Текст книги "Любовь и память"

Автор книги: Михаил Нечай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 48 страниц)

Книга третья
ШУМЕЛ СУРОВО ОКЕАН

Часть первая

I

Всего лишь каких-нибудь восемьдесят лет тому назад, начиная с лета 1860-го, здесь, на краю тайги, на берегу живописной бухты Золотой Рог, из селения Владей Востоком начал вырастать город Владивосток, куда теперь забросила судьба троих друзей – Лесняка, Мещерякова и Пулькина. Прошло всего две недели с тех пор, как приступили они к службе в зенитном батальоне, но Лесняк уже хорошо знал центральную улицу города – Ленинскую, протянувшуюся от Дальзавода к Набережной, которая пролегла по берегу Амурского залива. Не однажды он посещал Дом культуры Армии и Флота, прогуливался по берегу бухты Золотой Рог, где у подножия сопки Орлиной раскинулся тенистый парк. Бывал он и на Второй Речке, и в поселке Чуркин на одноименном полуострове, и на Мальцевском рынке, где торговали в основном свежей рыбой, вареными крабами, редиской, луком, поношенной одеждой и обувью, старыми замками, ржавыми гвоздями, глиняной посудой.

За это время лейтенанты дважды принимали участие в штабных учениях. Тогда все командиры взводов и рот с утра собирались в кабинете майора Мякишева, усаживались вокруг его стола и каждый расстилал перед собою контурную карту-двухверстку. Майор ставил задание. Командиры рот и взводов принимали «боевые» решения.

Потом отправлялись за военный городок, где в узком глубоком распадке между скалистых сопок – полковое стрельбище. Там занимались учебными стрельбами. Позднее майор проверял у командиров знание строевого или боевого устава.

В другие дни друзья поочередно проводили занятия с бойцами хозяйственного взвода. Прошло еще немного времени, и комбат вызвал к себе всех троих – Лесняка, Пулькина и Мещерякова. Первым двум приказал направиться во вторую роту дублерами комвзводов, а Мещерякова направил в первую роту.

Геннадий и Михайло явились во вторую роту, когда она как раз передислоцировалась на новые позиции в район Первой Речки. КП роты, а также первый взвод расположились в Парке железнодорожников, обнесенном сплошным дощатым забором, занимавшем площадь около трех гектаров. Одна часть территории находилась на взгорье, другая выходила на крутой берег залива. В северном уголке парка возвышалась скалистая сопка. Очутившись в парке после полудня, Лесняк и Пулькин направились к сопке, где кипела работа: оголенные до пояса бойцы долбили мотыгами и ломиками каменистую почву. На вершине рыли котлованы под огневые позиции, у подножия копали ямы для блиндажа и землянки. Позвякивали мотыги, скрежетали, натыкаясь на камень, лопаты, порою раздавался дружный веселый смех.

На траве, у неглубокого рва, стояли два лейтенанта, оба среднего роста. Один постарше – блондин, стройный и подтянутый, в хромовых сапогах, а другой – светло-русый, плечистый, не по форме подпоясанный низко опущенным спереди ремнем. Они разговаривали и не видели подходивших к ним, так сказать, с фланга Лесняка и Пулькина. Друзья остановились в двух шагах от них, и Михайло, взяв под козырек, проговорил:

– Разрешите обратиться! Нам нужен командир второй роты.

Лейтенанты повернулись на голос. Русоволосый указал жестом на блондина и, весело сияя светло-голубыми глазами, выкрикнул:

– Будь я проклят, если не пополнение прибыло! Так, хлопцы?

Блондин осуждающе посмотрел на него, после чего перевел взгляд на Лесняка и Пулькина, едва заметно улыбнувшись своими чуть выцветшими серыми глазами:

– Слушаю вас.

– Прибыли в ваше распоряжение. Лейтенант Лесняк, – доложил Михайло.

Геннадий тоже поднес руку к козырьку:

– Лейтенант Пулькин.

– Лейтенант Лашков, – сказал блондин, по очереди пожимая руки прибывшим. – Рады пополнению. Давно ждем вас. – И, кивнув в сторону русоволосого, продолжал: – Знакомьтесь: командир первого взвода лейтенант Васильев.

Ротный расспрашивал хлопцев, кто откуда родом, где кто работал или учился до войны, и при этом внимательно присматривался к ним, что-то оценивал и взвешивал. Выслушав их, сказал:

– Лейтенант Лесняк будет в первом взводе дублером лейтенанта Васильева. Васильев – командир знающий, вот только внешний вид… – и безнадежно махнул рукой: – В этом он неисправим.

Васильев лукаво подмигнул вновь прибывшим, неуверенно буркнув:

– Не внешним видом, а уменьем будем бить самураев.

Лашков снова бросил на него укоряющий взгляд и обратился к Геннадию:

– Лейтенант Пулькин, вы сегодня к вечеру отправитесь в распоряжение вашего коллеги по училищу – лейтенанта Гаценко. Это – по ту сторону железнодорожного пути, почти в центре поселка Первая Речка. В полукилометре от железнодорожной станции – три длинных барака. В ближайшем к заливу – продмаг. Напротив – площадь с большой лужей. Такой же приблизительно, как в Миргороде во времена Гоголя. На берегу лужи – амбар. На крыше амбара сейчас оборудуется огневая позиция, а в амбаре – казарма, или, по-нашему, кубрик.

– Есть! – козырнул ротному Пулькин. – В бараках, надо думать, проживает гражданское население. И наверняка девчата имеются. А вино в продмаге продают?

– Слушай, ротный! – рассмеялся Васильев. – А кадр-то прибыл правильный?

– Вроде бы, – нахмурил брови Лашков и сжал свои тонкие губы так, что они побелели. – Похоже, что этот «кадр» будет завсегдатаем гауптвахты.

Лесняк поторопился рассеять возникшую неловкость:

– Лейтенант Пулькин балагурит. Он к вину равнодушен, но без шутки и дня не проживет.

– Ну, вот видишь, Лашков, я же говорю – кадр правильный, – продолжал Васильев. – В нашем деле без шутки одуреешь.

– Шутки шутками, а стопку с досады я опрокинул бы, – вполголоса сказал Геннадий Михайлу. – И надо же – я должен отправиться в подчинение моего «коллеги» Гаценко. Какая злая ирония судьбы!

Лесняк только сочувственно кивнул.

Еще при первой встрече в батальоне майор Мякишев им сказал:

– У вашего товарища – лейтенанта Гаценко – хорошие характеристики. Он почти закончил аспирантуру. Я ему сразу взвод доверил. А вам придется немного постажироваться.

Это известие было для них как снег на голову.

Впервые они обратили на Гаценко внимание, когда перебазировались из Ленинграда в Энгельс. На теплоходе «Серго Орджоникидзе» плыли как раз по Волге, между Горьким и Казанью. Здесь узнали, что гитлеровские войска, прорвав оборону Юго-Западного фронта, быстро продвинулись на восток и заняли Днепровск. В это же время южнее Ленинграда они подошли к Пулковским высотам и в районе Стрельни вышли к Финскому заливу. Все на пароходе тяжело восприняли эти вести. Но только у одного «подплавовца» – Власа Гаценко – сдали нервы: он у кого-то из личного состава теплохода купил бутылку вина, выпил и свалился с палубы в реку. Михайло находился в кубрике со своими друзьями, когда туда донесся крик: «Человек за бортом».

Скинув с себя одежду, Пулькин и Мещеряков бросились в воду. Теплоход дал задний ход. Власа подняли на палубу. Он, высокий и тонкий как жердь, с большими зеленоватыми глазами, заметно выдававшимися из орбит, ладонями смахивал со своего продолговатого лица струйки воды и с нагловатым видом кривил глупую пьяную улыбку.

В училище Гаценко, болтливого и хамовитого, «подплавовцы» недолюбливали за его карьеристские замашки, а однокурсники по институту рассказывали, что он женился на профессорской дочери, чтобы обеспечить себе зачисление в аспирантуру. И вот теперь Пулькину приходилось стажироваться у него…

К стоявшим подошел худощавый сержант, выпрямился и обратился к Лашкову:

– Разрешите, товарищ лейтенант, объявить перекур. Бойцы устали. Грунт каменистый, не угрызешь.

– Что ж, Осипов, объявляйте, но не больше десяти минут. Завтра к вечеру я должен доложить комбату, что передислокация закончена, а работы, сами видите, вон еще сколько. А со стройматериалами как, сержант?

– Послал на берег залива в разведку двух бойцов и двух – в район железнодорожной станции. Ночью лес заготовим.

– Идите! – сказал ротный.

Сержант подал команду «Перекур», и бойцы расстелили свои гимнастерки на траве под деревьями. Кто сел, кто прилег. Над ними поплыли облачка сизоватого дыма, послышался шумок завязавшихся бесед.

Метрах в двадцати от подножия сопки, под старым ветвистым дубом, стояла скамья, и ротный, засунув руки в карманы своего диагоналевого галифе, молча направился к ней. За ним потянулись и другие лейтенанты. Когда уселись на скамье, Лесняк обратился к Лашкову:

– Сержант сказал, что за ночь лес будет заготовлен. А где вы его заготовляете и почему ночью?

Лашков и Васильев многозначительно переглянулись.

– А потому ночью, что это военная тайна, – вместо ротного ответил взводный и серьезно пояснил: – Понимаете, лесом нас никто не снабжает. Приказано использовать подручные материалы. Как-то я спросил комбата: что сие означает? Он вскинул на меня недобрый, даже презрительный взгляд и спросил: «Вы что – маленький? Вам все разжуй и в рот положи? Находчивость выручает командира и бойца». Я ему и говорю: один новенький забор я уже приметил, он, дескать, так и просится на перекрытие и нары. Комбата даже передернуло: «Поговорите мне! Сломаете забор – под трибунал пойдете!» – Васильев выразительно развел руками: – Тут, брат, и крутись-вертись.

– Сержант Осипов послал бойцов в район станции, – сказал Лашков Васильеву. – Ты предупредил, чтобы новых шпал не трогали, как в прошлый раз?

– Предупредил, – неохотно ответил взводный и продолжал втолковывать Михайлу: – Здесь, брат, не фронт. Не только с лесом, но и с харчами туговато. Нам фронтовой нормы не выдают и наркомовских ста граммов – тоже, даже в сильные морозы. И уголь для отопления землянок и блиндажей по графику не завозят. Здесь только и всего что боев нет, а так – условия чисто фронтовые. Чтобы завтрак или обед приготовить, – бойцы до упаду набегаются. Где подгнившей шпалой разживутся, где горбыль или бревно на берег море выкинет – не прозевай. Однажды мои хлопцы выловили огромный пень с корневищами, тонны полторы весом. Взялись пилить, а дерево как железо. Пилы щербатились, а куда денешься – обед варить надо. Пришлось хлопцам попотеть! Оно-то ничего, если бы калорий хватало. А на пустое брюхо…

Подошел высокий немолодой старший политрук с кустистыми бровями и тонкой, изборожденной глубокими морщинами шеей, в низко надвинутой пилотке, поздоровался. Все, кроме Лашкова, встали, выпрямились. Ротный представил новоприбывшим политрука:

– Политрук роты товарищ Звягин, – и обратился к Звягину: – А вот – новое пополнение. – И назвал Лесняка и Пулькина.

Старший политрук пожал им руки, сказал: «Что ж, будем служить вместе» – и сел рядом с Лашковым. Остальные тоже сели.

– Что интересного было на совещании в полку? – спросил Звягина Лашков.

– Надо улучшать политработу, – ответил тот. – Наш батальон не критиковали, но и не хвалили. А кой-кому влетело. В третьем дивизионе произошло чепе. Командир зенитного орудия дезертировал.

– Что? – резко повернулся к политруку Лашков.

– Вот так, – пожал плечами Звягин. – Получил извещение, что отца убили на фронте. Загоревал, места себе не находил. Три рапорта подал, просился на фронт, чтоб за отца отомстить. Ему, конечно, отказали. Он и решился на самоволку. Да еще, глупый, винтовку с собою прихватил. Задержали его за Хабаровском, на станции Ерофей Павлович. Ясно, что за такие штуки – трибунал. Комбат и командир дивизиона вступились за него – так им по строгачу врезали, а заодно и комиссару дивизиона: дескать, мало того, что политработу запустили, так еще и адвокатами дезертира выступают.

– Ну, и что же дальше? – заерзал на скамье Васильев.

– Ситуация действительно сложная, – продолжал политрук. – Сержант – комсомолец, был знающим, требовательным и старательным командиром, любимцем дивизиона. Там говорят, парень – огонь: и песню споет, и «яблочко» спляшет так, что залюбуешься. Он до войны работал в колхозе бригадиром, даже медаль на ВСХВ получил. А дома у него больная жена и двое детей. Дело дошло до политуправления флота, разумеется. Кончилось тем, что сержанта исключили из комсомола, разжаловали в рядовые и дали десять суток гауптвахты строгого режима, чтобы обдумал наедине свой поступок. Так он знаете что отколол? Уже с гауптвахты подал рапорт: согласен, мол, чтоб судил трибунал и чтоб отправили хоть в штрафную роту, только бы на фронт. – Помолчав, политрук проговорил: – Я прошу вас, товарищи командиры, в своей воспитательной работе с бойцами помнить этот случай. Надо ежедневно разъяснять, какова у нас здесь обстановка. Ни на миг не имеем права забывать, что мы на боевой вахте, что обязаны держать наши восточные границы на крепком замке.

Лашков встал, прошелся перед сидевшими и, наклонив голову, обратился к командирам:

– Краснофлотцы наши снова вкалывают. Большинство из них старые служаки и дело свое знают. Но уже близится вечер, и надо бы им помочь. Как, товарищи лейтенанты, не уроним мы своего командирского достоинства, если за кирку и лопату возьмемся? Что новички скажут?

Пулькин первым вскочил со скамьи:

– Нам не привыкать. Мне на Балтике не раз приходилось… – С этими словами он пошел к подножию сопки, на ходу снимая гимнастерку и обращаясь к бойцам: – Что, ребята, подмога нужна?

Бросив гимнастерку на траву, спрыгнул в ров и, взяв у кого-то из бойцов кирку, принялся вымахивать, каждый удар сопровождая сочным уханьем.

Бойцы весело и одобрительно зашумели:

– Вона как! Знай наших!

– Этому лейтенанту, видать, не впервой. Здорово орудует.

Послышалось и сдержанно-критическое:

– Не всю силу, лейтенант, вкладывайте в первые удары, как бы потом…

– Что потом? – спокойно спросил Геннадий. – Конечно, когда над головой солнце светит и птицы поют, глядишь, и ленца появится. А фронтовики вкалывают под свинцовым градом да под вой фашистских самолетов. Там подгонять не надо.

– А вам случалось? – с откровенным недоверием спросил сержант Осипов.

Пулькин знал, что бойцы, а особенно сержантский состав, только что окончивших училища командиров встречали не с распростертыми объятиями, и был готов к этому. Потому и ответил спокойно:

– А как же.

– На каком фронте, если не секрет? – не унимался сержант.

– Поначалу в Прибалтике, – сказал полусогнутый Пулькин, внимательно взглянув на сержанта. – Есть такой город – Либава. Может, слышали? Там была одна из баз Балтфлота. Когда на город упали первые бомбы – нам и в голову не пришло, что это война. Только начали соображать, что к чему, а фашисты – вот они, уже у стен Либавы. Тут уж раздумывать было некогда. Но об этом, ребята, как-нибудь в другой раз – работа, сами видите, не ждет.

Политрук Звягин, стоявший у края рва и внимательно слушавший их разговор, сказал:

– Говорите, говорите, лейтенант, пусть бойцы отдохнут и послушают.

Пулькин кратко, что называется, с пятого на десятое, рассказал о тяжелых боях за Либаву.

– Десять дней и ночей железными валами накатывалась на нас немецкая пехота, ползли и ползли танки, словно их какая-то драконовская сила извергала из-под земли, ревели непрестанно фашистские самолеты, засыпая нас фугасами. Главное, что все это неожиданно свалилось, психологически мы не настроились на войну. Но дрались, как правильно говорят, не на жизнь, а на смерть. Погиб руководитель нашей обороны генерал Дадаев, с ним – два секретаря горкома партии. Они в нашем училище бывали – симпатичные такие и храбрые, настоящие воины. А нашего брата – матросов, курсантов, пограничников – и не сосчитать… Ну, и гитлеровцев мы накосили – дай боже!

– И что, оставили Либаву? – нетерпеливо спросил молоденький чернобровый и смуглый боец-татарин.

– Да, дорогой товарищ, Либаву мы оставили, даже не успели всех убитых похоронить. – Голос Пулькина едва заметно задрожал, и глаза слегка повлажнели, чего Лесняк еще не замечал за своим другом. Геннадий справился с волнением и продолжал говорить живее: – Отошли к Даугаве, река такая есть. На ней армейцы дрались с фашистами – наша пехота и танкисты. Как потом мне сказали, там держала оборону армия генерала Берзарина и механизированный корпус генерала Лелюшенко. Сейчас их имена всем известны…

– А этот лейтенант, ваш товарищ, тоже с вами был? – уже с явным почтением и даже завистью спросил сержант Осипов.

Лесняк, стоявший тут же без гимнастерки с лопатой в руках, хотел уже было сказать, что ему не довелось воевать, но Пулькин опередил его:

– Лейтенант Лесняк и на Украине, и по дороге в Ленинград, и в самом Ленинграде побывал под бомбами. Одним словом, знает, как война пахнет…

Михайлу кровь бросилась в лицо, и он, чтобы бойцы не заметили его смущения, низко нагнулся и начал старательно подтягивать голенища сапог. А сам думал, как же все-таки сказать, что он на фронте не был…

– А теперь – за работу! – послышалась команда ротного, и бойцы снова загремели кирками и лопатами. После этого поправлять Геннадия, уточнять сказанное им было неуместно. «Надо бы сразу пояснить, – укорял себя Лесняк. – Получилось, будто я нарочно затягивал ответ. Вот и оказался в неловком положении: бойцы могут подумать, что я – фронтовик».

В сердцах Лесняк начал энергично орудовать лопатой, выбрасывая из рва смешанную с камнями землю. Через какое-то время непроизвольно взглянул на солнце: оно своим нижним краем уже коснулось гребня жестяной крыши павильона, находившегося метрах в пятидесяти от сопки, в низинке, у самого забора; в павильоне, видимо, не так давно продавали газированную воду и мороженое. Лесняк успел заметить, что голубая краска на стенах павильона облупилась, обнажив грунтовку.

– Рано, рано поглядываешь на солнце, лейтенант, – добродушно заметил политрук, все еще прохаживавшийся возле рва. – Однако же и взмок ты, хоть выжимай. Где до войны работал?

– Студентом был, – нехотя ответил Михайло.

– Да, на студенческих харчишках не разживешься, – сочувственно проговорил Звягин.

– Ничего, на солдатских закалюсь, – рассмеялся Лесняк.

– Из студентов в солдаты попал, как говорится – из-под дождя да под ливень, – вмешался в разговор Васильев, работавший позади Михайла. – Но ты не дрейфь, дружище. Я до прихода на завод от ветра падал. Доставалось мне часто от парней-забияк. А на завод учеником токаря пошел, быстро окреп. Мать сперва протестовала, хотела, чтоб техникум окончил. Она у меня врач и зарабатывала хорошо. А я не послушал ее. И не жалею. Специальность меня устраивала, коллектив у нас был дружный. На заводе занялся спортом – записался в лыжную секцию. Вскоре даже приз завоевал на соревнованиях. Действительную на Балтике служил. Начинал рядовым матросом, закончил главным старшиной, а перед демобилизацией – младшего лейтенанта дали. Вернулся на завод, а тут – финская война. Слышу – там лыжники нужны. Пошел добровольцем. После финской мне еще один кубарь повесили. Но не в этом суть. Я к тому веду, что жизнь каждого закалит, лишь бы ленивым не был.

Лесняк с завистью подумал: «И этот воевал. Я, видать, один здесь среди командиров необстрелянный. И самый молодой среди них. Нелегко будет командирский авторитет завоевать».

Работали еще с полчаса, пока Лашков не крикнул:

– Товарищи лейтенанты! Ко мне! – А когда командиры подошли, сказал: – Привести себя в порядок. Время кончать работу, и, кстати, наш кормилец старшина Курдюков доложил, что ужин готов. Лейтенант Васильев! Покажи дублерам, где у нас бочка с водой, – умыться им надо.

Ужинали на КП роты, который помещался в голубом павильоне, в тесной комнате с одним окошечком, из которого хорошо была видна сопка. Вдоль трех стен протянулись только что сбитые из грубых досок нары, служившие и скамейками. Посредине – небольшой квадратный стол, застланный газетами. На стене висела карта Советского Союза, и на ней маленькими, вырезанными из красной бумаги квадратиками была обозначена линия фронта.

Старшина роты старший сержант Курдюков, плотный и толстогубый мужчина лет двадцати пяти, грубоватый, какой-то неуклюжий с виду, принес четыре котелка перлового супа и один на всех котелок пшенной каши. И каждому по кусочку хлеба.

– У меня из головы не выходит этот случай с сержантом-дезертиром, о котором говорил старший политрук, – сказал Пулькин. – Неужели нет никакой возможности вырваться отсюда на фронт?

– Вот те раз! – удивился ротный. – Не успел к службе приступить, а уже думает, как отсюда вырваться. Вы меня, товарищ Пулькин, все время пугаете.

– Не бойтесь, товарищ лейтенант! – рассмеялся Геннадий. – Я дезертировать, а тем более склонять к этому подчиненных не собираюсь. Однако думаю, что и вы мечтаете о фронте.

– Вот наш главный мечтатель, – сказал Лашков, кивнув головой в сторону Васильева. – У него на боку постоянно болтается полевая сумка. Он и спит, и к девчатам с нею бегает. А какие сокровища в этой сумке? Шесть рапортов с просьбой послать на фронт. На них резолюции: «Разъяснить товарищу порядок и обстановку».

– И что, товарищ лейтенант, разъяснили вам? – спросил Пулькин Васильева.

– Разъяснили, – ответил Васильев. – Да так, что мне было и холодно, и жарко. После первых рапортов разъяснил майор Мякишев, далее – комиссар полка, а последний раз давал чертей сам командир полка. Посоветовал, чтобы я с новым рапортом готовился к гауптвахте.

– А вы спросите у него, зачем он хранит эти рапорты, – сказал Лашков.

– А вот наберется десяток – пошлю их командующему флотом, вместе с новым, одиннадцатым, на его имя.

– Вот тут-то он тебя и шарахнет, – заметил Лашков. – Всей своей властью шарахнет.

– За патриотические чувства? – не сдавался Васильев.

– Ну а как же иначе? – раздраженно спросил Лашков. – По-твоему, всех отпустить на фронт, оголить восточные границы и открыть их японцам? Нет, друзья. У нас сейчас какая готовность? Номер один! Этого вам мало? Здесь тоже фронт, правда, пока скрытый. Так что давайте уясним это и оставим лишние разговоры.

– Беда вся в том, Лашков, что ты говоришь правду. Если бы я этого не понимал – меня бы тут и цепями не удержали.

Ужин закончили молча. Ротный встал и тут же обратился ко всем:

– Итак, друзья мои, будем честно служить на вверенных нам объектах. – Когда он вышел из-за стола, обратился к Геннадию: – Вы, товарищ Пулькин, отправляйтесь в свой взвод. Я сейчас протелефонирую Гаценко – пусть встретит вас и устроит на ночлег. Лейтенант Васильев и Лесняк, пока не закончат их блиндаж, будут ночевать здесь, со мной.

Он вышел в сенцы, где в углу на столике стояли два полевых телефонных аппарата. У столика, сидя на табуретке, опираясь спиной о стену, дремал дежурный связист.