаются. Михайло, чувствуя, что отяжелел от усталости, интересуется, не могли бы его подбросить на каком-либо транспорте в город. Но машины, как назло, все в разгоне. «Теперь в редакции действительно ахнут, но не от корреспонденции, – с горечью думает он. – Подвел редактора».

К нему подходит голубоглазый белесый капитан и успокаивает:

– Оставайтесь у нас до завтра – будет интересное зрелище: два взвода автоматчиков меж собою разыграют бой. Одному прикажут атаковать высоту Н, а другому – удержать ее. – И показывает на двух очень похожих лейтенантов: – Знакомьтесь: братья-близнецы Петр и Антон Червоненко. Я об их взводах говорю.

Лесняк поинтересовался, в котором часу будет «бой»? Капитан лукаво улыбнулся:

– Это пока военная тайна.

Предложение кажется заманчивым. Это было бы для него, Михайла, серьезным оправданием: он проявил инициативу и вместо одной привез две захватывающих корреспонденции. К тому же редактор сказал, что найдется чем «заткнуть пробоину», хотя, естественно, пробоину отнесут на его счет. Голубенко, пожалуй, на его месте рискнул бы. Журналист должен рисковать.

Лесняк соглашается остаться и, с улыбкой поглядывая на лейтенантов, спрашивает, с кем же ему идти. Братья переглянулись, затем стали присматриваться к корреспонденту. Первым отозвался Петр:

– Пойдете с нами – не пожалеете. – Доверчиво подмигнул: – «Красные» атакуют.

– Наоборот, – возразил Антон. – Хотите увидеть что-нибудь дельное – идите в рядах защитников высоты.

Лесняк выбрал «красных»: ведь они атакуют.

Антон Червоненко развел руками: дескать, воля ваша. Однако по выражению его глаз видно было, что он что-то замышляет.

Атака началась на рассвете, когда более всего хочется спать. Здесь учитывались внезапность, стремительный удар с трех сторон, ловкость и смекалка бойцов. Замысел командир взвода не раскрыл.

Лейтенант Петр Червоненко сам разбудил Михайла и, тихо сказав: «Через час начинаем», легко выпрыгнул из окопа и исчез в зарослях. Лесняк тем временем, записав в блокноте: «Атака ровно в половине четвертого», поежившись от холода, медленно начал взбираться на сопку, к одиноко черневшему густой кроной дереву, откуда хорошо просматривалась высота, занятая «синими».

На полдороге к дереву едва заметную полянку пересекал ручей. Его тихое журчание привлекло внимание Михайла, и он в каком-то убаюкивающем блаженстве прикрыл глаза. В это мгновение он почувствовал, как чья-то сильная рука плотно зажала ему рот. «Медведь!» – молниеносно мелькнула мысль. Но в тот же миг его руки были связаны за спиной, и хрипловатый голос проговорил:

– Готово!

Его сразу же отпустили, и Лесняк увидел перед собою сержанта-якута с синей повязкой на рукаве. Он удовлетворенно и хитровато улыбался. Рядом с ним в маскировочных халатах стояли два здоровенных матроса. Сержант кивнул головой в сторону высоты «синих» – дескать, топай.

– Как? Идти в плен? Ни за что!

Как ни упирался Михайло, его все же доставили в штаб «синих». Сержант передал лейтенанту Антону Червоненко блокнот Лесняка, где была запись о начале атаки. Чтобы разгадать эту тайну, командир «синих» и решил выкрасть корреспондента.

«Красным» не удалось овладеть высотой. Петр Червоненко ходил угрюмый и раздраженный, часто и зло поглядывал на Михайла. Антон же удовлетворенно прохаживался, приговаривая: «На войне нужна смекалка».

Вернувшись в редакцию, Лесняк обо всем правдиво рассказал редактору. Тот сперва недружелюбно поглядывал на него, а затем рассмеялся:

– Что ж, пишите и вторую корреспонденцию. Главным «героем» изобразите себя. И обязательно озаглавьте так: «Каким не должен быть корреспондент…» Будет хорошая иллюстрация к поговорке: ротозей опаснее врага. Нечего сказать – проявил инициативу! – Немного подумав, добавил: – Влепил бы я вам выговор за такую «инициативу», если бы вы были штатным сотрудником. А так пусть это будет вам наукой, если на фронте этому не научились.

– Ну, на фронте я ничего подобного не допускал, – твердо сказал Лесняк. – Разве можно равнять?

– Вы забываете наше правило: «В учении – как в бою», – строго сказал редактор. – Нет, здесь не может быть оправдания.

С тех пор Лесняк никогда не записывал в блокнот важных военных секретов. Только теперь он понял, что военный корреспондент при любых ситуациях – солдат и «воевать» должен по всем правилам современного боя, даже на учениях.

Лесняк был доволен своей службой в редакции – он находился в «своей стихии». Правда, ему очень хотелось хоть один раз выйти в море. Что же это за моряк (а его уже переобмундировали в морскую форму), если до сих пор видел море только с берега. Посещение кораблей на рейде и случайные поездки на катерах – это не в счет.

Наконец желанный день настал. Вместе со старшим лейтенантом Голубенко, обвешанным фотоаппаратурой, Лесняк прибыл на рассвете на сторожевой корабль «Гром». С зарею снялись с якоря и отправились в поход. Настроение у Лесняка было чудесное – он не только впервые выходил в море, но двумя днями раньше узнал, что его родные места очищены от захватчиков, и не кем-нибудь, а механизированным корпусом генерала Руссиянова, с которым Михайло встречался за Северским Донцом. Одно только беспокоило: живы ли родители и сестра Олеся? От брата Василя недавно он получил весточку: жив, побывал в первых боях.

День выдался тихий и ясный. Когда вышли на океанский простор и берег исчез в голубом мареве, Михайла охватила непередаваемая радость – такого он еще не видел. Под яркими и горячими лучами солнца во все стороны расстилалась волнующаяся голубизна. Вот это могучесть! Вот это величие!

Вымытый, вычищенный и, видимо, недавно покрашенный корабль, на котором все блестело, сияло, органично вписывался в океанскую ширь. Когда выходили из бухты, белокрылые чайки свободно парили над остриями мачт, круто пикировали на волны. Михайлу казалось, будто он сам на собственных крыльях летит в этой прозрачно-голубой, облученной солнцем утренней свежести навстречу неведомому счастью.

Высоко на флагштоке едва трепещет флаг. Подняты и стеньговые флаги. Они еще больше подчеркивали праздничную торжественность события.

На палубе то там, то тут, в парадном кителе и выглаженных брюках, появлялся усатый, невысокого роста, озабоченный боцман. Он постоянно кому-то подавал какие-то знаки, грозил пальцем, кого-то окликал, придирчиво следя за порядком.

За «Громом» кильватерным строем шли «Метель» и «Вьюга» – тоже сторожевики. Корабли получили важное задание на показательных учениях: им надлежало провести артстрельбы, торпедные атаки с выпуском торпед, постановку мин и подсекание их параванами – приспособлениями, оберегающими корпус корабля от столкновения с миной, а также выполнить противолодочную оборону со сбрасыванием глубинных бомб. Словом, проверить все боевые возможности сторожевика.

Михайло на баке или на юте затевал разговоры с комендорами, торпедистами, интересовался биографиями матросов, расспрашивал, как идет служба, кто овладевает разными корабельными специальностями, как проходили предыдущие учения. Как-то, стоя на палубе, завел разговор со старпомом, капитан-лейтенантом, и узнал, что его дед – моряк русского флота – принимал участие в Цусимском бою, и обрадовался такой находке: можно будет написать о наследовании традиций.

На другое утро, сидя в каюте, просмотрел свои записи. Их набралось уже довольно много, хотя учения, собственно, еще не начинались. Солнце пригревало, и ему в каюте стало жарко. Он вышел на палубу и даже пожалел, что нельзя сбросить одежду и позагорать, – порядок есть порядок. Даже как-то не верилось сообщению командира, сказавшего в кают-компании за завтраком, что приближается тайфун. Встреча с тайфуном в океане – не весьма приятное событие. Поэтому решили уклониться от него. На лоции пролег новый курс. Однако вскоре на корабль навалился порывистый ветер, по небу поплыли темные тучи. Поднялись волны, которые, ударяя в борт корабля, сотрясали весь корпус. Сторожевик ложился то на один, то на другой борт, носовая часть, высоко подымаясь, вдруг стремительно опускалась вниз, словно летела в бездну. Только теперь Лесняк в страхе подумал: «А что, если я подвержен морской болезни? Опозорюсь перед матросами. Да и перед Андреем тоже».

Палубу заливала вода. Михайло крепко вцепился в поручни, силясь преодолеть чувство страха.

К нему подбежал Голубенко, дернул за рукав:

– Что за бравада? Позеленел, а корчишь из себя морского волка. Слыхал приказ командира: «По верхней палубе не ходить»?

Они спустились в каюту.

Качку Михайло переносил нормально, хотя в груди и в животе часто холодело, будто все внутри собиралось в один комок, подкатывало к горлу и леденило сердце.

Экипаж во время тайфуна проявил исключительную стойкость и выдержку. Как потом выяснилось, один из матросов, несмотря на приступ морской болезни, не покинул своего боевого поста, корабельный кок, хотя и получил несколько ожогов от танцевавшего в руках лагуна – большой медной кастрюли, продолжал готовить обед. Один из матросов в этих чрезвычайно сложных условиях сумел на крайней дистанции обнаружить цель – «противника»…

Экипаж боролся со стихией самоотверженно, поистине отважно, Нет, здесь, видимо, было не легче, чем в боевой обстановке. Лесняку показалось, что поединок со стихией длится невероятно долго, и обрадовался тому, что бешенство тайфуна постепенно начало ослабевать. Океан успокаивался, но учения достигли своего апогея. «Гром» с хода вступил в артиллерийский бой, открыв огонь по щиту. Затем командир повел корабль в торпедную атаку на «противника», которого засекла «Метель». Сторожевик шел полным ходом, вздымая за кормой белогривый бурун. Оглушительно ревели турбогенераторы. Атака достигла кульминации, когда из торпедного аппарата плюхнулись в воду торпеды и понеслись к цели. Это было действительно захватывающее зрелище.

А экипаж уже готовился к новому этапу учений – глубинному бомбометанию по обнаруженным подводным лодкам «противника». Корабль, рассекая форштевнем высокую волну, полным ходом шел на подводную лодку. За кормой, через определенные интервалы, гремели могучие взрывы, поднимая фонтаны, – бомбы шли под воду, обкладывая «чужую» подлодку.

Наконец раздалась команда: «По местам, параваны ставить!» Параваны пошли под воду. Корабль пронесся не больше мили по минному заграждению, как несколько подсеченных мин всплыли на поверхность… Учения закончились успешно.

Возвращались на базу. Вдали по курсу сперва неясно, а далее все четче и четче начал вырисовываться красавец Владивосток, амфитеатром сбегавший с сопок к голубому берегу. Лесняк радовался, как, бывало, при возвращении из Днепровска в родную Сухаревку.

Сойдя на берег, облегченно вздохнул и не смог сдержать счастливой улыбки. Пережил хотя и нелегкие, но незабываемые дни. Теперь он с полным правом мог именовать себя моряком.

VIII

Лесняк с нарастающим интересом следил за сообщениями о положении на фронте: его южное крыло продвигалось на запад, освобождая все новые города и области Украины. Он знал, что в рядах наступающих частей есть и его университетские друзья – Бессараб, Жежеря и Печерский.

Еще до наступления на Ростов генерал-майор Савельев был назначен командиром стрелкового корпуса, дивизию же он передал полковнику Дивакову. И хотя командиром полка уже был майор Кажан, служившие при Савельеве солдаты все еще с гордостью называли себя савельевцами.

После освобождения от фашистских войск городов Ростова и Новочеркасска корпус Савельева был возвращен на реку Миус, переформирован и переброшен на Северский Донец, где его включили в состав Юго-Западного фронта. В середине августа войска этого фронта форсировали Северский Донец и повели мощное наступление на Барвенково и Запорожье.

В ежедневных боях, в стремительном наступлении прошло жаркое лето и первый месяц осени. В начале октября, после освобождения Павлополя, командир дивизии Диваков вывел полк Кажана во второй эшелон. Полк стоял в большом селе Тавричанка, лежавшем на полдороге между Павлополем и Новосамарском. Штаб его ненадолго расположился в помещении школы, куда в полдень прибыл на совещание командный состав. Начштаба полка капитан Бессараб доложил обстановку на фронте и, в частности, в районе действий корпуса. Затем взял слово майор Кажан.

– За время войны, – начал он, – мы одолели много трудностей. Не вам, товарищи офицеры, мне напоминать о них. Не легче будет нам сегодня и завтра. Перед армиями фронта поставлено задание: не давая врагу передышки, форсировать Днепр и создать на правом берегу крепкие плацдармы. А Днепр, особенно на нашем отрезке, – это, как вы понимаете, не Северский Донец и не Самара… Это чрезвычайно серьезная водная преграда и очень выгодный для врага рубеж обороны. Большие сложности состоят в том, что форсировать эту широкую реку нашим войскам надо без малейшей паузы, после долгих изнурительных боев. Мы не знали отдыха в донских степях, прошли с боями более трехсот километров. Наши базы отстали, у нас мало горючего, боеприпасов, не подвезены еще и понтонные средства. А противник зубами держится за Левобережье. Заметно возросла активность его авиации.

Майор Кажан говорил и пристально всматривался в лица командиров. Пощипывая свою клинообразную бородку, делавшую его чем-то похожим на Николая Щорса, он с какой-то особой торжественностью сообщил, что ЦК партии и правительство придают форсированию Днепра важнейшее значение, что есть даже указание, чтобы тем воинам, которые первыми переправятся на правый берег, присваивать звание Героев Советского Союза.

– У нас мало времени, товарищи, – продолжал Кажан, – поэтому, когда вернетесь в свои подразделения, проведите соответствующую политработу. Сделайте все, чтобы каждый боец понял: форсировать Днепр с ходу – таково сейчас неотложное и главное веление Родины.

После совещания начштаба капитан Бессараб попросил комбатов, старших лейтенантов Жежерю и Печерского задержаться в штабе. Он ввел их в небольшую комнату, вероятно бывшую учительскую, где на столике с облупившейся полировкой был приготовлен ужин. Когда вслед за ними вошел Кажан, Бессараб пригласил всех к столу. Затем сказал:

– Не много осталось нас, защищавших Днепровск. Нам выпала горькая участь – оставить его. Нам же выпало счастье и освобождать родной наш город. Хотелось бы с вами, друзья, перемолвиться словом перед трудным делом.

Кажан из фляги налил каждому в жестяные кружки спирт, и каждый разбавлял его водой. Майор поднялся и окинул всех приветливым взглядом:

– Вот, дорогие мои побратимы, и возвращаемся мы к родным берегам Славутича, туда, где лежат в земле Матвей Добреля, Аркадий Фастовец и многие бывшие наши студенты. У каждого из нас – грудь в орденах, но хотелось бы, чтобы и в этой битве за Днепр головы наши не оказались в кустах. Знаю и верю, что будете драться за родной город как львы, но все же решение принимайте с холодной головой. Враг еще очень силен; правда, и мы уже не те, что были в сорок первом. У нас теперь хорошее, выверенное оружие, полку приданы два танковых батальона и артиллерийский дивизион. Не рискуйте напрасно, ведь дорога до Берлина далека. За благополучную встречу в родном Днепровске!

Они подняли кружки, выпили и не успели закусить свеженашинкованной капустой и печеным картофелем, как подал свой голос Жежеря, обратившийся к Печерскому, как к равному по званию и по должности:

– А что, граф, прав был Екклесиаст, сын Соломона, царя иерусалимского, утверждая, что все возвращается на круги своя?

– Выходит, что прав, – с хрустом пережевывая капусту и перебрасывая с ладони на ладонь горячую картофелину, согласился Печерский.

Жежеря, не удовлетворенный ответом Печерского, хмуря брови, спросил:

– И до каких пор ты, Юрко, будешь поддакивать, не вникая в суть дела? Ты с пеленок должен знать, что Екклесиаст не мог быть сыном царя Соломона, потому что жили они в разные столетия. К тому же царь Соломон не мог быть царем иерусалимским, потому что в шестом веке до нашей эры, когда появилась «Книга Екклесиаста», царей в Палестине не было. Они появились там лишь в конце второго – начале первого столетия до нашей эры. Главное же в том, что кое-что если и возвращается на круги своя, то не само по себе, а по нашему замыслу и нашими усилиями. А чтобы наши усилия увенчались успехом и мы вернулись в наши родные края, нам придется и попотеть, и кровь свою пролить, и смертей навидаться. А кровь людская – не водица.

Печерский очищал от кожуры картофелину и никак не реагировал на слова товарища. Бессараб же, откинувшись на спинку стула, внимательно выслушав длинную тираду Жежери, весело рассмеялся и восторженно сказал:

– Глядя на тебя, Андрей, можно прийти к выводу, что в мире не все изменяется. И доказательством этому являешься ты сам: пройдя сквозь огонь и воду, побывав в невероятных перипетиях, ты остался таким же придирой, каким был. Как крючок на леске – в каждого вцепляешься.

– Во-первых, не в каждого, – возразил Жежеря, – а во-вторых, ты, Микола, давно мог заметить, что шутки мои все беззлобные, не от злопыхательства идут, но от жизнелюбия.

– Да разве я… – попытался вклиниться в его речь Бессараб, но Жежеря продолжал:

– Правда твоя: довелось нам хлебнуть и горького, и соленого. И все же знаешь, чему я больше всего удивляюсь? На руднике побывал я в завале, и спина вся покалечена, разные болезни в мирное время цеплялись ко мне, а на фронте даже насморка ни разу не было. Никогда не чувствовал себя таким здоровым, как сейчас. Если уцелею, то после войны горы работы проверну и за себя, и за Матвея. – Жежеря помолчал, затем тихо добавил: – Сколько бы я ни жил, а его буду помнить постоянно…

– Добреля, – сказал Кажан, – так же как Радич, стихи писал. Мог стать хорошим поэтом. Вот и думаешь: какая страшная бессмыслица – война!

– Да, Матюшу и Аркадия мы не забудем, – снова заговорил Бессараб. – Я часто думаю о том, какие славные парни подобрались на нашем факультете – и Радич, и Лесняк, и Корнюшенко…

– Это верно, – поддержал его Кажан.

– Когда мы выбили фашистов из Павлополя, – продолжал Бессараб, – мне захотелось посмотреть на ту улицу, где жил брат Лесняка – Василь. Мы с Михайлом однажды гостили у него. На месте четырехэтажного дома я увидел обгорелые разрушенные стены. И мне вспомнилось, как в выходной день в тихом и зеленом Павлополе я встретился с девушкой, приехавшей из Ленинграда, как я прокатил ее на велосипеде на другой берег реки Волчьей, в бывший графский сад. Ходили мы там по аллеям, купались в реке, а над нами высоко в небе звенели птицы – все было залито солнцем, и мы были такими беспечными… Где теперь эта ленинградка? Может, и она вспоминает тот солнечный день…

– С чего это тебя, Коля, на лирику потянуло? – сдерживая улыбку, проговорил Печерский. – Известно, что вы с Корнюшенко на весь университет слыли неотразимыми кавалерами… Хоть сейчас раскрой нам секрет – чем вы девушек очаровывали?

– А что, разве мы не заслуживали их внимания? – удовлетворенно рассмеялся Бессараб. – Мы с ним не скупились на лирику и на танцы.

Печерский лишь красноречиво развел руками.

Настало время заканчивать летучую дружескую встречу. Крепко пожав друг другу руки, друзья разошлись по своим подразделениям.

В тот же вечер, когда сгустились сумерки, полк двинулся на передовую.

На следующий день после полудня, сравнительно легко выбив фашистов из села Подгородное, минуя сгоревшие ангары гражданского аэродрома, где два года тому назад генерал Малинский благодарил савельевцев и курсантов за героическую оборону города, полк плотно сомкнутой лавой приближался к левобережному пригороду Днепровска. Укрепившийся там противник начал бешено огрызаться. Его самолеты постоянно висели над боевыми порядками полка. С обеих сторон неумолчно гремела артиллерия.

С ходу сбросить фашистов в Днепр не удалось. Они основательно укрепились. Бой, который здесь разгорелся, продолжался всю ночь. Только с восходом солнца перед батальонами Жежери и Печерского замаячили корпуса завода «Профинтерн». Фашисты превратили завод в неприступную, как им казалось, цитадель: окопали подступы к территории глубоким и широким рвом, соорудили земляной вал, установили проволочные заграждения.

Батальон Жежери с боями продвигался от рубежа к рубежу. К полудню он овладел двумя укрепленными позициями немцев. В уличных боях завидную находчивость и отвагу проявили наши саперы. Они выкуривали фашистов из укрытий дымовыми шашками, по пожарным лестницам проникали на чердаки и бросали в дымоходы и вытяжные трубы взрывчатку.

Над вражеской цитаделью наши бомбардировщики уже несколько раз сбрасывали свой смертоносный груз. За заводской стеной в нескольких местах вспыхнули пожары. Впереди наступавшего батальона Жежери появились два наших танка – «тридцатьчетверки». Немцы начали бить по ним прямой наводкой. Вскоре один танк загорелся и на полном ходу повернул назад, а второй остановился – перебило траки.

Вторая рота, прижатая к земле артиллерийским огнем противника, остановилась перед заграждениями из колючей проволоки. В этот момент на КП у Жежери зазвонил телефон. Говорил Кажан:

– Друг мой дорогой! Что там у тебя застопорилось? Нужен еще один натиск, и фашисты дрогнут!

– Есть еще один натиск, Павел Петрович.

Жежеря выскочил из кирпичного здания и направился туда, где залегла вторая рота. Добежав до первых рядов, крикнул:

– Хлопцы, разве нам впервой колючая проволока? Сержант Ковальский! Осадчий! Ну-ка, покажите новичкам!

Олекса Ковальский вскочил первым, бросил на проволоку шинель и перемахнул через заграждения, за ним бросились другие.

На наблюдательный пункт Кажана позвонил Бессараб и доложил:

– Фашисты режут кинжальным огнем из цехов «Профинтерна» и со стороны комбайнового завода.

– Прикажите не поднимать людей в атаку, пока не подавим огневые точки, – распорядился Кажан. – Заодно дайте приказ пушкарям – пусть ударят по низенькому дому, охваченному огнем.

– По нему нельзя, – возразил Бессараб. – Туда повел своих Жежеря.

– А кто там с пистолетом бегает? – спросил командир полка.

– Жежеря и бегает, – ответил начштаба.

– Я же приказал не с пистолетом, а из орудий ударить… Ну, я этому Жежере!

А бойцы Жежери, пользуясь штурмовыми лестницами, одолели ров и быстро взбирались на земляной вал. На нем уже появился боец с красным знаменем в руках. Кто он? Только что высоко над головой поднял знамя и, словно споткнувшись, упал. Знамя подхватил старший сержант Воловик. На какой-то миг он остановился, бросил взгляд на убитого знаменосца и прошептал: Осадчий. Да, это был комсомолец Гриша Осадчий. Юное, несколько секунд тому назад такое румяное лицо Гриши быстро бледнело. Под ним все шире расплывалась лужица крови. Он умирал без стона и крика.