Текст книги "Любовь и память"
Автор книги: Михаил Нечай
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 48 страниц)
В Челябинск прибыли поздним вечером – дождливым, ветреным и холодным. В городе экономили электроэнергию, поэтому вокзал, привокзальная площадь и улицы города освещались тусклым светом. В этих сырых сумерках, как в густом осеннем тумане, призраками мелькали люди.
Михайло назвал Пулькину адрес брата: поселок Строителей, барак номер один, квартира четвертая. Но Пулькин такого поселка не знал. Пришлось обратиться к военному коменданту, но и он толком не смог объяснить. Сказал лишь, что это, вероятно, в том районе, где строится большой военный объект, – правее и ниже ЧТЗ. Геннадий объяснил, как туда добираться: по центральной магистрали имени Цвиллинга на трамвае проехать девять или десять остановок, потом свернуть вправо, пройти четыре квартала, повернуть налево, а далее спрашивать у людей…
Мещерякову повезло: через час на Свердловск отправлялся пассажирский поезд. Проводив Костю и условившись о встрече здесь, на вокзале, Михайло и Геннадий расстались.
И тут начались поиски, вернее, ночные мытарства Михайла в незнакомом городе. В такое позднее время прохожих на улицах не было. Редкие торопившиеся люди были чаще всего не местными жителями. Это видно было по их одежде.
Проехав положенное количество остановок, Лесняк свернул с центральной улицы и пошел, как ему пояснил Геннадий, сперва вправо, потом – влево. Долго блуждал по переулкам, тупикам, выбираясь из них под оголтелый лай изголодавшихся собак, от которых приходилось отчаянно отбиваться, решил в конце концов стучать в редко светившиеся окна первых этажей. Извиняясь, он расспрашивал у хозяев дорогу в поселок Строителей, но те разводили руками и лишь высказывали свои догадки. Некоторые, увидев перед собою морячка, приглашали зайти, переночевать и утром разыскивать этот таинственный поселок. И почти все затевали разговор о фронте, говорили о своих сыновьях или мужьях, которые воюют против фашистов и, может, уже сложили свои головы. Были и веселые разговоры, и женский плач. Иногда Михайлу казалось, что он попал в какой-то заколдованный круг и не может из него выбраться. Не только белье, даже форменка была мокрой от пота. В одной из квартир пожилая женщина разбудила сына-подростка и велела ему проводить Михайла к месту. Тот довел его до какого-то военного завода, там дежурившие в проходной охранники сказали, что селение Пески, недавно переименованное в поселок Строителей, находится за заводом, за его северо-восточной стороной. Михайло начал обходить завод, поднялся на большой песчаный холм, где, по-видимому, размещался лесопитомник, и, увидев густые невысокие елочки, не раздумывая бросил под ними свой вещмешок, лег на землю, широко раскинув отяжелевшие, словно чугунные, ноги, и с невыразимым наслаждением прикрыл глаза. Сон уже вот-вот одолел бы его, но вдруг ему послышалось топанье чьих-то ног. Приподнявшись на локте, он прислушался. Действительно, к нему кто-то приближался. Лесняк мгновенно вскочил и вышел из-за елочек. Шедшая к нему фигура, оказавшаяся женщиной, остановилась, в испуге схватилась за грудь.
– Не бойтесь, не бойтесь, – чуть ли не умоляющим голосом проговорил Лесняк. – Я тут заблудился, ищу поселок Строителей.
Женщина, помолчав, ответила:
– Людей я не так уж и боюсь. Но здесь, в ельнике, волки… Их у нас столько развелось и так они обнаглели, что ночью и на окраины города наведываются. А поселок Строителей – вот он, перед вами, только с холма спуститься. Мы его по-старому Песками зовем.
Михайло подхватил вещмешок, поблагодарил женщину и побежал к поселку: с холма он уже хорошо видел ряды длинных бараков.
На угловой стене первого барака крупными буквами было написано: № 1. У Михайла заколотилось сердце. Войдя в темный и длинный – во весь барак – коридор, Лесняк быстро пошел по нему, присматриваясь к каждой двери. Четвертая квартира была в противоположном конце, но – вот и она. Михайло остановился перед дверью, обитой старым мехом, и какое-то время стоял, переводя дыхание. «Есть кто-нибудь дома или уже на работе?» – в страхе подумал и, не удержавшись, довольно сильно постучал. За дверью послышался сонный мужской голос:
– Кто там?
У Михайла сжалось сердце и кровь прилила к лицу: он услышал голос брата, еще мгновение – и он увидит Василя. Почти год – и такой год! – они не виделись, были моменты, когда Михайло терял надежду на встречу с братом. Сейчас – вот он, за этой дверью. Стараясь придать голосу обычный тон, Михайло сказал:
– Отопри – увидишь.
И тут же раздался взволнованный голос Галины:
– Мишко! Это наш Мишко!.. Что же ты возишься… Или не узнал? Говорю же тебе…
Василь тихо проговорил:
– Откуда ему здесь взяться?
Что-то упало, гулко ударившись о пол, звякнуло перевернутое ведро, и дверь открылась. За порогом, в трусах, исхудавший и тонкий, напоминавший чем-то подростка, стоял Василь. Галина у кровати торопливо через голову надевала юбку.
– Правда, Мишко, – еще не веря своим глазам, почти шепотом проговорил брат. И вдруг дрогнувшим голосом, задыхаясь, воскликнул: – Морячуга ты наш!
Михайло переступил порог, и они крепко обнялись. Долго стояли так, смеялись и обливались слезами.
– Да хватит уже вам! – вмещалась Галина. – Дай же и мне его поцеловать. – Затем отступила на шаг, окинула Михайла взглядом и восхищенно сказала: – Ого, да ты подрос и даже возмужал – это сразу бросается в глаза.
– Раздевайся, Мишко, снимай шинель, а я пока оденусь, – сказал Василь, снимая со спинки стула свои брюки. – Каким же ты поездом спозаранку?
– Спозаранку? – раздеваясь, переспросил Михайло. – Я вечером приехал.
– И сидел на вокзале, ожидая рассвета? – возмущенно спросил Василь. – На сколько дней приехал?
– Сегодня вечером отправляюсь дальше.
Василь и Галина словно замерли на своих местах, с удивлением поглядывая на гостя.
– Это ни на что не похоже! – сердился старший брат. – Почему не известил? Мы бы тебя вчера встретили. А так – ночь пропала. Почему сразу к нам не поехал?
– Если бы ты, Вася, знал, как я к вам добирался! – сказал Михайло. – Это настоящая одиссея. Всю ночь блуждал по городу, пока нашел наконец ваш поселок. Его у вас больше знают как Пески, а ты в своем письме о Песках ни словом не обмолвился.
– Да мог ли я думать, что ты заглянешь к нам? – растерянно проговорил брат. – Хоть бы телеграмму дал.
– Да я и сам не думал, – оправдывался Михайло. – Почти год собирался на фронт, а вот еду на Тихий океан. Теперь побываю в местах, где ты действительную отслужил.
– Не близкий свет, – покачал головою брат.
– На Тихий океан! – изумленно сказала Галина. – Боже мой, это же на краю земли! Знала бы твоя мама… Она так торопилась к нам в Павлополь, так хотела повидать тебя, да, бедняжка, не успела – ты уже поехал в Ленинград. Она так плакала, едва мы се успокоили, а как узнала, что тебя в моряки взяли, – опять в слезы. Плакала и приговаривала: «Утонет ребенок и могилки после себя не оставит!..» А узнала бы, что тебя аж на Тихий океан…
Михайло рассмеялся:
– Какая разница – море или океан? Чтоб утонуть, и в море воды хватит.
– Но даль же какая! – стояла на своем Галина.
Михайло сокрушенно вздохнул:
– Об одном жалею – ночь даром пропала. Вы сейчас уйдете на работу – вот и вся встреча.
– Я работаю диспетчером, – успокаивал брата Василь. – Сутки работаю, сутки отдыхаю. Договорюсь с напарником, сменю его немного позже. А вот Галина… Она учительствует…
– Попробую отпроситься, – сказала Галина. – Думаю, что меня поймут. Ты, Вася, покорми гостя. – И радостно улыбнулась: – Я будто знала – припасла немного теста. Помню, ты любил коржи – их у нас называли слоеными или перемазанными. Жаль – перемазывать нечем. О сале и не вспоминаем – запах забыли, а масло кончилось – на донышке чуточка осталась. Но поджарить коржики хватит.
– У меня свой паек есть, – сказал Михайло. – Немножко и сала приберег. Рюкзак мой большой и тяжелый, однако не все в нем съедобное. Привез тебе, Вася, махорку, – правда, ночью, когда блуждал по городу и до бесчувствия устал, хотел было вытряхнуть ее на землю.
– Махорку? Вытряхнуть? С ума сошел! – вопил Василь. – Сколько ее у тебя?.
– Пачек тридцать наберется.
– Что?.. Тридцать пачек! Да это же ценнейшее сокровище! – потрясал руками над головой Василь. – Дай скорее хоть на цигарку – закурю на радостях.
За окном уже было совсем светло. Михайло окинул взглядом узкую продолговатую комнату. Стены голые, койка застелена старым, еще лесняковским прохудившимся одеялом, у окна – маленький, покрытый газетой стол, две табуретки. К тому же в этой убогой комнате сыро и прохладно.
Галина оделась и уже стояла у двери. Она, так же как Василь, исхудала.
– Вы здесь без меня все интересное перескажете друг другу, а я не услышу, – сказала она и добавила: – Не будьте слишком жадными – что-то и для меня оставьте. Я мигом туда и – назад.
Галина притворила за собой дверь, и Василь только сейчас придвинул к брату табуретку, а сам сел на кровать и закурил. Михайло спросил:
– Трудно вам здесь?
– Где теперь легко? – ответил вопросом Василь. – Война!.. У нас на заводе люди полуголодные работают, а бывает, что и по две смены из цехов не выходят. Случаются и обмороки на рабочем месте. Но – держатся. Каждый понимает – все надо отдать фронту. К нам прямо с передовой приезжают танкисты – получать машины, от них узнаем обо всем… Приезжают и настаивают: побольше, мол, давайте боевой техники – танков, самолетов, пушек. Гитлеровским ордам голыми руками хребет не сломаешь. А нам-то каково! Ведь это не так просто: все цеха демонтировать, перевезти, здесь смонтировать в малоприспособленных помещениях, еще и новые построить. Рабочих рук – только подавай. Всех накормить надо. А село оголено – мужчины, основная рабочая сила, пошли на фронт. Трудно, очень трудно. А что поделаешь? Надо все вытерпеть, выстоять надо…
– А вы завод свой полностью эвакуировали? – спросил Михайло.
– Понимаешь, мы заранее демонтировать не могли – снаряды изготовляли, авиабомбы, в первые месяцы войны выпуск минометов освоили. С нашей продукцией эшелоны один за одним шли на фронт. А когда немцы вдруг прорвались к Днепровску – мы уже и не надеялись, что успеем вывезти завод. Выручили, говорят, ваши студенты – они больше месяца оборону держали, не пускали фашистов на левый берег Днепра.
Мы демонтируем оборудование, погружаем в эшелоны на станции Павлополь, – продолжал далее Василь. – Завод немцы не бомбили, – видимо, надеялись захватить целым: их войска были совсем близко. Два цеха мы отправили в Копейск, два готовили к отправке в Новосибирск и еще два – в Нижний Тагил. На станции Павлополь скопилось много эшелонов – со снарядами, авиабомбами, гранатами, стояли эшелоны с оборудованием нашего завода, эшелон с горючим, поезд с ранеными. Неподалеку от станции формировалась часть из новобранцев. Немцы заметили это и начали жестоко бомбардировать станцию. Одна авиабомба попала в вагон со снарядами. Завод от станции, как ты помнишь, в трех километрах. Я сидел в своем кабинете в отделе оборудования, когда на станции произошел страшнейший взрыв. А затем, видимо по детонации, начали взрываться снаряды. Возле здания отдела кадров стояла машина «эмка». На моих глазах в нее попал снаряд – от машины ничего не осталось. На станции снаряды попадали в цистерны с горючим. Поверишь? По полцистерны срывало с ходовой части и гигантским языком пламени подбрасывало вверх. Начались пожары, люди с криками бежали, спасаясь от огня, бежали лесом до самых Кочережек, что в семи, километрах от города, а вокруг них рвались и рвались снаряды. И новобранцев немало погибло в лесу. Этот ад бушевал на станции с утра и до поздней ночи. То, что мы там позднее увидели, словами передать невозможно. Черные, обгорелые остовы домов и вагонов, на телефонных и телеграфных проводах, на ветвях деревьев – окровавленные лохмотья…
Наморщив лоб и уставившись взглядом в пол, Василь так энергично задымил самокруткой, что табак начал потрескивать. Медленно выпуская изо рта дым, продолжал:
– Наши люди из этого огненного смерча успели выхватить свои эшелоны с оборудованием. А потом нас и в дороге бомбили – человек двадцать похоронили мы в курских степях. Прибыли в Копейск – есть тут такой городок, в двадцати километрах от Челябинска. Там угольные копи, потому и Копейск. Здесь, на новом месте, монтировали наш завод. Мы прибыли с опозданием, штаты в цехах, которые монтировались, уже были заполнены. Это меня обрадовало: поехал в Челябинск, в горвоенкомат, стал проситься на фронт. А там говорят: не имеем права, вас, как специалиста, забронировал Челябинский завод боеприпасов. Рекомендуем незамедлительно идти к ним. Пришлось приступить к работе. Вскоре приехали ижорские специалисты по производству танков. ЧТЗ выделил два цеха, да еще два новых оборудовали, начали изготовлять отдельные узлы для тяжелых танков – ИС и КВ. Отправляем их на ЧТЗ. Там выпускают ходовую часть, собирают, устанавливают вооружение, передают экипажам и – на запад. Конечно, наша работа ответственная, важная, но я все же добиваюсь посылки на фронт.
Михайлу не трудно было понять брата, однако не верилось, что желание Василя сбудется. Вспомнился отъезд в Ленинград, встреча в Павлополе с братом и Галиной. Она, как легко было заметить, была тяжелой. Михайло даже сказал что-то по этому поводу, а Василь сострил: «Ждем нового пополнения, заверяет, что будет моряк».
Сейчас Михайло с нескрываемой тревогой спросил:
– Что-то ребенка вашего не вижу. Не эвакуация ли виновата?
Василь покачал головой и горестно сказал:
– В эвакуацию обошлось, но все равно ребенок стал жертвой войны.
Он дважды глубоко затянулся дымом, погасил недокурок и каким-то глуховатым голосом продолжал:
– Уже здесь, в Челябинске, Галина родила мальчика – славненького такого, полного. Родила зимой, а холода были свирепые, морозы до сорока пяти градусов доходили. Ветер насквозь продувал наш деревянный барак. Смастерил я нашему Володе – мы мальчика Владимиром назвали – зыбку, поставили у печки, выложили всякими теплыми вещами, какие только у нас были, но это не помогло. На шестнадцатый день Володя простудился, началось воспаление легких и… спасти не удалось.
Михайло молчал. Замолчал и Василь. После паузы брат сказал:
– Хорошо, что ты при Гале не спросил о нем, она до сих пор считает себя виноватой в его смерти. Но кто тут виноват? Война… Весной мы цветы на его могилке посадили…
В это время вошла Галина, и Василь запнулся на полуслове. Она окинула братьев быстрым взглядом и, снимая пальто и платок, весело проговорила:
– Что это вы заскучали? Сидите, как на похоронах.
Василь пристально посмотрел на брата, потом на жену и тихо сказал:
– Да мы… так… вспомнили…
– Вижу, Вася, что ты еще не покормил брата… Ну, я сейчас чай заварю, суп приготовлю.
Михайло развязал вещмешок, начал выкладывать содержимое на стол.
– Ты не очень-то раскошеливайся, – поучительно сказал Василь. – Дорога твоя неблизкая.
– А продаттестат зачем? – подбадривающе ответил Михайло.
И за завтраком, и после, пока Галина мыла посуду, и во время прогулки по Челябинску они говорили об Украине, вспоминали дни своего детства, Сухаревку, Павлополь, Днепровск. И вспоминались им прежде всего приятные, наполненные солнечным светом и радостями дни. Всякие трудности и печали, пережитые ими, отходили куда-то в дальние уголки памяти, и лишь изредка возникали в их воображении, приглушенные тревогой и грустью. Но война и судьба родных, оказавшихся на оккупированной врагом территории, болью отзывались в их сердцах.
– Перед нашей эвакуацией мы получили письмо из дома, – сказал Василь. – Мама писала, что тяжело заболел отец. Что-то у него с желудком и почками произошло. Ты знаешь, Мишко, отец очень давно жаловался на боли в желудке. Олеся наша – она же после десятого класса жила у нас, работала в отделе кадров нашего завода – хотела эвакуироваться с заводом. Но как узнала о болезни отца – решительно отказалась. Мне и настаивать было неудобно. А когда немцы разбомбили станцию Павлополь, и до ночи там раздавались взрывы, и люди бежали, спасаясь от смерти, – мы на следующий день начали грузиться в эшелон, а Олеси не было. Бегал я по всему Павлополю и нигде не нашел ее. Страшно подумать, что она могла погибнуть в том столпотворении.
– Да что ты говоришь? – прервал брата Михайло. – Я же получил от нее письмо. Еще в Энгельсе. Она его написала на мой прежний адрес, а оттуда переправили мне. Сухаревка уже давно была захвачена немцами, уже настала поздняя осень, у нас даже снег выпал. И вдруг – письмо от Олеси. Я так обрадовался, подумал, что она тоже эвакуировалась. Вскрыл конверт, а там письма, не только Олесей, но отцом и матерью написаны. Прочитав их, понял, что писали они уже после вашего отъезда. Так что, Вася, в том огненном водовороте она не погибла. Писала, что поздней ночью из Кочережек пришла в Павлополь, на вашу квартиру, дверь которой была распахнута настежь. Она переступила порог и очутилась в пустой комнате. Голые стены, голые койки. Олеся поняла, что вы уехали на восток. Упала она тогда на проволочную сетку и рыдала, пока не заснула. Проснулась еще ночью и дрожала от страха одна в пустой квартире. Потом пошла на завод – последние заводчане уезжали на грузовиках. С ними Олеся приехала на Донбасс, а оттуда добралась до Сухаревки.
– Ну, спасибо тебе, Михайло, ты словно тяжкий камень снял с моей души, – оживившись, мягко проговорил Василь. – А что с твоей Оксаной? Где она?
– Ничего о ней, не знаю, – после долгого молчания уныло ответил Михайло.
…День пролетел, как одно мгновение. Наступил вечер, и Михайлу надо было собираться в дорогу. Василь и Галина провожали его. На привокзальной площади зашли в фотографию, помещавшуюся в небольшом деревянном домике, и сфотографировались втроем.
Пулькин был уже на вокзале и ожидал Лесняка. Он успел побывать у военного коменданта, узнал, что их могут посадить на поезд, идущий до Иркутска. Мещеряков к условленному сроку не прибыл, и ожидать его было рискованно – поезд мог уйти.
Хлопцы оформили проездные документы и вместе с провожающими подошли к своему вагону.
Лесняки начали прощаться.
– Ну, счастья тебе, Мишко, – сказал Василь. – Хотя бы японцы сидели там тихо. Сейчас они вроде бы не должны лезть на рожон, а впрочем…
– Если заварится каша, я отплачу самураям за твою кровь, будь уверен, – ответил Михайло. Заметив, что его бравада не очень пришлась по вкусу брату, поторопился перевести разговор на другое: – Заметь, Вася, я все время иду по твоим следам. Ты в Павлополь, я – за тобой, ты в Челябинск – и я сюда, теперь и на Дальнем в твоих местах побываю.
– Дай боже, чтоб и в дальнейшем наши пути не расходились.
Семья Лесняков и родня Пулькина стояли на перроне до отхода поезда. Галина изредка утирала платочком глаза, а Василь, в приношенной стеганке, какой-то ссутулившийся, смущенно улыбался, то и дело помахивая серой кепкой.
Поезд тронулся, и Михайло сквозь слезы, как сквозь туман, печально смотрел на брата и невестку.
«Приведется ли нам встретиться? И когда это будет?» – подумал он, отходя от окна.
XIVВ вагоне полутемно: в обоих концах его над дверями светятся в плафонах низенькие стеариновые свечи. Слышится приглушенный говор.
Среди комсостава подавляющее большинство – армейские командиры.
Пулькин быстро перезнакомился с соседями по купе, успел побеседовать с ними, затем подошел к стоявшему у окна Михайлу и улыбаясь сказал:
– Ну, теперь мы едем как боги! С комфортом. Не то что в пульмане. Можно там, на верхних нарах, шинельку подстелить и задавать храповицкого. Я сейчас так и сделаю.
Он действительно разостлал шинель на средней полке, мигом взобрался туда и лег. Погодя, повернувшись лицом к стенке, уже сонным голосом проговорил:
– Разбудишь меня, Мишко, на подступах к Иркутску.
Лесняка не покидало тревожное настроение. Уставившись взглядом в окно, за которым стояла сплошная косматая темень, он в воображении своем видел стоявших на перроне Василя и Галину – печальных, со слезами на глазах. На фронте трудно, но не легко и здесь, в тылу. Потом он думал о родителях, об Олесе, пытался представить себе, что они делают в эту минуту, о чем говорят в своей хате, и не мог представить, потому что их, может, уже и на свете нет, и хату фашисты сожгли.
И снова сердце его заныло и сжалось: отчетливо вспомнилось, как в Днепровске на вокзале провожал Оксану. В полдень они стояли на перроне у вагона. В вагоне – военные, они толпились в тамбуре, выглядывали из всех открытых окон. Перед отходом поезда он обнял Оксану и хотел поцеловать, но она почему-то смущенно опустила голову, высвободилась из его объятий и вскочила на ступеньку. Войдя в вагон, протиснулась к окну, улыбнулась ему и крикнула:
– До скорой встречи!
Михайло махал ей на прощанье рукой, пока не проплыл мимо него последний вагон. Поезд ушел, оставив на сердце неприятный, какой-то гнетущий осадок.
Он получил от нее два письма еще в Днепровске, по одному в Ленинграде и Стрельне. Поздней осенью от Оксаны пришло письмо почти одновременно с Олесиным, когда и в Донбассе уже были немцы.
В первых своих письмах между прочим Оксана писала, что она и ее подруги переписываются с ребятами – одноклассниками и однокурсниками, которые уже воюют. «Мы стремимся своими письмами поддержать в них боевой дух» – так она объясняла цель этой переписки. Но почему же тогда в письмах к нему она так скупилась на тепло и ласку?
«Ежедневно жду от тебя письма. Приятно получить его от парня, которого все-таки любишь». Это «все-таки» больно кольнуло его. Или это какая-то девичья хитрость, или Оксана до сих пор не может разобраться в своих чувствах? В такое тревожное и грозное время могла бы быть искренней с ним.
В городе Энгельсе хлопцы давали читать друг другу письма своих любимых, возможно желая поделиться своей радостью, которая, как говорится, разделенная с кем-либо, становится двойной радостью. Как-то и Михайло дал прочитать своему товарищу Оксанино письмо. Прочитав, тот удивленным взглядом уставился на Лесняка, спросил:
– И это – от твоей девушки? Ты извини, но… она же не любит тебя. Не сердцем писалось…
Михайло резко оборвал его. А потом подумал: «Почему я на него так обозлился? Неужели потому, что он сказал правду, в которую я упорно не хочу верить? Не может быть, чтобы она не любила меня. Не может быть!» Он любил Оксану всем сердцем и верил, что их любовь взаимна.
С беспокойными думами поднялся на среднюю полку и лег на шинель. Проснулся от протяжного гудка паровоза. Из-за леса в окно ярко светило солнце.
Поначалу Лесняк часами не отрывался от окна – любовался, впитывал в себя красоту невиданных до сих пор пейзажей, снова и снова восхищаясь безграничностью и величием просторов родной страны. Одно дело – знать эти места по учебнику, и совсем иное – увидеть их собственными глазами. Но постепенно, нагромождаясь, новые впечатления начали его утомлять, к тому же пейзажи казались все более однообразными: степи, луга, леса, озера, небольшие реки.
Через несколько дней хлопцы затосковали, им уже не терпелось поскорее добраться к месту назначения. Но могучий Енисей, на котором стоит Красноярск, поражал своим величием и красотой. Проезжая через мост, не отводили восхищенного взора от широкого водного потока, несшегося со страшной силой, торопясь через гигантские, неохватные просторы куда-то на север, до самого Ледовитого океана.
Прогремели железные фермы моста, и Лесняк воскликнул:
– Вот это действительно река-великан! А скажи, Гена, не вспомнишь ли, чьи это слова: «На Енисее жизнь началась стоном, а кончится молодечеством, какое нам и во сне не снилось!»
Подумав немного, Пулькин смущенно пожал плечами.
Михайло удовлетворенно улыбнулся:
– Вижу, что тебе, отрок, неизвестны эти пророческие слова. А классиков, между прочим, надо знать. Так писал в своих заметках Чехов, проезжая Сибирью на Сахалин по ужасающе разбитым дорогам, на перекладных, на лодках, а кое-где и пешком – как раз в мае, пятьдесят два года назад. Сам факт поездки – это подвиг писателя, а его путевые заметки – выдающееся произведение, которое надо и очень полезно знать. А ровно через семь лет после Чехова, тоже весной, в Красноярске, направляясь к месту своей ссылки, побывал Ленин. Знамениты здешние места.
Дальше, по обеим сторонам колеи, стоял лес. Деревья вроде бы и обыкновенные, но все же более рослые – сосна, береза, пихта. На одних березах только начинали распускаться почки, на других тонкие ветви уже покрылись свежей листвой. Кое-где на буграх и лужайках зеленели травы, пестрели первые голубые, розовые и желтые цветы.
Прошел один час, потом другой, а за окном вагона стеной высились стройные – то темно-рыжие, то коричневые, то почти белые – стволы, а вверху, сквозь ажурные кроны деревьев, светилось голубое небо.
На каком-то полустанке поезд остановился. Лесняк крикнул Пулькину:
– Айда из вагона!
Они бросились к выходу, соскочили на землю. Солнце поднялось уже довольно высоко, на хлопцев повеяло теплым влажным воздухом и густым смолистым запахом хвои. Слышался тихий, ласковый щебет птиц и монотонное жужжание мошкары. Деревья словно застыли – ни одна веточка не шелохнется.
– Даже не верится, что где-то, может, совсем близко от нас разгуливают медведи, шныряют волки и дикие козы, – проговорил Михайло.
– Здесь еще и тигры водятся, – заметил Геннадий.
Как-то необычно мягко прозвучал гудок паровоза, словно и он оберегал покой жителей тайги – зверя и птицы. Лесняк и Пулькин вошли в вагон, и Михайло снова прикипел к окну, а Геннадий сел на нижнюю полку.
– Тебе что – неинтересно? – удивленно спросил Лесняк.
– Эка невидаль – лес. У нас вокруг Челябинска такие же леса. Меня отец сызмальства на охоту брал, а подростком я по ягоды с друзьями ходил. Брусники у нас – видимо-невидимо. За час-полтора полное ведро наберешь…
– А я не только моря, но и леса настоящего до сих пор не видал, – с сожалением сказал Лесняк. – Отец мой в пятнадцатом году воевал в Карпатах. Не мог нахвалиться карпатскими лесами – такая красота. Все мечтал переселиться в лесные края. У нас дома – голая степь…
– А предки твои, судя по фамилии, – лесовики, – улыбнулся Геннадий. – Лес так и тянет вас к себе.
– Все люди – выходцы из лесов, – раздумчиво высказался Михайло и снова уставился в окно.
В полдень поезд прибыл на большую станцию и долго стоял. Сбегали за кипятком, пообедали, напились чаю и подремывали, сидя на нижней полке.
До самого вечера за окном проплывала тайга, сквозь нее поезд мчался и весь следующий день.
…Утром в Иркутске хлопцы вышли из вагона, узнали у дежурного по станции, что отправиться дальше смогут лишь вечером. Погода здесь была хотя и ветреная, но солнечная, и друзья решили побродить по улицам незнакомого города. Даже здесь война давала о себе знать: на улицах было много военных, немало и инвалидов – безногих, с пустым рукавом. Друзья прошли мимо большого дома, где разместился госпиталь. Почти изо всех окон выглядывали раненые: поманило к себе солнышко, поманил теплый свежий воздух.
Лесняк и Пулькин вышли на берег полноводной Ангары, долго сидели на перевернутой вверх дном лодке. По широкой реке проплывали катера, тянувшие за собой низко сидевшие в воде баржи, большие и малые пароходы, на некоторых из них ехали – с музыкой и песнями – в новенькой форме солдаты-новобранцы.
Вернувшись на вокзал, увидели в очереди у билетной кассы Костю Мещерякова. Все трое обрадовались этой встрече и к вечеру уже вместе сидели в вагоне, за окнами которого проплывал город Иркутск. Еще не сгустились сумерки, когда друзья увидели Байкал: по нему катились огромные белогривые волны и бешено обрушивались на берег, вздымая пенистый каскад брызг. Утром, на восходе солнца, Байкал свирепствовал еще сильнее, чем накануне. По своему величию и красоте разгула могучих стихийных сил это было незабываемым зрелищем.
Так ехали они еще больше недели, время от времени любуясь непривычными пейзажами тайги, вбирая в себя все новые и новые впечатления. Река Амур вообще ошеломила их. Ширина ее, говорят, достигает трех километров. В это время Амур разлился, и противоположного берега не было видно. А когда после Хабаровска поезд круто повернул на юг, здесь буйство зелени и красок показалось совершенно неимоверным. Однажды поезд остановился на перегоне, и чуть ли не все пассажиры вышли из вагонов – каждый хотел нарвать себе букет цветов. И каких только колеров и оттенков здесь не было! Попадались и желтые, как на Украине, одуванчики, и полынь, и молочай. Михайлу даже подвернулся под руку декоративный полевой чеснок.
…Давно уже поезд мчался по Приморью. Проехали Уссурийск, остался позади город Артем. Солнце как раз стояло в зените, ласково пригревало, густолистые деревья стелили по земле, по ковровым травам плотные тени. И вдруг за окном вагона заголубела, переливаясь серебром и золотом, вода. До самого горизонта – водное пространство, от которого у Михайла даже дух перехватило. На пологий песчаный берег до самых деревьев набегали невысокие, какие-то даже ласковые на вид волны. Кто-то неподалеку сказал:
– Амурский залив. До самого Владивостока над ним поедем…
У Михайла щемяще заныло сердце. «Вот я и на берегу океана, – подумал он. – Что ждет меня во Владивостоке? И чем все это кончится?..»
