Текст книги "Любовь и память"
Автор книги: Михаил Нечай
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 48 страниц)
Зимой Гелех побывал в городе и купил там новую книгу Шолохова «Поднятая целина». С нее и начались коллективные чтения в сельском клубе.
Учителя читали по очереди. Клуб набит битком.
– Вот штукарь так штукарь! – качаясь во все стороны и сдерживая смех, выкрикивал быстрый и лобастый, маленький, как подросток, Денис Ляшок, чуть ли не с головой утопавший в дубленом, купленном на торгах тулупе. Этот тулуп был единственным Денисовым богатством, и он не разлучался с ним с самой ранней осени до лета. Сапоги, бывало, сбросит, идет в сельпо или в сельсовет босым, но непременно в тулупе.
– Не штукарь, а Щукарь! – сердито поправил его Прокоп Анисимович Лизогуб. Он сидел позади Ляшка нахохленный и, пожалуй, единственный в клубе, кто в это время не смеялся. А читали как раз о том, как дед Щукарь купил у цыган кобылу.
– Я ж го, – передразнивал Лизогуба Ляшок, – штукарь был этот Щукарь.
– Штукарь, штукарь! – сердился Лизогуб. – Поднял воротник буржуйского тулупа, будто здесь метель, вот и заложило тебе уши.
После того как Лизогуб начал свою службу в районном отделении милиции, он ходил, как генерал, важный, усатый, с саблей на боку, и считал своей обязанностью всех поучать, приструнивать, везде наводить порядок. Он надеялся; что быстро продвинется вверх по служебной лестнице. Но как-то, возвращаясь из райцентра, новоявленный блюститель порядка зашел в буфет железнодорожной станции и выпил лишку. А утром хватился – сабли нет. Он побежал в сельсовет и пожаловался, что на него, когда шел со станции, якобы напали двое неизвестных и отобрали саблю. Однако вскоре дети нашли ее за селом в бурьяне. После этого Лизогуба уволили из милиции. Месяца три он ездил в район, целыми днями просиживал в сельсовете и в конторе колхоза, требуя себе «должность», но вынужден был согласиться работать в плотницкой: работа, правда, не руководящая, но ему еще доверялась на общественных началах должность билетера в клубе. Там он был на своем месте! За полтора года его билетерства на платные кинокартины или концерты ни одна душа не прошмыгнула без билета.
Разумеется, Прокоп Анисимович был грозой только для школьников. Взрослые же частенько посмеивались над ним.
Давние соперники по сбору и выдумкам смешных историй и небывалых «бывальщин» – Ляшок и Лизогуб вели поединки не только среди собравшихся у сельпо мужчин, а всюду, где появлялась малейшая возможность. В клубе тоже отнюдь не случайно сели они неподалеку друг от друга.
Ляшок, вертясь на своем месте, едко и довольно громко проговорил:
– А наш Лизогуб вроде бы смахивает на Щукаря: все время крутится возле начальства.
Прокоп Анисимович злобно шипел за Денисовой спиною:
– Ну, сморозил – «смахивает»! Я ни кобылы у цыган не покупал, ни телки не резал, чтоб ее не обобществили! А ты разве забыл, как цыгане тебя надули: один раз норовистого коня подсунули, а в другой – слепую кобылицу?
Ляшок прервал свой смех, втянул голову в высокий воротник тулупа и, повернувшись к Лизогубу, примирительно сказал:
– Шуток не понимаешь, Прокоп. Это же только шутка…
– Шути, да смотри по сторонам, – поучал Лизогуб. – За свои несознательные слова против начальства как бы не пришлось тебе пешком в район топать. Понял?
Из задних рядов кто-то подал голос:
– Точно, как этот дед Щукарь, так наш Панкрат Коцкало телку зарезал. В позапрошлом году. Точно.
– Кто это там такой умник? – как ошпаренный вскочил длиннолицый, с черными короткими усиками под загнутым носом Панкрат. Он смял в руках шапку и, оправдываясь, сказал: – Зарезать зарезал. Но из-за каких причин – вот в чем корень. А корень в том, что я Авксентию Недорубанному половину телки в карты проиграл. Как же ее разделишь, если не зарезать? Авксентий здесь?
– Да вот он я! – живо отозвался Недорубанный.
– Авксентий не даст мне соврать.
– Да бреши уж, Панкрат, буду молчать! – «поддержал» Панкрата Недорубанный. – Можно бы и правду сказать, конечно, что я не выиграл, а купил у тебя мясо, но дело давнее…
Панкрат неопределенно качнул головой, развел руками и под общий хохот поспешил спрятаться за чужими спинами. Продолжали чтение, пока Ляшок не бросил реплику:
– А Нагульный Макар, как Сакий Пастушенко, о мировой революции и обо всем таком орательствует…
– У Нагульнова собственного граммофона нет!
– Прошлой осенью едем мы, значит, из степи и вдруг слышим – у Сакия во дворе песни и музыка. Рассуждаем меж собой: «Вечерницы Пастушенко открыл или дочку замуж выдает? Так вроде еще не пора ей». Подъезжаем к его двору, глядим – окно открыто, а из окна торчит труба и ревет, как бугай. А перед хатой вытанцовывает Сакиева дочка с Катеринкой Ковальской.
– Граммофон граммофоном, но и то скажите, что Сакиева Наталка на Лушку никак не похожа: со всеми наравне в поле толчется…
Пастушенко сидит в первом ряду, добродушно улыбается. Когда вспоминают Наталку, оборачивается в зал, говорит:
– Да побойтесь бога – хоть жену не трогайте, бесстыдники!
– Ишь, бога вспомнил, а сам из божьего храма клуб сделал, – сердито заметил хрипловатый голос.
– Хто это там такой верующий? – оглядывается Лизогуб и удивленно поднимает брови. – Охтыз Кибец? Ты же и дороги в церковь не знал! Иль еще помнишь, как причащался?
– Какое твое собачье дело, ходил я в церковь или нет? – огрызнулся Ахтиз. – Но – боже ж ты мой! – как бывало славно, когда в воскресенье утром ударят во все колокола!
Неподалеку от Михайла сидел Тодось Некраш. Насупив свои широкие темные брови, он вздохнул и мечтательно обратился к своему соседу, колхозному кузнецу Давиду Пружняку:
– И как можно так выдумать, что в аккурат все на правду похоже?
– Почему выдумать? – мягко возразил Пружняк, подкручивая пшеничный ус и лукаво усмехаясь. – Написал человек, как оно где-то было.
– А будто о нашей Сухаревке.
– Рабочие люди везде одинаковы, – вслух размышлял Пружняк. – Так, может, и враги ихние везде одним духом дышат. Может, тот, кто все это написал, и в Сухаревке был. Мало ли приезжает к нам представителей? Ходит, присматривается, что-то на карандаш берет. Назвался одним, а может, он совсем другой. Видели ведь наши в прошлый год на станции Остапа Вишню. Нарядился в замасленный брезентовый плащ, в юфтевые сапоги. А нашего ж брата не проведешь! Смотрят: вроде такой обыкновенный дядько, а вот под плащом-то белая сорочка с этим… галстуком. Сидел на скамейке, будто дремал, а потом достал из кармана книжечку и что-то пишет, пишет в ней… Тут наши языки-то и поприкусили.
– Да ну! Сам Остап Вишня, говорите? – недоверчиво взглянул на соседа Тодось. – Вот хоть убейте – не поверю! За каким бесом ему наша станция понадобилась! Нет, не может такого быть!..
– Как ты можешь не верить, если это правда? – удивлялся Пружняк, надвигая шапку на брови. – Наши спрашивали у дежурного по станции, кто, мол, этот человек? А тот подмигнул и говорит: «Об Остапе Вишне слыхали?» Так-то, брат! Они везде бывают…
Снова установилась тишина, только слышится голос чтеца. Собравшиеся слушают, боясь хоть одно слово пропустить из такой правдивой – то веселой, то печальной – повести об их жизни. Спору нет – все точно написано в этой книге. За чужими именами сухаревцы узнавали своих односельчан, хитровато поглядывали друг на друга и многозначительно перемигивались. А дума у всех одна: «Как она сложится дальше, трудная хлеборобская доля?»
XIПервоклассники учились в здании старой школы. Михайлу здесь все до боли родное. И старый сад, и густое сплетение колючего боярышника вдоль забора, и в классах старые парты, на которых неумелыми руками вырезаны имена и фамилии… Все это так много говорило его сердцу, пробуждало воспоминания.
На уроке вдруг ему привидится в каком-то вихрастом ученике брат Вася, а девочке – Настенька. И подумается: «Недавно я с трепетом переступал порог первого класса школы, а вот теперь – учитель. Может быть, так и моему отцу кажется, что он вчера ходил в школу, а в действительности – уже позади война, и трудная жизнь в плену, и революция, и виски уже стали седыми… И дедушка когда-то был маленьким, и были у него свои мечты, но… нет уже и самого дедушки. Неужели и моя жизнь потечет так быстро, и стану я дедом, и горько буду усмехаться, вспоминая свои золотые сны? А первоклассники мои вырастут, разойдутся по свету. Изредка будут они приезжать в село, вспоминать при случае своего первого юного учителя. Как будут вспоминать? Что оставлю я по себе в их памяти?»
Снова и снова думалось ему, что тысячи, десятки тысяч его одногодков сейчас сидят в аудиториях техникумов, рабфаков, десятилеток, а он – отстал… И еще неудержимее его влекло, манило куда-то в далекие края, на новостройку, к настоящему делу. Но Гелех уговаривал не торопиться, внимательно присмотреться к жизни, прислушаться к себе, чтобы вернее найти свой, именно свой путь.
Под влиянием разговоров с Гелехом Михайло снова с наслаждением отдавался работе. Он любил играть с детьми на переменках, читать стихи или рассказывать что-нибудь, и они тянулись к нему. Щедрой лаской и доверием светились их глаза. Дети были такими непосредственными и порою беспомощными, что, кажется, лишь человек с каменной душой может не любить их, не идти каждую минуту к ним на помощь. Через детей Михайло все больше познавал и себя, и жизнь своих односельчан.
Чего только не услышишь от первоклассника!
Заиграются дети, а Михайлов взгляд, бывало, остановится на ветвистой, щедро облепленной цветом яблоне, и возникает вдруг не такое уж и далекое воспоминание, и учитель задумается. Подбежит девочка в цветистом платьице, робко прижмется к нему. Другие увидят и вмиг окружат его.
– А почему вы невеселый? – чистосердечно спросит девочка или мальчик.
– Невеселый? – улыбнется учитель. – Просто задумался.
– А нас к лету обобществят, и мы будем жить на ферме, – говорит девочка. – А от фермы до школы дале-е-ко…
– С чего это ты станешь жить на ферме? – удивляется мальчик. – Там коровы тебя забодают рогами.
– Не только я, – надувает губки девочка. – Всех детей обобществят. Бабуся наша сказала…
Дети вопросительно смотрят на учителя, и он должен объяснять, что это неправда, что есть злые люди, враги наши, которые всякую брехню выдумывают, и напрасно им верит бабушка.
– А наша бабуся говорит, что скоро Страшный суд будет, потому что церковь закрыли, – сообщил краснощекий карапуз. – А дядько Лизогуб в смоле кипеть будет, потому что он колокола церковные с колокольни снимал…
Стихийно возникает антирелигиозная беседа, которую приходится продолжить и на уроке.
Нередко по вечерам молодой учитель посещает родителей, рассказывает, как учатся и ведут себя первоклассники, советует, как помочь ребенку в учении. И там всего наслушается: и горем, и радостью поделятся с ним, и на бригадира или на соседей нажалуются. Чем он может утешить? Да от него вроде бы и не ждут какой-либо помощи, ему и за то благодарны, что он умеет внимательно выслушать. А на прощанье, провожая с уважением за ворота, наговорят столько похвал, что хоть мешок подставляй.
– Смотрю на тебя, Мишко, и завидую тебе, – сложив натруженные руки на груди и лаская учителя взглядом, говорит женщина. – Вот уж радость твоим родителям! Давно ли малым был, а вот уже учителем стал, уже каждый месяц – зарплата…
Другая о другом скажет:
– Ой, соколик! Неужели ты до сих пор обижаешься на меня?
– За что, тетка?
– Как за что? Когда ты у нас грядки потоптал, а я догнала тебя и – розгой… Разве я тогда думала, что ты мою младшенькую в школе учить будешь? Я так уже каюсь, так каюсь, и не приведи господи!
– Как же я могу обижаться? – со смущенной улыбкой говорит Михайло. – Наказали – и хорошо сделали, чтоб не шкодил. Только я что-то не помню такого.
– Ну, спасибо, что не носишь обиды.
В декабре на педсовете обсуждали Михайлову работу с детьми в школе и вне ее. За несколько дней до обсуждения на его уроках побывали директор школы, завуч и Гелех. Молодой учитель очень волновался. Не так страшился строгой критики, как малейшего намека, что не за свое дело взялся. На педсовете обстоятельно анализировали первые шаги педагогической деятельности Михайла. Приходилось ему и краснеть за свои промахи, но, сверх всякого ожидания, его работу единодушно одобрили. По окончании обсуждения Николай Александрович сказал: «Я уверен: наш молодой коллега не временно исполняет обязанности учителя. Он нашел свое призвание. Пожелаем же ему на этом нелегком поприще больших успехов!»
Михайло понимал, что похвала директора – это аванс, который еще придется отработать. Но все же добрые слова развеяли его сомнения, и он почувствовал прилив новых сил.
После заседания, когда Михайло, не скрывая радости, сияя, как школьник, получивший отличную оценку, выходил из учительской, Гелех взял его под руку и тихо спросил:
– Приятно, когда хвалят?
Молодой учитель почувствовал себя так, словно его неожиданно поймали на каком-то неблаговидном деле.
– Не хмурься, дружище, – продолжал Гелех. – И я рад за тебя! Николай Александрович и другие наши педагоги попусту не похвалят. Но из всего этого необходимо сделать такой вывод: надо учиться. И прежде всего – закончить десятилетку.
…Через неделю Михайло поехал с Гелехом в райцентр. В отделе наробраза и в средней школе договорились, что за зиму и весну Михайло подготовится по программе девятого класса и в июне сдаст экзамены, а с осени пойдет в десятый класс.
Нельзя сказать, что каждую свободную от школьной работы минуту он отдавал своей учебе. Хотелось побывать и на учительских вечерах, и в клубе. Но молодой учитель часто до поздней ночи просиживал и за учебниками.
Все было бы хорошо, если бы не ранящие душу огорчения, которые приносили Михайлу его односельчане – кто умышленно, а кто помимо своей воли. Никак не могли привыкнуть сухаревцы относиться к Михайлу как ко всем учителям, не могли и обращаться к нему по имени-отчеству.
Зайдет он в сельпо, а там, глядишь, ученики его: один перо или карандаш покупает, другой – конфеты. А тут со всех сторон:
– А, Мишко! Ну, как там учительствуешь?
– Вишь, важным стал, бесов лапотник, сразу и не узнаешь.
– Скажи по чести, сколько денег гребешь?
– Поставил бы нам хоть бутылку на всех, едят его мухи с комарами!
Хорошо, если обойдется «лапотником» или «комарами», а иной такое словцо ввернет – хоть падай.
Дети поглядывают то на мужчин, то на учителя. Собственно, может быть, они и не замечают этой вольности односельчан, но Михайло страдает.
Иной раз идет из школы через площадь, а там как раз парни в волейбол играют. Увидели его, окликают:
– Мишко, у нас одного не хватает!
– Я охотно бы, хлопцы, да времени нет.
– Ты смотри, уже загордился.
– Да хоть на полчаса! Давай становись!
– Не троньте его! У него делов как в Харькове!
Смеются не только волейболисты, но и школьники, которые тут же стоят в качестве зрителей, окружив тесным кольцом волейбольную площадку.
Приходится включаться в игру, иначе может дойти и не до таких реплик. А владеть мячом Михайло хорошо не умеет. На подаче угодил мячом в сетку, и тут же посыпали на его бесталанную голову новые укоры:
– Мазило! Кто ж так подает?
– У тебя что – руки кривые?
– Да он целится в огород Третьяковой Улиты.
– Га-га-га!
– Ребята, полегче, здесь мои ученики! – напоминает деликатно Михайло.
– А мы их сюда звали, твоих учеников? – слышится в ответ.
– Пусть и в волейбол учатся – это им пригодится!
Да, нелегко начинать учительствовать в своем селе, да еще когда тебе – только семнадцатый.
XIIВсю осень и всю зиму незалеченной раной в Михайловой сердце была Настенька. Сперва он надеялся, что, став учителем, снова привлечет к себе ее внимание. Но она осталась равнодушной к его внезапному взлету.
Как-то зимой он зашел в клубную библиотеку. Настенька была одна. Михайло вдруг заволновался, опасаясь, что его может подвести голос – задрожит при обращении к девушке.
А Настенька, увидев его, нисколько не смутилась. Сделала вид, что радостно удивлена, и, как показалось Михайлу, не без иронии и лукавства, обращаясь к нему на «вы», сказала:
– О, к нам учитель Михайло Захарович пожаловал! Почти все учителя берут у нас книги, только вы до сих пор не заходили. Подобрать что-нибудь интересное? Я порекомендовала бы вам вот эту. – И неожиданно пояснила, словно пощечину дала: – Олекса читал – не нахвалится!
Кровь бросилась в лицо. Он почувствовал, как горят его щеки. Ответил сдержанно, с подчеркнутым достоинством:
– Олекса может читать что под руку подвернется, ему – лишь бы время убить. А мне надо по программе. Договорился летом сдавать экстерном за девятый, – и подал Настеньке список литературы.
Однако и новость, что он, Михайло, готовится сдавать экстерном за девятый класс, новость, которой он, собственно, и надеялся потрясти Настеньку, не произвела на нее никакого впечатления. Казалось, девушка просто пропустила ее мимо ушей и тут же принялась отмечать названия книг в Михайловом списке, приговаривая:
– Эта – есть, этой – нет, и этой, и этой тоже…
В дальнейшем Михайло старался заходить в библиотеку, когда там были посетители. Иногда посылал за книгами Олесю. Но сердце его никак не хотело расставаться с Настенькой. Всюду она виделась ему, слышался ее голос.
Сидит, бывало, дома за столом и вдруг бросит взгляд в окно, а по улице идет Настенька; или выйдет с учениками на школьный двор, а Настенька как раз площадь переходит – у Михайла так руки и опустятся. «Ах, Настенька, Настенька! Твоя черная измена будет вечной моей мукой!»
Но время, которое, как известно, вылечивает и тяжелейшие раны, вылечило и Михайлово сердце, и уже весной в нем снова запели жаворонки.
Все чаще и чаще стала попадаться ему на глаза Катеринка. Он вспомнил, как в прошлую осень, в один из хмурых дней, решил пойти на пруд, чтобы хоть немного развеяться. Долго сидел там на рыбацком шатком мостике, вдававшемся в воду, и думал о чем-то. День был ветреный, по обеим сторонам мостка шелестел пожелтевший камыш. Было безлюдно. И вдруг кто-то кашлянул на берегу. Михайло быстро оглянулся и увидел Катеринку. Она сидела на берегу в синем платьице и, опершись подбородком о колени, широко раскрытыми глазами с тревогой смотрела на него.
– Чего тебе? – строго спросил он.
– А ты что здесь делаешь? – в свою очередь поинтересовалась она. – Топиться пришел, а вода холодная?
– Уходи отсюда! – резко сказал Михайло.
Она промолчала, потом глубоко вздохнула и совсем по-взрослому проговорила:
– Красивая она, это все видят. Но не умирать же из-за нее. Красивые – очень капризны и любить по-настоящему не умеют…
– Что ты городишь, Катеринка? – удивился Михайло. – Откуда ты взялась, такая разумная?..
– Мы с Олесей пришли, – ответила Катеринка. – Олеся позвала меня и говорит: «Как бы наш ученый дурень какой-нибудь беды не натворил. Пойдем покараулим его!» Олеся там, в бурьяне…
Михайло еще больше рассердился:
– Уходите отсюда сию же минуту, иначе я вам обеим…
Катеринка вскочила на ноги и сквозь слезы со злостью крикнула:
– Ну и топись, если ты такой грубиян! Мне совсем не жалко.
И быстро пошла от мостка, оставив вконец обескураженного Михайла.
Вскоре Михайло забыл об этом случае и лишь теперь, весной, вспомнил о нем, потому что ему все чаще на глаза попадалась Катеринка. Идет мимо него, гордо подняв голову, на него – ноль внимания, еще и мотив какой-то напевает. И, лишь обойдя его, мгновенно оглянется и снова шествует дальше, да так горделиво и важно, что, глядя со стороны, трудно удержаться от смеха.
И еще один случай, вернее, не случай, а картинка осталась в памяти Михайла. Это было давно, Катеринка еще жила у Пастушенко. Однажды утром Михайло вышел из хаты и посмотрел на Пастушенков двор, над которым поднималось высокое роскошное шелковичное дерево – шелковица, как все его называли. Вот на это-то дерево и взобралась Катеринка в своем белом платьице, смеялась, что-то говорила Настеньке, сидевшей неподалеку на траве. Утро было тихое, солнечное, глаза Катеринки весело поблескивали, на черной головке ярко белел атласный бантик, и вся она, щедро залитая солнцем, сияла. И эта далекая картинка, оказывается, врезалась в память.
В те годы на селе быстро распространялась культура. Два раза в неделю в Сухаревку приезжала кинопередвижка. Каждый вечер у клуба говорил, пел и играл радиорепродуктор. На площади разрастался парк, над прудами поднимались, зеленея, ряды молодых верб. От станции к райцентру пролегла грейдерная дорога, обсаженная молодыми кленами и тополями.
Прихорашивалось село, получше старались одеваться и обуваться люди. Отец же Михайла предпочитал, как, впрочем, многие односельчане, ходить по селу босиком.
Михайло с недовольством говорил отцу:
– И что вы, тато, босиком ходите? Люди скажут: «Сын – учитель, а скупится, не покупает отцу ботинки». А ботинки стоят, пылятся под кроватью.
– Разве это по-хозяйски – летом обувь бить, она с неба не падает.
– Когда же и носить ботинки, как не летом?
– Пусть стоят, – отвечает отец строго. – Они есть не просят. А нам привычно по теплу босиком ходить.
Не только районное и сельское начальство, но и каждый финагент или заготовитель – при портфеле. В Сухаревке портфельщиков недолюбливают, многих из них считают искателями «легкого хлеба», пролазами…
Михайлу же портфель просто необходим: нести в руках сорок ученических тетрадей да еще учебники не совсем удобно. И он купил себе дешевенький, из «рыбьей» кожи, портфелик, а вместе с ним и голубой, в черную поперечную полоску, галстук.
Утром, собравшись в школу, вышел из хаты с портфелем и при галстуке. Отец как раз подгребал осыпавшуюся у стога солому. С вечера прошел дождь, поэтому сын, поглядев на солнце, выплывшее из-за тучи, сказал:
– Проясняется, к обеду, видимо, и просохнет.
– Погода сейчас нужна, – охотно отозвался отец, повернувшись лицом к сыну. Увидев портфель и галстук, нахмурился, недовольно спросил: – И ты за эту торбу ухватился? – Затем лицо его багровеет. – А на шею что нацепил?
– Галстук, тато, – заискивающе улыбнулся Михайло.
Отец укоризненно покачал головой:
– Не ожидал от тебя. И парень же не пустой…
– Все учителя, тато, с портфелями и при галстуках…
– И ты с ними равняешься? Они из чужих мест, и кто знает, из каких сословий вышли. А нас все знают… Мы – из бедняков… Зачем же нос задирать? Кто умными назовет? Ты вот что… Сейчас же брось эту чертовщину!
– Это вы, тато, слишком, – решительно возразил Михайло. – Выходит, если мы из бедных, то уж нам из грязи и рванья не вылазить?
Отец вспыхнул:
– Ну… ну, пусть оно неладно будет, коль ты и отца уже не слушаешь!
Он швырнул грабли на землю и зашел за стожок.
Сын снял галстук, отнес в хату, а с портфелем все же пошел в школу.
Но перед Первомаем приобрел костюм и в праздник надел его вместе с белой сорочкой, повязал галстук. На площади, перед началом митинга, несколько раз прошелся вдоль колонны семиклассников: хотелось, чтобы увидела его и Катеринка. Она как раз стояла в первой шеренге, на ней было белое шелковое платье, удачно сочетавшееся с ее смуглым личиком. Всего один раз стрельнула она на него своими цыганистыми глазами и тут же отвернулась.
Ольга Ефимовна, жена директора школы, немногословная и с виду строгая женщина, на этот раз подошла к Михайлу с приветливой улыбкой:
– О, вы со вкусом оделись! – И, указывая взглядом на Катеринку, продолжала: – Поглядите-ка на Катюшу. Не для вас ли невеста растет?
Михайло покраснел до ушей и не нашелся что ей ответить.
