Текст книги "Любовь и память"
Автор книги: Михаил Нечай
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 48 страниц)
Лесняк несколько дней пролежал в постели. Утром и вечером за ним ухаживали хлопцы, иногда забегали и знакомые девушки, жившие в общежитии, но Лана больше не приходила. Многое передумал Михайло в одиночестве. Он хорошо понимал, что Лана не придет, что рассеялись последние надежды, но сердце… Сердце не хотело понимать – болело, ныло, не освобождалось от тяжкого гнета…
Усилием воли он заставлял себя думать о другом, сам издевался над собственными, лезшими в голову глупостями о самоубийстве… «Пусть она поплачет, пусть знает, как сильно я ее любил!»
Не проходило это и после того, как начал посещать лекции. Друзья, видимо понимая его душевное состояние, приветливее обычного улыбались ему, крепче пожимали руку. Только Лана была холодна, будто и не замечала его. Она лишь в первый день, здороваясь с ним кивком головы, слегка улыбнулась.
Как-то после занятий он подошел к ней в коридоре, отозвал в сторонку и едва слышно сказал:
– Нам надо поговорить.
Она колебалась один лишь миг, а затем проговорила, как ему показалось, с некоторым раздражением:
– Оставь, Мишко! Мы уже обо всем поговорили.
И торопливо отошла от него.
Михайло теперь все чаще уединялся, бродил по окраинам города, по глухим аллеям опустевших парков или сидел где-нибудь на холодном камне у Днепра, уставясь взглядом в хмурые отблески течения реки. От перенесенной болезни и душевного страдания Михайло заметно исхудал, даже лицо потемнело, ему казалось, что улыбка его погасла на всю жизнь. А тут еще произошло новое ужасное событие.
Однажды, в конце ноября, на рассвете кто-то сильно постучал в дверь их комнаты. Зинь вскочил первым и, наспех заправив майку в трусы, открыл дверь. С кем-то пошептался на пороге и буркнул Михайлу:
– К тебе.
– Кто? – спросил Лесняк. – Пусть заходит.
– Какой-то парень. Не хочет входить.
Одевшись, Михайло вышел в коридор и от неожиданности остолбенел: перед ним стоял Олекса Ковальский. Серое демисезонное пальто на нем было распахнуто, хромовые сапоги запылены, заячья шапка-ушанка сбилась набок, лицо бесцветное и усталое, казалось, он с усилием сдерживал боль, в глазах растерянность и скорбь. «Что-то дома случилось! – промелькнула в голове мысль. – С мамой или с отцом?»
Олекса резко достал папиросу и, раскуривая ее (Лесняк заметил, как дрожали его пальцы), сказал:
– Едва нашел тебя. Никогда не думал, что живешь черт-те где. Я, Мишко, к тебе с похорон.
– С каких похорон? – у Михайла начали неметь ноги.
– Похоронил Катеринку и этого… убийцу. Нет уже нашей Катеринки…
– Как – нет?! Какого убийцу?
– Капустянского. В Бердянске обоих похоронили… Набрось что-нибудь на плечи – выйдем на улицу. Здесь мне дышать нечем. Такое горе, Мишко, свалилось…
Лесняк мгновенно схватил пальто и кепку, вернулся к Олексе. Вышли из общежития, добрались до шоссейной дороги и обочиной пошли в город. Тогда и услышал Лесняк страшную историю…
Полторы недели тому назад в Сухаревке Олекса встретил Капустянского. Тот шел из магазина, нес в сумке две бутылки водки и буханку хлеба. Поздоровавшись, Капустянский, указывая глазами на сумку, пояснил:
– Младший брат приехал погостить на денек. Приглашу некоторых учителей. И вы, Олекса, приходите вечерком – посидим часок.
Ковальский поблагодарил за приглашение и, извинившись, сказал, что занят, да и времени в обрез. Помолчав, добавил:
– Хозяйка вам, Максим Петрович, нужна. Не ваше это дело самому ходить за покупками. Да и вообще – одному не то что вдвоем.
Капустянский, словно пойманный с поличным, сразу как-то поежился, втянул голову в плечи, принужденно и вместе с тем виновато улыбнулся:
– Хозяек в магазине не продают.
– За вас, Максим Петрович, любая с дорогой душой пойдет и счастлива будет.
– Эге, так уж и пойдет, – сказал Капустянский и почему-то болезненно скривился. – Да еще любая… Старому холостяку жениться – день короткий. Похоже на то, что семейная радость – не для меня…
Олекса заметил, что Капустянский в последнее время сильно осунулся и сейчас выглядел очень истощенным, а в глазах таилась тяжелая непреходящая тоска.
Завуч, слегка оживившись, сказал:
– Собираюсь по своим делам в Бердянск. Возможно, загляну и к своей воспитаннице – вашей Кате. Что ей передать?
Ковальский пошарил по карманам, достал двадцать пять рублей, отдал Капустянскому.
– Надо бы побольше, да при себе нету. Низкий поклон ей от меня и от Насти.
На этом и расстались.
А через пять дней получил телеграмму:
«Выезжайте немедленно. Ваша сестра Катя Ковальская в очень тяжелом состоянии».
И, как на грех, Капустянский еще не вернулся из Бердянска.
Олекса в тот же день после обеда выехал. В общежитии узнал, что его вызвали на похороны сестры. Катины подруги рассказали, как все произошло. Оказывается, Капустянский по приезде в Бердянск поселился в гостинице и несколько дней тайно наблюдал за Катериной, ревнуя ее к студенту, с которым она дружила. Потом пригласил ее к себе в номер, якобы для того, чтобы передать гостинцы от брата. Там их и нашли мертвыми, отравленными, как после установила экспертиза, сильнодействующим ядом. Катя лежала возле двери. Видимо, почувствовав неладное, хотела выйти из комнаты. Но дверь была заперта. Капустянский так и сидел за столом, откинув голову на спинку стула. В его руке был зажат ключ от двери. На столе стояла откупоренная, надпитая бутылка вина и два стакана с недопитым чаем.
Как потом узнал Олекса от подруг Кати, за день до этой трагедии Капустянский сделал Кате предложение, но она решительно отказала ему, потому что любила другого. Вот и вся история.
Рассказ Олексы ошеломил Михайла.
После долгого молчания Олекса, скрипнув зубами, глухо сказал:
– Если бы он не покончил с собой – я не знаю, что бы ему сделал. – И спросил: – Где бы здесь выпить чего-нибудь такого… чтобы от души отлегло. Иначе с ума сойду.
– Еще все закрыто, – ответил Михайло.
Не сговариваясь, они вошли в парк, раскинувшийся в центре города, сели на влажную скамью.
Олекса поднял воротник пальто, опустил голову на грудь и, уставясь взглядом в землю, словно застыл. Михайло тоже молчал, не зная, как выразить сочувствие своему другу, да и сам он был до крайности потрясен страшной неожиданной вестью. «Неужели это все правда?! – то и дело мелькало в его голове. – Какая же это нелепость, так оборвать жизнь! И пусть бы уж свою, но как можно губить человека, которого любишь!..» И никак не верилось, что Кати, милой веселой Катеринки уже нет на свете.
Обезлистевшие деревья парка смутно темнели в сизоватой дымке. По бокам аллей лежали кучки уже чернеющих влажных листьев. Прелые запахи поздней осени тоже навевали тоску, будили неясные воспоминания и тревожные раздумья. Почему-то вспомнилось, как еще подростком тоже осенью – тогда как раз задождило и свирепствовали ветры – он, сидя на печи, читал новеллу неизвестного ему автора. Новелла называлась «Месть». В ней рассказывалось, как испанский крестьянин, вернувшись, кажется, с базара, застал дома свою жену с другим. Кончилось тем, что соперники за селом дрались на ножах. Этот жестокий исход глубоко потряс юного Михайла и остался в памяти. Запомнилось и то, что, дочитав новеллу, он, сидя на печке и упираясь спиною в теплую стену, а локтем в узел с солью, стоявший в углу, смотрел в затекшее оконце, прислушивался к завыванию ветра и было так тоскливо, что хотелось плакать. Его уже тогда больно ранила человеческая жестокость, о которой он не только читал в книгах, но сам наблюдал в жизни, глядя на ненасытных сельских богатеев. Однако и бедняки, угнетенные тяжелой работой и черной бедностью, нередко сами зверели. По праздникам они собирались на «беседы» – пили водку, пели грустные песни. Некоторые беседы заканчивались дракой, и тогда в ход шли колья, выдернутые из плетня, тяжелые палки, а то и вилы.
Не раз Михайло был свидетелем задушевных разговоров соседок, приносивших к его матери свое горе. Он слышал их тяжкие вздохи и сдержанный плач. Бывало, и его родители ссорились, что особенно глубоко ранило его сердце. И, видимо, не случайно еще тогда, когда ему и первых порток не шили, когда он ходил в длинной полотняной рубахе, то часто вслух мечтал, как мирно и хорошо, полюбовно они будут жить с Настусей. Ему так хотелось, чтобы взрослые были добрее, ласковее в отношениях и к ним, своим детям. И что он будет именно таким, когда вырастет, он, кажется, уже и тогда не сомневался. Может, поэтому и начал он так рано искать дружбы с девушками, чтобы сердечно отдавать им свою доброту и ласку.
И теперь, сидя в парке, вдруг подумал: «Что же такое любовь? Нет, я знаю – это самое высокое, благороднейшее чувство, данное человеку природой. Как хорошо сказано у Толстого! Когда Наташа уверяла князя Андрея, что он выживет, князь, поцеловав ее руку, начал засыпать, но, засыпая, думал о жизни и смерти. «Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею». И еще подумал Михайло: «Мудрые уверяли, что любовь неотделима от муки. Недавно я выписал у Бунина, из «Жизни Арсеньева», слова героя: «С матерью связана горчайшая любовь всей моей жизни. Все, все, кого любим мы, есть наша мука, – чего стоит один вечный страх потерять того, кого любишь». Михайло теперь и сам мог бы подписаться под этими словами…
Неожиданно в его представлении возникло давнее: Октябрьские праздники в Сухаревке. Только что закончился митинг на площади, демонстранты разошлись по домам, опустела площадь. А он, маленький Михайлик, сидит у серой, с облупившейся штукатуркой стены сельского клуба, смотрит на площадь, по которой то тут, то там пестреют разноцветные конфетные обертки-фантики. Солнце стоит низко, слепит Михайлику глаза и почти не греет. Он сидит на корточках – босоногий, прижимает к груди пакетик с дешевыми конфетами, которые после демонстрации и митинга раздавали школьникам. Но на душе у него тяжело и тоскливо… Перед демонстрацией учитель отправлял его домой, потому что он один из школьников был босым, а утро выдалось холодным, кое-где вдоль заборов даже серебрился иней. А ему, Михайлику, так хотелось впервые в жизни пройти в праздничной колонне по улицам села. Умоляя учителя, чтобы не прогонял его из колонны, мальчик горько заплакал. Теперь, сидя у стены, размышлял над тем, почему он так несчастен, почему у всех есть ботинки, а у него нет… И почему, за какие провинности его родители самые бедные в селе? И до каких пор они будут так бедствовать?
Погруженный в такие невеселые мысли, не заметил, как подошла к нему маленькая Катеринка. Она была в стареньком легком платьице и тоже босая, даже пальцы на ногах посинели от холода. Большими глазами смотрела худенькая девочка на него и говорила:
– Тебе в школе дали конфеты? А когда я пойду в школу – мне тоже дадут?
Маленький Михайлик понял ее и, немного поколебавшись, дал ей две конфеты. Почему не отдал все? Потому что хотелось похвалиться дома, что он уже школьник, вместе со всеми учениками ходил в колонне демонстрантов, даже получил подарок и, хотя очень хотелось сладкого, не съел ни одной, принес в дом, чтобы поделиться с Олесей и родителями…
И еще воспоминание… Пасмурный зимний день. Мороз наглухо замуровал единственное окно в тесной хате Лесняков. На скамейке у окна сидит мать за пряжей, кончиками пальцев методически выдергивает из связки на большом гребне белую тонкую прядь, тянет бесконечную нить. Ногой то и дело нажимает на педаль прялки, большое деревянное колесо которой, безостановочно крутясь, монотонно стрекочет. На постеленном на полатях одеяле Олеся и Катеринка играют в куклы, сделанные из разного тряпья, а он, Михайлик, привязав шворку к венику, нацепил его, как ружье, на плечо и выдает себя за солдата: марширует по хате от двери к сундуку, от сундука – к двери.
От однообразного стрекота колеса, от печальной материнской песни и сумерек маленькому Михайлику тоже становится грустно. Пока мать не начинала песню, она несколько раз похваливала сына:
– Вы только поглядите на него: настоящий солдат. Ого, как вырос! Совсем большим стал – на следующую зиму уже в школу пойдешь. Играйте, дети, спокойно! Пока малые – дотоле и счастливые, а дальше – всего натерпитесь.
Михайлик делал вид, что не слышит этих материнских слов, а сам все больше выпрямлялся, выше поднимал голову, выпячивал грудь, напускал на себя важность. А когда мать запела и перестала похваливать его, Михайлику и маршировать надоело. Он огляделся вокруг, раздумывая, чем бы еще заняться, и вдруг взгляд его остановился на колесе прялки. Его очаровало чудо: выточенные деревянные шарики на спицах во время движения сливались в один сплошной круг.
Пол в хате был прикрыт соломой, среди которой Попадались и толстые стебли бурьяна. Михайло выбрал стебель потолще, обломал примятые концы и, присев у прялки, попытался вставить в бегущие спицы кончик стебля. Он весело запрыгал, прялка застрекотала, как сорока. Девочки с интересом оглянулись на дребезжащий звук. Забава понравилась Михайлику. Он исподволь несколько раз настороженно взглянул на мать – не сердится ли? Мать занималась своим делом и не обращала на него внимания. Но стебель неожиданно сломался, а другого такого в соломе не нашлось. Тогда он взял из шкафа деревянный половник и в мгновение ока – мать не успела заметить – вставил конец ручки между спицами. Раздался короткий сухой хруст, колесо остановилось – сломались две спицы. Мать отставила прялку, сорвала с сыновьего плеча веник и дважды хлестнула Михайлика, в сердцах выговаривая:
– Что же ты натворил, дурашка! Да где же твой разум?! Ну погоди, придет отец!..
С перепугу и от обиды «солдат» громко заплакал, забился в тесный уголок за сундук. Он плакал долго и безутешно. Мать уже не обращала на него внимания – она хлопотала возле прялки, пытаясь хотя бы кое-как привести колесо в порядок. Возле нее на полу стояла Олеся, а Катя взобралась на сундук, свесила ноги и тоненькой своей ручкой гладила голову Михайлика, ласково говоря:
– Ну, цыть уже, Мишко. Цыть. Я знаю – тебе больно. Но ты же и сам виноват. Ну, не плачь…
Это были обычные детские будни. Но почему они так врезались в память? До сих пор он не подозревал, что эти картины жили в нем, картины яркие – со своими красками, запахами, с бесчисленными деталями. Может быть, с тех далеких лет был он неравнодушен к Катеринке?
Позднее он видел ее уже школьницей, она стояла в ярком платье на плотине пруда. Возвращаясь из школы, остановилась на мгновение, загляделась на купавшееся в воде заходящее солнце. Уже тогда она была счастлива. Перед нею расстилалась ровная светлая дорога…
Как же мог Капустянский решиться на такой ужасающий поступок? Или он был психически больным, или такая сильная страсть овладела им, что лишила рассудка? Неужели правда, что извечно рядом с безмерной любовью живет безмерное страдание?
Михайло явился на свет в то время, когда в бурном революционном водовороте коренным образом обновлялась жизнь. О том, как она шла до него, он знал по рассказам старших. На его пытливых детских глазах проходила классовая битва с кулачеством, коллективизация решительно и беспощадно ломала старые устои общественных отношений на селе. Трудные, порою трагические события глубоко впечатляли юную душу. А позднее он заметил, что запомнилось радостно-волнующее: красный трепет знамен на фоне ярко-синего неба, бодрящие революционные песни, неудержимо призывавшие в близкое зачарованное будущее, счастливые улыбки на устах. Запомнился невиданный энтузиазм первых выездов на коллективное поле, торжественно-праздничная посадка лесополос в голой степи, субботники, на которых обсаживались деревьями пруды и улицы. Он заканчивал школу-семилетку. Затем получил среднее образование. Теперь стал студентом. Горизонт перед ним все расширялся и становился яснее. Мечталось о заманчиво высоком, прекрасном, благородном. На его глазах люди неожиданно проявляли свойственную им мягкость, щедрую доброту своих сердец.
И вдруг: Капустянский лишает жизни вчерашнюю свою ученицу только из-за того, что та отказывается стать его женой. Неужели в жизни все значительно сложнее и запутаннее, чем это представлялось Лесняку ранее?..
От этих раздумий голова шла кругом.
Туман постепенно рассеивался. Все выше поднималось солнце.
– Что ж, пойдем, Мишко, – сказал Олекса. – Я, кажется, трое суток ничего не ел.
…В полдень Михайло проводил Олексу на вокзал.
XVIВ ту зиму произошло много событий, которые вынудили Лесняка и его друзей серьезно поразмышлять.
В газетах появились первые оперативные сводки штаба Ленинградского военного округа – военно-реакционные круги Финляндии спровоцировали против СССР войну. Сотни студентов подали заявления с просьбой отправить их на фронт. Все хлопцы из сорок второй комнаты тоже записались добровольцами. Университетская многотиражка поместила фото: Зиновий Радич с высоко поднятой рукой стоит на трибуне, выступает с речью на митинге – говорит гневные слова осуждения по адресу белофиннов. Однако четверке не повезло – никого из них на фронт не взяли: из числа добровольцев военкомат отобрал спортсменов, прежде всего лыжников и альпинистов.
Зима выдалась исключительно холодной. Свирепствовали морозы и метели. В общежитии днем не снимали верхней одежды и непрерывно носили из кубовой кипяток, согревались им и всё переживали: как там, в лесах Карельского перешейка, наши воины переносят более сильные морозы, да еще под огнем врага?
Тревога усилилась, когда стало известно, что Финляндии, союзнице фашистской Германии, стали помогать США, Англия и Франция. При участии иностранных инженеров была создана мощная система укреплений, так называемая линия Маннергейма. Ее считали неприступной и планировали использовать в подходящий момент как плацдарм для нападения на Ленинград. Эти укрепления состояли из многочисленных железобетонных и гранитно-земляных сооружений, оснащенных артиллерией, пулеметами, защищенных противотанковыми рвами и минными полями.
Штурм линии Маннергейма начался одиннадцатого февраля, а первого марта наши войска ее прорвали и через двадцать дней штурмом овладели городом-крепостью Выборгом. На этом и закончилась война.
Университет торжественно и радостно встречал героев фронта – своих посланцев-добровольцев. Девушки одаривали их цветами, восторженными взглядами и улыбками, а парни буквально носили фронтовиков на руках… Среди них было шестеро литфаковцев, в том числе парторг факультета Левко Палагута и комсомолец, лыжник Юрко Печерский. Выступая на студенческом митинге, Палагута взволнованно говорил:
– Семеро нас, литфаковцев, пошло на фронт, а вернулось шестеро. Самый достойный из нас Иван Боборыкин пал смертью героя в боях под Выборгом. Честь и слава ему!
Боборыкин, тридцатилетний студент, тот самый Боборыкин, чья внешность и манера держаться в первые дни занятий в университете не нравилась многим студентам, прежде всего Жежере, оказался прекрасным человеком. У него была семья – жена и двое детей, сам он был спортсменом-альпинистом, одним из организаторов научного кружка языковедов. В последнем университетском сборнике опубликован его научный труд. Как отметил в предисловии к нему профессор Лещенко, этот труд мог служить основой кандидатской диссертации…
За несколько дней до наступления наших войск на Выборг, в полночь, когда разгулялась сильная метель, Иван Боборыкин повел группу бойцов своего взвода в разведку. Захватив «языка», они перед рассветом возвращались лесом и наткнулись на белофинскую засаду: разведчиков неожиданно обстреляли «кукушки» – замаскированные на деревьях вражеские снайперы. Разведчики сняли «кукушек», но к месту перестрелки подошло подразделение вражеских солдат. Боборыкин приказал своим бойцам любой ценой доставить «языка» в расположение полка, а сам остался, чтобы задержать врага. Он дрался до последнего патрона…
Пока шли бои с белофиннами, студентов волновала прежде всего судьба страны, а личные горести Михайла отодвинулись на задний план. По окончании войны они вдруг снова напомнили о себе. Правда, уже не казались такими жгучими.
Смерть Катеринки приглушила любовь Михайла к Лане. Лесняк чувствовал себя возмужавшим и вместе с тем каким-то осиротевшим. Он заметил, что все литфаковцы стали сдержаннее и серьезнее, один лишь Жежеря оставался неизменным баламутом и острословом. Михайло никак не мог определить, чего в нем больше – одаренности или легкомыслия…
Однажды после занятий Михайло и Андрей возвращались пешком в общежитие. Жежеря долго насвистывал какой-то мотив и то и дело поглядывал на своего спутника. Наконец сказал:
– Смотрю я на тебя и думаю, с чего это ты нос повесил? Ты же не относишься к людям, верящим, что человека выносит на гребень житейской волны сила нюха, а не сила духа. Вот ответь: почему ты обходишь меня стороной? Не потому ли, что я люблю балагурить, острить, иногда подурачиться люблю?
– Я не обхожу тебя, – ответил Михайло. – А острить и даже подурачиться все студенты не прочь. Дело в том, чтобы не перегибать палки.
– Знаю, многие считают меня чуть ли не пустословом, – продолжал Жежеря. – Мы часто судим о других по внешним данным и нередко ошибаемся. Простить себе не могу, что не понял я Боборыкина. Досадую, что обо мне создалось определенное мнение в нашей среде. А я, между прочим, сегодня уже не тот, что был вчера, и завтра буду во многом другим. – Жежеря обвел взглядом окрестность, глубоко вздохнул полной грудью и продолжал: – Снега почернели, оседают, ручейки бегут из-под них, поблескивают на солнце, и почки на деревьях набухают. Весна! Пора любви… Какое бы горе не свалилось на человека, а могучие, бьющие, ключом весенние силы, – это поистине неудержимое пробуждение природы – залечивают сердечные раны…
От этих слов Андрея у Михайла словно потеплело на душе. Он с благодарностью посмотрел на товарища. А тот резко схватил Лесняка за руку, рванул на себя, да с такой силой, что оба чуть-чуть не упали. Мимо них, разбрызгивая загрязненный мокрый снег и подскакивая на выбоистой мостовой, промчался грузовик. Побледневший, испуганный Жежеря чертыхнулся:
– Какой-то психопат за рулем! Чуть не сбил тебя. Тьфу! Подожди, постоим немного. Сердце зашлось…
Михайло не видел, какая опасность угрожала ему, и, глядя на потрясенного Андрея, лишь глупо улыбался. Ему вспомнилось, как мать, провожая его в город, часто приговаривала: «Да смотри берегись там машин, а особо – трамваев». Он все время хочет спросить у нее, да забывает – почему особо трамваев.
Жежеря, слегка прикрыв глаза, рассуждал вслух:
– Сколько раз каждому из нас приходится слышать от разных людей: «Был на волосок от смерти», «Смерть уже взмахнула надо мною крылом», «Одной ногой уже стоял в могиле» и так далее, без конца. И это не просто слова. Человеку, даже нашего с тобой возраста, не раз случалось бывать на шаг от смерти. Но мы вскоре забываем это страшное мгновение. Возможно, потому забываем, что человек, пусть подсознательно, стремится к бессмертию и верит в него. А поскольку это нереально, он делами своими стремится обессмертить хотя бы имя свое.
Прошли несколько минут молча. Жежеря, будто и не было паузы, продолжал:
– Видимо, каждый, кто побывает на краю могилы, становится большим жизнелюбом. Я, к примеру, чуть не помер. После десятого класса работал в забое, стал рудокопом. Однажды осенним утром оборвалась клеть, и я с несколькими горняками был обречен на верную смерть, но, к счастью, клеть заклинило. Она застряла в стволе, и я отделался сотрясением мозга. А спустя месяц на нашей шахте перед концом смены произошел обвал. Меня одного засыпало в небольшой вырубке. Попытался выбраться из-под породы, но потерял сознание. – Жежеря бросил взгляд на собеседника и продолжал: – Ничего не помню – пришел в себя уже в больнице. С поврежденным позвоночником, в гипсе, пролежал около года. Я с малых лет любил читать. А побывав, можно сказать, на том свете, ухватился за книги двумя руками. Как никогда захотелось жить. Рассуждал так: «Мне второй раз подарена жизнь. Я не имею права прожить ее бесцельно». Но кто скажет, как надо жить? Вот и набросился на книги. Делал выписки, заучивал на память стихи, целые поэмы, не говоря уже об афоризмах и крылатых выражениях. – Он иронически улыбнулся: – Доверху набил ими свою дурную голову. Однако не только читал, выбирал время для размышлений над прочитанным. Вот я и говорю: откуда мне знать, каков мой путь – длинный или короткий. Правду говорил Николай Островский, что надо спешить, потому что всегда какая-либо нелепая случайность может прервать твою жизнь. Но ведь может вспыхнуть и война… – Андрей на какое-то мгновение умолк. Затем с глубоким, таким необычным для него вздохом проговорил: – Война, Мишко, не за горами. И будет она очень тяжелой. Не все из нас уцелеют. Живи, друг, пока жив, и смотри на мир веселее. И Зиня развороши. Киснуть вам рановато… И причин нет.
Они приближались к трамвайной остановке, и как раз к ней подходил трамвай. Вдруг Жежеря хлопнул себя ладонью по лбу:
– Стой! Мне же надо по делу к знакомым… Держи, Мишко, хвост трубой!
Вскочив на ходу на подножку вагона и повернувшись к Лесняку, приветливо помахал рукой.
Глядя вслед удалявшемуся другу, Лесняк тоже поднял руку и улыбнулся. Он с благодарностью подумал, что Андрей только для этого разговора шел с ним почти через весь город. Никогда раньше Жежеря так доверительно не беседовал с ним, и Михайло после этого проникся искренним уважением к Андрею.
Но и здесь Жежеря остался самим собою, бросив интригующее: «Мне же надо по делу к знакомым». Этим он намекал на то, что у него в городе якобы есть девушка, к которой он захаживает каждый вечер. Хотя все уже знали, что никакой девушки у него нет, что Жежеря просиживает вечера в одном из парткабинетов за книгами, а возвращаясь в общежитие, делает вид, что скрывает какую-то свою интимную тайну. Об этом рассказал его дружок Добреля, пронюхавший, куда после занятий ходит Андрей, и с беспощадностью молодости раскрыл перед всем общежитием его тайну. Но, несмотря на это, Жежеря продолжал свою игру в таинственную неизвестность.
Такое поведение Андрея, как позднее понял Лесняк, имело свою причину. Теперь, чаще посещая комнату, в которой жили Добреля и Жежеря, Михайло замечал многое такое, на что раньше не обращал внимания. Нередко Андрей лежал на своей койке в одежде, бывало, что и спал в костюме. Это относили за счет одних из его чудачеств. Михайло же знал, что после обвала в шахте и повреждения позвоночника Андрей очень уставал, а поясница не выдерживала холода – болела.
У Жежериной койки на стене висела большая, оборванная по краям цветная фотография. На ней – золотоволосый Жежеря в расстегнутой безрукавке золотистого цвета. Ироническая улыбка светится в его почти золотистых глазах, квадратное лицо, оттопыренные уши, раздвоенный подбородок, две поперечные борозды на лбу, рыжие брови. Он не был красавцем…
Добреля советовал ему:
– Ты бы взял под стекло этого непризнанного гения.
Жежеря отвечал:
– Я рожден не для рамок.
– Не понимаю, зачем выставлять напоказ такую противную рожу? – не унимался Добреля.
– Потому что каждому, даже такой уродине, как ты, Матюша, своя физиономия кажется божественной. Уже давно замечено: для сынов рода человеческого, а не только для женщин, наиболее привлекательная поверхность на земле – человеческое лицо. Это во-первых; во-вторых, я хочу постоянно видеть свои физические недостатки, чтобы с непрестанным энтузиазмом заботиться о своей духовной красоте. Есть и в-третьих: когда мои физические недостатки чаще будут мозолить тебе глаза, ты перестанешь совать в них свой нос и у тебя появится время для оценки моей духовной высоты. Усек?
– Тебя только задень, – смеялся Матюша, пританцовывая возле стола, выбрасывая в стороны то одну, то другую ногу в никогда не знавших мази ботинках. – Ты тут же лекцию прочитаешь. А между тем ты не так уж и редко сам себе противоречишь: сегодня утверждаешь одно, а завтра – прямо противоположное.
– Это, да будет тебе известно, свидетельство внутренней гибкости, – ответил Андрей. – Философы давно потеют над вопросом: не больше ли пользы приносит дух противоречия, нежели дух единства? Слыхал ты хоть краешком уха о единстве противоположностей, а? Учи, брат, диалектику…
– Тебя послушаешь – с ума сойдешь.
Жежеря примирительно произнес:
– Англичане говорят: чтобы сойти с чего-то, надо иметь это что-то.
Так жалили друзья один другого. Иногда казалось: вот-вот за грудки схватятся. А они неожиданно переходили на ласковый, мягкий тон, чтобы через какое-то время снова соревноваться в остротах. Их игра была артистической, порою даже виртуозной. Поэтому, когда вдруг возникали и откровенно драматические ситуации, они воспринимались как удачно разыгранные.
Одна из них произошла после зимних каникул.
С осени Жежеря и Добреля повадились в одну из комнат, где проживали девушки. Хлопцы догадывались, что кто-то из друзей влюбился, но кто из них – не знали. Андрей уверял, что влюбился Матюша и один не решается идти к девушке. А Добреля утверждал обратное.
– Я всего лишь сопровождаю Добрелю. Он не уверен в своих силах, – говорил Жежеря. – Я же убежден, что как кавалер я неотразим. Захочу – любую девушку приворожу.
Ошеломленные такой хвастливой самоуверенностью, студентки решительно протестовали. Правда, они любили слушать неистощимого на остроты Жежерю. Интересовал их и Добреля, поскольку писал стихи, которые иногда печатались в университетской многотиражке.
Даже Андрей не знал, что Матюша вел дневник, которому поверял самые тайные чувства и размышления. Дневник он прятал в чехле своего матраца. Там оставил его и на время каникул. Пока студенты отдыхали, в общежитии все постели приводили в порядок – стирали, дезинфицировали. И надо же было случиться такому: Матюшин чехол, а с ним и дневник попали в комнату девушек, которых Добреля и Жежеря частенько навещали. Девчата узнали, что двое друзей были влюблены в одну и ту же студентку – скромную, молчаливую Тасю. Эта низенькая ростом, щупленькая девушка с тоненькими косами и большими серыми глазами поначалу растерялась, когда услышала, что Матюша называл ее нежнейшими словами, величал юной принцессой, степной царевной и милой лесной русалкой. Добреля записывал в дневник и свои сны. Теперь девушки знали, какой рисовалась Матюше в его снах их «тихоня» Тася, и начали поддразнивать подругу то принцессой, то русалкой. Кончилось тем, что девушка, встретив в кубовой Матюшу, при всех бросила ему в лицо его дневник и в сердцах крикнула:
